Страница:
— Ты будешь что-нибудь есть?.. Почему твой конь бедный? Хочешь старого формийского вина? Оно поспорит с нектаром Юпитера. А как тебе нравится жареный бараний окорок?.. Барашек нежный и сладкий, как молоко, которым его кормила его мать?
Болтовня хозяина была прервана прибытием второго гостя. Это был высокий плотный человек лет сорока, с крепкими мускулами, с смуглым, безбородым лицом. По одежде его можно было принять за слугу или отпущенника, служившего у какой-нибудь благородной и богатой семьи.
— Да сопутствуют тебе боги, — сказал хозяин станции входившему путнику. — Издалека ты приехал?.. Желаешь присесть и подкрепиться? Угодно тебе отведать жареный бараний бок? Барашка нежного, как трава, на которой паслась его мать? Ведь ты ехал долго и быстро?.. Должно быть, приехал издалека?.. Я смогу тебе дать старого формийского вина которое не побоится сравнения с нектаром, подаваемым к столу всевышнего Юпитера… Но садись же, ты ведь наверно очень устал.
Новый путник присел к столу, а хозяин, наконец ушел на кухню.
— Хвала Юпитеру всеблагому, великому освободителю, — сказал апулиец, — за то, что он избавил нас от невыносимой болтовни этой префики.
— Вот уж, действительно, надоедливый болтун, — ответил отпущенник.
На этом разговор между обоими проезжими прекратился. И в то время, как отпущенник, по-видимому, был всецело погружен в свои мысли, апулийский земледелец рассматривал его проницательными глазами, играя ножом, лежавшим на столе.
Тут вернулся хозяин, неся обещанного жареного барашка; оба принялись есть с большим аппетитом.
— Значит, — сказал апулиец после того, как он покончил с барашком, — тебе нравится моя лошадь, правда?
— Клянусь Геркулесом!.. Нравится ли?.. Конечно, нравится: это конь настоящей апулийской породы.., стройный.., резвый.., с приподнятыми слегка боками, с тонкими нервными ногами, с изящным изгибом шеи… Представьте себе, что…
— Ты дал бы мне взамен моего, одного из твоих двадцати?..
— Из сорока, гражданин, из сорока, так как моя станция лучшего, а не последнего разряда, а ты знаешь…
— Так не дашь ли ты одного из сорока, из ста, из тысячи лошадей, имеющихся у тебя в конюшнях? — закричал в порыве раздражения апулиец. — Пусть Эскулап пошлет тебе опухоль на язык!
— Ax!.. Вот.., сказать тебе.., обменять знакомую мне лошадь.., на другую.., которая красива, да.., но которую я не знаю… — возразил с плохо скрытым смущением, почесывая за ухом, хозяин почтовой станции, — это меня не очень устроило бы.., так как ты должен узнать, что однажды, лет пять тому назад, со мной случилось как раз.
— Но я вовсе не желаю отдать тебе моего коня, я хочу оставить его в залог… Ты мне дашь одну из твоих лошадей, чтобы доехать до первой же станции, где я оставлю твою и возьму другую и так буду делать, пока доеду… Пока не приеду, куда мне нужно. На обратном пути я заберу своего Аякса… Так называется мой гнедой…
— О, о нем ничуть не беспокойся! Ты найдешь его толстым, лоснящимся, здоровым. Я знаю, как надо содержать лошадей… А ты, очевидно, очень спешишь и должен ехать далеко?.. Вероятно, в Беневентум?
— Может быть, — сказал, улыбаясь апулиец.
— Или, может быть, даже в Капую?
— Может быть!
— И кто знает, кто знает, может быть, ты должен доехать до Рима?
— Может быть! И оба замолчали.
— Выпей-ка лучше из этой чаши дружбы, — сказал, улыбаясь, землевладелец, предлагая добряку свою чашу, наполненную вином.
— За твое счастливое путешествие и за твое благополучие, — сказал хозяин станции, выпил два-три глотка формийского вина, содержавшегося в чаше, и затем подал ее апулийцу. Последний не взял чашу и сказал:
— Теперь предложи ее тому путешественнику, да выпей сначала и за его здоровье.
И, обращаясь к отпущеннику, добавил:
— Мне кажется, что ты отпущенник?
— Верно! — почтительно ответил путешественник геркулесовского телосложения. — Отпущенник семейства Манлия Империоза.
— Знаменитый и древний род! — заметил хозяин станции.
— Я еду в Рим рассказать Титу Манлию об убытках, причиненных его вилле возле Брундизиума приходом восставших гладиаторов.
— А!., гладиаторы! — сказал вполголоса хозяин станции с недовольной дрожью. — Не говорите о них.., ради Юпитера Статора. Я еще не забыл, какого они нагнали на меня страху два месяца тому назад, когда прошли здесь, направляясь в Брундизиум.
— Да будут они прокляты со своим подлым вождем! — воскликнул пылко апулиец, ударив кулаком по столу. Затем спросил у хозяина:
— И они причинили тебе много убытку?..
— По правде говоря, не очень. И, если хочешь знать.., они отнеслись с уважением ко мне и моей семье… Они взяли у меня сорок лошадей, но заплатили за них прекрасными золотыми монетами… Надо было видеть, как они проходили здесь!.. Какое огромное войско!.. Ему конца не было!.. И какие стройные легионы!.. Если бы не было позорно сравнивать наших славных солдат с этими разбойниками, я бы сказал, что их легионы ничем не отличались от наших…
— Скажи уже прямо, — прервал его отпущенник, — что Спартак — великий полководец и что он сумел шестьдесят тысяч рабов и гладиаторов превратить в армию из шестидесяти тысяч храбрых и дисциплинированных солдат.
— Ax!.. Клянусь римскими богами Согласия!.. — сказал с изумлением и негодованием апулийский земледелец, обращаясь к отпущеннику. — Как?.. Гнусный гладиатор пришел разграбить виллу твоего господина и благодетеля, а ты, негодяй, осмеливаешься защищать его поступки и восхвалять его доблесть?..
— Во имя всевышнего Юпитера, не думай этого!.. — сказал смиренно и почтительно отпущенник. — Я вовсе не так сказал!.. А кроме того, знай, что гладиаторы вовсе не грабили виллу моего господина…
— Почему же тогда ты только что сказал, что едешь в Рим сообщить Титу Манлию Империозу о серьезных убытках, причиненных его вилле гладиаторами этой области?
— Но убытки, на которые я намекал, не причинены ни дворцу, ни имению моего господина… Я хотел только передать ему о бегстве пятидесяти четырех из шестидесяти рабов, находившихся на вилле. По-твоему, что же, это малый убыток? Кто теперь будет работать, пахать, сеять, кто будет подрезать виноградники, кто соберет урожай в имении моего господина?..
— В Эреб Спартака и гладиаторов! — сказал свирепым и презрительным тоном земледелец. — Выпьем за их уничтожение и за наше процветание!
Когда апулиец, заплатив по счету, поднялся, чтобы пойти в конюшни выбрать лошадь, его остановил хозяин.
— Подожди минутку, дорогой гражданин, — пусть никогда не скажут, что хороший человек побывал на станции Азеллиона, не унеся с собой таблички гостеприимства.
И он вышел из комнаты, в которой остались земледелец и отпущенник. Последний сказал:
— Как видно, хороший человек.
— Несомненно.
Вскоре вернулся Азеллион с деревянной дощечкой, на которой было написано его имя, и, разломав ее посередине, дал апулийцу половинку, на которой от подписи оставалось «…лион», говоря ему:
— Эта половина дощечки поможет тебе приобрести расположение хозяев других почтовых станций; показывай ее им и будь уверен, что они тебе сразу дадут лучшую из своих лошадей, как они всегда поступали со всеми, получавшими от меня половинку дощечки гостеприимства. Я кстати вспоминаю, как однажды проездом, лет семь тому назад, Корнелий Хризогон, отпущенник славного Суллы…
— От всей души благодарю тебя, — сказал апулиец, прерывая Азеллиона, — за твою любезность. Знай, что несмотря на твою несносную болтливость. Порций Мутилий, гражданин Гнатии, будет всегда помнить о твоей доброте и сохранит к тебе искреннюю дружбу.
В этот момент прибыл еще один проезжий, который, судя по одежде, очевидно, был слугой; он повел свою лошадь в конюшню, где Порций Мутилий смотрел, как конюх седлает выбранного им коня.
Поздоровавшись обычным «salvete» с Порцием и Азеллионом, он поставил свою лошадь в одно из стойл, на которые была разделена конюшня.
Отпущенник Манлия Империоза также зашел в конюшню посмотреть свою лошадь. Незаметно для Порция Мугллия и Азеллиона он обменялся быстрым взглядом с только что прибывшим слугой.
Последний, покончив с заботами о своей лошади, направился к выходу, я, проходя мимо отпущенника, притворился, что только что его увидел и воскликнул:
— О!.. Клянусь Кастором!.. Лафрений!..
— Кто там? — сказал тот, быстро повернувшись. — Кребрик!.. Ты здесь?.. Откуда приехал?..
— А ты куда едешь?.. Я еду из Рима в Брундизиум.
— А я из Брундиаиума в Рим.
При этой встрече знакомых и обмене восклицаниями Порций Мутилий повернулся в их сторону и стал исподтишка наблюдать за слугой и отпущенником.
Те сразу заметили, что он тайком за ними подглядывает и прислушивается к беседе, которую они после первых восклицаний вели вполголоса. Однако, Порций мог услышать следующие слова:
— Возле колодца!
Затем слуга вышел из конюшни, а отпущенник занялся своей лошадью.
Выйдя из конюшни. Порций Мутилий сказал Азеллиону:
— Подожди меня здесь минутку… Я сейчас вернусь. Он подбежал к колодцу, находившемуся позади дома, и спрятался за его круглой стеной, обращенной к огороду.
Он пробыл там около трех минут и услышал шаги человека, шедшего с правой стороны дома, в то время как другой тут же подошел с левой стороны.
— Итак? — сказал Лафрений, голос которого Порций сразу узнал.
— Я узнал, что мой брат Марбрик, — ответил торопливо вполголоса другой, — ушел в лагерь к нашим братьям. Я убежал из виллы моего господина и тоже отправляюсь к ним.
— Я, — сказал тихим голосом Лафрений, — под предлогом, что еду в Рим сообщить Титу Манлию о бегстве с виллы всех его рабов, поехал, чтобы забрать моего любимого сына Эгнация, которого не хочу оставлять в руках нашил угнетателей. Затем я с ним убегу и тоже направлюсь в лагерь нашего доблестного вождя.
— Ну, прощай, не нужно, чтобы нас видели; этот апулиец смотрел на нас подозрительными глазами.
— Я тоже боюсь, что он наблюдал за нами. Прощай. Желаю удачи.
— Постоянство!..
— И победа!..
Порций Мутилий услышал, как слуга и отпущенник быстро удалились в разные стороны.
Тогда он вышел из засады, спрашивая себя с удивлением, это ли была та важная тайна, которую он надумал открыть, и это ли враги, которых он надеялся поймать. И, пораздумав немного над этим приключением, качая головой и улыбаясь, он снова стал прощаться с хозяином. Затем Порций вскочил на коня и, пришпорив его, помчался по направлению к Бариуму, а Азеллион все бежал за ним и кричал:
— Доброго пути, и пусть боги покровительствуют и сопутствуют тебе!.. Смотри!.. Смотри!.. Как он хорошо скачет! Как он красив на моем Артаксерксе!.. Протай Порций Мутилий!.
Порций Мутилий, в котором читатели, конечно, уже узнали свободнорожденного Рутилия, направляющегося в Рим послом от Спартака к Катилине, продолжал свой путь, размышляя о курьезном случае, происшедшем с ним.
На следующий день к вечеру Рутилий увидел облако пыли, поднятое ехавшим впереди всадником. Рутилий, соблюдавший в пути осторожность и предусмотрительность, быстро нагнал ехавшего впереди; это был ни кто иной, как отпущенник Лафрений, с которым он накануне встретился возле Бариума на станции Азеллиона.
— Здравствуй, — сказал отпущенник, даже не поворачивая головы, чтобы увидеть, кто к нему приближался.
— Здравствуй, Лафрений Империоз! — ответил Рутилий.
— Кто это? — сказал в удивлении отпущенник, быстро повернувшись.
Увидев Рутилия и узнав его, он сказал со вздохом удовлетворения:
— А, это ты, уважаемый гражданин!.. Да сопутствуют тебе боги! Рутилий был тронут при виде этого бедного отпущенника, отправлявшегося в Рим похитить своего сына, чтобы затем вместе с ним убежать в лагерь гладиаторов. Вдруг ему пришла мысль сыграть шутку с отпущенником, и строгим голосом он сказал:
— Ты едешь в Рим забрать своего сына из дома твоих господ, чтобы затем бежать в лагерь отвратительного и гнуснейшего Спартака?!
— Я?.., что ты сказал?.. — пробормотал Лафрений в смятении, и лицо его стало страшно бледным.
— Я вчера все слышал, стоя позади колодца на станции Азеллиона, я все знаю, коварный и неблагодарнейший слуга, и в первом же городе, куда мы приедем, я прикажу тебя арестовать.
Лафрений остановил лошадь, Рутилий сделал то же.
— Я ни в чем не сознаюсь, — сказал глухим и грозным голосом отпущенник, — так как я не страшусь смерти.
— И даже распятия на кресте?
— Да, и этого… Я знаю, как спастись.
— Ну, как? — спросил будто бы в изумлении Рутилий.
— Убивши такого доносчика, как ты, — вскричал в ярости Лафрений, подняв короткую, но крепкую железную палицу, которая была у него спрятана под чепраком лошади. Но когда он, пришпорив коня, бросился на Рутилия, тот, разразившись громким смехом, воскликнул:
— Стой!.. Эй, брат!.. Постоянство и… Лафрений левой рукой остановил коня и, все еще с высоко поднятой правой, сжимавшей палицу, удивленно воскликнул:
— И?.. — спросил Рутилий, требуя от Лафрения ответной части пароля.
— И.., победа! — пробормотал тот, по-видимому, еще не пришедший полностью в себя от изумления.
Тогда Рутилий протянул ему руку и троекратным нажимом указательного пальца правой руки на ладонь левой руки отпущенника удостоверил свою личность; сам же он совершенно успокоился насчет своего товарища по путешествию, признав в нем без всяких колебаний члена Союза угнетенных.
Наступала ночь.
Оба всадника обнялись и поехали рядом, рассказывая друг другу о своих злоключениях.
— Ты мог бы, — сказал Рутилий, — удивляться, как это я, рожденный свободным, продал себя ланисте в гладиаторы; знай же, что я родился и вырос в роскоши. Я предался кутежам и расточительству в то время, как мой отец проиграл в кости почти все свое состояние. Мне было двадцать два года, когда он умер; долги поглотили целиком все, что он оставил мне, и мы с матерью были доведены до крайней нищеты. Лично меня нужда не испугала, но я боялся за мать. И тогда, собрав двенадцать-пятнадцать тысяч сестерций — последние остатки былого нашего богатства — и, прибавив к ним еще десять тысяч, полученных от продажи себя самого, я обеспечил моей старой несчастной родительнице безбедное существование до глубокой старости.., единственно для этого я продал свою свободу, которую теперь, после восьми лет страданий и перенесенных опасностей, я решил завоевать обратно.
Произнеся последние слова, Рутилий взволновался, голос его задрожал, и слезы потекли по побледневшим от волнения щекам.
Оба всадника ехали некоторое время в молчании. Вдруг лошадь Лафрения, испугавшись, вероятно, тени, отброшенной на дорогу деревом при свете восходящей луны, встала на дыбы и, сделав два-три безумных прыжка, упала в ров, тянувшийся вдоль дороги.
При крике Лафрения Рутилий сразу остановил своего коня, соскочил с него и, привязав повод к кустарнику, побежал на помощь приятелю, упавшему в ров.
Но не успел он еще разглядеть, в чем дело, как почувствовал сильный удар в спину. Рутилий упал на землю и, пока пытался понять, кто его бьет, второй удар обрушился на его плечо.
Тогда Рутилий понял, что он попал в сети предателя и, выхватив из-под туники кинжал, успел подняться и броситься на своего убийцу с криком:
— Презренный и гнусный предатель!.. Ты бы не посмел напасть на меня открыто!
И он ударил Лафрения в грудь. Но под туникой у убийцы был панцирь.
Тогда последовала короткая отчаянная борьба между раненым, почти умирающим Рутилием и Лафрением, который, хотя и был невредим, казалось, дрожал перед мужеством своего противника; слышались крики, стоны, ругательства и придушенные проклятия.
Спустя минуту послышался глухой стук упавшего безжизненного тела.
И затем настало полное молчание.
Лафрений встал на колени над упавшим и приложил ухо, чтобы убедиться, действительно ли прекратилось дыхание; затем он встал и, вскарабкавшись на дорогу, задыхающимся голосом стал что-то шептать, направляясь к лошади Рутилия.
— Клянусь Геркулесом, — воскликнул он вдруг, чувствуя, что теряет сознание, — я чувствую… Что же это такое?.. И зашатался.
— Мне больно здесь… — пробормотал он слабеющим голосом и поднял правую руку к шее, но сейчас же отнял ее, покрытую горячей кровью.
— О, клянусь богами… Он.., ударил.., меня.., как раз сюда.., именно.., в единственное место.., где не было панциря.
Он снова зашатался и упал среди потока крови, струившейся из сонной артерии, которую Рутилий перерезал.
И вот на этой пустынной дороге, среди глубокой тишины ночи, человек, который назвался Лафрением и который был ни кем иным, как отвратительным орудием мести Эвтибиды, в мучительной агонии испустил, наконец, последнее хрипение. А в нескольких шагах от него, покрытый восемью ранами, лежал труп несчастного Рутилия.
Болтовня хозяина была прервана прибытием второго гостя. Это был высокий плотный человек лет сорока, с крепкими мускулами, с смуглым, безбородым лицом. По одежде его можно было принять за слугу или отпущенника, служившего у какой-нибудь благородной и богатой семьи.
— Да сопутствуют тебе боги, — сказал хозяин станции входившему путнику. — Издалека ты приехал?.. Желаешь присесть и подкрепиться? Угодно тебе отведать жареный бараний бок? Барашка нежного, как трава, на которой паслась его мать? Ведь ты ехал долго и быстро?.. Должно быть, приехал издалека?.. Я смогу тебе дать старого формийского вина которое не побоится сравнения с нектаром, подаваемым к столу всевышнего Юпитера… Но садись же, ты ведь наверно очень устал.
Новый путник присел к столу, а хозяин, наконец ушел на кухню.
— Хвала Юпитеру всеблагому, великому освободителю, — сказал апулиец, — за то, что он избавил нас от невыносимой болтовни этой префики.
— Вот уж, действительно, надоедливый болтун, — ответил отпущенник.
На этом разговор между обоими проезжими прекратился. И в то время, как отпущенник, по-видимому, был всецело погружен в свои мысли, апулийский земледелец рассматривал его проницательными глазами, играя ножом, лежавшим на столе.
Тут вернулся хозяин, неся обещанного жареного барашка; оба принялись есть с большим аппетитом.
— Значит, — сказал апулиец после того, как он покончил с барашком, — тебе нравится моя лошадь, правда?
— Клянусь Геркулесом!.. Нравится ли?.. Конечно, нравится: это конь настоящей апулийской породы.., стройный.., резвый.., с приподнятыми слегка боками, с тонкими нервными ногами, с изящным изгибом шеи… Представьте себе, что…
— Ты дал бы мне взамен моего, одного из твоих двадцати?..
— Из сорока, гражданин, из сорока, так как моя станция лучшего, а не последнего разряда, а ты знаешь…
— Так не дашь ли ты одного из сорока, из ста, из тысячи лошадей, имеющихся у тебя в конюшнях? — закричал в порыве раздражения апулиец. — Пусть Эскулап пошлет тебе опухоль на язык!
— Ax!.. Вот.., сказать тебе.., обменять знакомую мне лошадь.., на другую.., которая красива, да.., но которую я не знаю… — возразил с плохо скрытым смущением, почесывая за ухом, хозяин почтовой станции, — это меня не очень устроило бы.., так как ты должен узнать, что однажды, лет пять тому назад, со мной случилось как раз.
— Но я вовсе не желаю отдать тебе моего коня, я хочу оставить его в залог… Ты мне дашь одну из твоих лошадей, чтобы доехать до первой же станции, где я оставлю твою и возьму другую и так буду делать, пока доеду… Пока не приеду, куда мне нужно. На обратном пути я заберу своего Аякса… Так называется мой гнедой…
— О, о нем ничуть не беспокойся! Ты найдешь его толстым, лоснящимся, здоровым. Я знаю, как надо содержать лошадей… А ты, очевидно, очень спешишь и должен ехать далеко?.. Вероятно, в Беневентум?
— Может быть, — сказал, улыбаясь апулиец.
— Или, может быть, даже в Капую?
— Может быть!
— И кто знает, кто знает, может быть, ты должен доехать до Рима?
— Может быть! И оба замолчали.
— Выпей-ка лучше из этой чаши дружбы, — сказал, улыбаясь, землевладелец, предлагая добряку свою чашу, наполненную вином.
— За твое счастливое путешествие и за твое благополучие, — сказал хозяин станции, выпил два-три глотка формийского вина, содержавшегося в чаше, и затем подал ее апулийцу. Последний не взял чашу и сказал:
— Теперь предложи ее тому путешественнику, да выпей сначала и за его здоровье.
И, обращаясь к отпущеннику, добавил:
— Мне кажется, что ты отпущенник?
— Верно! — почтительно ответил путешественник геркулесовского телосложения. — Отпущенник семейства Манлия Империоза.
— Знаменитый и древний род! — заметил хозяин станции.
— Я еду в Рим рассказать Титу Манлию об убытках, причиненных его вилле возле Брундизиума приходом восставших гладиаторов.
— А!., гладиаторы! — сказал вполголоса хозяин станции с недовольной дрожью. — Не говорите о них.., ради Юпитера Статора. Я еще не забыл, какого они нагнали на меня страху два месяца тому назад, когда прошли здесь, направляясь в Брундизиум.
— Да будут они прокляты со своим подлым вождем! — воскликнул пылко апулиец, ударив кулаком по столу. Затем спросил у хозяина:
— И они причинили тебе много убытку?..
— По правде говоря, не очень. И, если хочешь знать.., они отнеслись с уважением ко мне и моей семье… Они взяли у меня сорок лошадей, но заплатили за них прекрасными золотыми монетами… Надо было видеть, как они проходили здесь!.. Какое огромное войско!.. Ему конца не было!.. И какие стройные легионы!.. Если бы не было позорно сравнивать наших славных солдат с этими разбойниками, я бы сказал, что их легионы ничем не отличались от наших…
— Скажи уже прямо, — прервал его отпущенник, — что Спартак — великий полководец и что он сумел шестьдесят тысяч рабов и гладиаторов превратить в армию из шестидесяти тысяч храбрых и дисциплинированных солдат.
— Ax!.. Клянусь римскими богами Согласия!.. — сказал с изумлением и негодованием апулийский земледелец, обращаясь к отпущеннику. — Как?.. Гнусный гладиатор пришел разграбить виллу твоего господина и благодетеля, а ты, негодяй, осмеливаешься защищать его поступки и восхвалять его доблесть?..
— Во имя всевышнего Юпитера, не думай этого!.. — сказал смиренно и почтительно отпущенник. — Я вовсе не так сказал!.. А кроме того, знай, что гладиаторы вовсе не грабили виллу моего господина…
— Почему же тогда ты только что сказал, что едешь в Рим сообщить Титу Манлию Империозу о серьезных убытках, причиненных его вилле гладиаторами этой области?
— Но убытки, на которые я намекал, не причинены ни дворцу, ни имению моего господина… Я хотел только передать ему о бегстве пятидесяти четырех из шестидесяти рабов, находившихся на вилле. По-твоему, что же, это малый убыток? Кто теперь будет работать, пахать, сеять, кто будет подрезать виноградники, кто соберет урожай в имении моего господина?..
— В Эреб Спартака и гладиаторов! — сказал свирепым и презрительным тоном земледелец. — Выпьем за их уничтожение и за наше процветание!
Когда апулиец, заплатив по счету, поднялся, чтобы пойти в конюшни выбрать лошадь, его остановил хозяин.
— Подожди минутку, дорогой гражданин, — пусть никогда не скажут, что хороший человек побывал на станции Азеллиона, не унеся с собой таблички гостеприимства.
И он вышел из комнаты, в которой остались земледелец и отпущенник. Последний сказал:
— Как видно, хороший человек.
— Несомненно.
Вскоре вернулся Азеллион с деревянной дощечкой, на которой было написано его имя, и, разломав ее посередине, дал апулийцу половинку, на которой от подписи оставалось «…лион», говоря ему:
— Эта половина дощечки поможет тебе приобрести расположение хозяев других почтовых станций; показывай ее им и будь уверен, что они тебе сразу дадут лучшую из своих лошадей, как они всегда поступали со всеми, получавшими от меня половинку дощечки гостеприимства. Я кстати вспоминаю, как однажды проездом, лет семь тому назад, Корнелий Хризогон, отпущенник славного Суллы…
— От всей души благодарю тебя, — сказал апулиец, прерывая Азеллиона, — за твою любезность. Знай, что несмотря на твою несносную болтливость. Порций Мутилий, гражданин Гнатии, будет всегда помнить о твоей доброте и сохранит к тебе искреннюю дружбу.
В этот момент прибыл еще один проезжий, который, судя по одежде, очевидно, был слугой; он повел свою лошадь в конюшню, где Порций Мутилий смотрел, как конюх седлает выбранного им коня.
Поздоровавшись обычным «salvete» с Порцием и Азеллионом, он поставил свою лошадь в одно из стойл, на которые была разделена конюшня.
Отпущенник Манлия Империоза также зашел в конюшню посмотреть свою лошадь. Незаметно для Порция Мугллия и Азеллиона он обменялся быстрым взглядом с только что прибывшим слугой.
Последний, покончив с заботами о своей лошади, направился к выходу, я, проходя мимо отпущенника, притворился, что только что его увидел и воскликнул:
— О!.. Клянусь Кастором!.. Лафрений!..
— Кто там? — сказал тот, быстро повернувшись. — Кребрик!.. Ты здесь?.. Откуда приехал?..
— А ты куда едешь?.. Я еду из Рима в Брундизиум.
— А я из Брундиаиума в Рим.
При этой встрече знакомых и обмене восклицаниями Порций Мутилий повернулся в их сторону и стал исподтишка наблюдать за слугой и отпущенником.
Те сразу заметили, что он тайком за ними подглядывает и прислушивается к беседе, которую они после первых восклицаний вели вполголоса. Однако, Порций мог услышать следующие слова:
— Возле колодца!
Затем слуга вышел из конюшни, а отпущенник занялся своей лошадью.
Выйдя из конюшни. Порций Мутилий сказал Азеллиону:
— Подожди меня здесь минутку… Я сейчас вернусь. Он подбежал к колодцу, находившемуся позади дома, и спрятался за его круглой стеной, обращенной к огороду.
Он пробыл там около трех минут и услышал шаги человека, шедшего с правой стороны дома, в то время как другой тут же подошел с левой стороны.
— Итак? — сказал Лафрений, голос которого Порций сразу узнал.
— Я узнал, что мой брат Марбрик, — ответил торопливо вполголоса другой, — ушел в лагерь к нашим братьям. Я убежал из виллы моего господина и тоже отправляюсь к ним.
— Я, — сказал тихим голосом Лафрений, — под предлогом, что еду в Рим сообщить Титу Манлию о бегстве с виллы всех его рабов, поехал, чтобы забрать моего любимого сына Эгнация, которого не хочу оставлять в руках нашил угнетателей. Затем я с ним убегу и тоже направлюсь в лагерь нашего доблестного вождя.
— Ну, прощай, не нужно, чтобы нас видели; этот апулиец смотрел на нас подозрительными глазами.
— Я тоже боюсь, что он наблюдал за нами. Прощай. Желаю удачи.
— Постоянство!..
— И победа!..
Порций Мутилий услышал, как слуга и отпущенник быстро удалились в разные стороны.
Тогда он вышел из засады, спрашивая себя с удивлением, это ли была та важная тайна, которую он надумал открыть, и это ли враги, которых он надеялся поймать. И, пораздумав немного над этим приключением, качая головой и улыбаясь, он снова стал прощаться с хозяином. Затем Порций вскочил на коня и, пришпорив его, помчался по направлению к Бариуму, а Азеллион все бежал за ним и кричал:
— Доброго пути, и пусть боги покровительствуют и сопутствуют тебе!.. Смотри!.. Смотри!.. Как он хорошо скачет! Как он красив на моем Артаксерксе!.. Протай Порций Мутилий!.
Порций Мутилий, в котором читатели, конечно, уже узнали свободнорожденного Рутилия, направляющегося в Рим послом от Спартака к Катилине, продолжал свой путь, размышляя о курьезном случае, происшедшем с ним.
На следующий день к вечеру Рутилий увидел облако пыли, поднятое ехавшим впереди всадником. Рутилий, соблюдавший в пути осторожность и предусмотрительность, быстро нагнал ехавшего впереди; это был ни кто иной, как отпущенник Лафрений, с которым он накануне встретился возле Бариума на станции Азеллиона.
— Здравствуй, — сказал отпущенник, даже не поворачивая головы, чтобы увидеть, кто к нему приближался.
— Здравствуй, Лафрений Империоз! — ответил Рутилий.
— Кто это? — сказал в удивлении отпущенник, быстро повернувшись.
Увидев Рутилия и узнав его, он сказал со вздохом удовлетворения:
— А, это ты, уважаемый гражданин!.. Да сопутствуют тебе боги! Рутилий был тронут при виде этого бедного отпущенника, отправлявшегося в Рим похитить своего сына, чтобы затем вместе с ним убежать в лагерь гладиаторов. Вдруг ему пришла мысль сыграть шутку с отпущенником, и строгим голосом он сказал:
— Ты едешь в Рим забрать своего сына из дома твоих господ, чтобы затем бежать в лагерь отвратительного и гнуснейшего Спартака?!
— Я?.., что ты сказал?.. — пробормотал Лафрений в смятении, и лицо его стало страшно бледным.
— Я вчера все слышал, стоя позади колодца на станции Азеллиона, я все знаю, коварный и неблагодарнейший слуга, и в первом же городе, куда мы приедем, я прикажу тебя арестовать.
Лафрений остановил лошадь, Рутилий сделал то же.
— Я ни в чем не сознаюсь, — сказал глухим и грозным голосом отпущенник, — так как я не страшусь смерти.
— И даже распятия на кресте?
— Да, и этого… Я знаю, как спастись.
— Ну, как? — спросил будто бы в изумлении Рутилий.
— Убивши такого доносчика, как ты, — вскричал в ярости Лафрений, подняв короткую, но крепкую железную палицу, которая была у него спрятана под чепраком лошади. Но когда он, пришпорив коня, бросился на Рутилия, тот, разразившись громким смехом, воскликнул:
— Стой!.. Эй, брат!.. Постоянство и… Лафрений левой рукой остановил коня и, все еще с высоко поднятой правой, сжимавшей палицу, удивленно воскликнул:
— И?.. — спросил Рутилий, требуя от Лафрения ответной части пароля.
— И.., победа! — пробормотал тот, по-видимому, еще не пришедший полностью в себя от изумления.
Тогда Рутилий протянул ему руку и троекратным нажимом указательного пальца правой руки на ладонь левой руки отпущенника удостоверил свою личность; сам же он совершенно успокоился насчет своего товарища по путешествию, признав в нем без всяких колебаний члена Союза угнетенных.
Наступала ночь.
Оба всадника обнялись и поехали рядом, рассказывая друг другу о своих злоключениях.
— Ты мог бы, — сказал Рутилий, — удивляться, как это я, рожденный свободным, продал себя ланисте в гладиаторы; знай же, что я родился и вырос в роскоши. Я предался кутежам и расточительству в то время, как мой отец проиграл в кости почти все свое состояние. Мне было двадцать два года, когда он умер; долги поглотили целиком все, что он оставил мне, и мы с матерью были доведены до крайней нищеты. Лично меня нужда не испугала, но я боялся за мать. И тогда, собрав двенадцать-пятнадцать тысяч сестерций — последние остатки былого нашего богатства — и, прибавив к ним еще десять тысяч, полученных от продажи себя самого, я обеспечил моей старой несчастной родительнице безбедное существование до глубокой старости.., единственно для этого я продал свою свободу, которую теперь, после восьми лет страданий и перенесенных опасностей, я решил завоевать обратно.
Произнеся последние слова, Рутилий взволновался, голос его задрожал, и слезы потекли по побледневшим от волнения щекам.
Оба всадника ехали некоторое время в молчании. Вдруг лошадь Лафрения, испугавшись, вероятно, тени, отброшенной на дорогу деревом при свете восходящей луны, встала на дыбы и, сделав два-три безумных прыжка, упала в ров, тянувшийся вдоль дороги.
При крике Лафрения Рутилий сразу остановил своего коня, соскочил с него и, привязав повод к кустарнику, побежал на помощь приятелю, упавшему в ров.
Но не успел он еще разглядеть, в чем дело, как почувствовал сильный удар в спину. Рутилий упал на землю и, пока пытался понять, кто его бьет, второй удар обрушился на его плечо.
Тогда Рутилий понял, что он попал в сети предателя и, выхватив из-под туники кинжал, успел подняться и броситься на своего убийцу с криком:
— Презренный и гнусный предатель!.. Ты бы не посмел напасть на меня открыто!
И он ударил Лафрения в грудь. Но под туникой у убийцы был панцирь.
Тогда последовала короткая отчаянная борьба между раненым, почти умирающим Рутилием и Лафрением, который, хотя и был невредим, казалось, дрожал перед мужеством своего противника; слышались крики, стоны, ругательства и придушенные проклятия.
Спустя минуту послышался глухой стук упавшего безжизненного тела.
И затем настало полное молчание.
Лафрений встал на колени над упавшим и приложил ухо, чтобы убедиться, действительно ли прекратилось дыхание; затем он встал и, вскарабкавшись на дорогу, задыхающимся голосом стал что-то шептать, направляясь к лошади Рутилия.
— Клянусь Геркулесом, — воскликнул он вдруг, чувствуя, что теряет сознание, — я чувствую… Что же это такое?.. И зашатался.
— Мне больно здесь… — пробормотал он слабеющим голосом и поднял правую руку к шее, но сейчас же отнял ее, покрытую горячей кровью.
— О, клянусь богами… Он.., ударил.., меня.., как раз сюда.., именно.., в единственное место.., где не было панциря.
Он снова зашатался и упал среди потока крови, струившейся из сонной артерии, которую Рутилий перерезал.
И вот на этой пустынной дороге, среди глубокой тишины ночи, человек, который назвался Лафрением и который был ни кем иным, как отвратительным орудием мести Эвтибиды, в мучительной агонии испустил, наконец, последнее хрипение. А в нескольких шагах от него, покрытый восемью ранами, лежал труп несчастного Рутилия.
Глава 17
Арторикс-скоморох
Четырнадцатый день перед январскими календами 682 года (19 декабря 681 года) был днем шумного веселья и празднества римлян; веселые и ликующие толпы двигались по улицам, заполняя форум, храмы, базилики, съестные лавки и трактиры, предаваясь самому безудержному веселью.
Это был день сатурналий — празднества, длившегося три дня в честь бога Сатурна. В эти дни праздника, согласно очень древнему обычаю, слугам и рабам разрешалось пользоваться некоторым подобием свободы. Они вместе с гражданами и вперемежку с сенаторами, всадниками, плебеями сидели за общими столами и все три дня по-своему развлекались.
Эти празднества, посвященные Сатурну, богу земледелия, были, по существу, сельскими и пастушескими; свобода, дававшаяся рабам и часто переходившая за три дня оргии в полную распущенность, напоминала о том, что в счастливые времена Сатурна не существовало рабства и все люди были еще свободны и равны.
В Риме было не менее двух миллионов рабов; кроме того в дни сатурналий все обитатели пригородных деревень стекались в Рим. Толпы людей, предающихся бесшабашному веселью, бегали по улицам и кричали а один голос, оглушительно и страшно:
— Jo, bona Saturnalia! Jo, bona Saturnalia![13]
В первый день сатурналий молодой скоморох в сопровождении собаки, неся на спине маленькую ручную лестницу с несколькими веревками и железными кольцами разной величины, а на левой руке маленькую обезьяну, входил в Рим через Эсквилинские ворота.
Этот скоморох был Арторикс.
Когда он вошел в город, улицы, расположенные поближе к воротам, были безмолвны и безлюдны. Но неясный шум, напоминавший жужжание огромного, чудовищного улья, предупредил его о том бурном веселье, которое царило в центре огромного города. По мере того, как Арторикс подвигался вперед по кривым улицам Эсквилина, эхо отдаленных криков становилось более ясным и отчетливым.
Войдя на улицу Карин, он сразу увидел пеструю толпу людей, впереди которой шли музыканты и цитристы, бешено пляшущие и распевающие во все горло гимны в честь Сатурна.
Арторикс, знакомый уже с одеждой римлян, сразу увидел, что эта толпа состояла из граждан разных сословий; рядом с одеждой всадника он мог отличить серую тунику лишенного прав и рядом с белой столой матроны — красную куртку бедного раба.
Скоморох посторонился, держась как можно ближе к стене, чтобы пропустить толпу народа, которая двигалась, безумствуя; он хотел остаться незамеченным, ибо у него не было особенного желания давать представление и прервать свое путешествие, имевшее, очевидно, определенную цель.
Но это ему не удалось, так как очень скоро кое-кто в толпе заметил его. В нем сейчас же признали скомороха, стали кричать ушедшим вперед, чтобы те остановились, принудив этим остановиться и следовавших за ними.
— Да здравствует, да здравствует скоморох! — кричали все.
— Покажи свои фокусы! — шумел один.
— Почти Сатурна! — кричал другой.
— Посмотрим, что умеет делать твоя обезьяна! — воскликнул третий.
— Заставь прыгать твою собаку!
— Обезьяну!.. Обезьяну!..
— Шире, шире круг!..
— Дайте ему свободное место!..
— Сделаем круг…
— Какая хорошенькая обезьянка!
— Какой красивый эпирский пес!
Но среди этого гама никто не двигался, и вся эта давка стала сильно надоедать Арториксу; поэтому он в конце концов сказал:
— Хорошо, хорошо, я дам вам представление, я и мои животные сделаем все, что в наших силах, почтим Сатурна. Но мне для этого необходимо место.
— Это верно!
— Он правильно говорит!
— Сделаем для него круг пошире!
— Отойдите назад!
Все кричали, но никто не двигался.
Наконец кто-то заорал во все горло:
— Поведем его вместе с нами к Карийской курии!..
— Да, да, к Каринской курии!.. — стали кричать сперва десять голосов, потом двадцать, потом сотня.
Долгое время все кричали, что нужно идти к Каринской курии, но никто, однако, не трогался с места. Наконец те, что стояли поближе к скомороху, взяли его в круг и, пробивая дорогу локтями, повернули в ту сторону, откуда эта толпа только что пришла; вскоре все смогли двинуться по направлению к курии Каринской.
Эта толпа, все возраставшая за счет всех встречавшихся ей на пути, скоро добралась до обширной площади, где возвышалась третья из тридцати римских курий, называвшаяся Каринской; здесь толпа разлилась подобно бурному потоку, доставив немало беспокойства людям, уже сидевшим за столами и занятым поглощением яств и вина.
На площади возник беспорядок, послышался гул проклятий и угроз. Но как только распространилось известие, что здесь, в центре площади, скоморох даст представление, ругань прекратилась. Многие стали проталкиваться к кругу, который образовался в самом центре площади, становились на скамейки, на столы, взбирались на железные решетки окон в нижних этажах соседних домов. Вскоре все замерли в глубокой тишине и в нетерпеливом ожидании, устремив глаза на Арторикса.
Разложив на земле разные принадлежности своей профессии, молодой галл подошел к одному из толпы и, подав ему шарик из слоновой кости, сказал:
— Передай его вкруговую в толпу.
Затем он дал Другой шарик раскрасневшемуся, подвыпившему рабу, стоявшему в первом ряду круга, и с видом человека уже счастливого, но ожидавшего еще большего счастья, оказал ему:
— Пусти его по рукам.
Потом Арторикс вышел на самую середину освобожденного для него пространства и обратился к своему большому эпирскому псу черно-белой масти, который сидел, повернув свою умную морду к хозяину:
— Эндимион!
Пес вскочил, замахал хвостом и, смотря в упор на хозяина, казалось, хотел сказать, что он готов исполнить его приказания.
— Ступай, поищи белый шарик…
Собака немедленно бросилась в ту сторону, где белый шарик переходил от зрителя к зрителю.
— Нет, найди красный шарик! — сказал Арторикс. Эндимион, быстро повернувшись в сторону, где из рук в руки передавали красный шарик, хотел пробраться между ногами зрителей к тому, кто держал шарик в эту минуту. Но Арторикс закричал, словно командуя манипулой солдат:
— Стой!
И пес моментально остановился.
Затем, обращаясь к толпе, скоморох сказал:
— Те, у кого сейчас находятся шарики, пусть не передают их дальше: моя собака пойдет за ними.
Шепот любопытства и недоверия пробежал по толпе и уступил тотчас же место глубокой тишине и напряженному вниманию. Арторикс, скрестив руки на груди, скомандовал собаке:
— Пойди и принеси мне белый шарик.
Эндимион, ловко пробираясь между ногами стоявших людей, подбежал к одному из зрителей и, положив обе лапы ему на грудь, казалось, просил своими выразительными глазами отдать ему шарик.
Тот — по пурпуровой полосе, украшавшей его тунику, видно было, что это патриций, — вынул из-под тоги шарик и подал собаке, которая, взяв его в рот, побежала к хозяину.
Оживленные возгласы одобрения перешли в оглушительные крики и рукоплескания, когда с той же ловкостью собака разыскала владельца красного шарика.
Тогда Арторикс раздвинул свою ручную лестницу и укрепил ее на земле. Затем он надел на веревку три больших железных кольца и привязал один конец веревки к верхней части лестницы, взял другой конец в руку и, отойдя немного от лестницы, натянул веревку на вышине четырех футов от земли. Поставив свою обезьянку на веревку, он обратился к ней со следующими словами:
— Психея, покажи всем этим славным сынам Квирина свою ловкость и умение.
И в то время, как обезьяна, став на задние лапы, очень ловко пошла по веревке, Арторикс, повернувшись к собаке, воскликнул:
— А ты, Эндимион, покажи этим знаменитым жителям города Марса, как ты умеешь влезать на ручную лестницу.
И пока обезьянка шла по веревке, собака с немалым трудом и напряжением стала перепрыгивать с одной ступеньки лестницы на другую; обезьяна, дойдя до первого железного кольца, спустилась на него. несколько раз обошла кольцо, затем снова вскочила на веревку, добралась до второго кольца, повторила то же самое и пошла дальше.
За это время собака допрыгала до верхушки лестницы. Тогда Арторикс, обращаясь к собаке, сказал:
— Теперь, бедняга Эндимион, как ты поступишь, чтобы слезть оттуда? Собака глядела на хозяина, оживленно помахивая хвостом.
— Забраться туда, хотя и не без труда, ты забрался, а вот, что ты сделаешь, чтобы спуститься? — сказал Арторикс, в то время как обезьяна проделала свои сальто-мортале в третьем, последнем кольце.
Это был день сатурналий — празднества, длившегося три дня в честь бога Сатурна. В эти дни праздника, согласно очень древнему обычаю, слугам и рабам разрешалось пользоваться некоторым подобием свободы. Они вместе с гражданами и вперемежку с сенаторами, всадниками, плебеями сидели за общими столами и все три дня по-своему развлекались.
Эти празднества, посвященные Сатурну, богу земледелия, были, по существу, сельскими и пастушескими; свобода, дававшаяся рабам и часто переходившая за три дня оргии в полную распущенность, напоминала о том, что в счастливые времена Сатурна не существовало рабства и все люди были еще свободны и равны.
В Риме было не менее двух миллионов рабов; кроме того в дни сатурналий все обитатели пригородных деревень стекались в Рим. Толпы людей, предающихся бесшабашному веселью, бегали по улицам и кричали а один голос, оглушительно и страшно:
— Jo, bona Saturnalia! Jo, bona Saturnalia![13]
В первый день сатурналий молодой скоморох в сопровождении собаки, неся на спине маленькую ручную лестницу с несколькими веревками и железными кольцами разной величины, а на левой руке маленькую обезьяну, входил в Рим через Эсквилинские ворота.
Этот скоморох был Арторикс.
Когда он вошел в город, улицы, расположенные поближе к воротам, были безмолвны и безлюдны. Но неясный шум, напоминавший жужжание огромного, чудовищного улья, предупредил его о том бурном веселье, которое царило в центре огромного города. По мере того, как Арторикс подвигался вперед по кривым улицам Эсквилина, эхо отдаленных криков становилось более ясным и отчетливым.
Войдя на улицу Карин, он сразу увидел пеструю толпу людей, впереди которой шли музыканты и цитристы, бешено пляшущие и распевающие во все горло гимны в честь Сатурна.
Арторикс, знакомый уже с одеждой римлян, сразу увидел, что эта толпа состояла из граждан разных сословий; рядом с одеждой всадника он мог отличить серую тунику лишенного прав и рядом с белой столой матроны — красную куртку бедного раба.
Скоморох посторонился, держась как можно ближе к стене, чтобы пропустить толпу народа, которая двигалась, безумствуя; он хотел остаться незамеченным, ибо у него не было особенного желания давать представление и прервать свое путешествие, имевшее, очевидно, определенную цель.
Но это ему не удалось, так как очень скоро кое-кто в толпе заметил его. В нем сейчас же признали скомороха, стали кричать ушедшим вперед, чтобы те остановились, принудив этим остановиться и следовавших за ними.
— Да здравствует, да здравствует скоморох! — кричали все.
— Покажи свои фокусы! — шумел один.
— Почти Сатурна! — кричал другой.
— Посмотрим, что умеет делать твоя обезьяна! — воскликнул третий.
— Заставь прыгать твою собаку!
— Обезьяну!.. Обезьяну!..
— Шире, шире круг!..
— Дайте ему свободное место!..
— Сделаем круг…
— Какая хорошенькая обезьянка!
— Какой красивый эпирский пес!
Но среди этого гама никто не двигался, и вся эта давка стала сильно надоедать Арториксу; поэтому он в конце концов сказал:
— Хорошо, хорошо, я дам вам представление, я и мои животные сделаем все, что в наших силах, почтим Сатурна. Но мне для этого необходимо место.
— Это верно!
— Он правильно говорит!
— Сделаем для него круг пошире!
— Отойдите назад!
Все кричали, но никто не двигался.
Наконец кто-то заорал во все горло:
— Поведем его вместе с нами к Карийской курии!..
— Да, да, к Каринской курии!.. — стали кричать сперва десять голосов, потом двадцать, потом сотня.
Долгое время все кричали, что нужно идти к Каринской курии, но никто, однако, не трогался с места. Наконец те, что стояли поближе к скомороху, взяли его в круг и, пробивая дорогу локтями, повернули в ту сторону, откуда эта толпа только что пришла; вскоре все смогли двинуться по направлению к курии Каринской.
Эта толпа, все возраставшая за счет всех встречавшихся ей на пути, скоро добралась до обширной площади, где возвышалась третья из тридцати римских курий, называвшаяся Каринской; здесь толпа разлилась подобно бурному потоку, доставив немало беспокойства людям, уже сидевшим за столами и занятым поглощением яств и вина.
На площади возник беспорядок, послышался гул проклятий и угроз. Но как только распространилось известие, что здесь, в центре площади, скоморох даст представление, ругань прекратилась. Многие стали проталкиваться к кругу, который образовался в самом центре площади, становились на скамейки, на столы, взбирались на железные решетки окон в нижних этажах соседних домов. Вскоре все замерли в глубокой тишине и в нетерпеливом ожидании, устремив глаза на Арторикса.
Разложив на земле разные принадлежности своей профессии, молодой галл подошел к одному из толпы и, подав ему шарик из слоновой кости, сказал:
— Передай его вкруговую в толпу.
Затем он дал Другой шарик раскрасневшемуся, подвыпившему рабу, стоявшему в первом ряду круга, и с видом человека уже счастливого, но ожидавшего еще большего счастья, оказал ему:
— Пусти его по рукам.
Потом Арторикс вышел на самую середину освобожденного для него пространства и обратился к своему большому эпирскому псу черно-белой масти, который сидел, повернув свою умную морду к хозяину:
— Эндимион!
Пес вскочил, замахал хвостом и, смотря в упор на хозяина, казалось, хотел сказать, что он готов исполнить его приказания.
— Ступай, поищи белый шарик…
Собака немедленно бросилась в ту сторону, где белый шарик переходил от зрителя к зрителю.
— Нет, найди красный шарик! — сказал Арторикс. Эндимион, быстро повернувшись в сторону, где из рук в руки передавали красный шарик, хотел пробраться между ногами зрителей к тому, кто держал шарик в эту минуту. Но Арторикс закричал, словно командуя манипулой солдат:
— Стой!
И пес моментально остановился.
Затем, обращаясь к толпе, скоморох сказал:
— Те, у кого сейчас находятся шарики, пусть не передают их дальше: моя собака пойдет за ними.
Шепот любопытства и недоверия пробежал по толпе и уступил тотчас же место глубокой тишине и напряженному вниманию. Арторикс, скрестив руки на груди, скомандовал собаке:
— Пойди и принеси мне белый шарик.
Эндимион, ловко пробираясь между ногами стоявших людей, подбежал к одному из зрителей и, положив обе лапы ему на грудь, казалось, просил своими выразительными глазами отдать ему шарик.
Тот — по пурпуровой полосе, украшавшей его тунику, видно было, что это патриций, — вынул из-под тоги шарик и подал собаке, которая, взяв его в рот, побежала к хозяину.
Оживленные возгласы одобрения перешли в оглушительные крики и рукоплескания, когда с той же ловкостью собака разыскала владельца красного шарика.
Тогда Арторикс раздвинул свою ручную лестницу и укрепил ее на земле. Затем он надел на веревку три больших железных кольца и привязал один конец веревки к верхней части лестницы, взял другой конец в руку и, отойдя немного от лестницы, натянул веревку на вышине четырех футов от земли. Поставив свою обезьянку на веревку, он обратился к ней со следующими словами:
— Психея, покажи всем этим славным сынам Квирина свою ловкость и умение.
И в то время, как обезьяна, став на задние лапы, очень ловко пошла по веревке, Арторикс, повернувшись к собаке, воскликнул:
— А ты, Эндимион, покажи этим знаменитым жителям города Марса, как ты умеешь влезать на ручную лестницу.
И пока обезьянка шла по веревке, собака с немалым трудом и напряжением стала перепрыгивать с одной ступеньки лестницы на другую; обезьяна, дойдя до первого железного кольца, спустилась на него. несколько раз обошла кольцо, затем снова вскочила на веревку, добралась до второго кольца, повторила то же самое и пошла дальше.
За это время собака допрыгала до верхушки лестницы. Тогда Арторикс, обращаясь к собаке, сказал:
— Теперь, бедняга Эндимион, как ты поступишь, чтобы слезть оттуда? Собака глядела на хозяина, оживленно помахивая хвостом.
— Забраться туда, хотя и не без труда, ты забрался, а вот, что ты сделаешь, чтобы спуститься? — сказал Арторикс, в то время как обезьяна проделала свои сальто-мортале в третьем, последнем кольце.