Джованьоли Рафаэло. Спартак

   — Как же ты выйдешь из затруднения? — спросил еще раз Арторикс у Эндимиона.
   Собака прыгнула на землю. Смотря с победоносным видом на толпу, она важно уселась на задние лапы.
   Продолжительные единодушные рукоплескания встретили этот легкий способ, примененный умным Эндимионом для разрешения столь тяжелой задачи. Как раз в этот момент обезьяна, дойдя до самой верхней ступеньки лестницы, тоже уселась там под шумные возгласы зрителей.
   — Дай мне твою шляпу, — сказал Арториксу один всадник, выйдя из толпы, — я соберу денег, если не для тебя, то для твоих замечательных животных.
   Арторикс снял шляпу и протянул ее всаднику, который, первым бросив в нее сестерцию, пошел по кругу. Ассы, полуассы и терунции посыпались в шляпу.
   Арторикс, тем временем вынув из-под туники две маленьких игральных косточки и деревянную кружку, воскликнул:
   — Теперь сыграйте партию в кости, Психея и Эндимион, и покажите благородным и великодушным зрителям, кто из вас ловчее и кто счастливее.
   Под громкий смех столпившихся зрителей собака и обезьяна, усевшись друг против друга, начали игру.
   Эндимион первый бросил кости, сильно ударив лапой по кружке, поднесенной ему хозяином, и опрокинул ее так, что кости покатились очень далеко, почти к ногам зрителей. Некоторые наклонились, чтобы увидеть количество очков, выброшенных Эндимионом, и закричали, хлопая в ладоши:
   — Венера!.. Венера!.. Молодец, Эндимион!
   Собака, казалось, понимала, что она сделала удачный удар, и весело помахивала хвостом.
   Арторикс собрал кости, вложил их снова в кружечку и подал ее Психее.
   Обезьяна взяла маленькую кружку с гримасами и ужимками, которые вызвали общее веселье, потрясла, помахала ею и выбросила кости на землю.
   — Венера!.. Венера!.. У нее тоже!.. — закричало много голосов. — Да здравствует Психея! Молодец, Психея!
   Тогда зверек поднялся на задние лапы и передними стал посылать поцелуи публике, при неистовом смехе толпы.
   В это время всадник, производивший сбор денег в пользу скомороха, вернулся к нему и подал шляпу, почти полную мелких монет, Арторикс высыпал их в кожаную сумку, висевшую у него на поясе, и поблагодарил собравшего.
   Но когда галл хотел заставить своих животных еще раз бросить кости, внимание толпы внезапно было привлечено громкими криками.
   Мимы и шуты, причудливо загримированные или в необыкновенных, чудовищных масках, прыгая и танцуя под звон труб и гитар, двигались в сопровождении огромной толпы по направлению к Карийской курии.
   Вскоре все окружавшие скомороха устремились им навстречу. Музыканты затрубили в трубы, крики в честь Сатурна стали еще громче, и галл остался один на площади. Тогда он собрал все свои принадлежности, взял на руку обезьяну и вошел в трактир, находившийся неподалеку от курии. Здесь он, с очевидным намерением избавиться от толпы, заказал чашу вина.
   Как он рассчитал, так и произошло: вскоре площадь снова заполнилась толпой, и мимы, поднявшись на ступеньки лестницы курии, начали разыгрывать непристойную и смешную пантомиму под взрывы самого неистового смеха.
   Арторикс воспользовался удобным моментом и, скользя вдоль стены, потихоньку стал пробираться сквозь толпу. Через четверть часа ему не, без труда удалось пробиться на улицу, которая вела к Большому цирку.
   Пока он идет по этой улице, полной праздничной толпы и веселого шума, мы вкратце объясним читателям, как и зачем Арторикс прибыл в Рим в одежде скомороха.
   На другой день после убийства бедного Рутилия отряд гладиаторской конницы, проникший в поисках фуража вплоть до Бариума, узнал о таинственном убийстве, происшедшем накануне на Гнатской дороге, где недалеко друг от друга были найдены трупы двух неизвестных людей.
   К своему удивлению, гладиаторы узнали в одном из трупов начальника легиона их войска, храброго Рутилия, переодетого — они не могли понять зачем — апулийским земледельцем.
   Так Спартак получил печальное известие. Он заподозрил, что какой-то предатель, заинтересованный в том, чтобы противодействовать его планам, скрывается, вероятно в самом лагере. Однако он не мог точно установить, произошла ли смерть Рутилия в расставленной ему ловушке или была результатом случайной ссоры между ним и его противником.
   Как бы то ни было, после почетных похорон, устроенных погибшему, пришлось подумать о том, чтобы отправить в Рим другого посла к Катилине.
   И так как совет начальников уже вынес свое решение об отправке посла, то Спартак решил, что о выборе человека для выполнения этого поручения нет необходимости советоваться с кем-либо. Соблюдая строгую тайну, он поручил это трудное и деликатное дело самому дорогому человеку — Арториксу.
   Арторикс, чтобы легче преодолеть препятствия, с которыми он мог столкнуться, решил научиться всему тому, что обычно проделывают скоморохи.
   Разыскав для этой цели настоящего скомороха и научившись от него под большим секретом разным фокусам, он купил у него собаку и обезьяну, с которыми с августа до ноября беспрерывно упражнялся, чтобы приобрести необходимую ловкость в фокусах. Затем, выйдя тайком из лагеря гладиаторов и отдалившись от него на достаточное расстояние, он снял оружие, переоделся и небольшими переходами, останавливаясь почти в каждом городе и в каждой деревне, пришел в Рим. Читатели видели, как ему внезапно пришлось дать доказательства своей ловкости в фокусах перед добрыми квиритами. Теперь последуем за смелым юношей, который, продвигаясь по улице, ведущей к Большому цирку, вскоре дошел до курии Салиев, где за столами, среди оживленных криков и веселых возгласов, сидели люди разных сословий и положений.
   Излюбленной пищей во время сатурналий была свинина, из которой приготовлялись разного рода кушанья.
   — Итак, да здравствует Сатурн! — закричал один раб — каппадокиец богатырского роста, около которого в эту минуту очутился Арторикс. — Да здравствуют Сатурн и превосходные сосиски, приготовленные Курионом, этим трактирщиком, не имеющим себе равных в приготовлении кушаний из свинины!
   — О, да избавят меня боги от того, чтобы я хвастался этим! — возразил Курион, человек низенького роста, очень толстый и круглый, — но я могу во всеуслышание сказать, что таких свиных сосисок, вымени и потрохов, какие можно получить у меня, не найдется даже за столом у Лукулла и Марка Красса, клянусь черными волосами Юноны, прямой покровительницы моего дома!
   — Ура! Веселые сатурналии! — проревел уже опьяневший раб, взявший на себя роль объединителя всех собутыльников, вставая с чашей, полной вина.
   И все выпили залпом вино из своих стаканов.
   — Да соблаговолят вышние боги, — воскликнул каппадокиец, — чтобы вернулось царство Сатурна и исчез с земли след рабства!
   — Но ведь тогда ты не ел бы сосисок Куриона и не пил бы этого отличного цекубского!
   — Ну, так что? — закричал с негодованием раб. — Разве необходимы для жизни цекубское и фалернское? Воды из источников моих родных гор разве недостаточно, чтобы утолить жажду свободного человека?
   — Вода хороша для омовения и купанья, — возразил с насмешливой улыбкой другой раб. — Но я предпочитаю цекубское.
   — И розги тюремщика! — добавил каппадокиец. — О Гинезий, о выродившийся афинянин, как тебя принизило долгое рабство!
   Арторикс остановился выпить стакан тускуланского и внимательно вслушивался в беседу.
   — Ого!.. — воскликнул один гражданин, обращаясь к каппадокийцу — Ого!.. Милейший Эдиок, мне кажется, что, прикрываясь сатурналиями, ты ведешь среди рабов пропаганду революции на пользу Спартака.
   — В Эреб подлого гладиатора! — закричал один патриций, рассердившись от одного того, что услышал это имя.
   — Пусть Минос даст ему Эринний в аду в качестве неразлучных подруг! — воскликнул гражданин.
   — Да будет он проклят! — закричало еще шесть-семь сидевших за столом каппадокийцев.
   — Ах, доблестные, ах, храбрейшие люди! — сказал с спокойной иронией каппадокиец. — Не тратьте попусту ваши дротики против находящегося далека презренного гладиатора!
   — Клянусь богами, покровителями Рима! Этот подлый раб осмеливается оскорблять нас, римских граждан, защищая гнусного варвара!
   — Не кипятись! — сказал Эдиок. — Я никого не оскорбляю и меньше всего вас, знаменитые патриции и граждане, тем более, что среди вас находится и мой господин. Я не последую, как не следовал до сих пор, за Спартаком; в успешный исход его дела я не верю, так как против него — счастье Рима, любимого богами; но, не следуя за ним, я не считаю себя обязанным ненавидеть и проклинать его, как это делаете вы, за то, что он, надеясь завоевать свободу себе и своим товарищам, прибегнул к оружию и мужественно сражается против римских легионов. А говорю я так, пользуясь той полной свободой действий и речей, которая предоставляется нам, рабам, в эти три дня обрядами сатурналий.
   Громкий ропот неодобрения раздался после слов каппадокийца, и гражданин, бывший его господином, воскликнул в крайнем гневе:
   — Клянусь белым покровом богини целомудрия, мне невыносимо слушать такие речи! Ты бы меньше меня оскорбил, слуга неразумный, если бы выказал презрение ко мне, к жене моей и к чести моего дома!.. Проси своих богов, чтобы я не вспомнил твоих безумных речей после окончания сатурналий!
   — Защищать гладиатора!
   — Хвалить его подлые дела!
   — Превозносите гнуснейшего разбойника!
   — Клянусь Кастором и Поллуксом!
   — Клянусь Геркулесом!.. Какая дерзость!..
   — Да еще сегодня, именно сегодня, когда мы сильнее чувствуем гибельный вред его восстания! — воскликнул гражданин, хозяин Эдиока. — Сегодня, когда по его вине в Риме нет даже ста, даже десяти гладиаторов, чтобы зарезать их в цирке в честь бога Сатурна!
   «Какое несчастье!» — подумал Арторикс, который маленькими глотками попивал свое тускуланское.
   — А между тем существует очень древний обычай, всегда свято соблюдавшийся, — сказал патриций, — чтобы Сатурну приносились в жертву люди, так как Сатурн был по происхождению божеством ада, а не неба.
   — Пусть по крайней мере Сатурн испепелит этого гнуснейшего Спартака, первого и единственного виновника такого несчастья! — воскликнула одна свободная гражданка, лицо которой стало уже багровым от слишком большого количества выпитого вина.
   — Но нет, клянусь всеми богами, — закричал патриций, вставая, — мы не допустим такого позора! Добрый бог Сатурн получит человеческие жертвы! Я первый подам пример и передам жрецам одного раба для заклания его на алтаре бога; найдутся набожные люди в Риме, которые последуют моему примеру, и Сатурн получит человеческие жертвы, как и в предыдущие годы.
   — Да!.. Все идет хорошо! — воскликнул печально господин Эдиока. — Но нам, но народу кто даст любимое зрелище — бой гладиаторов?
   — Кто, кто нам это даст? — воскликнуло хором несколько печальных голосов.
   И на минуту стало тихо. Арторикс закрыл лицо руками от охватившего его чувства стыда, что он — человек.
   — Это нам дадут консулы предстоящего года, наши доблестные консулы Геллий Публикола и Кней Корнелий Лентул Клодиан, они оба двинутся этой весной против гладиатора, — сказал патриций, и глаза его сверкнули жестокой радостью, — с двумя армиями по тридцать тысяч солдат в каждой… И мы увидим, — клянусь Геркулесом-победителем! — мы увидим, сумеет ли этот варвар, грабитель скота оказать сопротивление четырем консульским легионам, их вспомогательным частям и союзникам!
   — Как будто легионы, разбитые им при Фунди, — иронически прошептал каппадокиец, — не были консульскими легионами.
   — О! Между преторским войском и двумя консульскими имеется разница, которой ты, варвар, не можешь понять! Клянусь божественными мечами бога Марса, гладиаторы будут быстро разгромлены, и все те, кто попадут в наши тюрьмы, многими тысячами пойдут в цирк на избиение!
   — Никакого сострадания к этим подлым разбойникам!
   — Мы вознаградим себя за отсутствие гладиаторских боев, которое теперь терпим.
   — Какой будет праздник! Какое ликование!
   — Вот это будет потеха! Повеселимся вовсю!
   — Это еще посмотрим, — проворчал сквозь зубы Арторикс, задрожав от гнева.
   И пока эти озверевшие существа продолжали упиваться мечтами о будущих побоищах, скоморох, уплатив за вино, направился к Палатину. Двигаясь крайне медленно и усердно работая локтями, Арторикс с трудом добрался до дома Катилины.
   Портик был заполнен огромным количеством клиентов, отпущенников и рабов Сергия, которые, усевшись как попало, предавались обжорству и пьянству. Дом свирепого сенатора ломился от гостей, о чем свидетельствовали доносившиеся оттуда песни и крики.
   Появление скомороха было встречено бешеными рукоплесканиями, и он должен был немедленно повторить перед этой толпой пьяниц представление, которым три часа тому назад развлекал толпу на площади.
   Пока один из гостей Катилины обходил присутствующих, собирая плату скомороху, Арторикс подошел к управителю дома и попросил доложить о нем господину.
   Управитель смерил его пристальным взглядом с головы до ног, затем небрежно и почти презрительно ответил:
   — Моего господина нет дома.
   И повернулся к нему спиной, чтобы удалиться.
   — А если я пришел с тускуланских холмов и имею для него поручение от Аврелии Орестиллы? — спросил вполголоса Арторикс у домоуправителя.
   Тот остановился, повернулся к скомороху и тихо сказал:
   — А!.. Ты пришел от нее? И с хитрой усмешкой добавил:
   — Понимаю… Если хочешь повидать Катилину, спустись к Форуму, там ты его, наверно, найдешь.
   И ушел.
   Как только Арториксу удалось избавиться от излияний благодарности своих новых поклонников, он спустился с Палатина и пошел на Форум, где давка и шум, разумеется, были сильнее, чем в какой-либо другой части города.
   Здесь медленно, в противоположных направлениях, двигалось свыше трехсот тысяч человек обоего пола, всех возрастов и состояний. Группы, направлявшиеся в храм Сатурна, чтобы поклониться чествуемому богу, встречались с выходившими оттуда. Впереди каждой группы шли мимы, трубачи, певцы и цитристы: все пели гимны в честь великого отца Сатурна, и все, как одержимые, выкрикивали его имя.
   Этот неописуемый и оглушительный шум еще усиливался выкриками тысяч продавцов игрушек и кушаний, бесчисленных скоморохов и мелочных торговцев.
   Арторикс, попав в этот людской поток, тотчас же был им увлечен и, правда, медленно, но безостановочно, волей-неволей двигался к храму чествуемого бога.
   Молодой гладиатор все время оглядывался направо и налево, ища глазами Катилину.
   В нескольких шагах впереди галла шли двое юношей и старик. По одежде старика, хотя она была роскошная и дорогая, Арторикс сразу узнал мима; он был среднего роста, на вид ему было больше пятидесяти лет; на лице его, безбородом, женственном и испещренном глубокими морщинами, плохо скрытыми под гримом и румянами, отражались все самые гнусные и низменные страсти.
   Юноши, шедшие рядом с мимом, принадлежали к классу патрициев, как это было видно по их туникам, окаймленным пурпуром. Одному из них едва могло быть двадцать два или двадцать три года; он был выше среднего роста, строен, хорошо сложен, с выражением тихой меланхолии га бледном лице. Другой, лет семнадцати был худощав и скорее мал ростом, но черты его лица, резкие и правильные, обнаруживали глубокие чувства, твердую и решительную волю.
   Старик был Метробий, юноши — Тит Лукреций Кар и Кай Лонгин Кассий.
   — Клянусь славой моего бессмертного друга Луция Корнелия Суллы, — говорил комедиант своим двум спутникам, продолжая уже начатую беседу, — что я никогда не видел женщины, красивее этой Клоди!
   — И если даже ты в своей развратной жизни, — сказал Лукреций, — и встречал такую красивую, как она, то уж, наверно, не знал другой такой распутной, старый плут?
   — Поэт, поэт, не дразни меня, — возразил комедиант, польщенный словами Лукреция, — так как и о тебе мы знаем недурные вещи, клянусь Геркулесом Музагетом!
   — Ах, клянусь Юной Монетой, я, кажется, совсем потеряю голову! — сказал Кассий, глядевший на портик храма Весты, рядом с которым оказалась в эту минуту толпа. Он устремил сверкающий взор на прекрасную Клодию, стоявшую в портике рядом с своим братом Клодием. — Как она хороша!.. Как она божественно хороша!..
   — Победа над ней нетрудна, о Кассий, — сказал, улыбаясь, Лукреций, — раз уж ты решил завоевать ее поцелуи!
   — О, ее не придется долго просить, уверяю тебя! — подтвердил Метробий.
   В этот момент толпа остановилась, и Арторикс мог увидеть женщину, на которую Кассий бросал влюбленные взгляды.
   Ей было около двадцати лет; она была высока и стройна; ее пышный стан был плотно обтянут короткой туникой из тончайшей белоснежной шерсти, которая нисколько не скрывала сладострастных изгибов ее изящного тела. Кожа ее была ослепительной белизны, но лицо казалось еще белее, лишь щеки были едва тронуты легким румянцем; если бы не этот румянец, можно было бы подумать, что лицо, шея, плечи и грудь Клодии принадлежат статуе из самого чистого и прозрачного паросского мрамора, высеченной бессмертным резцом Фидия. Густые, мягкие ярко-рыжие волосы оттеняли ее лицо, оживленное дерзкими и манящими взглядами ее голубых глаз.
   Рядом с молодой красавицей, уже отвергнутой ее первым мужем, стоял едва достигший четырнадцатилетнего возраста Клодии, будущий мятежный народный трибун. По ясному детскому лицу его никто не мог бы угадать в нем свирепого человека, через несколько лет наполнившего Рим раздорами и убийствами.
   — Венера или. Диана, как их представляет себе легковерный народ, не могли быть красивее ее! — воскликнул Кассий после минутного безмолвного восхищения.
   — Венера, именно Венера, — сказал, улыбаясь, Тит Лукреций Кар. — Оставь Диану в покое, сравнение с ней слишком не подходит для этой квадрантарии!
   — И кто это дал позорное прозвище Клодии? Кто осмеливается ее поносить? — спросил сердито Кассий.
   — Зависть матрон, не менее развратных, но гораздо менее наглых и менее красивых, чем она; они завидуют ей и потому сделали ее мишенью своих острот и своей ненависти.
   — Вот! — воскликнул Метробий. — Вот та, которая первая назвала Клодию квадрантарией!
   И, говоря это, он указал на женщину в патрицианской одежде, красивую, но с лицом строгим и почти суровым.
   — Кто?.. Теренция?.. Жена Цицерона?..
   — Именно она… Видишь ее там с ее смиренным мужем!
   — О, ей очень пристало бичевать пороки и разврат, — с иронической улыбкой сказал Лукреций, — ей, сестре весталки Фабии, кощунственная связь которой с Катилиной известна уже всем! Клянусь Геркулесом!..
   — Эх!.. — скептически произнес Метробий, качая головой. — Мы теперь дошли до того, что если бы суровый и неподкупный Катон, самый строгий и непреклонный из всех римских цензоров, жил в наши дни, то и он, наверно, не знал бы, с чего начать, чтобы исправить распущенные нравы. Если бы он решил изгнать из Рима всех женщин, которые не вправе здесь находиться, то, клянусь Кастором и Поллуксом, Рим превратился бы в город, населенный только мужчинами. Для сохранения рода Квирина пришлось бы снова прибегнуть к похищению сабинянок. Кстати, стоят ли нынешние сабинянки того, чтобы их похитили?
   — Вот это я понимаю, клянусь божественным Эпикуром! — воскликнул Лукреций. — Метробий, произносящий речь против распущенности нравов! При первых же выборах я подам за тебя голос и буду вести пропаганду за то, чтобы ты был избран цензором!
   В эту минуту толпа двинулась дальше, и Кассий со своими друзьями, очутившись возле ступенек портика храма Весты, недалеко от Клодии, приветствовал ее. Поднеся правую руку к губам, он воскликнул:
   — Привет тебе, Клодия, прекраснейшая из всех красавиц Рима! Молодая женщина ответила на приветствие легким наклонением головы и очень милой улыбкой, окинув Кассия долгим, пламенным взглядом.
   — Вот взгляд, обещающий многое! — сказал, улыбаясь, Лукреций Кассию.
   — Твой пыл вполне законен, славный Кассий, — сказал Метробий, — так как я никогда не видел женщины более красивой, чем она, за исключением гречанки-куртизанки Эвтибиды!..
   — Эвтибиды! — воскликнул, вздрогнув при этом имени, Лукреций. И после короткого молчания прибавил с легком вздохом:
   — Красивая девушка Эвтибида!.. Где она теперь?..
   — Ты не поверишь, а между тем это совершенная правда. Она — в лагере гладиаторов!
   — Наоборот, я нахожу это вполне естественным, — возразил Лукреций. — Ей там самое подходящее место.
   — Но знай, что если Эвтибида находится в лагере этих разбойников, то это только для того, чтобы добиться любви одного из них; она безумно влюблена в Спартака…
   Все трое замолчали на мгновение.
   — Но знаешь ли ты, — продолжал Метробий, обращаясь к Лукрецию, — что красавица Эвтибида неоднократно предлагала мне отправиться в лагерь гладиаторов?..
   — А зачем? — спросил Лукреций в изумлении.
   — Чтобы там пьянствовать? — заметил Кассий. — Но, кажется, ты это так хорошо делаешь в Риме, что…
   — Вы вот оба смеетесь… Но я бы отправился туда.
   — Куда?
   — В лагерь Спартака. Переменив имя и одежду, я бы приобрел его расположение, разведал бы его планы, намерения, приготовления и тайком сообщил бы обо всем консулам.
   Оба патриция разразились звонким смехом.
   Метробий обиделся.
   — Вы опять смеетесь? Однако разве не я предупредил консула Луция Лициния Лукулла два года тому назад о близком восстании гладиаторов? Разве не я открыл заговор в роще богини Фуррины?
   «Хорошо, будем знать!» — подумал Арторикс, бросив искоса зловещий взгляд на Метробия.
   В этот момент толпа достигла храма Сатурна, величественного здания, в котором за жертвенником бога хранились законы и государственная казна; здесь толкотня и давка были еще больше, толпа двигалась еще медленнее.
   Только через четверть часа измученные толкотней Метробий, Лукреций и Кассий, а за ними и Арторикс смогли наконец проникнуть в храм. Они увидели бронзовую статую бога Сатурна, изображенного с садовым ножом в руке, окруженного земледельческими орудиями, аллегорически изображавшими пастушеские и полевые работы. Статуя была полая и наполнена оливковым маслом в знак изобилия.
   — Посмотри, посмотри, — воскликнул Метробий, — на божественного Цезаря, великого жреца, который только что совершил жертвоприношение в честь бога и теперь, сняв жреческое одеяние, выходит из храма.
   — Как он смотрит на Семпронию! На красавицу и умницу Семпронию!
   — Можно было бы еще добавить — на необузданную Семпронию!
   — Посмотри, какие искры сверкают в ее черных, страстных глазах!.. Как сладко она улыбается красавцу Юлию!..
   — А как другие матроны и девушки преследуют Цезаря нежными взглядами!
   — Посмотри на рыжую Фаусту…
   — Дочь бессмертного моего друга Луция Корнелия Суллы Счастливого.
   — Что ты был другом и притом бесстыдным другом этого чудовища, мы знаем, но мы не нуждаемся, чтобы ты повторял это по всякому поводу.
   — Что за новый переполох?
   И все повернулись к входу в храм, откуда неслись еще более громкие и оживленные возгласы в честь Сатурна.
   Толпа мрачных исхудалых людей несла на руках городского претора.
   — А!.. А!., я понял… Это преступники, сидевшие в Мамертинской тюрьме в ожидании приговора. Согласно обычаю, они теперь помилованы, — сказал Лукреций.
   — И, как установлено обычаем, они пришли сюда повесить цепи, которыми были скованы их руки, на алтарь божественного Сатурна, — добавил Метробий.
   — Посмотри, посмотри, как страшен Катилина! — сказал Кассий, показывая в сторону жертвенника, где, устремив взор на одну из молодых весталок, стоял свирепый патриций. — Этот человек жесток даже в любви. Посмотрите, какими зверскими жадными глазами он ласкает сестру Теренции.
   Арторикс увидел патриция, и луч радости сверкнул в его глазах. Он стал изо всех сил пробиваться сквозь толпу, чтобы подойти к Катилине.
   Но одно было хотеть, а другое — сделать: только через полчаса молодой галл получил возможность стать рядом с Луцием Сергием. Он прошептал ему на ухо:
   — Свет и свобода.
   Катилина вздрогнул, стремительно повернулся и, нахмурив лоб и брови, спросил грозно скомороха:
   — Что это значит?
   — От Спартака, — сказал тихим голосом Арторикс. — Я пришел из Апулии, к тебе, Катилина, чтобы переговорить об очень серьезных делах.
   Патриций быстро взглянул на молодого галла и сказал:
   — Я тебя выслушаю.., выйдем из храма.., потом следуй за мной.., пока не доберемся до удобного, укромного места.
   И с присущим ему презрением к людям, беспечно и грубо прокладывая дорогу своими мощными локтями, Катилина вышел из храма, неотлучно сопровождаемый Арториксом.
   Пройдя мимо храма Геркулеса к небольшому храму, посвященному богине целомудрия, Катилина остановился.
   Арторикс изложил поручение, возложенное на него Спартаком; с жаром описал он мощь гладиаторских легионеров, сумел искусно польстить гордости Катилины, доказал, насколько храбрость этих шестидесяти тысяч рабов, уже испытанных в стольких сражениях, возросла бы, если бы их вождем стал Луций Сергий Катилина, как в короткое время удвоилось бы их число, и как, переходя от победы к победе, он мог бы в течение одного года оказаться с непобедимыми силами у ворот Рима.
   Кровавым огнем зажглись глаза Катилины при этих словах; страшно сокращались мускулы его свирепого, выразительного лица; по временам он грозно сжимал могучие кулаки и испускал вздохи, очень похожие на рычание дикого зверя.