Страница:
И дальше интрига развивалась удивительно. Сейчас я добавил бы – удивительно похоже на другую пьесу господина Бомарше с названием «Женитьба Фигаро».
Ла Мотт предложила кардиналу свидание с королевой – ночью, в Версальском парке, в роще Канделябров. Это скрытый среди деревьев очаровательный зеленый амфитеатр с огромными бронзовыми канделябрами и крохотными фонтанами, окружающими площадку для танцев.
Вместо Нее на свидание к Рогану пришла некто в маске, безумно похожая на Нее (то ли модистка, то ли шлюха), которая не только многое обещала, но и многое позволила кардиналу во тьме ночи...
Когда Она поняла всю интригу... я никогда не видел ее в таком гневе. Она то задыхалась, то заливалась истерическим смехом, представляя свидание кардинала, то опять впадала в бешеный гнев, вспоминая, на что посмел рассчитывать наглец.
Наконец Она позвала короля и потребовала немедленного ареста и суда над кардиналом. Король умолял Ее не делать этого. И я потом на коленях молил Ее одуматься. Но когда Она чего-то желала...
Вечером после спектакля Она преспокойно отужинала с этим проклятым Бомарше, а наутро кардинала арестовали, когда он шел служить мессу.
И началось то, что было так легко предсказать. Его родственники Роганы и Субизы – древняя, могущественнейшая знать Франции – встали на дыбы. Их клевреты засыпали Париж грязными памфлетами, где писали, что королева попросту «испугалась разоблачений», что Ла Мотт «на самом деле действовала по приказу королевы». Десятки пасквилей о Ее мифических любовниках передавались из рук в руки. И вся эта грязь о королеве Франции вылилась на страну.
Именно тогда мне окончательно показалось, что все это было кем-то придумано – кем-то, кто хорошо изучил ее характер. Это была западня...
И вот теперь, через много лет после случившегося, из полученного мною письма маркиза де С. я узнал правду. И потому еду в Париж – отомстить!
Однако возвращаюсь к изложению событий, последующих за грязным делом об ожерелье, – к истории моей жизни.
1789-1791 годы. В дни взятия Бастилии и последующих беспорядков я метался между Стокгольмом, куда призвал меня служить мой король, и тонувшим в смуте Парижем, куда звала меня...
28 октября 1791 года. Я был в Стокгольме, когда прискакал гонец из Парижа и сообщил, что, по слухам, голодные толпы готовятся идти на Версаль.
Я все бросил и поскакал во Францию. Загнал в пути нескольких лошадей и прибыл в Версаль при дождливой холодной погоде.
Как опустел «божественный Трианон»! Каждую ночь, грохоча по булыжнику, уезжали кареты. Кареты Ее врагов-придворных и Ее друзей... Вчерашние «наши» во тьме, не прощаясь, спешили покинуть опасный дворец и своих владык И холодный осенний ветер всю ночь рвал листья с деревьев.
Я приехал вовремя. Именно в эти дни чья-то рука (думаю, рука в перстнях – в заговоре участвовали принцы крови) ударила в барабан. И шесть тысяч «библейских Юдифей» (так они сами себя называли), шесть тысяч голодных женщин с пиками, взятыми из дворца герцога Орлеанского, пошли походом на Версаль.
В тот день с утра шел все тот же ледяной дождь. Они шли ко дворцу, задрав юбки и покрыв ими голову от дождя. Это был галантный поход.
Правда, под юбками у многих «дам» оказались весьма волосатые ноги (в этой толпе было много переодетых мужчин). Но все было безукоризненно срепетировано и точно рассчитано: не мог же французский король и его солдаты, с молоком матери всосавшие «женщину можно ударить, но только цветком», решиться стрелять в женщин. И толпа беспрепятственно вошла в Версаль.
Я наблюдал встречу короля с посланцами разгневанных голодных парижанок. Король был так галантен, а восторг удостоенных аудиенции рыбных торговок был столь пламенным, что одна даже упала в обморок. Дамам было обещано, что мука из подвалов Версаля с утра отправится в Париж.
Меж тем наступила ночь. И все спокойно уснули.
Но отцы похода (те, кто оставался в Париже) приготовили продолжение...
Пока во дворце мирно почивали, через тайные ходы, которые никто не мог знать, кроме принцев крови, толпа бунтовщиков проникла во дворец. И посреди ночи топот сотен ног разбудил Версаль.
Толпа негодяев бросилась к Ее покоям. Два гвардейца пытались преградить им путь с криком: «Спасайте королеву!» Но совсем не женские руки разом отрубили им головы. Потом я узнал, что Она спаслась, бежав полураздетая через потайной ход в покои короля.
Но утром Ее ждало самое страшное и самое для Нее необычное – публичное унижение. Чернь, заполнившая двор, орала, требовала, чтобы Она вышла на балкон. Я видел, как головы обоих несчастных гвардейцев качались на пиках над вопящей, проклинавшей Ее толпой.
Изменник трону, командир национальной гвардии маркиз Лафайет, сказал Ей, что единственный выход – выйти на балкон с наследником к орущей непотребные ругательства черни. Ей предложили совершить то, что Она презирала всей душой: заискивать перед грязной толпой торговок и переодетых негодяев... Мы обменялись взглядами. В моем Она прочла [зачеркнуто]...
Она вышла. И полетели камни – на балкон, в Нее! Я не мог сдерживаться более, я решил броситься на балкон, хотя понимал, что погублю и себя, и Ее.
Но в тот миг изменник Лафайет (надо отдать ему должное) спас всех он сделал, пожалуй, единственный жест, могущий спасти положение. Галантный жест – он склонился в изящнейшем поклоне и поцеловал руку королевы
Вот тогда-то они наконец вспомнили, что перед ними прежде всего красивая женщина (ибо, как я уже отмечал, в толпе было много мужчин). И они закричали то, что и должны кричать французы при виде Прекрасной Дамы: «Да здравствует королева!» Думаю, Она в последний раз слышала эти слова»
Впрочем, через мгновение они уже грозно орали: «Короля и австриячку – в Париж!»
А потом их везли в Париж, и я следовал на лошади рядом с Ее каретой. И мы [зачеркнуто]... Они очутились в заброшенном со времен «короля-солнца» дворце Тюильри. Так они стали пленниками толпы. Она от унижения [зачеркнуто]...
Несколько слов о короле. Благородный и очень замкнутый человек, который долго не мог выполнять супружеские [зачеркнуто]... Он был болен неким предчувствием. Однажды он прямо сказал Ей, что с ним непременно случится великая беда. И поэтому, когда все началось, он с редкостным равнодушием наблюдал крушение своей власти. Она же вдруг совершенно преобразилась, Она начала борьбу. Я не ожидал от Нее этого...
Она жила, как в лихорадке, писала бесконечные секретные письма европейским монархам. Эти безуспешные зовы о помощи отправлялись из Тюильри через мои руки. И я доставлял их государям. Экипаж, повозка или просто конь... такова была в те дни моя жизнь.
Именно тогда, после многих моих просьб, Она решилась на побег. Я поклялся ей, что они благополучно покинут Париж и достигнут границы.
Светает. У меня нет времени излагать всю историю, тем более что я до сих пор не знаю, что случилось. Ведь все было отрепетировано до мелочей! Все было продумано!
К сожалению, король решил везти в одной карете всю семью. Более того, выяснилось, что он хочет взять и свою сестру. И еще: он не может не взять в карету воспитательницу детей герцогиню де Турзель, ибо, согласно этикету, она не может расставаться с детьми Франции. Короче, нужен был какой-то огромный дилижанс. И я достал такой. Но во Франции кареты так красивы и так непрочны, что я сам решил все проверить.
15 июня. И вот тогда – случилось! На Версальской дороге громыхающая огромная карета на полном скаку чуть было не врезалась в экипаж герцога Орлеанского – врага, предавшего своего короля, и кумира (столь недолгого!) парижской черни.
Герцог узнал меня и закричал:
«Вы с ума сошли, мой дорогой граф? Вы свернете себе шею! – Он засмеялся. – Почему-то молодые люди совсем не думают о своей шее!» (Черт любит шутить! Вспомнил ли герцог свою шутку, когда нож гильотины при радостных криках вчера боготворившей его толпы опустился на его шею?!)
«Просто не хочу, чтобы моя карета развалилась в дороге, – ответил я, – а это часто бывает с французскими экипажами. Вот и решил испробовать ее в деле».
«Но зачем вам такая огромная карета? В нее, пожалуй, поместится весь хор Опера».
«Ну уж нет, монсеньор, этих дам я оставляю вам. А в карете будет все мое имущество. Я навсегда покидаю Францию».
«И вы бежите? – сказал герцог насмешливо. – Тогда прощайте, счастливого пути!»
Мне показалось, что он не поверил! И теперь, по прошествии стольких лет, эпизод этот не выходит у меня из головы. Хотя потом все шло так удачно...
16 июня. Шевалье де Мустье, участвующий в побеге, ухитрился проникнуть в Тюильри. Он рассказал мне, что сегодня передал Ей одежду служанки.
Все делалось в строжайшем секрете.
Утром 17 июня русская баронесса Корф, давшая деньги на побег, принесла мне свой заграничный паспорт. История с ее паспортом – моя выдумка. Сначала госпожа Корф сообщила властям, что решила покинуть Париж. Получив паспорт, баронесса написала русскому послу, что случилось несчастье: она собиралась в дорогу, бросала ненужные бумаги в камин и случайно бросила туда и паспорт. Посол тотчас выхлопотал ей дубликат. С ним баронесса и отбыла из Парижа.
По подлинному ее паспорту должна была выехать королевская семья.
18 июня. Шевалье де Мустье в очередной раз совершил чудо – проник в Тюильри, который день и ночь охраняется национальной гвардией. Оказалось, он знает тайный ход. Этим же ходом он провел и меня. Я оставался с Нею три часа и сорок минут.
Я передал Ей «утерянный» паспорт баронессы Корф с разрешением покинуть Париж. Мадам де Турзель должна будет изображать саму баронессу Корф, Она – воспитательницу ее детей, а король – дворецкого баронессы.
Я хотел сопровождать их до границы, но Она объяснила: король не захочет этого.
Взволнованная приближением отъезда, боясь за детей (да и за себя), Она много плакала. И слезы Ее разрывали мне сердце. Король, как обычно, был спокоен, даже апатичен и слушал мои инструкции весьма рассеянно. В последний раз условились о месте и времени встречи, порядке отъезда. Все казалось так ясно...
И все же, несмотря на принятые меры, надо было думать о возможности провала. Было решено, что вслед за ними я покину Париж, отправлюсь в Брюссель, и коли их задержат – начну тут же хлопотать об их освобождении перед другими государями.
Час отъезда приближался. В 6 часов я покинул дворец. «Мсье Ферзен, что бы ни случилось, я не забуду, что вы сделали для меня», – сказал король на прощание.
20 июня. После встречи с герцогом мне казалось, что за мной следят. И оттого весь последний день перед побегом я провел, отвлекая подозрения: в полдень отправился к шведскому послу, потом был на заседании Национальной ассамблеи, где дискутировался весьма насущный вопрос об уничтожении бесправного положения палачей (об этом пожаловался в Ассамблею в длинном письме главный палач города Парижа мсье Сансон). Ночью в одежде кучера я ждал их в карете. Шевалье де Мустье вывел их из дворца. Я правил каретой с беглецами вплоть до заставы в Бонди. По дороге де Мустье рассказал мне удивительные подробности. Оказалось, многое в эти дни придумал мсье Казот. И это он нашел тайный ход... [далее зачеркнуто и вырвана целая страница]. В Бонди я слез. Мы простились. Я долго смотрел вслед карете, уносившейся в неизвестность. Разлука обещала быть кратковременной. Успех казался достигнутым. В Париже их могли хватиться только утром, когда они должны были быть уже далеко.
22 июня, 6 часов утра. Написал отцу уже из Монса: «Я здесь проездом. Король со всей семьей удачно покинул Париж 20-го в полночь. Я проводил их до первого блокпоста. Даст Бог, и оставшаяся часть пути будет удачной. Я продолжу свой путь вдоль границы, чтобы присоединиться к королю в Монмеди». Но в тот час, когда я еще надеялся на удачу, все уже было кончено.
25 июня 1791 года. День, когда я узнал, что все погибло. Их схватили!
21 апреля 1799 года. Рассвет. Теперь, через 8 лет, я знаю, кто был в начале Ее несчастий.
Я уезжаю в Париж. Господи, не смею просить о помощи в мести, но должен отомстить. Она бы одобрила? Или нет? Но иначе я не смогу жить далее...
И я увидел...
Полная луна над черепичными крышами. Зеркальная стена комнаты раздвинулась, и показалась Она, опираясь на руку злодея. На лице Ее была та, особая – хмельная радость. И глаза были опущены. Я знал, когда они так блестят... Ее бедное, чувственное сердце... И когда я шагнул из кустов, Она увидела мое жалкое, побледневшее лицо... что-то сказала злодею. И Бомарше церемонно, изящно, как умеют это делать только при французском дворе, раскланялся и пошел прочь по аллее. Ее нежный смех... И мой голос: «Я ревную вас ко всему... к деревьям, к этой луне, к вашему смеху. Простите меня». Теперь Она опиралась на мою руку, я чувствовал удары Ее сердца.
Сад был в вечернем тумане. Мы долго шли молча. Наконец показалась голландская деревушка, построенная для Ее забав. Домики выступали из тумана, и, медленно поворачиваясь, являлось из белого дыма мельничное колесо. Скрип колеса, плеск реки... и всюду висел, стелился белый туман. Караульный на дозорной вышке дремал над облаком тумана. И вдруг туман рассеялся. В просвете облаков показалась огромная желтая луна. И эфес моей шпаги поймал ее свет. Она чуть пожала мою руку, легонько потянула... и мы вошли в прохладную тьму маленького домика.
«Осторожнее, лестница», – сказала Она шепотом. Заскрипели ступени – Она поднималась наверх, в спальню. И все мучило, все казалось предназначенным другому... Я украл Ее страсть к другому!
А потом лицо... губы... запах волос, упавших на мое лицо... И я все забыл...
Смерть. Страсть. Как смерть.
Это сон... Я записал свой сон – не более! Слуга тихонечко тронул меня за плечо. Теперь я проснулся. Время ехать.
Треуголка, плащ, черная наклеенная бородка... Улицы пусты, рассвет. Я покидаю Вену. Вернусь ли? Это знает один Господь.
На самой границе меня ждал проводник со свежей лошадью. В ночь на 28 апреля 1799 года я благополучно пересек границу мятежной Франции.
2 мая с великими предосторожностями я въехал в Париж при ясной теплой погоде. Я поселился у Люси, своей давней подруги, приемной дочери несчастной герцогини де Грамон, гильотинированной в дни революции. Мы не виделись восемь лет. Люси рассказала мне, что после неудачного побега королевской семьи она чуть не поплатилась жизнью. Кто-то донес о нашей связи, ее арестовали. В дни террора она ждала смерти в одной камере с Жозефиной, женой гильотинированного генерала Богарне. Гибель Робеспьера спасла обоих. Креолка Жозефина стала женой другого генерала, о котором наслышана нынче вся Европа. Так что у Люси, близкой подруги жены могущественнейшего генерала Буонапарте, я могу чувствовать себя в безопасности. Я ей благодарен.
Ночью она пришла ко мне. Я закрыл глаза. Я не хотел видеть чужое тело. У всех у них – чужое тело... Я слушал счастливые стоны Люси. Я понял, что мертв. После Ее смерти я мертв, но зачем-то жив... Потом «птичка Люси» (как звали ее при исчезнувшем дворе) без устали болтала в темноте. Этот самый Буонапарте воевал в Египте, и Люси рассказывала о веселых любовных приключениях подруги-креолки в отсутствие героя-мужа. Все ужасы революции не смогли изменить этот жалкий легкомысленный народ.
Ненавистный мне народ...
О назначении решено было объявить через пару недель. А пока гражданин Фуше знакомился в Париже с новыми обязанностями. И тайно исполнял их. И готовил Париж к удивительной новости.
В квартире царил беспорядок. Гражданин Фуше в черном сюртуке сидел среди множества не разобранных саквояжей и задушевно беседовал с немолодым человеком в точно таком же черном сюртуке.
Собеседник заботливо сообщал гражданину Фуше все подозрительные новости Парижа. В конце беседы упомянул об апрельском аукционе мебели из дворца Трианон, принадлежавшей казненной королевской семье. Так Фуше узнал, что мадам Жозефина через две недели после аукциона вдруг запоздало и страстно заинтересовалась королевской мебелью – двумя маленькими стульчиками Марии Антуанетты, которые, к крайнему сожалению жены генерала Бонапарта, купил на этом аукционе гражданин Бомарше.
Это сообщение неожиданно для собеседника погрузило Фуше в глубокую задумчивость, после чего он и поручил черному сюртуку «произвести ряд необходимых следственных действий».
И когда черный сюртук покинул его дом, гражданин Фуше сел за бюро, чтобы внести некоторые добавления в свое досье о генерале Бонапарте.
Ночь на 17 мая 1799 года (28 флореаля 7 года Республики).
«Тот день» наступал.
Безлунная ночь. Горели фонари. Шел второй час ночи, но даже здесь, на окраине, в Сент-Антуанском предместье, Париж привычно не спал.
Площадь, где некогда громоздились высокие стены Бастилии, была теперь пуста. Только жалкие кофейни ютились на месте грозных башен, и подвыпившая компания горланила на лысой площади песни.
Среди строений, окружавших площадь, высился его дом. Он стоял за высокой стеной в глубине окружавшего его парка. Теперь, когда громада Бастилии исчезла, дом казался вызывающе огромным. Странно изогнутый по фасаду, со множеством окон, обращенных в пустоту площади, дом был погружен во мрак.
Высокий господин с косицей, поигрывая тростью, вышел из ворот. Он был немолод и тучен и оттого особенно ценил пешие прогулки. Но час был поздний, к тому же под вечер на город обрушился майский ливень. Антрацитовая жижа – осколки от колес экипажей, отходы кухонь, выбрасывавшиеся прямо на мостовую, – вся эта парижская несмываемая грязь, разъедающая обувь и платье, разлилась по площади, И перейти через вонючие лужи, не замаравшись по колено, не было никакой возможности.
Да и небезопасно прогуливаться в этот час. Фонари после революции – дефицит (толпа обожает крушить их – и еще памятники). И теперь здесь, на окраине, в наспех восстановленных фонарях горели дешевые сальные свечи, легко задуваемые ветром. Их слабый колеблющийся свет дурно освещал улицу... Нет, два часа ночи – плохое время для прогулок. Особенно если на твоей трости золотой набалдашник, а на пальце – крупный бриллиант.
И вместо прогулки Бомарше решил воспользоваться каретой, ждавшей его у ворот.
Экипаж катил по Парижу. Силуэты домов... Силуэты гигантских поленниц с дровами для топок бесчисленных печей... В пирамидах из дров, величиной с добрый дом, прятались бездомные.
Дома высились над древними каменоломнями, этими черными безднами, на которых стоит Париж. В сыром воздухе ночи – смрад от реки. Сточные трубы льют нечистоты прямо в Сену.
Поздний час, но чем ближе к Тюильри, тем больше карет. Вечный город вечно бодрствовал.
Все, как до революции! Экипажи пересекали путь друг другу, обдавая грязью редких пешеходов. И внутри раззолоченной кареты (в такой прежде сиживал принц крови) сквозь сверкающие стекла видна была жирная морда вчерашнего лакея, сделавшего состояние в дни революции.
И рядом с этим разбогатевшим, размордевшим Фигаро – голые плечи красавицы. И так же грозят смертью и увечьем прохожим колеса экипажа – богачи во все времена не замедляют ход своих карет.
Как хороша была женщина в экипаже, пронесшемся мимо его жалкой кареты! Как хороши эти легкие новые прически! Он вспомнил гигантские многоярусные сооружения на красавицах своего времени. На самом деле в них вплеталась масса чужих волос, часто снятых с мертвецов, а под ними таились кожаные подушки, набитые конским волосом, лес шпилек, помада, пудра, духи... В их первую брачную ночь его немолодая жена заботливо укутала тканью это сооружение, стоившее уйму хлопот и денег, отчего ее голова стала еще огромней и безобразней.
Около моста Пон-Неф экипаж остановился.
В свете фонаря угрюмо возвышалась статуя Генриха Четвертого. Нищий, спавший прямо у статуи, при виде господина, ступившего на мост, начал просить милостыню во имя Пресвятой Девы и короля Генриха. Это сочетание позабавило господина, и он подал нищему.
Древний мост всегда имел недобрую славу – здесь промышляли самые известные воры. Здесь когда-то опасный шутник и распутник герцог Гастон Орлеанский придумал себе забаву: переодетый, он срывал плащи с ночных прохожих.
До революции здесь обосновались королевские вербовщики солдат и потаскухи. Они работали в деловом содружестве – девицы заманивали юношу в кабак, потом в постель. И после утех, когда юноша не мог расплатиться за ночь и за вино, несчастному приходилось продавать вербовщикам свою свободу.
Теперь вербовщики исчезли, но девицы остались. Они пережили все революционные запреты и стали полновластными хозяйками ночного моста. Сейчас они толпились у палаток с фруктами. Появление господина вызвало у них большое оживление. Они тотчас выстроились в ряд, демонстрируя свои прелести.
Господин отозвал одну из них и задал странный вопрос: «Где найти королеву?»
Девица не удивилась, лишь пожала плечами, лениво усмехнувшись. Он вложил в ее руку ассигнацию. Девица собрала товарок и после короткого совещания принесла ответ.
Бомарше вернулся к карете и велел кучеру ехать к Люксембургскому саду.
Он искал женщину. Женщину, которую не видел добрых десять лет.
По дороге он думал о том, как славно было бы построить мост против аллеи Инвалидов, который соединил бы бульвары и предместье, Сент-Оноре – с Сен-Жерменом. Так уж был устроен его мозг – он тотчас рождал великие предприятия.
Экипаж громыхал по запутанным улочкам Латинского квартала. У Сорбонны была ночная пустота. Завтра ее заполнит утренняя толпа учеников в черных сутанах... Он помнил счастливые времена, когда «Комеди Франсэз» была в Латинском квартале. Здесь играли его первую пьесу, и дух Сорбонны тогда царил в зале. Теперь «Комеди» обитала в квартале богатых лавочников. Тупость и пошлость нуворишей властвуют теперь в партере.
Все, что было до революции, – как в другой жизни. Здесь, в Латинском квартале, он жил когда-то со второй женой. Он купил дом недалеко от имения принца Конде. Как он молод был тогда... Здесь он написал первую пьесу, принесшую ему настоящий успех.
Он проехал Люксембургский дворец, который в дни революции умудрились сделать тюрьмой, и экипаж углубился в лабиринт узких улочек.
Дома темнели закрытыми ставнями. Но одно окно, несмотря на холодный вечер, наступивший вслед за ливнем, было распахнуто. В гостиной собрались жестикулирующие люди, кто-то грел руки перед камином, загораживая тепло от остальных... Парижане – это странное скопище живых мертвецов, живущих в закупоренных гостиных при свечах. В голубом небе, в дневном свете, в зелени природы для них нет благородства. Они предпочитают дышать парижским воздухом: дымом несметного количества дров, гнилостными испарениями сточных канав, этих ручьев мочи и кала, частицами мышьяка и смолы, выделяемыми бесчисленными мастерскими. Зловонный тяжелый воздух, тлетворные испарения, смрадная грязь– удел добровольного заточения этих безумцев парижан-
Вечный Париж... как вечный Рим. Вечность», чтобы исчезнуть.
Исчез великий Рим, исчезли великие государства, исчезнет когда-нибудь и этот город. Взорвет ли его адский порох, который копят все больше
и больше все государи мира? (Все это рассуждение можно было вставить в пьесу. Но теперь поздно, да и скучно.)
Приближаясь к ее дому, он начал волноваться. Он вспомнил ту ночь... Спасибо врачу Кондому, придумавшему безопасный футляр для его «проказника». Кто знал, какой шип ждал его на этой розе, которой до него наслаждалось столько мужчин!
Та ночь... Нет, это не было обычное безумие, страсть нового тела. Бесконечный лабиринт новых тел, новых вздохов, новых восторгов... таких старых вздохов и старых восторгов. Лабиринт, в конце которого простирает свои объятья Смерть.
Нет, та история была иной...
И он с усмешкой вспомнил строчки письма к ней – к Прекрасной шлюхе (это письмо он считал удачным и впоследствии посылал подобное другим дамам).
«Ваша ножка, точеное колено... маленькая ступня, такая крохотная, что хочется взять ее в рот, а потом впиваться губами в губы и сойти от этого с ума... Я мечтал вчера: каким было бы счастьем, если бы я мог в охватившем меня бешенстве сожрать Вас живьем, не отрывать никогда своих губ от Ваших... чтобы кровь из моего сердца уходила в Ваше, чтобы Вы оказались внутри меня, и всем казалось, что я дремлю, а мы бы в это время любили друг друга... Женщина, верни безумцу душу, которую ты у него отняла...»
Прекрасная дуреха не понимала, что он ласкал ее и... другую. Он впивался губами в ее губы, но это были губы другой.
Его тайна...
Карета остановилась. Оказалось, он знал этот дом. В дни, когда он еще обитал в Латинском квартале, здесь жил забавный венецианец, развлекавший общество весьма рискованными любовными историями.
Он послал слугу наверх, и пока тот поднимался в ее квартиру, все вспоминал имя венецианца. Но обычно услужливая память так и не выдала ему этого имени. А потом в дверях показалась она...
Ла Мотт предложила кардиналу свидание с королевой – ночью, в Версальском парке, в роще Канделябров. Это скрытый среди деревьев очаровательный зеленый амфитеатр с огромными бронзовыми канделябрами и крохотными фонтанами, окружающими площадку для танцев.
Вместо Нее на свидание к Рогану пришла некто в маске, безумно похожая на Нее (то ли модистка, то ли шлюха), которая не только многое обещала, но и многое позволила кардиналу во тьме ночи...
Когда Она поняла всю интригу... я никогда не видел ее в таком гневе. Она то задыхалась, то заливалась истерическим смехом, представляя свидание кардинала, то опять впадала в бешеный гнев, вспоминая, на что посмел рассчитывать наглец.
Наконец Она позвала короля и потребовала немедленного ареста и суда над кардиналом. Король умолял Ее не делать этого. И я потом на коленях молил Ее одуматься. Но когда Она чего-то желала...
Вечером после спектакля Она преспокойно отужинала с этим проклятым Бомарше, а наутро кардинала арестовали, когда он шел служить мессу.
И началось то, что было так легко предсказать. Его родственники Роганы и Субизы – древняя, могущественнейшая знать Франции – встали на дыбы. Их клевреты засыпали Париж грязными памфлетами, где писали, что королева попросту «испугалась разоблачений», что Ла Мотт «на самом деле действовала по приказу королевы». Десятки пасквилей о Ее мифических любовниках передавались из рук в руки. И вся эта грязь о королеве Франции вылилась на страну.
Именно тогда мне окончательно показалось, что все это было кем-то придумано – кем-то, кто хорошо изучил ее характер. Это была западня...
И вот теперь, через много лет после случившегося, из полученного мною письма маркиза де С. я узнал правду. И потому еду в Париж – отомстить!
Однако возвращаюсь к изложению событий, последующих за грязным делом об ожерелье, – к истории моей жизни.
1789-1791 годы. В дни взятия Бастилии и последующих беспорядков я метался между Стокгольмом, куда призвал меня служить мой король, и тонувшим в смуте Парижем, куда звала меня...
28 октября 1791 года. Я был в Стокгольме, когда прискакал гонец из Парижа и сообщил, что, по слухам, голодные толпы готовятся идти на Версаль.
Я все бросил и поскакал во Францию. Загнал в пути нескольких лошадей и прибыл в Версаль при дождливой холодной погоде.
Как опустел «божественный Трианон»! Каждую ночь, грохоча по булыжнику, уезжали кареты. Кареты Ее врагов-придворных и Ее друзей... Вчерашние «наши» во тьме, не прощаясь, спешили покинуть опасный дворец и своих владык И холодный осенний ветер всю ночь рвал листья с деревьев.
Я приехал вовремя. Именно в эти дни чья-то рука (думаю, рука в перстнях – в заговоре участвовали принцы крови) ударила в барабан. И шесть тысяч «библейских Юдифей» (так они сами себя называли), шесть тысяч голодных женщин с пиками, взятыми из дворца герцога Орлеанского, пошли походом на Версаль.
В тот день с утра шел все тот же ледяной дождь. Они шли ко дворцу, задрав юбки и покрыв ими голову от дождя. Это был галантный поход.
Правда, под юбками у многих «дам» оказались весьма волосатые ноги (в этой толпе было много переодетых мужчин). Но все было безукоризненно срепетировано и точно рассчитано: не мог же французский король и его солдаты, с молоком матери всосавшие «женщину можно ударить, но только цветком», решиться стрелять в женщин. И толпа беспрепятственно вошла в Версаль.
Я наблюдал встречу короля с посланцами разгневанных голодных парижанок. Король был так галантен, а восторг удостоенных аудиенции рыбных торговок был столь пламенным, что одна даже упала в обморок. Дамам было обещано, что мука из подвалов Версаля с утра отправится в Париж.
Меж тем наступила ночь. И все спокойно уснули.
Но отцы похода (те, кто оставался в Париже) приготовили продолжение...
Пока во дворце мирно почивали, через тайные ходы, которые никто не мог знать, кроме принцев крови, толпа бунтовщиков проникла во дворец. И посреди ночи топот сотен ног разбудил Версаль.
Толпа негодяев бросилась к Ее покоям. Два гвардейца пытались преградить им путь с криком: «Спасайте королеву!» Но совсем не женские руки разом отрубили им головы. Потом я узнал, что Она спаслась, бежав полураздетая через потайной ход в покои короля.
Но утром Ее ждало самое страшное и самое для Нее необычное – публичное унижение. Чернь, заполнившая двор, орала, требовала, чтобы Она вышла на балкон. Я видел, как головы обоих несчастных гвардейцев качались на пиках над вопящей, проклинавшей Ее толпой.
Изменник трону, командир национальной гвардии маркиз Лафайет, сказал Ей, что единственный выход – выйти на балкон с наследником к орущей непотребные ругательства черни. Ей предложили совершить то, что Она презирала всей душой: заискивать перед грязной толпой торговок и переодетых негодяев... Мы обменялись взглядами. В моем Она прочла [зачеркнуто]...
Она вышла. И полетели камни – на балкон, в Нее! Я не мог сдерживаться более, я решил броситься на балкон, хотя понимал, что погублю и себя, и Ее.
Но в тот миг изменник Лафайет (надо отдать ему должное) спас всех он сделал, пожалуй, единственный жест, могущий спасти положение. Галантный жест – он склонился в изящнейшем поклоне и поцеловал руку королевы
Вот тогда-то они наконец вспомнили, что перед ними прежде всего красивая женщина (ибо, как я уже отмечал, в толпе было много мужчин). И они закричали то, что и должны кричать французы при виде Прекрасной Дамы: «Да здравствует королева!» Думаю, Она в последний раз слышала эти слова»
Впрочем, через мгновение они уже грозно орали: «Короля и австриячку – в Париж!»
А потом их везли в Париж, и я следовал на лошади рядом с Ее каретой. И мы [зачеркнуто]... Они очутились в заброшенном со времен «короля-солнца» дворце Тюильри. Так они стали пленниками толпы. Она от унижения [зачеркнуто]...
Несколько слов о короле. Благородный и очень замкнутый человек, который долго не мог выполнять супружеские [зачеркнуто]... Он был болен неким предчувствием. Однажды он прямо сказал Ей, что с ним непременно случится великая беда. И поэтому, когда все началось, он с редкостным равнодушием наблюдал крушение своей власти. Она же вдруг совершенно преобразилась, Она начала борьбу. Я не ожидал от Нее этого...
Она жила, как в лихорадке, писала бесконечные секретные письма европейским монархам. Эти безуспешные зовы о помощи отправлялись из Тюильри через мои руки. И я доставлял их государям. Экипаж, повозка или просто конь... такова была в те дни моя жизнь.
Именно тогда, после многих моих просьб, Она решилась на побег. Я поклялся ей, что они благополучно покинут Париж и достигнут границы.
Светает. У меня нет времени излагать всю историю, тем более что я до сих пор не знаю, что случилось. Ведь все было отрепетировано до мелочей! Все было продумано!
К сожалению, король решил везти в одной карете всю семью. Более того, выяснилось, что он хочет взять и свою сестру. И еще: он не может не взять в карету воспитательницу детей герцогиню де Турзель, ибо, согласно этикету, она не может расставаться с детьми Франции. Короче, нужен был какой-то огромный дилижанс. И я достал такой. Но во Франции кареты так красивы и так непрочны, что я сам решил все проверить.
15 июня. И вот тогда – случилось! На Версальской дороге громыхающая огромная карета на полном скаку чуть было не врезалась в экипаж герцога Орлеанского – врага, предавшего своего короля, и кумира (столь недолгого!) парижской черни.
Герцог узнал меня и закричал:
«Вы с ума сошли, мой дорогой граф? Вы свернете себе шею! – Он засмеялся. – Почему-то молодые люди совсем не думают о своей шее!» (Черт любит шутить! Вспомнил ли герцог свою шутку, когда нож гильотины при радостных криках вчера боготворившей его толпы опустился на его шею?!)
«Просто не хочу, чтобы моя карета развалилась в дороге, – ответил я, – а это часто бывает с французскими экипажами. Вот и решил испробовать ее в деле».
«Но зачем вам такая огромная карета? В нее, пожалуй, поместится весь хор Опера».
«Ну уж нет, монсеньор, этих дам я оставляю вам. А в карете будет все мое имущество. Я навсегда покидаю Францию».
«И вы бежите? – сказал герцог насмешливо. – Тогда прощайте, счастливого пути!»
Мне показалось, что он не поверил! И теперь, по прошествии стольких лет, эпизод этот не выходит у меня из головы. Хотя потом все шло так удачно...
16 июня. Шевалье де Мустье, участвующий в побеге, ухитрился проникнуть в Тюильри. Он рассказал мне, что сегодня передал Ей одежду служанки.
Все делалось в строжайшем секрете.
Утром 17 июня русская баронесса Корф, давшая деньги на побег, принесла мне свой заграничный паспорт. История с ее паспортом – моя выдумка. Сначала госпожа Корф сообщила властям, что решила покинуть Париж. Получив паспорт, баронесса написала русскому послу, что случилось несчастье: она собиралась в дорогу, бросала ненужные бумаги в камин и случайно бросила туда и паспорт. Посол тотчас выхлопотал ей дубликат. С ним баронесса и отбыла из Парижа.
По подлинному ее паспорту должна была выехать королевская семья.
18 июня. Шевалье де Мустье в очередной раз совершил чудо – проник в Тюильри, который день и ночь охраняется национальной гвардией. Оказалось, он знает тайный ход. Этим же ходом он провел и меня. Я оставался с Нею три часа и сорок минут.
Я передал Ей «утерянный» паспорт баронессы Корф с разрешением покинуть Париж. Мадам де Турзель должна будет изображать саму баронессу Корф, Она – воспитательницу ее детей, а король – дворецкого баронессы.
Я хотел сопровождать их до границы, но Она объяснила: король не захочет этого.
Взволнованная приближением отъезда, боясь за детей (да и за себя), Она много плакала. И слезы Ее разрывали мне сердце. Король, как обычно, был спокоен, даже апатичен и слушал мои инструкции весьма рассеянно. В последний раз условились о месте и времени встречи, порядке отъезда. Все казалось так ясно...
И все же, несмотря на принятые меры, надо было думать о возможности провала. Было решено, что вслед за ними я покину Париж, отправлюсь в Брюссель, и коли их задержат – начну тут же хлопотать об их освобождении перед другими государями.
Час отъезда приближался. В 6 часов я покинул дворец. «Мсье Ферзен, что бы ни случилось, я не забуду, что вы сделали для меня», – сказал король на прощание.
20 июня. После встречи с герцогом мне казалось, что за мной следят. И оттого весь последний день перед побегом я провел, отвлекая подозрения: в полдень отправился к шведскому послу, потом был на заседании Национальной ассамблеи, где дискутировался весьма насущный вопрос об уничтожении бесправного положения палачей (об этом пожаловался в Ассамблею в длинном письме главный палач города Парижа мсье Сансон). Ночью в одежде кучера я ждал их в карете. Шевалье де Мустье вывел их из дворца. Я правил каретой с беглецами вплоть до заставы в Бонди. По дороге де Мустье рассказал мне удивительные подробности. Оказалось, многое в эти дни придумал мсье Казот. И это он нашел тайный ход... [далее зачеркнуто и вырвана целая страница]. В Бонди я слез. Мы простились. Я долго смотрел вслед карете, уносившейся в неизвестность. Разлука обещала быть кратковременной. Успех казался достигнутым. В Париже их могли хватиться только утром, когда они должны были быть уже далеко.
22 июня, 6 часов утра. Написал отцу уже из Монса: «Я здесь проездом. Король со всей семьей удачно покинул Париж 20-го в полночь. Я проводил их до первого блокпоста. Даст Бог, и оставшаяся часть пути будет удачной. Я продолжу свой путь вдоль границы, чтобы присоединиться к королю в Монмеди». Но в тот час, когда я еще надеялся на удачу, все уже было кончено.
25 июня 1791 года. День, когда я узнал, что все погибло. Их схватили!
21 апреля 1799 года. Рассвет. Теперь, через 8 лет, я знаю, кто был в начале Ее несчастий.
Я уезжаю в Париж. Господи, не смею просить о помощи в мести, но должен отомстить. Она бы одобрила? Или нет? Но иначе я не смогу жить далее...
И я увидел...
Полная луна над черепичными крышами. Зеркальная стена комнаты раздвинулась, и показалась Она, опираясь на руку злодея. На лице Ее была та, особая – хмельная радость. И глаза были опущены. Я знал, когда они так блестят... Ее бедное, чувственное сердце... И когда я шагнул из кустов, Она увидела мое жалкое, побледневшее лицо... что-то сказала злодею. И Бомарше церемонно, изящно, как умеют это делать только при французском дворе, раскланялся и пошел прочь по аллее. Ее нежный смех... И мой голос: «Я ревную вас ко всему... к деревьям, к этой луне, к вашему смеху. Простите меня». Теперь Она опиралась на мою руку, я чувствовал удары Ее сердца.
Сад был в вечернем тумане. Мы долго шли молча. Наконец показалась голландская деревушка, построенная для Ее забав. Домики выступали из тумана, и, медленно поворачиваясь, являлось из белого дыма мельничное колесо. Скрип колеса, плеск реки... и всюду висел, стелился белый туман. Караульный на дозорной вышке дремал над облаком тумана. И вдруг туман рассеялся. В просвете облаков показалась огромная желтая луна. И эфес моей шпаги поймал ее свет. Она чуть пожала мою руку, легонько потянула... и мы вошли в прохладную тьму маленького домика.
«Осторожнее, лестница», – сказала Она шепотом. Заскрипели ступени – Она поднималась наверх, в спальню. И все мучило, все казалось предназначенным другому... Я украл Ее страсть к другому!
А потом лицо... губы... запах волос, упавших на мое лицо... И я все забыл...
Смерть. Страсть. Как смерть.
Это сон... Я записал свой сон – не более! Слуга тихонечко тронул меня за плечо. Теперь я проснулся. Время ехать.
Треуголка, плащ, черная наклеенная бородка... Улицы пусты, рассвет. Я покидаю Вену. Вернусь ли? Это знает один Господь.
На самой границе меня ждал проводник со свежей лошадью. В ночь на 28 апреля 1799 года я благополучно пересек границу мятежной Франции.
2 мая с великими предосторожностями я въехал в Париж при ясной теплой погоде. Я поселился у Люси, своей давней подруги, приемной дочери несчастной герцогини де Грамон, гильотинированной в дни революции. Мы не виделись восемь лет. Люси рассказала мне, что после неудачного побега королевской семьи она чуть не поплатилась жизнью. Кто-то донес о нашей связи, ее арестовали. В дни террора она ждала смерти в одной камере с Жозефиной, женой гильотинированного генерала Богарне. Гибель Робеспьера спасла обоих. Креолка Жозефина стала женой другого генерала, о котором наслышана нынче вся Европа. Так что у Люси, близкой подруги жены могущественнейшего генерала Буонапарте, я могу чувствовать себя в безопасности. Я ей благодарен.
Ночью она пришла ко мне. Я закрыл глаза. Я не хотел видеть чужое тело. У всех у них – чужое тело... Я слушал счастливые стоны Люси. Я понял, что мертв. После Ее смерти я мертв, но зачем-то жив... Потом «птичка Люси» (как звали ее при исчезнувшем дворе) без устали болтала в темноте. Этот самый Буонапарте воевал в Египте, и Люси рассказывала о веселых любовных приключениях подруги-креолки в отсутствие героя-мужа. Все ужасы революции не смогли изменить этот жалкий легкомысленный народ.
Ненавистный мне народ...
В «ТОТ ДЕНЬ» БОМАРШЕ, КАК ВСЕГДА, ПИСАЛ ПЬЕСУ ДОСЬЕ ГРАЖДАНИНА ФУШЕ
4 мая 1799 года гражданин Фуше, находившийся в Гааге с дипломатическим поручением, был отозван в Париж по решению Директории. Как он и полагал, его вызвали, чтобы предложить желанную должность. Предложение это было итогом неутомимых интриг, которые вел из Гааги гражданин Фуше. И еще целого состояния, которое он истратил на подкуп Директоров. И вот – свершилось! Вчерашнему неукротимому революционеру Фуше предложили стать министром полиции в правительстве Директории, покончившем с революцией.О назначении решено было объявить через пару недель. А пока гражданин Фуше знакомился в Париже с новыми обязанностями. И тайно исполнял их. И готовил Париж к удивительной новости.
В квартире царил беспорядок. Гражданин Фуше в черном сюртуке сидел среди множества не разобранных саквояжей и задушевно беседовал с немолодым человеком в точно таком же черном сюртуке.
Собеседник заботливо сообщал гражданину Фуше все подозрительные новости Парижа. В конце беседы упомянул об апрельском аукционе мебели из дворца Трианон, принадлежавшей казненной королевской семье. Так Фуше узнал, что мадам Жозефина через две недели после аукциона вдруг запоздало и страстно заинтересовалась королевской мебелью – двумя маленькими стульчиками Марии Антуанетты, которые, к крайнему сожалению жены генерала Бонапарта, купил на этом аукционе гражданин Бомарше.
Это сообщение неожиданно для собеседника погрузило Фуше в глубокую задумчивость, после чего он и поручил черному сюртуку «произвести ряд необходимых следственных действий».
И когда черный сюртук покинул его дом, гражданин Фуше сел за бюро, чтобы внести некоторые добавления в свое досье о генерале Бонапарте.
Ночь на 17 мая 1799 года (28 флореаля 7 года Республики).
«Тот день» наступал.
Безлунная ночь. Горели фонари. Шел второй час ночи, но даже здесь, на окраине, в Сент-Антуанском предместье, Париж привычно не спал.
Площадь, где некогда громоздились высокие стены Бастилии, была теперь пуста. Только жалкие кофейни ютились на месте грозных башен, и подвыпившая компания горланила на лысой площади песни.
Среди строений, окружавших площадь, высился его дом. Он стоял за высокой стеной в глубине окружавшего его парка. Теперь, когда громада Бастилии исчезла, дом казался вызывающе огромным. Странно изогнутый по фасаду, со множеством окон, обращенных в пустоту площади, дом был погружен во мрак.
Высокий господин с косицей, поигрывая тростью, вышел из ворот. Он был немолод и тучен и оттого особенно ценил пешие прогулки. Но час был поздний, к тому же под вечер на город обрушился майский ливень. Антрацитовая жижа – осколки от колес экипажей, отходы кухонь, выбрасывавшиеся прямо на мостовую, – вся эта парижская несмываемая грязь, разъедающая обувь и платье, разлилась по площади, И перейти через вонючие лужи, не замаравшись по колено, не было никакой возможности.
Да и небезопасно прогуливаться в этот час. Фонари после революции – дефицит (толпа обожает крушить их – и еще памятники). И теперь здесь, на окраине, в наспех восстановленных фонарях горели дешевые сальные свечи, легко задуваемые ветром. Их слабый колеблющийся свет дурно освещал улицу... Нет, два часа ночи – плохое время для прогулок. Особенно если на твоей трости золотой набалдашник, а на пальце – крупный бриллиант.
И вместо прогулки Бомарше решил воспользоваться каретой, ждавшей его у ворот.
Экипаж катил по Парижу. Силуэты домов... Силуэты гигантских поленниц с дровами для топок бесчисленных печей... В пирамидах из дров, величиной с добрый дом, прятались бездомные.
Дома высились над древними каменоломнями, этими черными безднами, на которых стоит Париж. В сыром воздухе ночи – смрад от реки. Сточные трубы льют нечистоты прямо в Сену.
Поздний час, но чем ближе к Тюильри, тем больше карет. Вечный город вечно бодрствовал.
Все, как до революции! Экипажи пересекали путь друг другу, обдавая грязью редких пешеходов. И внутри раззолоченной кареты (в такой прежде сиживал принц крови) сквозь сверкающие стекла видна была жирная морда вчерашнего лакея, сделавшего состояние в дни революции.
И рядом с этим разбогатевшим, размордевшим Фигаро – голые плечи красавицы. И так же грозят смертью и увечьем прохожим колеса экипажа – богачи во все времена не замедляют ход своих карет.
Как хороша была женщина в экипаже, пронесшемся мимо его жалкой кареты! Как хороши эти легкие новые прически! Он вспомнил гигантские многоярусные сооружения на красавицах своего времени. На самом деле в них вплеталась масса чужих волос, часто снятых с мертвецов, а под ними таились кожаные подушки, набитые конским волосом, лес шпилек, помада, пудра, духи... В их первую брачную ночь его немолодая жена заботливо укутала тканью это сооружение, стоившее уйму хлопот и денег, отчего ее голова стала еще огромней и безобразней.
Около моста Пон-Неф экипаж остановился.
В свете фонаря угрюмо возвышалась статуя Генриха Четвертого. Нищий, спавший прямо у статуи, при виде господина, ступившего на мост, начал просить милостыню во имя Пресвятой Девы и короля Генриха. Это сочетание позабавило господина, и он подал нищему.
Древний мост всегда имел недобрую славу – здесь промышляли самые известные воры. Здесь когда-то опасный шутник и распутник герцог Гастон Орлеанский придумал себе забаву: переодетый, он срывал плащи с ночных прохожих.
До революции здесь обосновались королевские вербовщики солдат и потаскухи. Они работали в деловом содружестве – девицы заманивали юношу в кабак, потом в постель. И после утех, когда юноша не мог расплатиться за ночь и за вино, несчастному приходилось продавать вербовщикам свою свободу.
Теперь вербовщики исчезли, но девицы остались. Они пережили все революционные запреты и стали полновластными хозяйками ночного моста. Сейчас они толпились у палаток с фруктами. Появление господина вызвало у них большое оживление. Они тотчас выстроились в ряд, демонстрируя свои прелести.
Господин отозвал одну из них и задал странный вопрос: «Где найти королеву?»
Девица не удивилась, лишь пожала плечами, лениво усмехнувшись. Он вложил в ее руку ассигнацию. Девица собрала товарок и после короткого совещания принесла ответ.
Бомарше вернулся к карете и велел кучеру ехать к Люксембургскому саду.
Он искал женщину. Женщину, которую не видел добрых десять лет.
По дороге он думал о том, как славно было бы построить мост против аллеи Инвалидов, который соединил бы бульвары и предместье, Сент-Оноре – с Сен-Жерменом. Так уж был устроен его мозг – он тотчас рождал великие предприятия.
Экипаж громыхал по запутанным улочкам Латинского квартала. У Сорбонны была ночная пустота. Завтра ее заполнит утренняя толпа учеников в черных сутанах... Он помнил счастливые времена, когда «Комеди Франсэз» была в Латинском квартале. Здесь играли его первую пьесу, и дух Сорбонны тогда царил в зале. Теперь «Комеди» обитала в квартале богатых лавочников. Тупость и пошлость нуворишей властвуют теперь в партере.
Все, что было до революции, – как в другой жизни. Здесь, в Латинском квартале, он жил когда-то со второй женой. Он купил дом недалеко от имения принца Конде. Как он молод был тогда... Здесь он написал первую пьесу, принесшую ему настоящий успех.
Он проехал Люксембургский дворец, который в дни революции умудрились сделать тюрьмой, и экипаж углубился в лабиринт узких улочек.
Дома темнели закрытыми ставнями. Но одно окно, несмотря на холодный вечер, наступивший вслед за ливнем, было распахнуто. В гостиной собрались жестикулирующие люди, кто-то грел руки перед камином, загораживая тепло от остальных... Парижане – это странное скопище живых мертвецов, живущих в закупоренных гостиных при свечах. В голубом небе, в дневном свете, в зелени природы для них нет благородства. Они предпочитают дышать парижским воздухом: дымом несметного количества дров, гнилостными испарениями сточных канав, этих ручьев мочи и кала, частицами мышьяка и смолы, выделяемыми бесчисленными мастерскими. Зловонный тяжелый воздух, тлетворные испарения, смрадная грязь– удел добровольного заточения этих безумцев парижан-
Вечный Париж... как вечный Рим. Вечность», чтобы исчезнуть.
Исчез великий Рим, исчезли великие государства, исчезнет когда-нибудь и этот город. Взорвет ли его адский порох, который копят все больше
и больше все государи мира? (Все это рассуждение можно было вставить в пьесу. Но теперь поздно, да и скучно.)
Приближаясь к ее дому, он начал волноваться. Он вспомнил ту ночь... Спасибо врачу Кондому, придумавшему безопасный футляр для его «проказника». Кто знал, какой шип ждал его на этой розе, которой до него наслаждалось столько мужчин!
Та ночь... Нет, это не было обычное безумие, страсть нового тела. Бесконечный лабиринт новых тел, новых вздохов, новых восторгов... таких старых вздохов и старых восторгов. Лабиринт, в конце которого простирает свои объятья Смерть.
Нет, та история была иной...
И он с усмешкой вспомнил строчки письма к ней – к Прекрасной шлюхе (это письмо он считал удачным и впоследствии посылал подобное другим дамам).
«Ваша ножка, точеное колено... маленькая ступня, такая крохотная, что хочется взять ее в рот, а потом впиваться губами в губы и сойти от этого с ума... Я мечтал вчера: каким было бы счастьем, если бы я мог в охватившем меня бешенстве сожрать Вас живьем, не отрывать никогда своих губ от Ваших... чтобы кровь из моего сердца уходила в Ваше, чтобы Вы оказались внутри меня, и всем казалось, что я дремлю, а мы бы в это время любили друг друга... Женщина, верни безумцу душу, которую ты у него отняла...»
Прекрасная дуреха не понимала, что он ласкал ее и... другую. Он впивался губами в ее губы, но это были губы другой.
Его тайна...
Карета остановилась. Оказалось, он знал этот дом. В дни, когда он еще обитал в Латинском квартале, здесь жил забавный венецианец, развлекавший общество весьма рискованными любовными историями.
Он послал слугу наверх, и пока тот поднимался в ее квартиру, все вспоминал имя венецианца. Но обычно услужливая память так и не выдала ему этого имени. А потом в дверях показалась она...