Честно говоря, я устал; после ухода остальных моих товарищей, способность воздействовать на физический мир у меня ослабла, мне казалось, что я буксую, что иногда ко мне возвращаются прежние ощущения и я снова смотрю на вещи так же, как когда-то, глупо и эмоционально, придавленный к земле бременем реальности, и иногда даже снова возникала мысль, что я сошел с ума, что это я все придумал – катастрофы, погромы, Обсула и замок, где управляю этим кошмаром по своему усмотрению.
– Нет, – повторил я, – это не колдовство, это что-то другое, я не знаю, почему так получилось.
Все, что мне приходило в голову, – это что, быть может, точно так же, как я стирал, имя за именем, на маленьком компьютере в заброшенном доме нотариуса, память о многих обитателях земли, так и боги явились сегодня дать последнее представление, поприветствовать тех, рядом с кем они шли на протяжении столетий.
Вначале варвары забавы ради убивали их, для смеху, конечно, но еще и опасаясь, что жуткие гномы могут натворить неизвестно что, однако скоро все заметили, что у виновных в таких убийствах на следующий день начинались конвульсии, и они умирали в страшных мучениях.
Здесь были Янус и Плутон, Хрисор, финикийский бог, и Маммона, и Пан, и Мелхом, Геката, Амон, Вишну, Шива, Фетида, Бафомет, Астарта, боги из других эпох, боги африканские, австралийские, папуасские, индейские, боги самые разные, они сыпались как из решета, и каждый создал землю, или людей, или солнце, или хранил тот или иной вид деятельности под своим доброжелательным надзором, или, наоборот, способен был ввергнуть вас в ад, – звери, пьющие кровь из книги Бардо Тёдоль, и Противные Обезьяны, населявшие древнейшие мифологии, целая армада существ, которых почитали разные народы земли и которых мы наблюдали сегодня в уменьшенном варианте, они метались в отчаянной попытке не исчезнуть окончательно. Варвары, попробовав было их убивать, потом вошли в разум и привыкли к их странному присутствию, Обсул забрал в свое личное пользование тех демонов, какие казались ему самыми могущественными, способными наделить его наконец желанной властью, а я бродил по залам под аккомпанемент воплей невероятных полубогов и мрачных героев позабытых мифов.
В самом их маленьком росте было что-то особенное, что заставляло иначе смотреть на эти великие фигуры (в памяти еще хранились колоссальные статуи Зевса, или Посейдона, или Геракла), встреча с ними в обличье маленьких статуэток, время от времени обретающих жизнь, заставляла относиться к ним почти что нежно, во всяком случае, идея обширных просторов, где обитают высшие духи, ласково подбадривающие нас, бедных, незрячих и невинных обитателей Земли, идея, отдаленно, но вечно присутствующая в сознании, была развенчана навсегда. Нам оставалось жить не так долго, и боги решили прийти умирать среди нас, больше того, прийти умирать в обманчивом обличье отталкивающих карликов.
Однажды ночью мне снова, как в начале потопа, приснилось, что Бессмертные, правящие миром, собираются вместе и постановляют включить на полную мощность красный сигнал тревоги.
Красный сигнал тревоги существовал на случай страшного кризиса.
Небо словно затянулось белой скатертью, прорезанной бесчисленными прозрачными нитями (как предупреждение о неизбежной и невиданной буре) и образовавшей над Шамбором удушливый защитный купол; в течение дня мы нередко начинали задыхаться, воздух, казалось, становился разреженным, и неодолимая тяжесть стискивала грудь, лишний раз показывая, что праздник окончен, что отныне следует обратиться к более серьезным вещам, к менее беззаботной жизни.
Единственным местом, которое, как мне казалось, было защищено от атмосферных флуктуации и смятения, вызванного разбушевавшимися крикливыми гномами, оставалась лестничная площадка с завивавшимися вокруг нее двумя параллельными спиралями; я подолгу стоял на этой площадке, спокойный и умиротворенный, думая о пустоте внутри всего, о том всеобъемлющем вакууме, из которого вышел весь Космос, незримый и бесплотный, словно легкое, нежное дуновение, а затем снова погружался в окружающий хаос, сопровождавшийся постоянными звуками радио, – поначалу оно даже развлекало, а потом начинало действовать на нервы, будто взвинчивающий, безжалостный бурав, – варвары от него шалели, да и Обсул тоже.
Мы с ним переговорили о том, что нам делать, а главное, к чему готовиться, впервые он выглядел растерянным, неуверенным, наркотики, которые он хранил про запас, растаяли как снег на солнце, а с ними и наши мечты о завоеваниях; слоны кончили свой век самым жалким образом, их зажарили варвары, только слоненок избежал этой роковой участи и, явно поняв, что его ожидает, с тех пор больше не показывался; мы оба были как идиоты, меня смущало отсутствие незримых сил, которые до сих пор так удачно мною руководили, а он, с каплей на носу, ныл каждую минуту, что у него ломка, он от этого отвык и ему это не нравится.
Теперь я писал ледяные просторы, скованные холодом пейзажи без единого живого пятна: айсберги поблескивали розовым и голубоватым отливом, солнце на картинах было бледным и не давало тепла, все навек застыло, бесконечная Гренландия во веки веков распространяла повсюду свою хрустальную тишину; если же эта ледяная кора каким-то чудом растает, то под ней все равно нет ничего, кроме неосязаемого, призрачного отпечатка каких-то неведомых растений, излучавших тот же стылый, оцепеневший покой, любые другие формы жизни исчезли без следа.
Жуткие гномы после летнего солнцестояния начали потихоньку вымирать, их трупы, выбеленные ночным инеем, подбирали на террасах, во дворах и в окрестностях замка. Кто-то предложил набить Чучело ангела, но их тела вскоре после гибели, безусловно под действием потусторонних сил, словно таяли, испарялись в воздухе, оставляя на память о своем появлении лишь визгливое эхо, которое странным образом с утра до вечера продолжало звучать в коридорах, преследуя нас дьявольскими воплями целые дни напролет; мы уже ощущали близкие и горькие потрясения будущего, с каждым днем принимавшего все более неслыханные и тревожные формы. Мы решили, что обрели абсолютную власть над миром, и ошиблись. Иногда я видел в отражениях зеркал моего бывшего наставника, старца, и его приспешников, их печальный, покорный взгляд не оставлял мне никаких надежд.
Эта песнь с макабрическим оттенком в конце концов стихла, а вместо нее в прозрачном воздухе возникли созвездия из мириадов букв, самого разного рода, распад алфавита, который можно было различить на какое-то мгновение, но только на мгновение, если вдруг резко обернуться или зажмуриться, делая вид, будто смотришь в сторону,
aaaaaaaaaakkkkkkkkkkkkkkkk 111111111111111rrr
rrrrrrrrtttttttttttt zzzzzzzzzzzzz nnnnnnnnnnnnppppppppppppppssssssssssssshhhhhh
hhqqqqqqqqqqqqqqqмммммммммммммм
jjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjj xxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxx bbbbbbbbbbbbbbbbcccccccccccccccc,
буквы принимали разные формы, складывались в очертания тел и нагромождения арабесок, в которых угадывались какие-то более мрачные сущности, их сопровождало басовитое, тревожное гудение, словно бы смутное ом разносилось по всему замку подобно медленной волне, уверенной в своем размахе, иногда буквы перемешивались,
ayrtihloeplarteurteuiiiii
etetejsuehfiucvioebfhsgieuqso
etrueiar г teiasduenbdfpertaierqbvdjenrt t
raraorteznds
yertrabdinegdsfqkjeidggartsdvdflfpgneydbsh
gqfeztdkoepfdkfng, d,
но тогда музыка была не такой ясной, почти отрывистой и навевала еще большую тоску, словно все мы скоро умрем или, даже хуже того, навсегда вольемся в этот сбивающий с толку звук, который, казалось, заключал в себе универсум, Великое Всё в многообразии своих вариаций.
Иногда буквы превращались в цифры, в чудовищные уравнения, вращавшиеся вокруг своей оси – на манер тех манекенов в витринах магазинов, на которых считалось некогда делом чести продемонстрировать вам со всех сторон главную модель, гвоздь поступившей в продажу коллекции,
ххх-у (а2-558)
9768795434567898765678904320987x-z
3 + c+r
#-Л-
Е88888888888888888888888888888888 8888888888888888
76548767890898767654446779098767655
44324565443556 х = x-zz (t-z-a),
и в каждой из этих операций проступали очертания какого-то воспоминания и его смысл – воспоминаний было больше, чем если бы я прожил тысячу лет и какой-то злой гений открывал, ящичек за ящичком, целые пласты моей памяти, о существовании которых я до сих пор даже не подозревал.
Обсул был числовым уравнением, камни замка были уравнением, люди, которых я встречал, были уравнениями, каждый жест, каждая вещь, каждый предмет, человек, факт, шум, движение были уравнениями, так что я воспринимал их не зрительно, а нутром, своим вторым я, которое не было ни моим мозгом, ни обычной способностью к анализу и которое, начав работать, в миллионную долю секунды тщательно анализировало поступающую информацию; знание, что я получал, стало иным, молниеносным и невыразимым одновременно.
Я больше не покидал замка: сидя по-прежнему на верхних этажах, я подстерегал с высоты плоских крыш знаки, возвещающие, что будет дальше, как нас увенчают на царство в горних высях, и предупредил Обсула, чем все это может кончиться – спасутся лишь немногие, но мы будем в их числе, и он и я. Из внешнего мира к нам приходили дурные новости, говорили о волнениях и, возможно, мятеже оборванцев, но меня это не волновало, пусть идет как идет, будем полагаться на время, призраки вернулись обратно в зеркала, мы с Обсулом играли в клуэдо, в кости и в гонки, вылущивая из вереницы карт мелодию знания, не имевшего теперь ни малейшего смысла. Среди прочих слухов, которые донес нам шпион, шла речь о том, что оборванцы организовались в некое подобие секты, избрав главой ту самую женщину, чьего облученного ребенка мы сожгли во время нашей триумфальной вылазки; каждый раз, когда я думал об этом, мне виделись мученики-христиане, катакомбы, а женщина казалась похожей на героиню Метрополиса, [30]пока еще Зло не завладело ею, а подлец ученый не превратил ее в клона.
Поскольку нельзя было позволить, чтобы власть безучастно взирала на зародыши восстания, мы повелели принести новые жертвы. Саламандру установили на лужайке перед входом, между замком и лагерем варваров, ряды которых со временем, из-за поножовщины и всякого рода бедствий, заметно поредели, и каждый день приносили кучу новых искупительных жертв – сначала это были старики и больные, а затем, поскольку их почти не осталось, женщины и дети.
Мы наблюдали за ритуалом с плоских крыш, мы снова запустили руку в шкатулку с тераленом – Обсул посасывал его с отсутствующим видом, а я сосал карамельки, обнаруженные у одного беглеца, карамельки в блестящей обертке, которую я сдирал, думая о резне, что не прекращалась с сотворения мира, о Нероне и бессмысленных войнах, коими была полна История; мне приходила в голову занятная мысль, что, быть может, я стал самим собой (после того как приблизился, однако, к высшим путям), первосвященником, следующим до конца кошмара за безумным королем, жаждущим сеять ужас.
Людей приводили со связанными за спиной руками, они кричали, отбивались, до последней минуты отказываясь верить в роковой исход, но палачи толкали их, и они кончали жизнь в пасти чудовища. Часто мои мысли уносились ко временам чистоты, когда земля не ведала ни присутствия человека, ни какого бы то ни было загрязнения, когда величественные, девственные пейзажи простирались за океаны, и мне казалось, что мы продвигаемся в этом направлении, к полной, последней чистке и это хорошо, что наше время подошло к концу и теперь надо произвести уборку, оставить место чистым, таким же, каким оно нам досталось, и я один из тех, кому велением свыше выпала миссия осуществить эту задачу.
Я представлял себе ночь, полную звезд, и поверхность земли, мчащуюся передо мной со скоростью трехсот километров в час, она была твердая и холодная, на ней еще не зародилась жизнь, а были только камни, и пыль, и темнота.
… и, проклятые, они запачкали бы собою землю…
Снова воняло паленой свиньей, в конце концов мы привыкли к этому запаху, к мольбам, стонам и тому мученическому выражению, которое неизменно возникало на лицах казнимых, в слепоте своей они даже не сознавали, что идут навстречу не аду, а освобождению.
От меня ускользала сердцевина вещей.
Я был похож на тех паломников, что ползут на коленях по лабиринту Шартрского собора и которых змеящаяся дорожка плит выводит наружу, едва лишь им покажется, что они вот-вот доберутся до центра, но в отличие от них меня в конце пути вряд ли ждала! разноцветная роза.
Я был обречен.
Временами кто-нибудь из этих молодцов воздевал руки в сторону замка, балконов, откуда Обсул и я наблюдали за жертвоприношениями, и у меня создавалось впечатление, что я – нечто вроде египетского божества, узаконивающего одним своим знаком их переход в мир иной и холодно отвергающего обращенные ко мне мольбы.
Я был словно те алхимики, что, почти достигнув цели, терпят крах при последних манипуляциях.
Прежде всего мы соединяем, затем разлагаем, после растворяем то, что разложили, очищаем растворенное, соединяем вновь очищенное и коагулируем его.
И напрасно я до головной боли вывихивал себе мозги, я не понимал, какую ошибку мог совершить.
Я становился все меланхоличнее, все беспокойнее, во мне росла решимость со дня на день тоже покончить со всем.
Малюсеньких божков сменили огромные тени. (Быть может, тени породивших их исполинов.) Их силуэты встречались в парке повсюду.
Однажды утром, проснувшись, я решил поговорить с Обсулом, предложить ему коллективный холокост, великое самоубийство, какие затевались в конце прошлого века в надежде проверить реальность паранормальных измерений, существование инопланетян или попросту идею Бога.
Мы были обречены, и теперь уже никто не смог бы нас спасти. Ремонтные работы, начатые рабочими по моему приказу, замерли, и вся лестница была завалена строительными лесами.
Самоубийство.
Завершение конечного решения.
Скажи: Мы все ожидаем конца. Подождите и вы, и узнаете, кто из нас идет по прямой дороге, кого направляют высшие силы.
А потом, ровно в ту минуту, когда я думал обо всем этом, о нашем крахе, о том, к какому способу нам следует прибегнуть, если мы хотим умереть, скорее всего к яду, я услышал будто бы рокот тамтама, резкую барабанную дробь, выбивавшую абсолютно неуместную мелодию, которая прорвала паутину колдовских чар, и я подумал, что с тех пор, как разрядились батареи, нам всем не хватало музыки.
Мне показалось, что одновременно на стенах и потолках высветились гигантские диапозитивы и что на них была Марианна и много других знакомых мне людей.
А-га-гааааааа, гримасничал клоун, огогогого-гооооо, остальная труппа хлопала в ладоши.
Их было человек десять, все напялили на себя дурацкие маскарадные костюмы, пестрые или слишком большие, в них было что-то забавное, смешное, что сразу вызывало желание повеселиться, так что я, даже не подумав, как им удалось проникнуть в запретную часть замка, пробраться к нам, позвал Обсула посмотреть. Ты маленькая птичка, – одна из девушек окружила меня своими покровами и распущенными волосами, – ты маленькая птичка, легкая как перышко, лети, лети; и те же чары вмиг подействовали на Обсула, ибо, хоть он и валялся как скотина на кровати, лелея свою никчемность и страдания, едва появился карнавал, Встал король спозаранку, надел штаны наизнанку, как он тоже расхохотался, точно перед нами был какой-то волшебный флюид, особый веселящий луч, словно явились Весельчаки, одержавшие бесповоротную победу над Печальниками.
– Бесповоротную, – провозгласил тот, что в бифокальных очках, – бесовски неповоротливую, вы хотите сказать?
И его сосед всплеснул руками, вопя, до чего ты умный, Роберто, до чего ж ты остроумный сегодня, бесовски неповоротливую, каково чувство поэзии, какая афористичность, и Роберто, скромник, ответил: знаешь, это просто игра слов, ничего больше, – откровенно издеваясь надо мной, но я даже всерьез не рассердился. На одном из диапозитивов я видел своего сына, того, что родился от меня у Марианны и умер, его тело было бледное, как слоновая кость, и мне показалось, что это красиво. Пись-пись, изобразила одна девчушка, словно собиралась пописать прямо на землю, и Роберто спросил, где тут туалет, труппа подхватила, все хотели знать, где тут душ, кухня, затевая немыслимую перебранку с очкариком, он делал вид, будто извиняется, простите их, знаете, ведь это комедианты, бродячие комедианты, я вас уверяю, это чертовски трудно, хитро подмигивая нам с наигранным сожалением, а они уже разбегались повсюду, рылись в шкафах, тащили кофеварку, чтобы сварить кофе, – какой, к черту, кофе, сказал Обсул, он уже полгода как кончился, – переругались из-за игры в Тысячу километров, которую откопал какой-то малый в костюме Попай, [31]и учинили такой тарарам, что в конце концов сбежались слуги взглянуть, что происходит, что тут за базар, король, что ли, сошел с ума и в приступе безумия громит все вокруг.
– Все в порядке, – успокоил их Обсул, – это актеры, они пришли сыграть пьесу.
И все комедианты покатились со смеху, да-да, пьесу, точно, у нас как раз есть спектакль с пылу с жару, мы бы вам его показали, ха-ха!
Снаружи через дыры по-прежнему виднелись тени выше деревьев, они взмывали к небу, словно ракеты, и, ухмыляясь, глядели на нас. Меня подмывало подвести окончательный итог, сложить по очереди все деяния, в которых я провинился с момента своего появления на свет, и в этой жизни, и в предыдущих, составить баланс и получить точный результат, быть уверенным, что вот это мне удалось, а это нет.
В какой-то момент я подумал, что, быть может, это опять существа из зеркал, но поскольку от них не исходило того ощущения прозрачности, эфирности, как от привидений, я в конце концов решил, что, хоть они и вырядились нелепо, словно сбежали из какого-то сверхъестественного дурдома, и выглядели так, что их легко можно было принять за персонажей фантасмагорических комиксов для взрослых, где реальность населяют чудные супергерои и совершенно невероятные и свихнутые существа, мы имеем дело просто-напросто с настоящими людьми из плоти и крови.
Откровенно говоря, они были явно сродни татуировщику, который в одно прекрасное утро исчез, оставив по себе как единственный след своего мимолетного явления лишь картины, выгравированные на эпидермисе нашего немногочисленного населения.
Один из фигляров смахивал на Верцингеторига.
Другой на Багза Банни. [32]
Одна из девиц могла бы без проблем сыграть роль девчушки в какой-нибудь детской сказке.
Еще там было трое здоровенных крепышей с обезьяньими физиономиями и в купальных костюмах и красивая блондинка, которой бы вполне пошло изображать святую. Того, что носил очки толщиной с донышко бутылки, звали Роберто, а их главный, если у них вообще имелся главный, носил имя Варнава и упорно напоминал мне одного персонажа из книжки, которую мне читали, когда я был маленький, – Восстание игрушек, где оный Варнава был весьма опасный злодей.
За несколько часов они завладели всей округой, мы сидели вконец огорошенные и растерянные, повсюду висели афиши, извещающие о скором представлении, Итак, они пришли, сыны неба, комедия в пяти актах, сочинение Б. Лемага, Р. Диаволо и В. Ангельер.
Все было в точности так, словно незримое непременно стремилось проявиться самым грубым и неуклюжим образом в виде своего рода карикатуры, нелепого видения.
Меня бил озноб, я был явно нездоров.
Я ковылял, хромая, под черным, грозным небом, откуда сыпался целый дождь молний, первал со всего размаху влетела в меня, но я все равно продолжал идти вперед, будь что будет, навстречу новым землетрясениям.
Пьеса начиналась такими стихами:
Ради такого случая – нас пригласили на театральное представление – я вновь облачился в костюм специального советника, аОбсул – в императорское платье, которое ему сшили по моему заказу для церемоний.
Весь Шамбор собрался посмотреть на такое событие, с краю в толпе я приметил Жако с прочими охотниками, и мне показалось, что за моей спиной затевается нечто ужасное, что нам хотят зла и что конец мой близок.
И я опять видел числа, расставленные на невидимых нитях, горизонтальных и вертикальных, странных абсциссах и ординатах, подвешенных в эфире.
18. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть. [33]
Тучи нависали все ниже, но дождя по-прежнему не было. Пьеса продолжалась, ее обступала тревожная, недобрая тишина.
– Огонь жжет, – кричал Багз Банни.
– Огонь делает больно, – отвечал ему Верцингеториг.
– В костер тиранов, – громогласно обратился Роберто к толпе, – в костер негодяев!
И с той стороны, где стояли охотники, кто-то закричал, – по-моему, это был Жако: Правильно, их давно пора сжечь, довольно мы натерпелись, грянул выстрел, и комедиант повалился на землю, и тут все охотники начали стрелять, карабины появились у них в руках словно по волшебству, и, прежде чем кто-то успел среагировать, варваров перестреляли на месте, Обсула и меня связали и оттащили на первый этаж замка, я лишь успел увидеть, как Варнава бьет по земле рукояткой мотыги и произносит непонятную фразу, Дера даббо утхао,окончательно укрепив меня в мысли, что я от века был брошен на арену гигантского цирка; вся актерская труппа рассеялась столь же бесследно, как облако пыли на вечернем ветру, я сплю, я вижу сон, сон безумца, сейчас я проснусь, конец света так и не состоялся, я сейчас проснусь, позавтракаю, и все будет хорошо.
Но вместо этого на меня обрушился град ударов, я был скован цепями с висячим замком, потом меня привязали у подножия лестницы, в том пустом центре, вокруг которого обвивались две спирали, охотники поднялись на верхние этажи, и весь вечер мне пришлось выносить издевательства, в меня швыряли со смехом отбросы и экскременты, женщина, ребенка которой мы сожгли, пришла и, увидев меня в столь жалком виде, тоже засмеялась, легким, брызжущим смехом, смехом облегчения, наконец-то чудовище наказано и уничтожено.
Вспоминая Нотр-Дам, я был практически уверен, что в измерении, параллельном нашему, существует его точная копия, созданная из света и хрусталя. Но когда я пытался представить его себе, ослепительно сияющим в бледной эфирной лазури, он немедленно покрывался толстым слоем шоколадных сливок Монблан, придававших ему вид огромного растекающегося десерта, и мне казалось, что сам я обратился в свинец, что превращение, на которое я надеялся, не только не свершилось, но наоборот, я регрессирую и меня необратимо тянет вниз.
По всему замку раздавались радостные крики и восклицания, ближе к середине ночи революционеры пришли насмехаться надо мной, размахивая головой Обсула: на эшафот, на эшафот тиранов; голова была окровавленная и уже окоченевшая, с застывшим выражением лица, тем самым, какое бывало у него в состоянии глубочайшей подавленности. Я ждал, что меня постигнет та же участь, я буду просто-напросто обезглавлен, но чуть позже мне сообщили, что сейчас собирают хворост для костра и меня сожгут живьем, огонь жжет, огонь делает больно, на костер колдунов, у меня в ушах еще звучали вопли карнавальных видений, огонь жжет, и это скоро станет моей участью.
Когда меня вывели, небо было еще черным, и кто-то сказал: надо поторапливаться, скоро будет дождь. Я боялся боли и страдания. Я попытался возразить: все, что я сделал, я сделал ради них, на благо всем, сам я не извлек из этого никакого дохода и очень мало преимуществ.
Поднимаясь на кучу поленьев, я поскользнулся и разбил колено о чурбак. Мне вспомнился Храм Солнца, когда Тентена и Хэддока [34]инки приговорили к смерти, мне хотелось быть дома, читать или рисовать. Я попросил еще, чтобы они хоть обратили внимание на мои полотна, сохранили их, что речь идет об уникальном свидетельстве смутной эпохи на Земле, но бесстыжие палачи свалили все мои творения на костер.
– Умри, – вопили эти подонки, – сдохни, ты подохнешь, ублюдок.
Они бы с удовольствием изжарили меня в Саламандре, но газ кончился. Они швырнули факелы, и первые вязанки хвороста вспыхнули. У меня страшно стучало в ушах, бумм-бумм, звук отдавался, словно в фонендоскопе, который прикладывают к животу беременных, чтобы выслушать сердце младенца. Перст Божий в белом небе, завопил тот же раздражающий рыжий, что комментировал перепалку между варваром и Обсулом в день моей первой охоты. Перст Божий в море крови, так будет правильнее. Я грезил, что ухожу с Багзом Банни, Верцингеторигом, толстым Роберто и обезьянами-купальщиками. Дым становился невыносимым, и я закашлялся. Я сидел на переднем сиденье грузовика, Венди улыбалась мне, а Жоэль, пытаясь отыграться, рассказывал о каком-то своем старом приятеле, который попал в тюрьму из-за милашки семнадцати лет, ее звали Мари-Пьер. [35]
Шум в фонендоскопе достиг адской громкости.
Варнава, который вел грузовик, прибавил газу, и я отметил, что дождь так и не начался и что погода, похоже, налаживается.
Я бы не удивился, если бы в небе появилась радуга.
Я глубоко вздохнул.
В конце концов, я был еще жив, а это все-таки главное.
– Нет, – повторил я, – это не колдовство, это что-то другое, я не знаю, почему так получилось.
Все, что мне приходило в голову, – это что, быть может, точно так же, как я стирал, имя за именем, на маленьком компьютере в заброшенном доме нотариуса, память о многих обитателях земли, так и боги явились сегодня дать последнее представление, поприветствовать тех, рядом с кем они шли на протяжении столетий.
Вначале варвары забавы ради убивали их, для смеху, конечно, но еще и опасаясь, что жуткие гномы могут натворить неизвестно что, однако скоро все заметили, что у виновных в таких убийствах на следующий день начинались конвульсии, и они умирали в страшных мучениях.
Здесь были Янус и Плутон, Хрисор, финикийский бог, и Маммона, и Пан, и Мелхом, Геката, Амон, Вишну, Шива, Фетида, Бафомет, Астарта, боги из других эпох, боги африканские, австралийские, папуасские, индейские, боги самые разные, они сыпались как из решета, и каждый создал землю, или людей, или солнце, или хранил тот или иной вид деятельности под своим доброжелательным надзором, или, наоборот, способен был ввергнуть вас в ад, – звери, пьющие кровь из книги Бардо Тёдоль, и Противные Обезьяны, населявшие древнейшие мифологии, целая армада существ, которых почитали разные народы земли и которых мы наблюдали сегодня в уменьшенном варианте, они метались в отчаянной попытке не исчезнуть окончательно. Варвары, попробовав было их убивать, потом вошли в разум и привыкли к их странному присутствию, Обсул забрал в свое личное пользование тех демонов, какие казались ему самыми могущественными, способными наделить его наконец желанной властью, а я бродил по залам под аккомпанемент воплей невероятных полубогов и мрачных героев позабытых мифов.
В самом их маленьком росте было что-то особенное, что заставляло иначе смотреть на эти великие фигуры (в памяти еще хранились колоссальные статуи Зевса, или Посейдона, или Геракла), встреча с ними в обличье маленьких статуэток, время от времени обретающих жизнь, заставляла относиться к ним почти что нежно, во всяком случае, идея обширных просторов, где обитают высшие духи, ласково подбадривающие нас, бедных, незрячих и невинных обитателей Земли, идея, отдаленно, но вечно присутствующая в сознании, была развенчана навсегда. Нам оставалось жить не так долго, и боги решили прийти умирать среди нас, больше того, прийти умирать в обманчивом обличье отталкивающих карликов.
Однажды ночью мне снова, как в начале потопа, приснилось, что Бессмертные, правящие миром, собираются вместе и постановляют включить на полную мощность красный сигнал тревоги.
Красный сигнал тревоги существовал на случай страшного кризиса.
Небо словно затянулось белой скатертью, прорезанной бесчисленными прозрачными нитями (как предупреждение о неизбежной и невиданной буре) и образовавшей над Шамбором удушливый защитный купол; в течение дня мы нередко начинали задыхаться, воздух, казалось, становился разреженным, и неодолимая тяжесть стискивала грудь, лишний раз показывая, что праздник окончен, что отныне следует обратиться к более серьезным вещам, к менее беззаботной жизни.
Единственным местом, которое, как мне казалось, было защищено от атмосферных флуктуации и смятения, вызванного разбушевавшимися крикливыми гномами, оставалась лестничная площадка с завивавшимися вокруг нее двумя параллельными спиралями; я подолгу стоял на этой площадке, спокойный и умиротворенный, думая о пустоте внутри всего, о том всеобъемлющем вакууме, из которого вышел весь Космос, незримый и бесплотный, словно легкое, нежное дуновение, а затем снова погружался в окружающий хаос, сопровождавшийся постоянными звуками радио, – поначалу оно даже развлекало, а потом начинало действовать на нервы, будто взвинчивающий, безжалостный бурав, – варвары от него шалели, да и Обсул тоже.
Мы с ним переговорили о том, что нам делать, а главное, к чему готовиться, впервые он выглядел растерянным, неуверенным, наркотики, которые он хранил про запас, растаяли как снег на солнце, а с ними и наши мечты о завоеваниях; слоны кончили свой век самым жалким образом, их зажарили варвары, только слоненок избежал этой роковой участи и, явно поняв, что его ожидает, с тех пор больше не показывался; мы оба были как идиоты, меня смущало отсутствие незримых сил, которые до сих пор так удачно мною руководили, а он, с каплей на носу, ныл каждую минуту, что у него ломка, он от этого отвык и ему это не нравится.
Теперь я писал ледяные просторы, скованные холодом пейзажи без единого живого пятна: айсберги поблескивали розовым и голубоватым отливом, солнце на картинах было бледным и не давало тепла, все навек застыло, бесконечная Гренландия во веки веков распространяла повсюду свою хрустальную тишину; если же эта ледяная кора каким-то чудом растает, то под ней все равно нет ничего, кроме неосязаемого, призрачного отпечатка каких-то неведомых растений, излучавших тот же стылый, оцепеневший покой, любые другие формы жизни исчезли без следа.
Жуткие гномы после летнего солнцестояния начали потихоньку вымирать, их трупы, выбеленные ночным инеем, подбирали на террасах, во дворах и в окрестностях замка. Кто-то предложил набить Чучело ангела, но их тела вскоре после гибели, безусловно под действием потусторонних сил, словно таяли, испарялись в воздухе, оставляя на память о своем появлении лишь визгливое эхо, которое странным образом с утра до вечера продолжало звучать в коридорах, преследуя нас дьявольскими воплями целые дни напролет; мы уже ощущали близкие и горькие потрясения будущего, с каждым днем принимавшего все более неслыханные и тревожные формы. Мы решили, что обрели абсолютную власть над миром, и ошиблись. Иногда я видел в отражениях зеркал моего бывшего наставника, старца, и его приспешников, их печальный, покорный взгляд не оставлял мне никаких надежд.
Эта песнь с макабрическим оттенком в конце концов стихла, а вместо нее в прозрачном воздухе возникли созвездия из мириадов букв, самого разного рода, распад алфавита, который можно было различить на какое-то мгновение, но только на мгновение, если вдруг резко обернуться или зажмуриться, делая вид, будто смотришь в сторону,
aaaaaaaaaakkkkkkkkkkkkkkkk 111111111111111rrr
rrrrrrrrtttttttttttt zzzzzzzzzzzzz nnnnnnnnnnnnppppppppppppppssssssssssssshhhhhh
hhqqqqqqqqqqqqqqqмммммммммммммм
jjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjj xxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxx bbbbbbbbbbbbbbbbcccccccccccccccc,
буквы принимали разные формы, складывались в очертания тел и нагромождения арабесок, в которых угадывались какие-то более мрачные сущности, их сопровождало басовитое, тревожное гудение, словно бы смутное ом разносилось по всему замку подобно медленной волне, уверенной в своем размахе, иногда буквы перемешивались,
ayrtihloeplarteurteuiiiii
etetejsuehfiucvioebfhsgieuqso
etrueiar г teiasduenbdfpertaierqbvdjenrt t
raraorteznds
yertrabdinegdsfqkjeidggartsdvdflfpgneydbsh
gqfeztdkoepfdkfng, d,
но тогда музыка была не такой ясной, почти отрывистой и навевала еще большую тоску, словно все мы скоро умрем или, даже хуже того, навсегда вольемся в этот сбивающий с толку звук, который, казалось, заключал в себе универсум, Великое Всё в многообразии своих вариаций.
Иногда буквы превращались в цифры, в чудовищные уравнения, вращавшиеся вокруг своей оси – на манер тех манекенов в витринах магазинов, на которых считалось некогда делом чести продемонстрировать вам со всех сторон главную модель, гвоздь поступившей в продажу коллекции,
ххх-у (а2-558)
9768795434567898765678904320987x-z
3 + c+r
#-Л-
Е88888888888888888888888888888888 8888888888888888
76548767890898767654446779098767655
44324565443556 х = x-zz (t-z-a),
и в каждой из этих операций проступали очертания какого-то воспоминания и его смысл – воспоминаний было больше, чем если бы я прожил тысячу лет и какой-то злой гений открывал, ящичек за ящичком, целые пласты моей памяти, о существовании которых я до сих пор даже не подозревал.
Обсул был числовым уравнением, камни замка были уравнением, люди, которых я встречал, были уравнениями, каждый жест, каждая вещь, каждый предмет, человек, факт, шум, движение были уравнениями, так что я воспринимал их не зрительно, а нутром, своим вторым я, которое не было ни моим мозгом, ни обычной способностью к анализу и которое, начав работать, в миллионную долю секунды тщательно анализировало поступающую информацию; знание, что я получал, стало иным, молниеносным и невыразимым одновременно.
Я больше не покидал замка: сидя по-прежнему на верхних этажах, я подстерегал с высоты плоских крыш знаки, возвещающие, что будет дальше, как нас увенчают на царство в горних высях, и предупредил Обсула, чем все это может кончиться – спасутся лишь немногие, но мы будем в их числе, и он и я. Из внешнего мира к нам приходили дурные новости, говорили о волнениях и, возможно, мятеже оборванцев, но меня это не волновало, пусть идет как идет, будем полагаться на время, призраки вернулись обратно в зеркала, мы с Обсулом играли в клуэдо, в кости и в гонки, вылущивая из вереницы карт мелодию знания, не имевшего теперь ни малейшего смысла. Среди прочих слухов, которые донес нам шпион, шла речь о том, что оборванцы организовались в некое подобие секты, избрав главой ту самую женщину, чьего облученного ребенка мы сожгли во время нашей триумфальной вылазки; каждый раз, когда я думал об этом, мне виделись мученики-христиане, катакомбы, а женщина казалась похожей на героиню Метрополиса, [30]пока еще Зло не завладело ею, а подлец ученый не превратил ее в клона.
Поскольку нельзя было позволить, чтобы власть безучастно взирала на зародыши восстания, мы повелели принести новые жертвы. Саламандру установили на лужайке перед входом, между замком и лагерем варваров, ряды которых со временем, из-за поножовщины и всякого рода бедствий, заметно поредели, и каждый день приносили кучу новых искупительных жертв – сначала это были старики и больные, а затем, поскольку их почти не осталось, женщины и дети.
Мы наблюдали за ритуалом с плоских крыш, мы снова запустили руку в шкатулку с тераленом – Обсул посасывал его с отсутствующим видом, а я сосал карамельки, обнаруженные у одного беглеца, карамельки в блестящей обертке, которую я сдирал, думая о резне, что не прекращалась с сотворения мира, о Нероне и бессмысленных войнах, коими была полна История; мне приходила в голову занятная мысль, что, быть может, я стал самим собой (после того как приблизился, однако, к высшим путям), первосвященником, следующим до конца кошмара за безумным королем, жаждущим сеять ужас.
Людей приводили со связанными за спиной руками, они кричали, отбивались, до последней минуты отказываясь верить в роковой исход, но палачи толкали их, и они кончали жизнь в пасти чудовища. Часто мои мысли уносились ко временам чистоты, когда земля не ведала ни присутствия человека, ни какого бы то ни было загрязнения, когда величественные, девственные пейзажи простирались за океаны, и мне казалось, что мы продвигаемся в этом направлении, к полной, последней чистке и это хорошо, что наше время подошло к концу и теперь надо произвести уборку, оставить место чистым, таким же, каким оно нам досталось, и я один из тех, кому велением свыше выпала миссия осуществить эту задачу.
Я представлял себе ночь, полную звезд, и поверхность земли, мчащуюся передо мной со скоростью трехсот километров в час, она была твердая и холодная, на ней еще не зародилась жизнь, а были только камни, и пыль, и темнота.
… и, проклятые, они запачкали бы собою землю…
Снова воняло паленой свиньей, в конце концов мы привыкли к этому запаху, к мольбам, стонам и тому мученическому выражению, которое неизменно возникало на лицах казнимых, в слепоте своей они даже не сознавали, что идут навстречу не аду, а освобождению.
От меня ускользала сердцевина вещей.
Я был похож на тех паломников, что ползут на коленях по лабиринту Шартрского собора и которых змеящаяся дорожка плит выводит наружу, едва лишь им покажется, что они вот-вот доберутся до центра, но в отличие от них меня в конце пути вряд ли ждала! разноцветная роза.
Я был обречен.
Временами кто-нибудь из этих молодцов воздевал руки в сторону замка, балконов, откуда Обсул и я наблюдали за жертвоприношениями, и у меня создавалось впечатление, что я – нечто вроде египетского божества, узаконивающего одним своим знаком их переход в мир иной и холодно отвергающего обращенные ко мне мольбы.
Я был словно те алхимики, что, почти достигнув цели, терпят крах при последних манипуляциях.
Прежде всего мы соединяем, затем разлагаем, после растворяем то, что разложили, очищаем растворенное, соединяем вновь очищенное и коагулируем его.
И напрасно я до головной боли вывихивал себе мозги, я не понимал, какую ошибку мог совершить.
Я становился все меланхоличнее, все беспокойнее, во мне росла решимость со дня на день тоже покончить со всем.
Малюсеньких божков сменили огромные тени. (Быть может, тени породивших их исполинов.) Их силуэты встречались в парке повсюду.
Однажды утром, проснувшись, я решил поговорить с Обсулом, предложить ему коллективный холокост, великое самоубийство, какие затевались в конце прошлого века в надежде проверить реальность паранормальных измерений, существование инопланетян или попросту идею Бога.
Мы были обречены, и теперь уже никто не смог бы нас спасти. Ремонтные работы, начатые рабочими по моему приказу, замерли, и вся лестница была завалена строительными лесами.
Самоубийство.
Завершение конечного решения.
Скажи: Мы все ожидаем конца. Подождите и вы, и узнаете, кто из нас идет по прямой дороге, кого направляют высшие силы.
А потом, ровно в ту минуту, когда я думал обо всем этом, о нашем крахе, о том, к какому способу нам следует прибегнуть, если мы хотим умереть, скорее всего к яду, я услышал будто бы рокот тамтама, резкую барабанную дробь, выбивавшую абсолютно неуместную мелодию, которая прорвала паутину колдовских чар, и я подумал, что с тех пор, как разрядились батареи, нам всем не хватало музыки.
Алло, закричал чей-то голос, алло, есть тут кто?
Снимай скорей штанишки,
Снимай скорее лифчик,
Смотри, сияет солнце
И моря синева.
Господи, песня, такая пошлая и одновременно веселая, что я остолбенел от изумления, вроде тех шлягеров, что прежде, когда мы их слушали по радио, наводили на нас ужас, Танец утят и Так дай же нам выпить, Марго, но что-то в ней было такое, отчего я неожиданно для себя самого громко расхохотался.
Давай любить друг друга,
Как любят все на свете,
Ведь мы уже не дети,
А мама не права.
Любовь полна загадок
И поцелуй так сладок!
Появился какой-то человек в очках с большими диоптриями, толстых, как лупы, и со стрижкой – я даже икнул – клоун, да и только.
Снимай скорей штанишки,
Снимай скорее лифчик…
Мне показалось, что одновременно на стенах и потолках высветились гигантские диапозитивы и что на них была Марианна и много других знакомых мне людей.
А-га-гааааааа, гримасничал клоун, огогогого-гооооо, остальная труппа хлопала в ладоши.
Их было человек десять, все напялили на себя дурацкие маскарадные костюмы, пестрые или слишком большие, в них было что-то забавное, смешное, что сразу вызывало желание повеселиться, так что я, даже не подумав, как им удалось проникнуть в запретную часть замка, пробраться к нам, позвал Обсула посмотреть. Ты маленькая птичка, – одна из девушек окружила меня своими покровами и распущенными волосами, – ты маленькая птичка, легкая как перышко, лети, лети; и те же чары вмиг подействовали на Обсула, ибо, хоть он и валялся как скотина на кровати, лелея свою никчемность и страдания, едва появился карнавал, Встал король спозаранку, надел штаны наизнанку, как он тоже расхохотался, точно перед нами был какой-то волшебный флюид, особый веселящий луч, словно явились Весельчаки, одержавшие бесповоротную победу над Печальниками.
– Бесповоротную, – провозгласил тот, что в бифокальных очках, – бесовски неповоротливую, вы хотите сказать?
И его сосед всплеснул руками, вопя, до чего ты умный, Роберто, до чего ж ты остроумный сегодня, бесовски неповоротливую, каково чувство поэзии, какая афористичность, и Роберто, скромник, ответил: знаешь, это просто игра слов, ничего больше, – откровенно издеваясь надо мной, но я даже всерьез не рассердился. На одном из диапозитивов я видел своего сына, того, что родился от меня у Марианны и умер, его тело было бледное, как слоновая кость, и мне показалось, что это красиво. Пись-пись, изобразила одна девчушка, словно собиралась пописать прямо на землю, и Роберто спросил, где тут туалет, труппа подхватила, все хотели знать, где тут душ, кухня, затевая немыслимую перебранку с очкариком, он делал вид, будто извиняется, простите их, знаете, ведь это комедианты, бродячие комедианты, я вас уверяю, это чертовски трудно, хитро подмигивая нам с наигранным сожалением, а они уже разбегались повсюду, рылись в шкафах, тащили кофеварку, чтобы сварить кофе, – какой, к черту, кофе, сказал Обсул, он уже полгода как кончился, – переругались из-за игры в Тысячу километров, которую откопал какой-то малый в костюме Попай, [31]и учинили такой тарарам, что в конце концов сбежались слуги взглянуть, что происходит, что тут за базар, король, что ли, сошел с ума и в приступе безумия громит все вокруг.
– Все в порядке, – успокоил их Обсул, – это актеры, они пришли сыграть пьесу.
И все комедианты покатились со смеху, да-да, пьесу, точно, у нас как раз есть спектакль с пылу с жару, мы бы вам его показали, ха-ха!
Снаружи через дыры по-прежнему виднелись тени выше деревьев, они взмывали к небу, словно ракеты, и, ухмыляясь, глядели на нас. Меня подмывало подвести окончательный итог, сложить по очереди все деяния, в которых я провинился с момента своего появления на свет, и в этой жизни, и в предыдущих, составить баланс и получить точный результат, быть уверенным, что вот это мне удалось, а это нет.
В какой-то момент я подумал, что, быть может, это опять существа из зеркал, но поскольку от них не исходило того ощущения прозрачности, эфирности, как от привидений, я в конце концов решил, что, хоть они и вырядились нелепо, словно сбежали из какого-то сверхъестественного дурдома, и выглядели так, что их легко можно было принять за персонажей фантасмагорических комиксов для взрослых, где реальность населяют чудные супергерои и совершенно невероятные и свихнутые существа, мы имеем дело просто-напросто с настоящими людьми из плоти и крови.
Откровенно говоря, они были явно сродни татуировщику, который в одно прекрасное утро исчез, оставив по себе как единственный след своего мимолетного явления лишь картины, выгравированные на эпидермисе нашего немногочисленного населения.
Один из фигляров смахивал на Верцингеторига.
Другой на Багза Банни. [32]
Одна из девиц могла бы без проблем сыграть роль девчушки в какой-нибудь детской сказке.
Еще там было трое здоровенных крепышей с обезьяньими физиономиями и в купальных костюмах и красивая блондинка, которой бы вполне пошло изображать святую. Того, что носил очки толщиной с донышко бутылки, звали Роберто, а их главный, если у них вообще имелся главный, носил имя Варнава и упорно напоминал мне одного персонажа из книжки, которую мне читали, когда я был маленький, – Восстание игрушек, где оный Варнава был весьма опасный злодей.
За несколько часов они завладели всей округой, мы сидели вконец огорошенные и растерянные, повсюду висели афиши, извещающие о скором представлении, Итак, они пришли, сыны неба, комедия в пяти актах, сочинение Б. Лемага, Р. Диаволо и В. Ангельер.
Все было в точности так, словно незримое непременно стремилось проявиться самым грубым и неуклюжим образом в виде своего рода карикатуры, нелепого видения.
Меня бил озноб, я был явно нездоров.
Я ковылял, хромая, под черным, грозным небом, откуда сыпался целый дождь молний, первал со всего размаху влетела в меня, но я все равно продолжал идти вперед, будь что будет, навстречу новым землетрясениям.
Пьеса начиналась такими стихами:
Думаю, что если бы стянуть воедино те мрачные формы, что бродили в окрестностях, слепить их вместе на манер современных скульптур, где соединяются, взаимно уничтожаясь, остов автомобиля и несколько драгоценных камней, то из них бы вышло обличье самого Дьявола, абсолютного Зла, а может, наоборот, тучи бы рассеялись и мы в конце концов обнаружили за всей этой чернотой начало космического волшебства, лучистую и вечную сущность менее сложных небес.
Видишь ли, прелестный дьяволенок,
Лишь в холодном сердце очага
Жар несет восторг, незрим и тонок.
Ради такого случая – нас пригласили на театральное представление – я вновь облачился в костюм специального советника, аОбсул – в императорское платье, которое ему сшили по моему заказу для церемоний.
Весь Шамбор собрался посмотреть на такое событие, с краю в толпе я приметил Жако с прочими охотниками, и мне показалось, что за моей спиной затевается нечто ужасное, что нам хотят зла и что конец мой близок.
И я опять видел числа, расставленные на невидимых нитях, горизонтальных и вертикальных, странных абсциссах и ординатах, подвешенных в эфире.
18. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть. [33]
Тучи нависали все ниже, но дождя по-прежнему не было. Пьеса продолжалась, ее обступала тревожная, недобрая тишина.
– Огонь жжет, – кричал Багз Банни.
– Огонь делает больно, – отвечал ему Верцингеториг.
– В костер тиранов, – громогласно обратился Роберто к толпе, – в костер негодяев!
И с той стороны, где стояли охотники, кто-то закричал, – по-моему, это был Жако: Правильно, их давно пора сжечь, довольно мы натерпелись, грянул выстрел, и комедиант повалился на землю, и тут все охотники начали стрелять, карабины появились у них в руках словно по волшебству, и, прежде чем кто-то успел среагировать, варваров перестреляли на месте, Обсула и меня связали и оттащили на первый этаж замка, я лишь успел увидеть, как Варнава бьет по земле рукояткой мотыги и произносит непонятную фразу, Дера даббо утхао,окончательно укрепив меня в мысли, что я от века был брошен на арену гигантского цирка; вся актерская труппа рассеялась столь же бесследно, как облако пыли на вечернем ветру, я сплю, я вижу сон, сон безумца, сейчас я проснусь, конец света так и не состоялся, я сейчас проснусь, позавтракаю, и все будет хорошо.
Но вместо этого на меня обрушился град ударов, я был скован цепями с висячим замком, потом меня привязали у подножия лестницы, в том пустом центре, вокруг которого обвивались две спирали, охотники поднялись на верхние этажи, и весь вечер мне пришлось выносить издевательства, в меня швыряли со смехом отбросы и экскременты, женщина, ребенка которой мы сожгли, пришла и, увидев меня в столь жалком виде, тоже засмеялась, легким, брызжущим смехом, смехом облегчения, наконец-то чудовище наказано и уничтожено.
Вспоминая Нотр-Дам, я был практически уверен, что в измерении, параллельном нашему, существует его точная копия, созданная из света и хрусталя. Но когда я пытался представить его себе, ослепительно сияющим в бледной эфирной лазури, он немедленно покрывался толстым слоем шоколадных сливок Монблан, придававших ему вид огромного растекающегося десерта, и мне казалось, что сам я обратился в свинец, что превращение, на которое я надеялся, не только не свершилось, но наоборот, я регрессирую и меня необратимо тянет вниз.
По всему замку раздавались радостные крики и восклицания, ближе к середине ночи революционеры пришли насмехаться надо мной, размахивая головой Обсула: на эшафот, на эшафот тиранов; голова была окровавленная и уже окоченевшая, с застывшим выражением лица, тем самым, какое бывало у него в состоянии глубочайшей подавленности. Я ждал, что меня постигнет та же участь, я буду просто-напросто обезглавлен, но чуть позже мне сообщили, что сейчас собирают хворост для костра и меня сожгут живьем, огонь жжет, огонь делает больно, на костер колдунов, у меня в ушах еще звучали вопли карнавальных видений, огонь жжет, и это скоро станет моей участью.
Когда меня вывели, небо было еще черным, и кто-то сказал: надо поторапливаться, скоро будет дождь. Я боялся боли и страдания. Я попытался возразить: все, что я сделал, я сделал ради них, на благо всем, сам я не извлек из этого никакого дохода и очень мало преимуществ.
Поднимаясь на кучу поленьев, я поскользнулся и разбил колено о чурбак. Мне вспомнился Храм Солнца, когда Тентена и Хэддока [34]инки приговорили к смерти, мне хотелось быть дома, читать или рисовать. Я попросил еще, чтобы они хоть обратили внимание на мои полотна, сохранили их, что речь идет об уникальном свидетельстве смутной эпохи на Земле, но бесстыжие палачи свалили все мои творения на костер.
– Умри, – вопили эти подонки, – сдохни, ты подохнешь, ублюдок.
Они бы с удовольствием изжарили меня в Саламандре, но газ кончился. Они швырнули факелы, и первые вязанки хвороста вспыхнули. У меня страшно стучало в ушах, бумм-бумм, звук отдавался, словно в фонендоскопе, который прикладывают к животу беременных, чтобы выслушать сердце младенца. Перст Божий в белом небе, завопил тот же раздражающий рыжий, что комментировал перепалку между варваром и Обсулом в день моей первой охоты. Перст Божий в море крови, так будет правильнее. Я грезил, что ухожу с Багзом Банни, Верцингеторигом, толстым Роберто и обезьянами-купальщиками. Дым становился невыносимым, и я закашлялся. Я сидел на переднем сиденье грузовика, Венди улыбалась мне, а Жоэль, пытаясь отыграться, рассказывал о каком-то своем старом приятеле, который попал в тюрьму из-за милашки семнадцати лет, ее звали Мари-Пьер. [35]
Шум в фонендоскопе достиг адской громкости.
Варнава, который вел грузовик, прибавил газу, и я отметил, что дождь так и не начался и что погода, похоже, налаживается.
Я бы не удивился, если бы в небе появилась радуга.
Я глубоко вздохнул.
В конце концов, я был еще жив, а это все-таки главное.