Страница:
— Оно все время за тучами[2], — ответил Крикс.
— Однако, это странно, — заметил один.
— И непонятно, — прошептал другой.
— А муравьи?[3]
— спросил третий, обращаясь к Криксу.
— Они растут числом и усердно занимаются своим делом, ожидая наступления лета[4].
— О, пусть придет скорее лето, и пусть солнце, сверкая во всемогуществе своих лучей обрадует трудолюбивых муравьев и сожжет крылья коварным осам[5].
— А скажи мне. Крикс, сколько звезд уже видно[6]?
— Две тысячи двести шестьдесят на вчерашний день.
— А появляются ли еще новые?
— Они будут появляться до тех пор, пока лучезарный свод небес не засверкает над миром, весь покрытый мириадами звезд.
— Гляди на весло[7], — сказал один из гладиаторов, увидя эфиопку-рабыню, которая внесла вино.
Когда она ушла, гладиатор-галл сказал на ломаном латинском языке:
— В конце концов мы здесь одни и можем говорить свободно, не затрудняя себя условным языком, которому я, недавно только примкнувший к вам, не научился еще как следует; итак, я спрашиваю без всяких фокусов, увеличивается ли число сторонников? Когда мы сможем, наконец, подняться, вступить серьезно в бой и показать нашим высокомерным господам, что мы так же храбры, как они, и даже храбрее их?..
— Ты слишком спешишь, Брезовир, — возразил Крикс, улыбаясь, — ты слишком спешишь и горячишься. Число сторонников Союза растет изо дня в день, число защитников святого дела увеличивается с каждым часом, с каждым мгновением.., так, например, сегодня же вечером в час первого факела, в лесу, посвященном богине Фуррине, по ту сторону Сублицийского моста, между Авентинским и Яникульским холмами будут приняты в члены нашего Союза с соблюдением предписанного обряда еще одиннадцать верных и испытанных гладиаторов.
— В лесу богини Фуррины, — сказал пылкий Брезовир, — где еще стонет среди листвы дубов неотмщенный дух Кая Гракха, благородной кровью которого ненависть патрициев напитала эту священную заповедную почву; в этом именно лесу нужно собираться и объединяться угнетенным для того, чтобы завоевать себе свободу.
— Что касается меня, то я, — сказал один из гладиаторов, по происхождению самнит, — не дождусь часа, когда вспыхнет восстание; не потому, что я очень верю в благополучный его исход, а потому что мне не терпится схватиться с римлянами и отомстить за самнитов и марсийцев, погибших в священной гражданской войне.
— Ну, если бы я не верил в победу нашего правого дела, я бы, конечно, не вошел бы в Союз угнетенных.
— А я вошел в Союз потому, что обречен умереть, и предпочитаю пасть на поле сражения, чем погибнуть в цирке.
В этот момент один из гладиаторов уронил свой меч. Он нагнулся, чтобы поднять его и вдруг воскликнул:
— Под ложем кто-то есть!
Ему показалось, что он увидел там чью-то ногу и край зеленой тоги. При восклицании гладиатора все в волнении вскочили. Крикс тотчас воскликнул:
— Гляди на весло! Брезовир и Торкват пусть прогоняют насекомых[8], а мы изжарим рыбу[9].
Два гладиатора, исполняя приказ, стали у двери, беззаботно болтая друг с другом; остальные, мигом подняв ложе, обнаружили под ним съежившегося молодого человека лет тридцати. Схваченный четырьмя сильными руками, он начал сразу молить о пощаде.
— Ни звука, — приказал ему тихим и грозным голосом Крикс, — и ни одного движения, или ты умрешь!
И блеск десяти мечей предупредил несчастного, что если он только попытается подать голос, то в один миг отправится на тот свет.
— А!.. Это ты, сабинский торговец зерном, оставляющий на столах сестерции без счета? — спросил Крикс, глаза которого налились кровью и мрачно сверкали.
— Поверьте мне, доблестные люди, я не… — начал тянуть молодой человек, похолодев от ужаса.
— Молчи, трус! — прервал его один из гладиаторов и сильно ударил ногой.
— Эвмакл, — сказал с укором в голосе Крикс, — обожди… Надо, чтобы он заговорил и сказал нам, что его привлекло сюда и кем он был послан.
И тотчас же он обратился к мнимому торговцу зерном:
— Итак, не для спекуляции зерном, а для шпионажа и предательства…
— Клянусь высокими богами.., мне поручил… — сказал прерывистым и дрожащим голосом несчастный.
— Кто ты?.. Кто тебя послал сюда?..
— Сохраните мне жизнь.., и я вам скажу все.., но ради милосердия.., из жалости сохраните мне жизнь!
— Это мы решим после.., а пока говори.
— Мое имя Сильвий Кордений Веррес.., я грек., бывший раб.., теперь вольноотпущенник Кая Верреса.
— А! Так ты по его приказу пришел сюда?
— Да, по его приказу.
— А что мы сделали Каю Верресу? И что заставляет его шпионить за нами и доносить на нас?.. Ведь если он хотел знать цель наших тайных сборищ, то, очевидно, собирался затем донести на нас Сенату.
— Не знаю.., этого я не знаю, — сказал, не переставая дрожать, отпущенник Кая Верреса.
— Не притворяйся… Не строй перед нами дурака… Если Веррес мог поручить тебе такое деликатное и опасное дело, это означает, что он тебя счел способным довести его до конца. Итак, говори и скажи нам все, что тебе известно, так как мы не простим тебе отпирательства.
Сильвий Кордений понял, что с этими людьми шутить нельзя, что смерть всего в нескольких шагах от него; как утопающий хватается за соломинку, он решился, прибегнув к откровенное! и, попытаться спасти свою жизнь.
И он рассказал все, что знал.
Кай Веррес, узнав в триклинии Катилины, что существовал союз гладиаторов для организации восстания против Рима, не мог поверить, что эти храбрые, презирающие смерть люди так легко отказались от предприятия, в котором они ничего не теряли, а могли выиграть все. Он не поверил словам Спартака, который в тот вечер в триклинии Катилины высказал решение бросить всякую мысль о восстании. Напротив, Кай Веррес был убежден, что заговор продолжал втайне усиливаться и расширяться и что в один прекрасный день гладиаторы сами, без содействия патрициев, поднимут знамя восстания.
После продолжительных размышлений, как лучше всего поступить в данном случае, Кай Веррес, очень жадный на деньги и считавший, что все средства хороши и допустимы, лишь бы нажиться, решил устроить слежку за гладиаторами, овладеть всеми нитями их заговора и донести сенату: он надеялся в награду за это получить крупную сумму денег или управление провинцией, где он мог бы стать богачом, законно грабя жителей, как это обыкновенно делали квесторы, преторы и проконсулы:
— не было случая, чтобы жалобы угнетаемых когда-либо взволновали продажный и всегда готовый к подкупам римский Сенат.
Чтобы добиться своей цели Веррес с месяц тому назад поручил своему преданному отпущеннику и верному слуге Сильвию Кордению следить за гладиаторами и разузнавать все их планы.
Кордений в течение месяца терпеливо посещал все притоны и дома терпимости, кабаки и харчевни в наиболее бедных районах Рима, где чаще всего собирались гладиаторы; беспрестанно подслушивая, он собрал некоторые улики и в конце концов пришел к заключению, что в отсутствие Спартака руководителем заговора, если такой действительно существовал, был Крикс. Поэтому он стал следить за Криксом, и так как галл часто посещал харчевню Венеры Либитины, то Сильвий Кордений в течение шести или семи дней приходил туда, иногда даже два раза в день; и когда он узнал, что в этот вечер состоится собрание начальников групп, на котором будет Крикс, он решился на хитрость — спрятаться под обеденным ложем в тот момент, когда приход гладиаторов отвлечет внимание Лутации Одноглазой.
Когда Сильвий Кордений закончил свою отрывистую и бессвязную речь. Крикс, внимательно наблюдавший за ним, некоторое время молчал, а затем сказал медленно и очень спокойно:
— А ведь ты негодяй, каких мало!
— Не считай меня больше того, чего я стою, благородный Крикс, и…
— Нет, нет, ты стоишь больше, чем может показаться на первый взгляд. Несмотря на твой бараний вид, ум у тебя тонкий и хитер ты на славу.
— Но ведь я не сделал вам ничего дурного.., я исполнял приказания моего патрона.., мне кажется, что, принимая во внимание мою искренность и то, что я торжественно клянусь всеми богами Олимпа и ада не передать никому, даже Верресу, ничего из того, что я узнал, вы можете пощадить меня, и дать мне свободно уйти.
— Не торопись, добрый Сильвий, мы об этом еще поговорим, — иронически возразил Крикс.
Подозвав к себе нескольких гладиаторов, он им сказал:
— Выйдем на минуту.
Он вышел первый, крикнув тем, кто оставался.
— Стерегите его!.. И не делайте ему ничего дурного. Гладиаторы вышли из харчевни.
— Как поступить с этим негодяем? — спросил Крикс у своих товарищей, когда в переулке все остановились и окружили его.
— Что за вопрос? — ответил Брезовир. — Убить его, как бешеную собаку, — Дать ему уйти, — сказал другой, — было бы все равно, что самим донести на себя.
— Сохранить ему жизнь и держать его пленником где-нибудь было бы опасно, — заметил третий.
— И затем, где мы могли бы его спрятать? — спросил четвертый.
— Итак, смерть? — спросил Крикс, обводя всех глазами.
— Теперь ночь…
— Улица пустынная…
— Мы его отведем на самый верх холма на другой конец этой-улицы…
— Mors sua, vita nostra[10] — заключил в виде сентенции Брезовир, произнося с варварским акцентом эти четыре латинских слова.
— Да, это необходимо, — сказал Крикс, сделав шаг к дверям кабака; но тут же остановился и спросил:
— Кто же убьет его?
Никто не дал ответа, и только после минуты молчания один сказал:
— Убить безоружного и без сопротивления…
— Если бы у него был меч… — сказал другой — Если бы он мог или хотел защищаться, я бы взял на себя это поручение, — прибавил Брезовир.
— Но зарезать безоружного… — заметил самнит Торкват.
— Храбрые и благородные вы люди, — сказал с волнением Крике, — и достойные свободы! Однако, необходимо, чтобы для блага всех кто-нибудь победил свое отвращение и выполнил над этим человеком приговор, который изрекает моими устами суд Союза угнетенных.
Все наклонили головы в знак повиновения.
— С другой стороны, — продолжал Крикс, — разве он пришел сразиться с нами равным оружием и в открытом бою? Разве он не шпион?
Если бы мы его не накрыли в его тайнике, не, донес ли бы он на нас через два часа, И не были бы все мы брошены завтра в Мамертинскую тюрьму, чтобы через два дня быть распятыми на кресте на Сессорском поле?
— Правда, правда! — подтвердило несколько голосов.
— Итак, именем суда Союза угнетенных я приказываю Брезовиру и Торквату убить этого человека.
Оба гладиатора наклонили головы, и все, с Криксом во главе, вернулись в харчевню.
Сильвий Кордений Веррес, ожидая решения своей судьбы, не переставал дрожать от страха. Минуты ему казались веками. Он устремил взор, полный ужаса на Крикса и его товарищей и побледнел. — он не прочел на их лицах ничего хорошего.
— Ну, что же… — произнес он со слезами, — вы меня пощадите?.. Оставите мне жизнь?.. Я.., на коленях, жизнью ваших отцов, ваших матерей, ваших близких.., смиренно вас заклинаю…
— Разве есть у нас теперь отцы и матери?.. — мрачно ответил Брезовир, лицо которого потемнело и приобрело страшное выражение.
— Разве оставили нам что-нибудь дорогое? — прибавил другой гладиатор, глаза которого засверкали гневом и местью — Вставай, трус! — закричал Торкват.
— Молчать! — воскликнул Крикс, и, обращаясь к отпущеннику Кая Верреса, прибавил:
— Ты пойдешь с нами. В конце этой маленькой улицы мы посовещаемся и решим твою судьбу.
Сделав товарищам знак вывести Сильвия Кордения, которому он оставил последний луч надежды, чтобы тот не поднял на ноги всю улицу воплями, Крикс вышел в сопровождении гладиаторов, потащивших отпущенника, более похожего на мертвеца, чем на живого человека. Он не сопротивлялся и не произносил ни слова.
Один гладиатор остался, чтобы расплатиться с Лутацией. Она среди этих вышедших двадцати гладиаторов и не заметила своего торговца зерном. Между тем остальные, повернув направо от харчевни, стали подыматься по грязной и извилистой уличке, которая оканчивалась у городской стены. Дальше начиналось открытое поле.
Придя сюда, они остановились. Сильвий Кордений, опустившись на колени, начал плакать, взывая к милосердию гладиаторов:
— Хочешь, ты, подлый трус, сразиться равным оружием с одним из нас? — спросил Брезовир упавшего духом отпущенника.
— О, пожалейте.., пожалейте.., ради моих сыновей прошу вас о милосердии…
— У нас нет сыновей! — закричал один из гладиаторов.
— Мы осуждены не иметь их никогда!.. — прорычал другой.
— Неужели ты, — сказал в негодовании Брезовир, — умеешь только прятаться и шпионить?.. Честно сражаться ты не умеешь?..
— О, спасите меня!.. Жизнь.., я вас умоляю о жизни!..
— Так иди же в ад, трус! — вскричал Брезовир, вонзив свой короткий меч в грудь отпущенника.
— И пусть погибнут с тобой вместе все подлые бесчестные рабы, — прибавил самнит Торкват, дважды ударяя упавшего.
Гладиаторы, сомкнувшись вокруг умирающего, стояли неподвижно, с мрачными и задумчивыми лицами и молча следили за последними судорогами отпущенника.
Брезовир и Торкват несколько раз воткнули свои мечи в землю, чтобы стереть с них кровь, раньше, чем она свернется, и затем вложили их обратно в ножны.
А потом все двадцать гладиаторов, серьезные и молчаливые, вышли через пустынный переулок на более оживленные улицы Рима.
Восемь дней спустя после только что рассказанных событий, вечером в час первого факела, со стороны Аппиевой дороги въехал через Капуанские ворота в Рим человек верхом на лошади, весь закутанный в плащ, чтобы хоть несколько укрыться от проливного дождя, который уже несколько часов заливал улицы города. Всадник и его породистый конь вспотели, задыхались от продолжительной езды и были покрыты грязью с головы до ног.
Вскоре лошадь доскакала до Священной улицы и остановилась перед домом, где жила Эвтибида. Всадник соскочил с коня и, схватив бронзовый молоток у двери, несколько раз сильно ударил им. В ответ тотчас же послышался лай сторожевой собаки, непременной принадлежности римского дома.
Через несколько минут всадник услышал шаги привратника; тот торопился открыть двери и громко приказывал собаке замолчать.
— Да благословят тебя боги, добрый Гермоген… Я — Метробий приехал из Кум…
— С благополучным приездом!..
— Я мокр, как рыба… Юпитер, властитель дождей, пожелал позабавиться, показав мне, как хорошо работают его шлюзы Позови кого-нибудь из слуг и прикажи ему отвести это бедное животное в конюшню соседней харчевни, чтобы его там приютили и дали овса.
Привратник, приставив средний палец правой руки к большому, щелкнул о ладонь — это был знак, которым вызывали рабов, — и, взяв лошадь за уздечку, сказал:
— Входи же, Метробий! Ты знаешь расположение дома: возле галле реи ты найдешь Аспазию, горничную госпожи. Она доложит о твоем прибытии. О лошади я позабочусь, и все, что ты приказал, будет исполнено.
Метробий переступил порог входной двери, стараясь не поскользнуться, что было бы самым дурным предзнаменованием. Он вошел в переднюю, на мозаичном полу которой при свете бронзовой лампы, висящей на потолке, виднелась обычная надпись: salve[11], это слово при первых же шагах гостя начинал повторять попугай в клетке, висящей на стене (таков был обычай того времени).
Минуя переднюю и атриум, он вошел в коридор галереи и приказал служанке доложить Эвшбиде о своем приходе.
В это время куртизанка находилась в своей зимней приемной, благоухающей духами, украшенной драгоценной мебелью Она была всецело занята выслушиванием признаний в любви, которые расточал ей юноша, сидевший у ее ног. Она теребила дерзкой рукой его мягкие черные волосы, а он с пылающим страстью взглядом говорил ей о своих нежных чувствах. То был Тит Лукреций Кар.
С самого детства проникнутый учением Эпикура, он применял в жизни наставления своего учителя и не желал серьезной и глубокой любви.
..Возвращаются вновь и безумье, и ярость все та же. Лишь начинает впять устремляться к предмету желанье.
И поэтому он искал любовь легкую и кратковременную, чтобы:
Во всяком случае, так как Лукреций был юноша привлекательный, очень талантливый, остроумный и приятный собеседник, богатый и не скупился на траты для своих удовольствий то он часто приходил провести несколько часов в доме Эвтибиды Она принимала его с большей любезностью, чем других, более богатых и щедрых поклонников — Итак, ты меня любишь? — кокетливо говорила куртизанка юноше, продолжая играть его локонами. — Я тебе не надоела?
— Нет, я тебя люблю все сильнее и сильнее, так как любовь — это единственная вещь, которая по мере обладания ею не насыщает, но только разжигает желание в груди.
В эту минуту раздался легкий стук пальцем в дверь.
— Кто там? — спросила Эвтибида. Послышался негромкий голос Аспазии:
— Прибыл Метробий из Кум…
— Ах! — радостно воскликнула Эвтибида, вскочив с кушетки и вся покраснев. — Он приехал?.. Проводи его в экседру… Я сейчас приду.
И обращаясь к Лукрецию, она торопливо заговорила прерывающимся, но очень ласковым голосом:
— Подожди меня… Я сейчас вернусь.., и если известия, принесенные этим человеком, будут те, которых я страстно жду уже в течение восьми дней, если я утолю сегодня вечером свою ненависть желанной местью.., мне будет весело, и часть этого веселья перепадет тебе.
С этими словами она вышла из приемной в сильном возбуждении, оставив Лукреция в состоянии изумления, недовольства и любопытства.
Покачав головой, он стал в глубоком раздумьи ходить взад и вперед по комнате.
Буря бушевала, и частые молнии наполняли приемную мрачным сиянием, ужасные рассказы грома потрясали дом до самого основания; шум града и дождя слышался с необыкновенной силой между раскатами грома, а сильный северный ветер, яростно бушуя, дул с пронзительным свистом в двери, окна, во все щели.
— Юпитер, бог толпы, развлекается, показывая образцы своего разрушительного могущества, — прошептал юноша с легкой иронической улыбкой.
Походив еще некоторое время по комнате, Лукреций сел на кушетку и, как бы отдавшись во власть ощущений, вызванных в нем этой борьбой стихий, схватил одну из навощенных дощечек, лежавших на маленьком изящном шкапчике и, серебряной палочкой с железным наконечником, стал быстро писать.
Тем временем Эвтибида прошла в экседру; там уже находился Метробий, который, сняв плащ, печально осматривал его прорехи. Куртизанка крикнула рабыне, собиравшейся выйти:
— Ну-ка, разожги сильнее огонь в камине, приготовь одежду, чтобы наш Метробий мог переодеться, и накрой в триклинии ужин получше. И тотчас же, повернувшись к Метробию, она спросила:
— Ну как?.. Хорошие ты привез известия, мой славный Метробий?
— Хорошие из Кум, но самые скверные с дороги.
— Вижу, вижу, бедный мой Метробий. Садись сюда, ближе к огню, — с этими словами она придвинула скамейку к камину, — и скажи мне поскорее, добыл ты желанные доказательства?
— Золото, прекраснейшая Эвтибида, как ты знаешь, открыло Юпитеру бронзовые ворота башни Данаи.
— Оставь болтовню!.. Неужели ванна, которую ты принял, не отбила у тебя охоты разглагольствовать?
— Я подкупил одну рабыню и через маленькое отверстие, сделанное в двери, видел несколько раз, как Спартак в час крика петухов входил в комнату Валерии.
— О боги ада, помогите мне! — воскликнула Эвтибида с выражением дикой радости.
И теребя Метробия, с искаженным лицом, похожая на разъяренную тигрицу, она стала спрашивать прерывистым и задыхающимся голосом:
— И.., все дни.., вот так.., они.., подлые бесчестят.., честное имя… Суллы?
— Думаю, что в пылу страсти они ни разу не пропустили даже ни одного черного дня — О, теперь придет для них такой черный день! Я посвящаю, — воскликнула торжественно Эвтибида, — их проклятые головы богам ада!
И она сделала движение, чтобы уйти, но остановилась и, обращаясь к Метробию, добавила:
— Переоденься, потом пойди закуси в триклинии и жди меня там.
«Не хотел бы я впутаться в какое-нибудь скверное дело», — думал старый комедиант, идя в комнату для гостей, чтобы переменить мокрую одежду.
Но переодевшись и пройдя в триклиний, где его ожидал роскошный ужин и фалернское вино, достойный муж постарался забыть о злополучном путешествии и о предчувствии какого-то тяжелого, близкого несчастья.
Не успел он насытиться и наполовину, как Эвтибида, с бледным лицом, но спокойная, вошла в триклиний, держа в руке сверток папируса, то есть бумаги лучшего качества. Он был завернут в разрисованную снаружи суриком и обвязанную льняным шнурком пергаментную пленку, края которой были склеены воском, с печатью кольца Эвтибиды Печать изображала Венеру, выходящую из пены морской.
Метробий, несколько смущенный этим появлением, спросил:
— Да.., прекраснейшая Эвтибида.., я желал бы, я хотел бы… Кому адресовано это письмо?
— Ты еще спрашиваешь?.. Луцию Корнелию Сулле.
— Ах, клянусь маской бога Мома, — не будем спешить с нашими решениями, дитя мое…
— Нашими?. Причем здесь ты?..
— Но да поможет мне великий всеблагой Юпитер!.. А если Сулле не понравится, что вмешиваются в его дела?.. Если вместо того, чтобы обидеться за свою супругу, он обидится на доносчиков?.. И если, — что еще хуже, но вероятнее всего, — он решит обидеться на всех?..
— А что мне до этого?..
— Но.., то есть.., вот.., моя девочка.., если для тебя ничего не значит гнев Суллы.., он очень важен для меня…
— Да кто о тебе думает?
— Я, я, Эвтибида прекрасная, любезная людям и богам, — сказал с жаром Метробий, — я, так как я очень крепко люблю себя!
— Но я не упомянула твоего имени.., и во всем, что может произойти, ты будешь совершенно в стороне.
— Понимаю.., очень хорошо.., но видишь, моя девочка, я задушевный друг Суллы уже тридцать лет.
— О, я знаю это.., даже более задушевный, чем это нужно для твоей доброй славы…
— Это не важно.., я знаю этого зверя.., то есть человека.., и при всей дружбе, которая меня связывает с ним столько лет, я знаю, что он вполне способен свернуть мне голову, как курице… Я уверен, что он прикажет почтить меня самыми пышными похоронами и битвой пятидесяти гладиаторов вокруг моего костра. Однако, к несчастью для меня, я уже не буду в состоянии наслаждаться всеми этими зрелищами..
— Не бойся, не бойся, — сказала Эвтибида. — с тобой не случится никакого несчастья.
В эту минуту вошел в триклиний раб в дорожном костюме.
— Помни мои наставления, Демофил, и нигде не останавливайся до Кум Слуга взял из рук Эвтибиды письмо, положил его между курткой и рубашкой, привязав его веревкой вокруг талии, затем, поклонившись госпоже, завернулся в плащ и вышел.
Эвтибида успокоила Метробия, который решил снова заговорить о своих опасениях. Сказав ему, что завтра они увидятся, она, вышла из триклиния и вернулась в приемную. Там Лукреций, держа в руке дощечку, собирался перечитать то, что написал.
— Извини, что я должна была оставить тебя одного дольше, чем хотела.., но я вижу, что ты не терял времени. Прочти мне эти стихи, ведь твое воображение может проявляться только в стихах.., и притом в великолепных стихах.
— Ты и буря, которая свирепствует снаружи, внушили мне эти стихи… Поэтому я должен прочесть их тебе… Возвращаясь домой, я их прочту буре.
— Однако, это странно, — заметил один.
— И непонятно, — прошептал другой.
— А муравьи?[3]
— спросил третий, обращаясь к Криксу.
— Они растут числом и усердно занимаются своим делом, ожидая наступления лета[4].
— О, пусть придет скорее лето, и пусть солнце, сверкая во всемогуществе своих лучей обрадует трудолюбивых муравьев и сожжет крылья коварным осам[5].
— А скажи мне. Крикс, сколько звезд уже видно[6]?
— Две тысячи двести шестьдесят на вчерашний день.
— А появляются ли еще новые?
— Они будут появляться до тех пор, пока лучезарный свод небес не засверкает над миром, весь покрытый мириадами звезд.
— Гляди на весло[7], — сказал один из гладиаторов, увидя эфиопку-рабыню, которая внесла вино.
Когда она ушла, гладиатор-галл сказал на ломаном латинском языке:
— В конце концов мы здесь одни и можем говорить свободно, не затрудняя себя условным языком, которому я, недавно только примкнувший к вам, не научился еще как следует; итак, я спрашиваю без всяких фокусов, увеличивается ли число сторонников? Когда мы сможем, наконец, подняться, вступить серьезно в бой и показать нашим высокомерным господам, что мы так же храбры, как они, и даже храбрее их?..
— Ты слишком спешишь, Брезовир, — возразил Крикс, улыбаясь, — ты слишком спешишь и горячишься. Число сторонников Союза растет изо дня в день, число защитников святого дела увеличивается с каждым часом, с каждым мгновением.., так, например, сегодня же вечером в час первого факела, в лесу, посвященном богине Фуррине, по ту сторону Сублицийского моста, между Авентинским и Яникульским холмами будут приняты в члены нашего Союза с соблюдением предписанного обряда еще одиннадцать верных и испытанных гладиаторов.
— В лесу богини Фуррины, — сказал пылкий Брезовир, — где еще стонет среди листвы дубов неотмщенный дух Кая Гракха, благородной кровью которого ненависть патрициев напитала эту священную заповедную почву; в этом именно лесу нужно собираться и объединяться угнетенным для того, чтобы завоевать себе свободу.
— Что касается меня, то я, — сказал один из гладиаторов, по происхождению самнит, — не дождусь часа, когда вспыхнет восстание; не потому, что я очень верю в благополучный его исход, а потому что мне не терпится схватиться с римлянами и отомстить за самнитов и марсийцев, погибших в священной гражданской войне.
— Ну, если бы я не верил в победу нашего правого дела, я бы, конечно, не вошел бы в Союз угнетенных.
— А я вошел в Союз потому, что обречен умереть, и предпочитаю пасть на поле сражения, чем погибнуть в цирке.
В этот момент один из гладиаторов уронил свой меч. Он нагнулся, чтобы поднять его и вдруг воскликнул:
— Под ложем кто-то есть!
Ему показалось, что он увидел там чью-то ногу и край зеленой тоги. При восклицании гладиатора все в волнении вскочили. Крикс тотчас воскликнул:
— Гляди на весло! Брезовир и Торкват пусть прогоняют насекомых[8], а мы изжарим рыбу[9].
Два гладиатора, исполняя приказ, стали у двери, беззаботно болтая друг с другом; остальные, мигом подняв ложе, обнаружили под ним съежившегося молодого человека лет тридцати. Схваченный четырьмя сильными руками, он начал сразу молить о пощаде.
— Ни звука, — приказал ему тихим и грозным голосом Крикс, — и ни одного движения, или ты умрешь!
И блеск десяти мечей предупредил несчастного, что если он только попытается подать голос, то в один миг отправится на тот свет.
— А!.. Это ты, сабинский торговец зерном, оставляющий на столах сестерции без счета? — спросил Крикс, глаза которого налились кровью и мрачно сверкали.
— Поверьте мне, доблестные люди, я не… — начал тянуть молодой человек, похолодев от ужаса.
— Молчи, трус! — прервал его один из гладиаторов и сильно ударил ногой.
— Эвмакл, — сказал с укором в голосе Крикс, — обожди… Надо, чтобы он заговорил и сказал нам, что его привлекло сюда и кем он был послан.
И тотчас же он обратился к мнимому торговцу зерном:
— Итак, не для спекуляции зерном, а для шпионажа и предательства…
— Клянусь высокими богами.., мне поручил… — сказал прерывистым и дрожащим голосом несчастный.
— Кто ты?.. Кто тебя послал сюда?..
— Сохраните мне жизнь.., и я вам скажу все.., но ради милосердия.., из жалости сохраните мне жизнь!
— Это мы решим после.., а пока говори.
— Мое имя Сильвий Кордений Веррес.., я грек., бывший раб.., теперь вольноотпущенник Кая Верреса.
— А! Так ты по его приказу пришел сюда?
— Да, по его приказу.
— А что мы сделали Каю Верресу? И что заставляет его шпионить за нами и доносить на нас?.. Ведь если он хотел знать цель наших тайных сборищ, то, очевидно, собирался затем донести на нас Сенату.
— Не знаю.., этого я не знаю, — сказал, не переставая дрожать, отпущенник Кая Верреса.
— Не притворяйся… Не строй перед нами дурака… Если Веррес мог поручить тебе такое деликатное и опасное дело, это означает, что он тебя счел способным довести его до конца. Итак, говори и скажи нам все, что тебе известно, так как мы не простим тебе отпирательства.
Сильвий Кордений понял, что с этими людьми шутить нельзя, что смерть всего в нескольких шагах от него; как утопающий хватается за соломинку, он решился, прибегнув к откровенное! и, попытаться спасти свою жизнь.
И он рассказал все, что знал.
Кай Веррес, узнав в триклинии Катилины, что существовал союз гладиаторов для организации восстания против Рима, не мог поверить, что эти храбрые, презирающие смерть люди так легко отказались от предприятия, в котором они ничего не теряли, а могли выиграть все. Он не поверил словам Спартака, который в тот вечер в триклинии Катилины высказал решение бросить всякую мысль о восстании. Напротив, Кай Веррес был убежден, что заговор продолжал втайне усиливаться и расширяться и что в один прекрасный день гладиаторы сами, без содействия патрициев, поднимут знамя восстания.
После продолжительных размышлений, как лучше всего поступить в данном случае, Кай Веррес, очень жадный на деньги и считавший, что все средства хороши и допустимы, лишь бы нажиться, решил устроить слежку за гладиаторами, овладеть всеми нитями их заговора и донести сенату: он надеялся в награду за это получить крупную сумму денег или управление провинцией, где он мог бы стать богачом, законно грабя жителей, как это обыкновенно делали квесторы, преторы и проконсулы:
— не было случая, чтобы жалобы угнетаемых когда-либо взволновали продажный и всегда готовый к подкупам римский Сенат.
Чтобы добиться своей цели Веррес с месяц тому назад поручил своему преданному отпущеннику и верному слуге Сильвию Кордению следить за гладиаторами и разузнавать все их планы.
Кордений в течение месяца терпеливо посещал все притоны и дома терпимости, кабаки и харчевни в наиболее бедных районах Рима, где чаще всего собирались гладиаторы; беспрестанно подслушивая, он собрал некоторые улики и в конце концов пришел к заключению, что в отсутствие Спартака руководителем заговора, если такой действительно существовал, был Крикс. Поэтому он стал следить за Криксом, и так как галл часто посещал харчевню Венеры Либитины, то Сильвий Кордений в течение шести или семи дней приходил туда, иногда даже два раза в день; и когда он узнал, что в этот вечер состоится собрание начальников групп, на котором будет Крикс, он решился на хитрость — спрятаться под обеденным ложем в тот момент, когда приход гладиаторов отвлечет внимание Лутации Одноглазой.
Когда Сильвий Кордений закончил свою отрывистую и бессвязную речь. Крикс, внимательно наблюдавший за ним, некоторое время молчал, а затем сказал медленно и очень спокойно:
— А ведь ты негодяй, каких мало!
— Не считай меня больше того, чего я стою, благородный Крикс, и…
— Нет, нет, ты стоишь больше, чем может показаться на первый взгляд. Несмотря на твой бараний вид, ум у тебя тонкий и хитер ты на славу.
— Но ведь я не сделал вам ничего дурного.., я исполнял приказания моего патрона.., мне кажется, что, принимая во внимание мою искренность и то, что я торжественно клянусь всеми богами Олимпа и ада не передать никому, даже Верресу, ничего из того, что я узнал, вы можете пощадить меня, и дать мне свободно уйти.
— Не торопись, добрый Сильвий, мы об этом еще поговорим, — иронически возразил Крикс.
Подозвав к себе нескольких гладиаторов, он им сказал:
— Выйдем на минуту.
Он вышел первый, крикнув тем, кто оставался.
— Стерегите его!.. И не делайте ему ничего дурного. Гладиаторы вышли из харчевни.
— Как поступить с этим негодяем? — спросил Крикс у своих товарищей, когда в переулке все остановились и окружили его.
— Что за вопрос? — ответил Брезовир. — Убить его, как бешеную собаку, — Дать ему уйти, — сказал другой, — было бы все равно, что самим донести на себя.
— Сохранить ему жизнь и держать его пленником где-нибудь было бы опасно, — заметил третий.
— И затем, где мы могли бы его спрятать? — спросил четвертый.
— Итак, смерть? — спросил Крикс, обводя всех глазами.
— Теперь ночь…
— Улица пустынная…
— Мы его отведем на самый верх холма на другой конец этой-улицы…
— Mors sua, vita nostra[10] — заключил в виде сентенции Брезовир, произнося с варварским акцентом эти четыре латинских слова.
— Да, это необходимо, — сказал Крикс, сделав шаг к дверям кабака; но тут же остановился и спросил:
— Кто же убьет его?
Никто не дал ответа, и только после минуты молчания один сказал:
— Убить безоружного и без сопротивления…
— Если бы у него был меч… — сказал другой — Если бы он мог или хотел защищаться, я бы взял на себя это поручение, — прибавил Брезовир.
— Но зарезать безоружного… — заметил самнит Торкват.
— Храбрые и благородные вы люди, — сказал с волнением Крике, — и достойные свободы! Однако, необходимо, чтобы для блага всех кто-нибудь победил свое отвращение и выполнил над этим человеком приговор, который изрекает моими устами суд Союза угнетенных.
Все наклонили головы в знак повиновения.
— С другой стороны, — продолжал Крикс, — разве он пришел сразиться с нами равным оружием и в открытом бою? Разве он не шпион?
Если бы мы его не накрыли в его тайнике, не, донес ли бы он на нас через два часа, И не были бы все мы брошены завтра в Мамертинскую тюрьму, чтобы через два дня быть распятыми на кресте на Сессорском поле?
— Правда, правда! — подтвердило несколько голосов.
— Итак, именем суда Союза угнетенных я приказываю Брезовиру и Торквату убить этого человека.
Оба гладиатора наклонили головы, и все, с Криксом во главе, вернулись в харчевню.
Сильвий Кордений Веррес, ожидая решения своей судьбы, не переставал дрожать от страха. Минуты ему казались веками. Он устремил взор, полный ужаса на Крикса и его товарищей и побледнел. — он не прочел на их лицах ничего хорошего.
— Ну, что же… — произнес он со слезами, — вы меня пощадите?.. Оставите мне жизнь?.. Я.., на коленях, жизнью ваших отцов, ваших матерей, ваших близких.., смиренно вас заклинаю…
— Разве есть у нас теперь отцы и матери?.. — мрачно ответил Брезовир, лицо которого потемнело и приобрело страшное выражение.
— Разве оставили нам что-нибудь дорогое? — прибавил другой гладиатор, глаза которого засверкали гневом и местью — Вставай, трус! — закричал Торкват.
— Молчать! — воскликнул Крикс, и, обращаясь к отпущеннику Кая Верреса, прибавил:
— Ты пойдешь с нами. В конце этой маленькой улицы мы посовещаемся и решим твою судьбу.
Сделав товарищам знак вывести Сильвия Кордения, которому он оставил последний луч надежды, чтобы тот не поднял на ноги всю улицу воплями, Крикс вышел в сопровождении гладиаторов, потащивших отпущенника, более похожего на мертвеца, чем на живого человека. Он не сопротивлялся и не произносил ни слова.
Один гладиатор остался, чтобы расплатиться с Лутацией. Она среди этих вышедших двадцати гладиаторов и не заметила своего торговца зерном. Между тем остальные, повернув направо от харчевни, стали подыматься по грязной и извилистой уличке, которая оканчивалась у городской стены. Дальше начиналось открытое поле.
Придя сюда, они остановились. Сильвий Кордений, опустившись на колени, начал плакать, взывая к милосердию гладиаторов:
— Хочешь, ты, подлый трус, сразиться равным оружием с одним из нас? — спросил Брезовир упавшего духом отпущенника.
— О, пожалейте.., пожалейте.., ради моих сыновей прошу вас о милосердии…
— У нас нет сыновей! — закричал один из гладиаторов.
— Мы осуждены не иметь их никогда!.. — прорычал другой.
— Неужели ты, — сказал в негодовании Брезовир, — умеешь только прятаться и шпионить?.. Честно сражаться ты не умеешь?..
— О, спасите меня!.. Жизнь.., я вас умоляю о жизни!..
— Так иди же в ад, трус! — вскричал Брезовир, вонзив свой короткий меч в грудь отпущенника.
— И пусть погибнут с тобой вместе все подлые бесчестные рабы, — прибавил самнит Торкват, дважды ударяя упавшего.
Гладиаторы, сомкнувшись вокруг умирающего, стояли неподвижно, с мрачными и задумчивыми лицами и молча следили за последними судорогами отпущенника.
Брезовир и Торкват несколько раз воткнули свои мечи в землю, чтобы стереть с них кровь, раньше, чем она свернется, и затем вложили их обратно в ножны.
А потом все двадцать гладиаторов, серьезные и молчаливые, вышли через пустынный переулок на более оживленные улицы Рима.
Восемь дней спустя после только что рассказанных событий, вечером в час первого факела, со стороны Аппиевой дороги въехал через Капуанские ворота в Рим человек верхом на лошади, весь закутанный в плащ, чтобы хоть несколько укрыться от проливного дождя, который уже несколько часов заливал улицы города. Всадник и его породистый конь вспотели, задыхались от продолжительной езды и были покрыты грязью с головы до ног.
Вскоре лошадь доскакала до Священной улицы и остановилась перед домом, где жила Эвтибида. Всадник соскочил с коня и, схватив бронзовый молоток у двери, несколько раз сильно ударил им. В ответ тотчас же послышался лай сторожевой собаки, непременной принадлежности римского дома.
Через несколько минут всадник услышал шаги привратника; тот торопился открыть двери и громко приказывал собаке замолчать.
— Да благословят тебя боги, добрый Гермоген… Я — Метробий приехал из Кум…
— С благополучным приездом!..
— Я мокр, как рыба… Юпитер, властитель дождей, пожелал позабавиться, показав мне, как хорошо работают его шлюзы Позови кого-нибудь из слуг и прикажи ему отвести это бедное животное в конюшню соседней харчевни, чтобы его там приютили и дали овса.
Привратник, приставив средний палец правой руки к большому, щелкнул о ладонь — это был знак, которым вызывали рабов, — и, взяв лошадь за уздечку, сказал:
— Входи же, Метробий! Ты знаешь расположение дома: возле галле реи ты найдешь Аспазию, горничную госпожи. Она доложит о твоем прибытии. О лошади я позабочусь, и все, что ты приказал, будет исполнено.
Метробий переступил порог входной двери, стараясь не поскользнуться, что было бы самым дурным предзнаменованием. Он вошел в переднюю, на мозаичном полу которой при свете бронзовой лампы, висящей на потолке, виднелась обычная надпись: salve[11], это слово при первых же шагах гостя начинал повторять попугай в клетке, висящей на стене (таков был обычай того времени).
Минуя переднюю и атриум, он вошел в коридор галереи и приказал служанке доложить Эвшбиде о своем приходе.
В это время куртизанка находилась в своей зимней приемной, благоухающей духами, украшенной драгоценной мебелью Она была всецело занята выслушиванием признаний в любви, которые расточал ей юноша, сидевший у ее ног. Она теребила дерзкой рукой его мягкие черные волосы, а он с пылающим страстью взглядом говорил ей о своих нежных чувствах. То был Тит Лукреций Кар.
С самого детства проникнутый учением Эпикура, он применял в жизни наставления своего учителя и не желал серьезной и глубокой любви.
..Возвращаются вновь и безумье, и ярость все та же. Лишь начинает впять устремляться к предмету желанье.
И поэтому он искал любовь легкую и кратковременную, чтобы:
Но это ему не помешало кончить жизнь самоубийством в сорок четыре года, и, как все заставляет предполагать, именно от безнадежной и неразделенной любви.
..стрелами новой любви прежнюю быстро прогнать.
Во всяком случае, так как Лукреций был юноша привлекательный, очень талантливый, остроумный и приятный собеседник, богатый и не скупился на траты для своих удовольствий то он часто приходил провести несколько часов в доме Эвтибиды Она принимала его с большей любезностью, чем других, более богатых и щедрых поклонников — Итак, ты меня любишь? — кокетливо говорила куртизанка юноше, продолжая играть его локонами. — Я тебе не надоела?
— Нет, я тебя люблю все сильнее и сильнее, так как любовь — это единственная вещь, которая по мере обладания ею не насыщает, но только разжигает желание в груди.
В эту минуту раздался легкий стук пальцем в дверь.
— Кто там? — спросила Эвтибида. Послышался негромкий голос Аспазии:
— Прибыл Метробий из Кум…
— Ах! — радостно воскликнула Эвтибида, вскочив с кушетки и вся покраснев. — Он приехал?.. Проводи его в экседру… Я сейчас приду.
И обращаясь к Лукрецию, она торопливо заговорила прерывающимся, но очень ласковым голосом:
— Подожди меня… Я сейчас вернусь.., и если известия, принесенные этим человеком, будут те, которых я страстно жду уже в течение восьми дней, если я утолю сегодня вечером свою ненависть желанной местью.., мне будет весело, и часть этого веселья перепадет тебе.
С этими словами она вышла из приемной в сильном возбуждении, оставив Лукреция в состоянии изумления, недовольства и любопытства.
Покачав головой, он стал в глубоком раздумьи ходить взад и вперед по комнате.
Буря бушевала, и частые молнии наполняли приемную мрачным сиянием, ужасные рассказы грома потрясали дом до самого основания; шум града и дождя слышался с необыкновенной силой между раскатами грома, а сильный северный ветер, яростно бушуя, дул с пронзительным свистом в двери, окна, во все щели.
— Юпитер, бог толпы, развлекается, показывая образцы своего разрушительного могущества, — прошептал юноша с легкой иронической улыбкой.
Походив еще некоторое время по комнате, Лукреций сел на кушетку и, как бы отдавшись во власть ощущений, вызванных в нем этой борьбой стихий, схватил одну из навощенных дощечек, лежавших на маленьком изящном шкапчике и, серебряной палочкой с железным наконечником, стал быстро писать.
Тем временем Эвтибида прошла в экседру; там уже находился Метробий, который, сняв плащ, печально осматривал его прорехи. Куртизанка крикнула рабыне, собиравшейся выйти:
— Ну-ка, разожги сильнее огонь в камине, приготовь одежду, чтобы наш Метробий мог переодеться, и накрой в триклинии ужин получше. И тотчас же, повернувшись к Метробию, она спросила:
— Ну как?.. Хорошие ты привез известия, мой славный Метробий?
— Хорошие из Кум, но самые скверные с дороги.
— Вижу, вижу, бедный мой Метробий. Садись сюда, ближе к огню, — с этими словами она придвинула скамейку к камину, — и скажи мне поскорее, добыл ты желанные доказательства?
— Золото, прекраснейшая Эвтибида, как ты знаешь, открыло Юпитеру бронзовые ворота башни Данаи.
— Оставь болтовню!.. Неужели ванна, которую ты принял, не отбила у тебя охоты разглагольствовать?
— Я подкупил одну рабыню и через маленькое отверстие, сделанное в двери, видел несколько раз, как Спартак в час крика петухов входил в комнату Валерии.
— О боги ада, помогите мне! — воскликнула Эвтибида с выражением дикой радости.
И теребя Метробия, с искаженным лицом, похожая на разъяренную тигрицу, она стала спрашивать прерывистым и задыхающимся голосом:
— И.., все дни.., вот так.., они.., подлые бесчестят.., честное имя… Суллы?
— Думаю, что в пылу страсти они ни разу не пропустили даже ни одного черного дня — О, теперь придет для них такой черный день! Я посвящаю, — воскликнула торжественно Эвтибида, — их проклятые головы богам ада!
И она сделала движение, чтобы уйти, но остановилась и, обращаясь к Метробию, добавила:
— Переоденься, потом пойди закуси в триклинии и жди меня там.
«Не хотел бы я впутаться в какое-нибудь скверное дело», — думал старый комедиант, идя в комнату для гостей, чтобы переменить мокрую одежду.
Но переодевшись и пройдя в триклиний, где его ожидал роскошный ужин и фалернское вино, достойный муж постарался забыть о злополучном путешествии и о предчувствии какого-то тяжелого, близкого несчастья.
Не успел он насытиться и наполовину, как Эвтибида, с бледным лицом, но спокойная, вошла в триклиний, держа в руке сверток папируса, то есть бумаги лучшего качества. Он был завернут в разрисованную снаружи суриком и обвязанную льняным шнурком пергаментную пленку, края которой были склеены воском, с печатью кольца Эвтибиды Печать изображала Венеру, выходящую из пены морской.
Метробий, несколько смущенный этим появлением, спросил:
— Да.., прекраснейшая Эвтибида.., я желал бы, я хотел бы… Кому адресовано это письмо?
— Ты еще спрашиваешь?.. Луцию Корнелию Сулле.
— Ах, клянусь маской бога Мома, — не будем спешить с нашими решениями, дитя мое…
— Нашими?. Причем здесь ты?..
— Но да поможет мне великий всеблагой Юпитер!.. А если Сулле не понравится, что вмешиваются в его дела?.. Если вместо того, чтобы обидеться за свою супругу, он обидится на доносчиков?.. И если, — что еще хуже, но вероятнее всего, — он решит обидеться на всех?..
— А что мне до этого?..
— Но.., то есть.., вот.., моя девочка.., если для тебя ничего не значит гнев Суллы.., он очень важен для меня…
— Да кто о тебе думает?
— Я, я, Эвтибида прекрасная, любезная людям и богам, — сказал с жаром Метробий, — я, так как я очень крепко люблю себя!
— Но я не упомянула твоего имени.., и во всем, что может произойти, ты будешь совершенно в стороне.
— Понимаю.., очень хорошо.., но видишь, моя девочка, я задушевный друг Суллы уже тридцать лет.
— О, я знаю это.., даже более задушевный, чем это нужно для твоей доброй славы…
— Это не важно.., я знаю этого зверя.., то есть человека.., и при всей дружбе, которая меня связывает с ним столько лет, я знаю, что он вполне способен свернуть мне голову, как курице… Я уверен, что он прикажет почтить меня самыми пышными похоронами и битвой пятидесяти гладиаторов вокруг моего костра. Однако, к несчастью для меня, я уже не буду в состоянии наслаждаться всеми этими зрелищами..
— Не бойся, не бойся, — сказала Эвтибида. — с тобой не случится никакого несчастья.
В эту минуту вошел в триклиний раб в дорожном костюме.
— Помни мои наставления, Демофил, и нигде не останавливайся до Кум Слуга взял из рук Эвтибиды письмо, положил его между курткой и рубашкой, привязав его веревкой вокруг талии, затем, поклонившись госпоже, завернулся в плащ и вышел.
Эвтибида успокоила Метробия, который решил снова заговорить о своих опасениях. Сказав ему, что завтра они увидятся, она, вышла из триклиния и вернулась в приемную. Там Лукреций, держа в руке дощечку, собирался перечитать то, что написал.
— Извини, что я должна была оставить тебя одного дольше, чем хотела.., но я вижу, что ты не терял времени. Прочти мне эти стихи, ведь твое воображение может проявляться только в стихах.., и притом в великолепных стихах.
— Ты и буря, которая свирепствует снаружи, внушили мне эти стихи… Поэтому я должен прочесть их тебе… Возвращаясь домой, я их прочту буре.
…Ветер морей неистово волны бичует,
Рушит громады судов и небесные тучи разносит,
Или же, мчась по полям, стремительным кружится вихрем,
Мощные валит стволы, неприступные горные выси.
Лес, низвергая, трясет порывисто: так несется
Ветер, беснуясь, ревет и проносится с рокотом грозным.
Стало быть ветры — тела, но только незримые нами
Море и земли они вздымают, небесные тучи
Бурно крушат и влекут, — внезапно поднявшимся вихрем.
И не иначе текут они, все пред собой повергая,
Как и вода, по природе своей, хоть и мягкая, мчится
Мощной внезапно рекой, которую, вздувшись от ливней,
Полнят, с высоких вершин низвергаясь в нее, водопады,
Леса обломки неся и стволы увлекая деревьев.
Крепкие даже мосты устоять под внезапным напором
Вод неспособны: с такой необузданной силой несется
Ливнем возмущенный поток, ударяя в устои и сваи.
Опустошает он все, грохоча под водою уносит
Камней громады и все преграды сметает волнами.
Так совершенно должны устремляться и ветра порывы.
Словно могучий поток, когда, отклоняясь в любую
Сторону, гонят они все то, что встречают и рушат,