Радзиевская Софья Борисовна. Лесная быль. Рассказы и повести

   Жаба вошла в комнату днём и ползала вокруг рояля, останавливаясь и как будто прислушиваясь.

   С первыми осенними дождями Том исчез. Его искали по саду, клали самых вкусных червяков под его любимый розовый куст, но всё было напрасно.
   — Его съел кто-нибудь, — чуть не плакала Катя.
   — Успокойся, — уговаривал её муж. — Том спит где-нибудь в норке. Вот увидишь, в первый тёплый весенний вечер он явится попросить, чтобы ему поиграли.
 
   И вот кончилась короткая ташкентская зима. В саду ожили насекомые, лягушки.
   Катя волновалась:
   — Сегодня вечером придёт Том. Ты видишь, я уже накопала червяков для него.
   И, как только стемнело, она положила дощечку на ступеньки лестницы и заиграла тихую нежную мелодию. Через несколько минут шорох заставил её обернуться: Том сидел на обычном месте, на пороге, и глаза его, казалось, светились радостью свидания.
   Прошло шесть лет. По маленьким комнатам давно уже топали весёлые детские ножки, и дети знали, что старой жабе под розовым кустом можно приносить червяков, но ни дразнить, ни пугать её нельзя.
   Она до того привыкла к дому, что иногда днём заходила в комнату и важно сидела под роялем.
   — Томик очень хороший, — с нежностью говорила маленькая девочка. — Он очень старый, даже старше меня, говорит мама. Я хочу сшить ему платьице с ленточками, ведь ему холодно голенькому, а мама не позволяет, говорит: «Жабы не девочки, и у них не бывает насморка».
   — Нам нужно ещё собачку, — просил мальчик. — Папа, купи нам маленькую собачку. У других детей есть собаки, а у нас нет.
   Однажды отец вернулся домой раньше обыкновенного.
   — Серёжа, — позвал он, — посмотри, кого я привёз! — И он опустил на землю маленького весёлого фокстерьера.
   — Его зовут Снежок, — сказал отец. — Дайте ему чего-нибудь вкусного и бегите в сад, он будет вас ловить.
   Через минуту в саду поднялся дым коромыслом: лаял Снежок, в восторге визжали дети.
   — Чудесный пёсик, — сказала жена. — Хорошо, что ты его достал. — И тут же, прислушиваясь, тревожно воскликнула: — Что-то случилось, ты слышишь, дети плачут, идём скорее!
   — Томик, Томик милый! — плакала девочка.
   Возле куста, весь горя от радостного возбуждения, стоял Снежок и недоумевающе смотрел на девочку.
   Кажется, он хорошо поохотился: поймал такую удивительно громадную жабу. А дети плачут, и никто не сказал, что он молодец.
   Его большие карие глаза были полны удивления. Дети плакали навзрыд.
   Старый Том лежал под своим кустом белым брюшком кверху, и лапки его слабо вздрагивали. Вот они ещё раз дрогнули и застыли, а золотые глаза потускнели — драгоценный луч жизни улетел из них.
   Мальчик в гневе ударил палкой всё ещё ничего не понимавшего щенка.
   Снежок завизжал, а девочка подняла жабу на руки и прижала к груди.
   — Томик, Томик милый! — плакала она.
   Отец осторожно взял у неё жабу и положил на землю.
   — Мы похороним Тома, — печально сказал он. — Снежок не виноват, ведь он не знал, что Том наш друг и что он старше тебя.
   — Не хочу видеть Снежка, увези его! — требовал мальчик, вытирая красные глаза.
   И отцу с трудом удалось убедить его, что щенок не виноват в причинённом им горе.
   Вечером в доме не было музыки. Дети ходили как в воду опущенные, а мать сказала отцу дрогнувшим голосом:
   — Ведь он жил здесь с того дня, как мы поселились в нашем доме, он в самом деле был почти членом нашей семьи.
   Утром дети похоронили Тома. Девочка отдала ему свой лучший кукольный матрасик, а мальчик — ящик от игрушек.
   Снежок шёл за детьми унылый, с опущенной головой, смутно чувствуя, что он в чем-то сильно провинился.
   Тома закопали под розовым кустом, мальчик выстрелил над могилой из пугача и сказал:
   — Он погиб, как герой, сражаясь с собаками.
   — И он был самая толстая и красивая жаба на свете, — прибавила девочка.
   И сам Том не мог бы пожелать слов, сказанных с более искренней и горячей любовью.

ПЛАТОЧЕК

   Рыжий большеголовый мальчишка держал в руках ворону. Одной рукой он прижимал её к груди, а другой щёлкал по носу. Ворона изо всех сил мотала головой, пытаясь освободиться. Перья на загривке стали у неё дыбом, а глаза были злые и испуганные. Она тяжело дышала, широко раскрыв клюв, и пыталась каркнуть. Но каждый раз при этом мальчишка щёлкал её по носу и взвизгивал от удовольствия:
   — А, ты так? А, ты так? А я — вот так!
   Мальчишка, как нам показалось, был сильный и сердитый. Его рыжие волосы блестели, хитрые серые глаза тоже, а редкие зубы так и оскаливались при каждом щелчке.
   Мы с сестрёнкой стояли, взявшись за руки, держа в свободной руке по корзиночке, полной земляники. На глазах у нас были слёзы жалости к бедному воронёнку и страха перед его мучителем. Нам обеим хотелось убежать домой или хоть спрятаться за кустом. Но вместо этого мы, дрожа и не сводя глаз с загорелой веснушчатой руки мальчишки, подходили к нему всё ближе и ближе, точно кролики к удаву. А он, не замечая нас, сидел на пне, широко расставив босые ноги, и всё щёлкал и щёлкал воронёнка по раскрытому беспомощному клюву.
   — А я — вот так! — повторил он и вдруг, подняв голову, увидел нас, перепуганных, жавшихся друг к другу. На минуту он остановился и даже опустил руку. Его глаза обшаривали кусты вокруг нас, убеждаясь, что мы единственные свидетели его развлечений. Успокоившись, он сдвинул брови.
   — Вы чего тут потеряли? — спросил он нас, по-прежнему крепко держа воронёнка левой рукой. Воронёнок хрипло пискнул.
   Мы вздрогнули, посмотрели друг на друга и обе почувствовали, что страх куда-то пропал, жалость к воронёнку сделала нас храбрыми.
   — Отдай воронёнка! — проговорили мы разом и сделали шаг вперёд, тяжело дыша от волнения и держась за руки.
   Мальчишка удивился. Серые глаза его снова забегали по кустам — не близка ли нам неожиданная помощь. Затем, прищурившись, он высунул длинный язык и вдруг засмеялся.
   — А что дашь? — спросил он меня и снова щёлкнул воронёнка по носу.
   Мы переглянулись и одновременно протянули ему корзиночки с ягодами.
   Мальчишка покачал головой.
   — Ягод я и сам наберу, вишь — удивили. Нет, вы платки свои давайте, обе, тогда отдам. — И он показал на наши яркие платочки. Их нам сегодня надели в первый раз с приказанием не запачкать и не потерять.
   Мы опять посмотрели друг на друга.
   — Живо давайте! — прибавил мальчишка, заметив наше колебание. — Сейчас давайте, а то задушу. Вот! — И он стиснул воронёнка так, что тот замотал головой и жалобно пискнул.
   Это решило дело. Мы быстро развязали новые платочки и протянули ему.
   — Давай ворону! — решительно сказала я, стараясь смотреть мимо веснушчатой руки.
   Одной рукой мальчишка по-прежнему крепко держал воронёнка, другой быстро схватил добычу и принялся засовывать её за пазуху в расстёгнутый ворот рубашки.
   Мы следили за ним, затаив дыхание.
   Вот один только кончик торчит, голубенький, словно цветочек, но вот и он исчез.
   — Спрятал, — прошептала сестра, и голос её дрогнул.
   — Держите вы, сами вороны!
   Мальчишка бросил воронёнка мне прямо в лицо, рассмеялся и, выхватив у меня из рук корзиночку с ягодами, быстро побегал под горку, перепрыгивая через пни.
   Я еле успела поймать воронёнка, чтобы он не оцарапал меня судорожно растопыренными лапками, и осторожно прижала к груди.
   И воронёнок понял ласку. Он рванулся было у меня из рук, но вдруг притих и задышал ровнее. Пёрышки на голове у него опустились, и клюв закрылся. Озлобленное выражение пропало, из злого драчуна он вдруг превратился в измученного и усталого детёныша.
   Мы уже забыли о платочках.
   Мы стояли и гладили его кончиками пальцев, заглядывала ему в глаза и радостно смеялись.
   — Понесём скорее домой, — сказала Катя. — Покормим его, он и приручится. Ведь приручится, а?
   — Он уже приручился, — уверенно заявила я. — Смотри, он не боится, понимает, что мы не позволим его мучить.
   До дома было недалеко. Он стоял на краю вырубки, где мы собирали землянику, и издали было видно, как мама развешивала мокрое бельё на кольях забора.
   — А платочки-то унёс, — тоскливо прошептала Катя уже перед домом. — В чём мы теперь ходить будем?
   — Старые наденем, — храбро отвечала я, стараясь не показать, что и у меня губы задрожали. — Мама не рассердится, она добрая, мы всё расскажем.
   Мама и правда не рассердилась, даже улыбнулась, хоть и покачала головой.
   — Эх вы, защитницы, — сказала она. — Теперь будете ходить в старых платках. Ну, хорошо, несите свою птичку в сарай, отдохнёт она там. Только смотрите, чтобы цыплят не таскала.
   И воронёнок поселился в сарае. Приручать его не пришлось. Осмотревшись на новом месте, он подскакал к нам и, раскрыв рот, с криком стал махать крыльями.
   — Это он просит есть, — сказала мама. — Намочите хлеба в молоке и дайте ему немного, чтобы не обкормить, а потом воды с ложечки.
   Но обкормить его было нельзя. Он ел целый день всё, что угодно: хлеб, мясо, картофель. Сам есть он ещё не умел. Мы запихивали ему пищу прямо в горло, так что иногда он кашлял и задыхался. Но, проглотив, он опять скакал за нами по сараю и кричал ещё громче.
   Мы были в восторге. Кормить его нам нравилось так же, как ему — есть. Мы сидели на полу с чашками в руках и громко смеялись, когда он хватал нас за пальцы.
   На третий день мы решились выпустить его из сарая.
   — Вот увидишь, что он приручился, — уверяла я сестру, хоть сама и боялась немного: а вдруг улетит?
   Воронёнок на минуту остановился на пороге, оглянулся и… поскакал за нами по дорожке, будто собачонка. А мы смеялись и прыгали от радости.
   — Иди, иди! — звали мы воронёнка. — Иди, мы тебя ещё покормим. Иди, Платочек!
   Платочком мы назвали его в память о том, что мы отдали за него.
   Воронёнок остался во дворе, а мы побежали домой — принести ему чего-нибудь вкусненького.
   Вдруг на дворе поднялся скандал. Куры кричали так, словно увидели ястреба.
   — Катя, скорей! — закричала я. — Наверно, ястреб цыплёнка схватил. — И мы бросились назад.
   Никакого ястреба не было, за него отдувался наш бедный Платочек. Он тоже кричал, но от боли, голос его тонул в общем гаме, а куры клевали и щипали его, только перья летели по воздуху.
   Мы со слезами ринулись в бой и выхватили воронёнка чуть живого. Он весь дрожал.
   — Противные, гадкие! — кричала Катя и плакала. — Бедный Платочек, за что это они тебя?
   — За цыплят, — сказал отец, который тоже пришёл на шум. — Вороны часто таскают цыплят, и куры это знают. Смотрите, чтобы ваш Платочек за это не принялся!
   Весь день воронёнок не ел, сидел в углу сарая и так жалобно смотрел на нас, что казалось, будто он умирает, и ночью мы горько плакали в подушку.
   Но на следующий день он встретил нас как ни в чём не бывало: махал крыльями и ел за два дня сразу.
   Пришлось продержать его в сарае до тех пор, пока он не научился летать.
   К этому времени он стал удивительно красив. Питался Платочек у нас, вероятно, лучше, чем на воле, поэтому был крупнее других ворон, и пятно на голове было тоже чуточку больше.
   — Правда, наш Платочек в платочке? — говорили мы.
   И забавно же было смотреть, как он дразнил кур в отместку за первую встречу.

   Сядет на забор, невысоко, но так, чтобы его достать было нельзя, и смотрит. Куры соберутся, кричат, сердятся, а он нагнётся и отвечает им:
   — Карр! Карр!
   За сестрой и за мной Платочек бегал, как собачонка, прыгал на колени и заглядывал в глаза.
   Мама наша целый день хлопотала по хозяйству, а папа уходил на работу очень рано, так как жили мы на окраине и идти было далеко. Но мы только радовались этому: раздолье, свобода.
   За огородами нашего пригородного посёлка текла речка и начинался лес, тот самый, в котором мы собирали ягоды в где нашли воронёнка.
   Ходили мы туда всё лето и близкую его часть знали хорошо.
   Но дальше, за весёлой, болтливой речкой Незванкой, начинался старый еловый лес, тёмный и таинственный. И жил в нём один лесник, про которого ходили странные слухи, и была у него чёрная с белой кисточкой на хвосте собака, громадная и злая, по кличке Волк.
   — У неё кисточка, знаешь, зачем? — шёпотом говорила мне Катя, и её большие голубые глаза делались совсем круглыми от страха. — Эта кисточка, чтобы её леснику было и ночью видно. Они вместе ночью охотятся. Собака зайцев ловит, леснику носит. А раз мальчика маленького собака в лесу загрызла. Как за горло схватит… он и крикнуть не успел! А лесник мальчика в реку бросил. Это тётка Дарья маме рассказала. А мама засмеялась и говорит: «Всё это глупые выдумки. Если бы мальчик действительно пропал у кого, мы бы знали. Да и кто пустит ребёнка ночью в лес?»
   В тот вечер мы долго сидели на печке и шушукались. За окном гудел ветер, и, когда мама открывала дверь, он вырывал её из рук и хлопал ею так сильно, что весь дом вздрагивал.
   — А ты веришь? — спрашивала я, замирая от страха и желания, чтобы это и в самом деле было правдой.
   — Конечно, верю! — убеждённо отвечала Катя. — Мальчик-то был чужой, заблудился, потому его и не искал никто. Вот как тётка Дарья говорила, — закончила она и торжествующе посмотрела на меня.
   Я была побеждена. Долго, прижавшись друг к другу, сидели мы на печке. Лампа под зелёным абажуром ярко освещала стол, а в углу сгустились полутени.
   — Ну, запечные жители, — весело сказал наконец папа, отодвигая книгу, — пожалуйте ужинать и марш спать, а то за день-то набегались. Смотрите, ваш Платочек уже третий сон про белые булки видит.
   Мы засмеялись и соскочили с печки. На столе стоял чугунок с кашей и кринка молока, а мама возилась около печи, вынимая горячие пироги.
   Ворона и правда спала, сидя на спинке кровати — на своём любимом месте, под которым мы с Катей аккуратно расстилали лист бумаги… Совершенно приучить к чистоте нашего воспитанника нам не удавалось.
   Услышав возню за столом, Платочек сейчас же сорвался с места и перелетел на спинку отцовского стула. Здесь он всегда сидел и высматривал, нет ли на столе чего по его вкусу. Завидев пирог или белую булку, он прыгал на стол, хватал кусок побольше и перелетал на подоконник или, если окна были открыты, улетал в сад и там съедал добычу. Иногда прятал её в свой заветный «сундук» на крыше сарая, под дранкой.
   В этот вечер окна были закрыты.
   Платочек быстро наелся и стал сердито стучать в стекло носом, положив недоеденный пирог на подоконник.
   — Ффффф, — шипел он. Окно не открывалось, а пирог надо было спрятать непременно: вдруг кто соблазнится и утащит.
   — Не выпускайте его, — сказала мама. — Потом опять стукаться начнёт, — впускай его, а всем уже спать пора, завтра рано вставать.
   Как ни сердился Платочек, пришлось остаться дома. Взъерошенный и злой, он караулил на подоконнике кусок пирога и неблагодарно ущипнул меня за палец, когда я подошла погладить его.
   — Ну и сиди! — рассердилась я и пошла умываться.
   — Девочки, — через минуту позвал нас отец и тихонько засмеялся. — Посмотрите, что ворона выделывает!
   Платочек сидел на кровати и с сердитым бормотаньем запихивал пирог под подушку.
   Готово! Он с торжествующим видом отошёл и, подозрительно покосившись на нас, взлетел на спинку кровати.
   — Молодец, ловко спрятал! — смеялись мы и вперегонки прыгнули на кровать — устраиваться на ночь.
   «До моего пирога добираются! Э, нет! Не позволю!»
   Разъярённая ворона в одну минуту оказалась на подушке и ринулась в бой.
   Рраз! — и Катя с криком схватилась за щеку.
   Два! — закричала и я от сильного щипка за ухо.
   А Платочек, весь взъерошенный, широко расставив лапки и распустив крылья, боролся за своё достояние.
   Тут уж вмешался папа и перенёс пирог на пол, в уголок, под газеты.
   Мы были незаслуженно обижены, щека и ухо болели.
   — Из-за противного пирога, — плакала Катя, — из-за пирога на нас бросился, на своих матерей!
   И мы успокоились только тогда, когда придумали жестокую месть: заведём какую-нибудь другую птицу и будем любить её больше, чем неблагодарную ворону.
   Уже засыпая, я почувствовала, как Катя дёргает меня за руку.
   — Знаешь, я боюсь, что даже нарочно не смогу другую птицу полюбить больше Платочка. Правда, обидно?
   Но у меня уже не хватило силы ответить.
 
   Утро выдалось ясное и такое тёплое, что мама вынесла самовар на столик перед окнами.
   За ночь обида прошла, мы сидели за столом весёлые, а Платочек клевал хлеб с творогом.
   — Чего он только не ест! — удивлялась наша квартирная хозяйка, толстая ворчунья Мария Яковлевна. — На, Платочек, Что ты с этим делать будешь? — И, смеясь, подала ему большую конфету.
   Платочек вежливо взял конфету и огляделся — есть не хочется, на крышу лететь лень. Куда же спрятать? А, догадался! Слетев на землю, он положил конфету на песок и несколькими ударами клюва закопал её.
   Мария Яковлевна опять засмеялась и палочкой выковыряла конфету.
   Хорошо, что палке не больно. Здорово же её клюнули!
   Ворона рассердилась и задумалась. «Неужели всё-таки лететь на крышу?»
   Около конфетки крепко спал щенок Урсик. Ворона осторожно, с видом доктора на операции, шагнула к нему и, потянув пушистый хвост за самый кончик, раскрутила его и закрыла им конфетку.
   Вот это чистая работа!
   С довольным видом ворона отступила, и вдруг перья на её голове так и встали от негодования: хвост мгновенно пружиной закрутился на спину, а конфетка так и осталась лежать на виду.
   Скорый на расправу, Платочек в ярости щипнул собачонку и уже без всякого стеснения опять потянул за хвост. Бедный Урсик спросонья страшно перепугался, вырвал хвост из вороньева клюва и на этот раз крепко прижал к животу.
   Ворона зашипела, как гусак, и, долбанув Урсика в живот, снова вцепилась в несчастный хвост. Щенок не выдержал и с отчаянным визгом побежал к дому, а Платочек летел за ним и ещё несколько раз успел тюкнуть его клювом за непослушание.
   Вернувшись назад, он потащил конфетку на крышу сарая и долго разбирал там своё имущество.
   Мы все просто умирали от смеха.
   — Надо как-нибудь заглянуть в его запасы, — сказал папа. — Вороны, как сороки, любят таскать самые неожиданные вещи, особенно всё блестящее. Ну, мне пора, будьте умницами, девочки!
   И папа ушёл. Мама занялась шитьём, а мы, послонявшись по огороду, пошли домой за корзиночками.
   — Мама, мы в лес за ягодами. Можно?
   — Только далеко не ходите, — ответила мама обычной фразой и занялась своей работой.
   А лес с нашего пригорка виден был далеко-далеко. Вблизи солнечный и весёлый, а дальше — нерубленый, густой в таинственный.
   Я вдруг расхрабрилась.
   — Катя, давай возьмём ворону и хлеба и пойдём вон туда, далеко, хочешь?
   Катя робко посмотрела на меня.
   — Да, а лесник-то, помнишь? И собака у него…
   Но я была неустрашима.
   — Ну, и пожалуйста, не хочешь — не надо, одна пойду. Это прежде девочки были трусихами и мальчишки над ними смеялись, а теперь у нас разно… разноправие, — и я гордо взглянула на Катю.
   Катя посмотрела на меня с уважением.
   — А что это — разноправие?
   — Это… это… вот когда тебе будет девять лет, тогда и узнаешь, теперь не поймёшь!
   — Ещё два года ждать, — с грустью сосчитала Катя.
   Положив в корзиночки по большому куску хлеба с маслом, мы вышли из дома. Перебежали по шаткому мостику речку Незванку и зашагали к вырубке.
   Ворона и Урсик, как всегда, увязались за нами. Урсик весело бежал впереди, а Платочек по-прежнему никак не мог приспособиться к нашим шагам. Крылья уносили его слишком быстро вперёд. Приходилось поджидать нас на какой-нибудь ветке и скучать. А если бежать по земле — коротенькие ножки не поспевали за нами.
   И вот Платочек, залетев метров на двадцать вперёд, опускался на землю и принимался бежать что есть силы, спотыкаясь и оглядываясь — скоро ли его догоним.
   Утомившись, он садился ко мне или Кате на плечо, но спокойно ему не сиделось, и он снова принимался за свои фокусы. Платочек сердился и шипел, а мы смеялись до упаду и незаметно всё шли и шли извилистой тропинкой между пнями и громадными старыми соснами.
   Наконец ворона придумала такое, что мы от удивления даже смеяться перестали и чуть не выронили из рук корзинки. Поднявшись кверху, она опустилась Урсику на спину и запустила крепкие когти в его пушистую шкурку. Урсик взвыл и заметался.
   Ворона сидела как в цирке, покачивалась, но держалась.
   Однако Урсик не собирался сдаваться. Он бросился на землю, перекатился на спину и чуть не подмял ворону под себя.
   Своенравная птица не выдержала. И славно же отделала она непослушного щенка: долб в спину, долб в загривок, цап за ухо! «Что, теперь будешь слушаться?»
   И Урсик, поджав хвост, бросился бежать, а ворона опять уселась ему на спину, слегка распустив крылья для равновесия, очень довольная своей выдумкой.
   Но вот тут-то она и просчиталась.
   Урсик, покорившись силе, далеко не примирился со своим унижением и придумывал план мести вороне.
   Случай представился неожиданно.
   Мы давно уже свернули с вырубки в густой старый лес и совсем неожиданно вышли к незнакомой речке.
   Мы остановились было и оглянулись назад. Вдруг мимо нас пулей пронёсся Урсик с вороной на спине и прыгнул прямо в речку. Сознательно он это сделал или нет, но водой ворону сшибло с его спины, и наш бедный Платочек с криком закружился в быстром течении. Пёрышки его намокли, он бился, а вода несла его всё дальше.
   С плачем мы кинулись бежать по берегу, продираясь сквозь кусты. Корзинки с ягодами бросили — не до них было. А Платочек кричал всё тише и уже несколько раз окунался в воду с головой.
   Не помня себя, я прыгнула в речку. Протянутые вперёд руки вцепились в растопыренные крылья Платочка, но я сама в ту же минуту пошла ко дну. О том, что не умею плавать, я и не подумала.
   Вдруг кто-то схватил меня за шиворот, потянул кверху, и я оказалась на берегу, всё ещё судорожно держа в руке полуживого воронёнка.
   Круглая веснушчатая физиономия со знакомыми рыжими вихрами весело смотрела на меня.
   — Вот те на!.. — протянул мальчишка. — Я тебе ворону подарил, а ты её в речке топишь!
   — Я не топлю, — задыхаясь, ответила я, — это её Урсик утопил.
   Тут с плачем прибежала и бросилась мне на шею Катя.
   — Я думала, ты утону-у-ула! — плакала она.
   — И хорошо бы сделала, — отозвался мальчишка, и лицо у него стало злое-злое. — Она мне все удочки перепутала и рыбу распугала. Возьму вот тебя и её тоже (он показал на Катю) и утоплю опять, а вороне шею сверну!
   Мы прижались друг к другу. День был полон слишком сильных впечатлений, и нам нестерпимо захотелось домой.
   — Мы не знали ведь про рыбу! — дрожащим голосом сказала я. — Отпусти нас, пожалуйста!
   — То-то, отпусти! — смягчился довольный нашим испугом мальчишка. — А чего вы мне за рыбу-то дадите?
   Мы тоскливо переглянулись.
   — Ничего у нас нет, — жалобно сказала Катя. — И платочки старые. А корзиночки мы потеряли. Отпусти так!
   В эту минуту в кустах что-то зашумело и на поляну выскочила… громадная чёрная собака с белой кисточкой на кончике хвоста. Меня забила лихорадка, и не только от купания.
   — Испугались! — подмигнул мальчишка. — Ну, ладно, ничего вам не будет. Дорогу-то домой знаете?
   — Не знаю, — призналась я и неожиданно горько заплакала. Катя вторила мне.
   У мальчишки нрав был озорной, но сердце доброе. Увидав, до чего мы испуганы, он почувствовал жалость и раскаяние.
   — Ладно, — совсем уже ласково сказал он. — Бежим, что ли, на дорогу вас выведу. Вороны вы мокрые, все три! — И, воткнув удилища в землю, он пошёл вперёд, указывая дорогу.
   Мы с Катей нерешительно переглянулись.
   — Давай убежим! — шепнула я.
   — Да, а дороги мы не знаем, — печально ответила Катя и, совсем уже не стыдясь, вытерла слёзы. — И собака нас догонит.
   Держась крепко за руки, мы последовали за моим спасителем. Его босые ноги так проворно перескакивали через пни, что мы почти бежали, спотыкаясь и задыхаясь. Свободной рукой я крепко держала ворону, тоже мокрую и испуганную. Она дрожала, но не пробовала вырываться.
   — Волк, эй, Волк! — крикнул вдруг мальчишка, и громадный пёс так и кинулся к нему.
   Мы боязливо прижались к дереву, а он одним прыжком перемахнул через высокий пень и остановился перед хозяином.
   Страшная догадка наполнила моё сердце ужасом.
   — Катя, — прошептала я, — слышала, как он собаку звал? Это того лесника собака, он сын его, наверно.
   Ну тут мальчишка схватил сломанную ветку, высоко подкинул её в воздух и свистнул. Пёс прыгнул, ловко поймал ветку и, став на задние лапы, подал её хозяину.
   — Учёный! — восхищённо прошептала я, забыв о страхе.
   — Видали? — торжествующе оглянулся на нас мальчишка. — Он и не то ещё умеет. — И, глубоко засунув руку в карман штанишек, вдруг остановился и пристально посмотрел на нас. Мы крепче схватились за руки: уж не придумал ли он чего…
   — Есть-то, небось, хотите, воронята? — спросил он, но не по-обидному, как раньше, а почти дружелюбно, так что мы почувствовали к нему доверие.
   — Хотим! — быстро ответила Катя и тут же вопросительно покосилась на меня.
   В загорелой руке мальчишки оказался кусок ржаного хлеба, посыпанный крупной солью. Правда, кроме соли, он был облеплен ещё соринками из кармана, но мы на это не обратили внимания.
   Как пахнет-то! Руки сами тянутся.
   — Карр! — нетерпеливо крикнул Платочек.
   Мальчишка вздрогнул.