Джованьоли Рафаэло. Спартак

   Посол был смущен этим градом вопросов и пробормотал неуверенным тоном несколько односложных слов; наконец, как человек, принявший твердое решение, быстро заговорил:
   — Ты любишь и любим Валерией Мессалой, вдовой Суллы, и, чтобы положить конец тому осуждению, которое она может навлечь на себя этой любовью, Сенат готов сам просить Валерию стать твоей женой; консул Варрон Лукулл предлагает тебе после соединения с любимой женщиной одно из двух: если ты хочешь отличий на полях сражения, — ты пойдешь под начальством Помпея в Испанию в качестве его квестора; если ты жаждешь покоя и домашнего уюта, — тебя пошлют префектом в один из городов Африки по твоему выбору. При тебе будет и маленькая Постумия, плод твоей преступной любви к супруге Суллы. В противном случае девочка будет передана опекунам Фауста и Фаусты — других детей диктатора, и ты не только потеряешь всякое право на нее, но потеряешь даже надежду когда-либо обнять ее..
   Спартак поднялся во весь рост и тихим голосом спросил:
   — А мои товарищи?
   — Они должны разойтись: рабы должны вернуться в свои казармы, гладиаторы — в свои школы.
   — И… — сказал, медленно отчеканивая слова, Спартак — и.., все кончено?..
   — Сенат все забудет и простит.
   — Великое спасибо!.. — воскликнул с иронической усмешкой вождь гладиаторов. — Как он добр, как милостив, как благороден Сенат!
   — А что же? — сказал надменно Руф Ралла. — Сенат должен был бы приказать распять всех этих взбунтовавшихся рабов, а он вместо этого их прощает, — разве этого недостаточно?
   — О!.. Даже слишком!.. Сенат прощает вооруженного врага, и притом победоносного!.. Поистине беспримерное великодушие.
   Он на мгновение замолчал, а потом с горечью произнес:
   — Я отдал целых восемь лет моей жизни, все силы моего ума, всю страсть моего сердца на справедливое, святое, благородное дело, бесстрашно преодолел препятствия, призвал к оружию шестьдесят тысяч товарищей по несчастью и привел их к победе только для того, чтобы в одно прекрасное утро сказать им: «То, что вы считали победами, — поражения, свободы завоевать мы не в состоянии, вернитесь к вашим господам и дайте снова заковать ваши руки в прежние цепи». А если гладиаторы не пожелают разойтись, несмотря на мои внушения и советы?..
   — Тогда… — медленно и нерешительно сказал римский патриций, опустив голову и теребя руками край тоги, — тогда.., такому опытному полководцу, как ты.., ведь ты в конце концов действовал бы только для блага этих несчастных.., не может не представиться.., всегда представится способ повести войско.., в трудное место…
   — Где консул Марк Теренций Варрон Лукулл, — сказал Спартак, побледнев, с глазами сверкающими гневом и ненавистью, — будет ждать его со своими легионами, окружит его, и сдача, уже неизбежная, произойдет без шума. А консул может даже приписать себе честь легкой победы. Не правда ли?
   Римлянин еще ниже опустил голову и молчал.
   — Разве не правда? — закричал Спартак громовым голосом, который привел в содрогание Руфа Раллу.
   Последний поднял глаза на Спартака, но таким гневом пылало лицо гладиатора, что римлянин невольно отступил на шаг.
   — Ах, клянусь всеми богами Олимпа! — сказал фракиец гордым и грозным тоном. — Благодари богов, твоих покровителей, что презренный и ничтожный гладиатор умеет уважать международное право. Ты пришел сюда в качестве посла, и гнев, овладевший мною, не может затемнить мой рассудок до того, чтобы я забыл это. Подлый и коварный, как твой Сенат, как твой народ, ты пришел предложить мне предательство. Ты пришел играть на самых нежных струнах моей души!.. Ты старался подкупить любящего человека и отца для того, чтобы обманом добиться победы там, где не можешь одержать ее силой оружия!..
   — Эй, варвар! — воскликнул с негодованием Руф Ралла, отступив на два шага и устремив на лицо Спартака пылающий взор. — Кажется, ты забываешь, с кем говоришь!
   — Нет, консул римский, Марк Теренций Варрон Лукулл, это ты забыл, где ты находишься и с кем говоришь! Бессовестный! Презренный! Ты думал, что я тебя не узнаю?.. Ты пришел сюда под ложным именем и украдкой, чтобы попытаться подкупить мое сердце, которое ты мерил на свой образец. Негодяй! Уходи.., возвращайся в Рим… Собери новые легионы и приходи помериться со мной в честном бою. Тогда, если у тебя хватит духу стать со мной лицом к лицу, как ты стоишь сейчас, я тебе дам ответ, достойный твоих гнусных предложений.
   — Так неужели ты надеешься, жалкий безумец, — сказал с нескрываемым презрением консул Варрон Лукулл, — что ты в состоянии еще долго держаться против наших легионов? Неужели ты льстишь себя надеждой одержать окончательную победу над могущественным Римом?..
   — Я надеюсь увести эту массу несчастных рабов из Италии, и там, в наших странах, подниму против вас негодование всех угнетенных народов и положу конец вашему гнусному и беззаконному господству.
   И повелительным жестом правой руки он приказал консулу удалиться.
   Уходя, Варрон Лукулл сказал:
   — Мы увидимся на поле сражения.
   — Да позволят это боги. Но я этому не верю.
   Лукулл уже уходил с претория, когда Спартак окликнул его:
   — Послушай, римский консул… Я знаю, что немногие мои солдаты, попавшие к вам в плен, были распяты, и вижу, что по отношению к нам, гладиаторам, вы, римляне, не признаете международного права. Поэтому предупреждаю тебя что если в течение двадцати дней я не получу награды, в мой лагерь, оружие и доспехи, которых я требую, четыре тысячи ваших солдат, взятых мною в плен при Фунди, будут тоже распяты.
   — Как?.. Ты осмелишься?.. — воскликнул консул, побледнев от гнева.
   — Все дозволено с такими людьми, для которых нет ничего святого и которые ничего не уважают… С вами — позор за позор, убийство за убийство, резня за резню… Иди!..
   И он снова приказал консулу удалиться.
   Оставшись один, фракиец долго ходил взад я вперед перед своей палаткой, погруженный в мрачные и печальные размышления.
   Затем он велел позвать Крикса, Граника и Эномая и сообщил о предложениях консула Теренция Варрона Лукулла, за исключением тех, которые касались сокровенных тайн его любви к Валерии.
   Три начальника горячо одобрили благородное поведение Спартака и были тронуты его великодушным самопожертвованием: они ушли от него, переполненные еще большей любовью к своему доблестному другу и верховному вождю.
   Спартак вошел в свою палатку, когда уже настала ночь. Он снял панцирь, оружие и бросился на свое ложе. Долго он ворочался с боку на бок и уснул очень поздно, забыв погасить терракотовую лампу.
   Он спал уже около двух часов, сжимая рукой медальон Валерии, который всегда носил на шее, как вдруг был разбужен долгим и горячим поцелуем в губы. Он проснулся, сел на постели и воскликнул:
   — Кто это? Кто здесь?..
   Он увидел стоящую на коленях красавицу Эвтибиду, которая, сложив свои маленькие руки в знак мольбы, шептала:
   — Пожалей меня, Спартак, я умираю от любви!..
   — Эвтибида! — воскликнул в изумлении вождь гладиаторов, еще сильнее сжимая в руке медальон. — Ты., ты здесь? Каким образом?
   — Уже столько ночей я скрываюсь в этом углу, — и она показала рукой, — ожидаю, пока ты уснешь. Я становлюсь на колени у твоего ложа и смотрю с обожанием на твое прекрасное лицо и плачу безмолвно. Вот уже пять долгих, бесконечных лет, как я тебя люблю, и люблю безнадежно, как безумная, как одержимая. Отвергнутая тобой, я тщетно старалась изгнать твой образ из своего сердца, — ничто не помогло мне. Сжалься, сжалься надо мною!.. Не отталкивай меня, Спартак; если ты еще раз отвернешься от меня с презрением, ты можешь сделать меня способной на все, на все.., даже на самые дикие и бесчестные поступки!
   Схватив руку Спартака, влюбленная девушка покрывала ее горячими поцелуями. При этом взрыве слов и страстей, лицо Спартака то пылало жаром, то становилось белым как мел; он чувствовал как дрожь пробегает по нему, и все крепче сжимал медальон с локонами Валерии и Постумии, — только в этом талисмане он мог черпать силы, чтобы устоять против очарования прекрасной гречанки. Наконец он мягко отнял свою руку и почти с отеческой добротой сказал:
   — Успокойся.., успокойся.., глупенькая… Я люблю другую женщину, она меня сделала отцом. А ты знаешь, что у Спартака одна только вера, и как, отдав всю душу делу угнетенных, он будет жить и умрет за него, так он не полюбит никогда другую женщину… Поэтому выбрось всякую мысль обо мне из твоей разгоряченной головки.., перестань говорить о любви.
   — А!.. Божественные Эриннии! — воскликнула глухим голосом, скрежеща зубами, Эвтибида, которую Спартак при последних словах мягко, отстранил от себя. — Валерия, ненавистная, проклятая Валерия, она отрывает тебя от моих ласк, от моих поцелуев!..
   — Девушка! — воскликнул в негодовании Спартак, и лицо его стало мрачным и грозным. — Уходи из моей палатки, и пусть больше никогда ноги твоей здесь не будет; завтра ты отправишься с другими контуберналиями, назначенными в ставку Эномая.
   Куртизанка с опущенной головой, кусая руки и с трудом заглушая рыдания, вырывавшиеся из ее груди, медленными шагами вышла из палатки. А Спартак, открыв медальон, покрывал поцелуями лежавшие в нем пряди волос.

Глава 16

Лев у ног девушки. Убийца, понесший наказание

   Эвтибида не была заурядной женщиной; разум у нее всегда подчинялся порыву страстей, а страсти были чрезмерны. С нежного возраста она была брошена похотливой волей развратного патриция в самые отвратительные, грязные оргии и бесстыдные сатурналии и потеряла два наиболее прочных щита, защищающих сердце женщины, — целомудрие и сознание дурного.
   Она не знала удержу в желаниях: она добивалась того, чего желала, не считаясь ни с какими последствиями; для нее добром было удовлетворение ее желаний, хотя бы другие и страдали от этого, и с непоколебимым упорством, с дикой силой воли она всегда добивалась цели.
   Пресыщенная наслаждениями, несметно богатая, окруженная поклонением наиболее изящных щеголей и богатых патрициев Рима, она увидела Спартака во всем блеске его красоты, его мужества и силы, победителем в кровавом бою в цирке. Как раз в это время жизнь для нее не представляла уже никакой привлекательности, никакого соблазна и не обещала уже никакого счастья. Увидев Спартака, она увлеклась им, думая, что ей легко удастся удовлетворить свой каприз, и предвкушала в своем пылком воображении опьянение этой новой любовью, которая пришла как раз кстати, чтобы нарушить монотонность жизни, ставшей для нее невыносимой.
   Но когда на этом пути появились неожиданные препятствия, когда она увидела, что Спартак нечувствителен к ее прелестям — предмету желаний стольких сердец, когда она узнала, что другая женщина оспаривала власть над любимым человеком, неудовлетворенное желание и бешеная ревность воспламенили воображение куртизанки; бурно закипела ее кровь, мимолетный каприз превратился в дикую страсть, страсть, которая в такой порочной, энергичной и решительной душе, как у Эвтибиды, очень быстро дошла до крайности.
   Она хотела забыть этого человека. Но ни разнузданные оргии, ни путешествие, в которое она отправилась, не излечили ее от несчастной страсти. Мысль о Спартаке преследовала ее повсюду и отравляла ей существование. Тогда она решила вновь испытать сердце гладиатора.
   Со времени их первых встреч прошло уже четыре года; Спартак мог забыть Валерию, вероятно, уже забыл ее, и Эвтибида подумала, что настал момент, чтобы завоевать любовь фракийца. Она продала все свои драгоценности, собрала все свои богатства и явилась в лагерь гладиаторов, решив посвятить себя с безграничной преданностью восточной рабыни человеку, который зажег в ее сердце такую сильную страсть:
   Если бы Спартак раскрыл ей свои объятия, она была бы счастлива, и, — кто знает? — вероятно, изменилась бы к лучшему, так как она чувствовала себя способной на любой благородный и мужественный поступок для того, чтобы завоевать любовь этого человека.
   Она ждала, она надеялась, и она обманулась.., он ее отверг во второй раз… Она вышла из палатки вождя гладиаторов с лицом, искаженным от гнева и мокрым от слез, с сверкающими глазами, с краской негодования на лице, с отчаянием в сердце.
   Она бродила, потеряв голову, по молчаливому лагерю, спотыкаясь о подпорки палаток, не замечая этого, натыкаясь на столбы веревочных загородок, окружавших места для лошадей.
   Утренний ветер, жгучий и резкий, пронизывавший ее белоснежное тело, вывел ее из Оцепенения и вернул к действительности. Эвтибида завернулась в складки пеплума и, осматриваясь кругом, как в бреду или беспамятстве, постаралась собраться с мыслями и понять, где она находилась. Тут она заметила, что руки ее в крови, и вспомнила, как безжалостно она их искусала; остановившись, подняв свои зеленоватые глаза и покрытые кровью руки к небу, она мысленно, со всей силой своей глубокой ненависти, поклялась небесным богам отомстить за унижение и муки. И на крови, покрывавшей ее руки, она посвятила голову Спартака фуриям-мстительницам и богам ада.
   На следующий день Спартак сообщил Эномаю, что посылает к нему на службу одного из своих контуберналиев.
   Это не поразило Эномая, но он был изумлен, когда увидел прибывшую к нему Эвтибиду, которую он считал любовницей Спартака.
   — Как?.. Ты?.. — воскликнул удивленный германец. — Именно ты — тот контуберналий, которого Спартак посылает в мое распоряжение?..
   — Я.., именно я! — ответила девушка, на бледном лице которой заметна была серьезная озабоченность и глубокая печаль. — Почему ты так удивлен?
   — Потому.., потому.., потому что ты Спартаку была дороже…
   — Эх! — сказала с улыбкой горькой иронии девушка. — Спартак — человек добродетельный и Думает только о торжестве нашего дела.
   — Но это не должно было помешать ему заметить, что ты прекрасная девушка, самая прекрасная из всех, которых освещало солнце Греции.
   Должно быть красота Эвтибиды сильно поразила Эномая: медведь становился ручным, грубый дикарь превращался в любезного человека.
   — Ты не думаешь, надеюсь, предлагать мне свою любовь? Я пришла сюда сражаться против наших угнетателей, и ради этого святого дела я оставила богатство и утехи любви. Учись у Спартака быть трезвым и сдержанным.
   Произнеся эти слова надменным тоном, девушка повернулась к Эномаю спиной и ушла в соседнюю палатку, служившую жилищем для контуберналиев.
   — Клянусь божественной красотой Фреи, матери всех вещей, эта девушка не менее красива и не менее горда, чем самая гордая и прекрасная из валькирий! — воскликнул пораженный красотой и манерами гречанки Эномай.
   Нетрудно было понять, что Эвтибида старалась влюбить в себя германца. Но кто бы мог сказать, с какой целью она добивалась этого? Вероятно, эта любовь не была чужда планам мести, которые она замышляла.
   Как бы то ни было, но ясно, что такой женщине, как Эвтибида, одаренной столь необыкновенной красотой и обладавшей таким опытом в искусстве обольщения, нетрудно было завлечь окончательно в свои сети грубого и простодушного германца. Она очень скоро добилась полной и безграничной власти, над ним.
   Между тем в лагере у Венузии, Спартак продолжал неутомимо обучать обращению с оружием два новых легиона. Спустя восемнадцать дней после беседы Спартака с консулом Марком Теренцием Лукуллом были доставлены в лагерь гладиаторов десять тысяч панцирей, щиты, мечи и дротики — цена выкупа за четыре тысячи пленных.
   Как только были вооружены два последних легиона, Спартак оставил свой лагерь и небольшими переходами вступил в Апулию. Он дошел до Брундизиума, самого важного и большого римского военного порта на Адриатическом море.
   Во время этого похода, продолжавшегося два месяца, не произошло ни одной серьезной стычки между римлянами и гладиаторами, так как нельзя было считать стычками слабое сопротивление, оказанное некоторыми городами при вступлении Спартака, — сопротивление, которое он легко преодолел.
   Не сделав даже попытки взять сильно укрепленный Брундизиум, Спартак расположился лагерем возле Гнатии. Он решил перезимовать в этой провинции, где плодородие почвы, прекрасные пастбища и обилие скота обеспечивали его войску продовольствие.
   В это время вождь гладиаторов подолгу обдумывал, что нужно предпринять, чтобы решительно изменить ход войны. После зрелого размышления он созвал начальников, непосредственно подчиненных ему, на военный совет. Здесь было принято, наверное, важное решение, так как никому в лагере гладиаторов не удалось ничего об этом узнать.
   Ночью после этого совещания Эвтибида, сняв оружие и завернувшись наполовину в пеплум, с особым искусством оставив полуобнаженными спину и грудь, удобно расположилась на скамейке в своей палатке.
   Небольшая медная лампа висела на столбе, поддерживавшем палатку, и слабо освещала ее.
   Очень скоро у входа в палатку показалась богатырская фигура Эномая, который должен был сильно нагнуть голову, чтобы проникнуть в храм Венеры, как он в шутку прозвал палатку Эвтибиды.
   Войдя в палатку, великан опустился на колени перед куртизанкой и, взяв обе ее руки, поднес их к губам, со словами:
   — О, моя божественная Эвтибида!
   Эти две головы, находившиеся одна против другой, представляли необычайный контраст: правильные черты и белизна лица Эвтибиды еще больше оттеняли грубые черты и темно-землистый цвет лица Эномая: растрепанные волосы его и взъерошенная борода, казалось, делали еще красивее рыжие косы очаровательной куртизанки.
   — Долго вы разговаривали на совещании? — спросила Эвтибида, смотря благосклонным и ласковым взором на огромного германца, простертого у ее ног.
   — Долго.., к сожалению, — ответил Эномай, — и я тебя уверяю — мне очень надоели все эти совещания: я — человек оружия и, клянусь молниями Тора, все эти собрания ничего не дают моей душе!
   — Но ведь Спартак — тоже человек действия, и если к мужеству прибавить осторожность, это будет куда лучше для торжества нашего дела.
   — Будет.., будет.., не отрицаю.., но я предпочел бы идти прямо на Рим…
   — Безумная мысль!.. Лишь когда нас будет не менее двухсот тысяч, мы можем сделать такую попытку.
   Оба замолчали. Эномай смотрел на гречанку с выражением преданности и нежности. Эвтибида, со своей стороны, притворялась влюбленной и кокетливыми взглядами ласкала его.
   — И вы, — спросила она рассеянно, спустя мгновение, — обсуждали серьезные и важные дела на сегодняшнем совете?
   — Да.., серьезные и важные.., говорили… Спартак, Крикс и Граник..
   — Конечно.., вы обсуждали план военных действий для весенней кампании?
   — Не совсем… Но то, что мы решили, прямо относится к этому… Обсуждали… Ах! — вскрикнул он, внезапно остановившись, — мы ведь связали друг друга священной клятвой не говорить никому о том, что было решено. А я сейчас, незаметно для себя, стал выбалтывать тебе все с самого начала…
   — Так ты же не врагу сообщаешь о ваших планах.., я думаю?
   — О, моя обожаемая Венера!.. Неужели ты можешь думать, что я не сообщаю тебе принятых нами решений потому, что не доверяю тебе?
   — Только этого нехватало! — воскликнула с негодованием гречанка. — Клянусь Аполлоном Дельфийским! Неужели после того, как я отдала делу угнетенных все мои богатства и бросила все удовольствия роскошной, полной наслаждений жизни, чтобы превратиться в борца за свободу, ты или кто-либо другой осмелился бы поставить под сомнение мою преданность!..
   — Да избавит меня от этого Один!.. Будь уверена, что я безумно, до потери рассудка влюблен в тебя не только за твою небесную красоту, но и за благородство твоей души… Я тебя уважаю и почитаю так, что, несмотря на данную клятву, для меня не составляет никакого труда сообщить тебе, о чем…
   — Ах, нет, — не нужно! — сказала, представляясь еще более рассерженной, девушка, избавляясь от ласк германца. — Что мне за дело до ваших секретов?.. Я не хочу ничего знать, совсем не хочу… Я не хочу, чтобы ты нарушил клятву и рисковал увидеть наше дело преданным. Если бы ты верил мне.., если бы ты уважал меня.., если бы ты любил, как ты говоришь.., ты бы понимал, что эта клятва связывала тебя по отношению ко всем, но не ко мне.., к той, кто, по твоим словам, — душа и мысль твоей жизни. Но, к сожалению.., ты любишь во мне только мою несчастную красоту.., ты жаждешь только моих поцелуев, а любовь, чистая и глубокая, которую я надеялась найти в тебе, была только обманом.., только сном!..
   Голос Эвтибиды становился постепенно дрожащим, и под конец речи девушка разразилась притворно-безудержным рыданием.
   Этими ласками и уловками Эвтибида добилась желанного эффекта. Гигант почти вне себя стал страстно целовать колени и ноги девушки, просить прощения и клясться, что он никогда не подозревал ее; он уверял пылкими и искренними словами, что он всегда, с момента, как узнал ее, любил ее больше себя самого. И так как гречанка продолжала притворяться, что она оскорблена и разгневана, и повторяла, что не хочет ничего знать, Эномай стал умолять девушку, чтобы она согласилась его выслушать. Он уверял ее, что с этого времени при всякой тайне, которую он клятвенно обязуется не открывать, будет подразумеваться, что он ее будет скрывать от всех, кроме Эвтибиды, являющейся частью его самого.
   Затем он вкратце рассказал девушке о том, что обсуждалось на совещании. Спартак доказал необходимость иметь на стороне гладиаторов часть римской молодежи, обремененной долгами, желающей перемен и жадной к мятежам. Было решено отправить завтра верного посла к Катилине с просьбой согласиться принять командование над гладиаторским войском, и это поручение добровольно взял на себя Рутилий.
   Добившись своего, Эвтибида еще некоторое время продолжала дуться, потом с веселой улыбкой повернулась к Эномаю. Он в это время совершенно лег на землю и, поставив ножки Эвтибиды себе на голову, говорил:
   — Вот… Эвтибида.., смотри, я твой раб.., топчи меня.., я в пыли и подкладываю свою голову вместо скамейки для твоих ног.
   — Встань.., встань, мой любимый Эномай, — сказала куртизанка притворно робким и тревожным голосом, — встань, не здесь твое место.., встань.., и иди ко мне.., ближе.., к моему сердцу.
   С этими словами она нежно потянула гладиатора к себе. Тот бурно вскочил, обнял девушку и едва не задушил в бешеном пылу своих поцелуев.
   Когда Эвтибида получила возможность произнести хоть слово, она сказала:
   — Теперь.., оставь меня.., я пойду, как ежедневно в эти часы, посмотреть на моих лошадей и удостовериться, позаботился ли о них Ксенократ… Потом мы опять увидимся.., когда в лагере все успокоится… В тихий час ночи, ты, по обыкновению, вернешься сюда… И смотри, не проговорись никому о нашей любви. Никому, и в особенности Спартаку.
   Эномай послушно опустил ее на землю, горячо поцеловал на прощанье и вышел, направляясь к своей палатке.
   Через несколько минут вышла и она. По дороге в палатку, где находились ее двое слуг, преданных ей на всю жизнь, она рассуждала про себя:
   — О-о!.. Неплохо придумано!., поставить Катилину во главе шестидесяти тысяч рабов.., это значит тем самым облагородить и войско и само восстание… С ним пришли бы самые знатные и смелые патриции Рима.., с ним, вероятно, восстала бы вся чернь на берегах Тибра… И восстание рабов, неминуемо обреченное на неудачу, превратилось бы в опаснейшую гражданскую войну, которая, вероятно, имела бы своим последствием полное изменение конституции государства… И нечего думать, что при Катилине Спартак потеряет авторитет, так как Катилина слишком умен, чтобы не понимать, что без Спартака он не мог бы и единого дня руководить этими дикими толпами гладиаторов… Нет.., нет!.. Это не входит в мои планы., и Спартак на этот раз ничего не добьется!
   Размышляя так, она подошла к палатке своих слуг, позвала Ксенократа в уединенное место и тихим голосом, по-гречески стала говорить с ним.
   На рассвете следующего дня на Гнатской консульской дороге можно было увидеть всадника, статного, сильного юношу, в простой тунике из грубого сукна, в широком темном плаще на плечах и в суконной шляпе; юноша сидел верхом на резвом гнедом коне апулийской породы и быстрой рысью двигался от Гнатии по направлению к Бариуму. И если бы кто-нибудь его встретил, то по одежде и внешности принял бы его за зажиточного земледельца из окрестных мест, выехавшего по своим делам на рынок в Бариум.
   Проехав три часа, путешественник остановился, чтобы подкрепиться и дать отдых коню.
   — Здравствуй, друг, — сказал он слуге хозяина станции, явившемуся принять от него лошадь. И прибавил, обращаясь к огромному, толстому, краснолицему мужчине, появившемуся в эту минуту в дверях дома:
   — Пусть боги покровительствуют тебе и твоему семейству!
   — Да будет тебе Меркурий охраной в твоем путешествии. Желаешь ли ты отдохнуть и подкрепиться после долгой дороги?.. Видно, что твой благородный и прекрасный апулиец пробежался изрядно.
   — Он бежит уже шесть часов, — ответил путешественник. И вдруг прибавил:
   — Тебе нравится мой апулиец? Не правда ли, он красив?
   — Клянусь крыльями божественного Пегаса, я не видел никогда более прекрасного коня!
   — Бедняга!.. Кто знает, до какого состояния он дойдет через месяц! — сказал со вздохом путешественник, входя в дом хозяина станции.
   Хозяин предложил ему сесть за один из столов, стоявших вдоль стен комнаты.