– Заводи, – заорал Жоэль, – заводи, живо! И поскольку тот тоже делал вид, будто тянет из кобуры свою пушку, он выстрелил поверх голов этих типой, а я нажал на газ, и мы рванули вперед.
Когда я выворачивал на середину реки, тот, что в берете, орал что-то в свою рацию, а другой уже раздевал мертвеца.
– Банда говнюков, – подытожил Жоэль, – вся шушера из Национального фронта [3]сюда подалась, вор на воре.
Катер Набрал скорость, мы мчались прямо посередине того, что раньше было рекой, а теперь разливалось повсюду. Может, мы в конце концов вообще уйдем на дно, как Атлантида – затерянный континент, мало-помалу погружающийся в волны. Над нашей головой с адским грохотом пронеслись самолеты, они иногда облетали город, хотя никто толком не знал, откуда они взялись и кто ими командует, это значило, что, несмотря ни на что, где-то еще сохранилась некая организация или действующая власть.
Самолеты описали полукруг, выполняя изящную мертвую петлю, и мы снова ощутили жаркое дыхание реакторов.
Крыша Трокадеро напоминала белую плоскую скалу, возносящуюся над темной кашей, я посоветовал держать курс на Эйфелеву башню.
– О боже, – почти закричал я, – о боже, это ужасно.
И в то же время, сам того не желая, я находил открывшийся перед нами кошмар более чем грандиозным, невероятным, – в одной из опор башни, запутавшись в металлических конструкциях, застряли десятки трупов на всех стадиях разложения, некоторые уже расклевали до костей вороны, и их пустые глазницы тупо пялились на нас, словно сгусток страха, выброшенный на поверхность волн. Совсем недавно на этом месте каждый день толпились тысячи туристов. Я попросил Жоэля проплыть мимо башни еще раз, это фантастическая картина, объяснил я, грандиозный сюжет – Утопленники Эйфелевой башни, я точно сделаю из этого потрясающее полотно.
Он не проявил особого волнения, со временем, хоть я ему и платил, мы почти сдружились, – во всяком случае, он рассказывал мне про свою жизнь, чем перебивался прежде и чего думает добиваться теперь. Я так подозреваю, ему было глубоко наплевать, что при виде нескольких мертвяков, распятых на Эйфелевой башне из-за разлива Сены, я испытываю трепет вдохновения.
Вся сцена – оскал покойников, гниющая кожа, рябь на воде, трупы покачивались на волнах и словно оживали – все это мгновенно отпечаталось в моем сознании; боже, повторил я, когда Жоэль остановил зодиак перед этим шедевром, боже мой, с ума сойти!
От лодки расходились усы, и впечатление, что тела двигаются, еще усилилось; блин, сказал Жоэль, это уж слишком, они нам как руку протягивают, а я смотрел, словно завороженный: на какую-то долю секунды вместо гниющих голов всплыли знакомые лица – лица родителей, сестры, знакомых, потом Жоэль толкнул меня со словами самолеты, самолеты возвращаются, заводя мотор и устремившись под конструкции башни; вокруг стоял треск, летчики палили в нас из пулеметов, война, заорал Жоэль, это война, они хотят нас убить, и, когда оба истребителя снова входили в пике, нацеливаясь на живую мишень, вода вдруг закипела, в воздухе разлилось кошмарное зловоние, воняло смертью и плесенью, и из черных пузырей возник чудовищный силуэт – Лох-Несское чудище прямо посреди Парижа, настолько омерзительное, что никакими словами не передать, несколькими щупальцами оно уцепилось за башню, а другими прихлопнуло первый Мираж, словно птичку или насекомое, самолет плюхнулся на брюхо в ста метрах от нас, второй истребитель стал как ненормальный палить по зверюге, мы воспользовались этим и пустились наутек, онемев от ужаса; у меня стучали зубы, до самой площади Республики мы не перекинулись ни словом, потрясение было слишком сильным, мы видели Левиафана, чудовище, восставшее из бездн, и это лишний раз подтверждало страшное подозрение, преследовавшее всех с тех пор, как начался весь этот маразм, – наступает конец света.
По главным улицам ползли редкие машины, увешанные самодельными щитами, население призывали вступать в ряды спасателей.
Я вернулся к себе больной от отчаяния и совершенно очумелый.
– Что происходит? – спросил я, подходя к дому. – На нас напали?
Жильцы высыпали на улицу, Марианна впереди всех, они возбужденно вопили и махали руками. Многие соседние кварталы были разграблены, некоторые дома откупались от вымогателей, но до сих пор эта беда обходила нас стороной, наш дом стоял на боковой улочке.
– Месье Виктор вернулся, – сообщила Марианна замогильным голосом, – мы все его видели, я с ним даже разговаривала.
Месье Виктор был нашим соседом, он недавно умер, Марианна ходила на похороны.
– Месье Виктор, сосед?
Они закричали все разом, да, месье Виктор, явился средь бела дня, после полудня, одетый в пуховик, с него текли струи дождя, он спросил свою почту. Месье Виктор умер как раз перед тем, как все началось, – еще одна тайна, раскрыть которую мы вряд ли сможем.
– Я тебе клянусь, – Марианна чуть не плакала, – я уверена, что это был он!
Я стал подниматься наверх, на седьмой этаж, позвав Марианну, то, что месье Виктор воскрес, было ничем не хуже всего остального – утопленников Эйфелевой башни, стреляющих самолетов или Левиафана. Я уже собирался ей это сказать – ну да, а вот я, представляешь, видел Левиафана, точно как в Библии, он чуть нас не ухватил своими огромными мерзкими щупальцами, – но промолчал, прочие жильцы столпились у почтовых ящиков и продолжали голосить, скорее всего, ей было не до шуток. Пойдем, повторил я, поднимайся, обдумаем все наверху, на спокойную голову.
Но едва мы вошли в квартиру, с ней случилась настоящая истерика: она истошно вопила, что больше не может, ей страшно, да еще ребенок, как мы могли принять это идиотское решение, – стоял такой жуткий крик, что соседи, небось, подумали, будто я ее избиваю или душу, наконец мне удалось ее успокоить и уложить в постель, я-то что мог поделать, – по-моему, при теперешних обстоятельствах мы совсем не плохо выкручивались: кругом люди умирали с голоду, нам это не грозило, еда у нас была, и не абы какая, один водолаз доставал мне лучшие блюда из Эдьяра и из Бон-Марше, честно говоря, нам было грех жаловаться.
Конечно, вся эта история с возвращением соседа вполне могла вывести из равновесия, нечто подобное было и со мной в ту ночь, когда я ехал к старикам и мне привиделась девушка, которая точно умерла.
Пламя свечей отбрасывало на стены призрачные тени, усиливая смятение, ситуация была неясная, я попытался отключиться от стонов, доносившихся из комнаты Марианны, и все обдумать, но безуспешно, катаклизмы и всякие диковины, казалось, следовали друг за другом с такой скоростью, что я не видел иного выхода, кроме как переживать их по мере поступления. Всхлипывания Марианны вскоре умолкли, в доме снова стало тихо, и я наконец смог сесть за мольберт.
Мне тоже было страшно, но слезами горю не поможешь, это я знал по опыту.
Я дописал небольшое полотно, которое никак не мог закончить, хотя бился над ним уже довольно долго, Бессмертные созерцают мир, и добавил к картине стихи из Дон-Жуана, сотворенного Александром Дюма, для меня они звучали предвестьем Утопленников Эйфелевой башни:
Заготовленные для спектакля маски, Двуликий Шут и Король Корморан, казалось, следят за нами со стула.
Когда я проснулся, стрелки настенных часов – мы продолжали их старательно заводить, чтобы не потерять счет времени, – показывали, что день уже в разгаре, было почти двенадцать, а за дверью звучал голос, от которого я похолодел, юный, мелодичный, чуть слащавый голос напевал ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО, и я подумал, черт, она спятила, слетела с катушек, но милую эту считалочку мурлыкала в столовой вовсе не Марианна в приступе безумия, а пластинка, виниловый диск, видимо поцарапанный, повторяя одну и туже фразу, ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО; Марианна только смотрела, как он крутится, смотрела не отрываясь, точно зачарованная, ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО, действительно, судя по тому, что было за окном, рассвета, похоже, не ожидалось.
– Там что, – крикнул я, – свет дали?
Она не ответила, лишь показала пальцем на вилку проигрывателя, выдернутую из розетки и свисающую на пол, пластинка продолжала вертеться без всякого электричества, колонки усиливали звук зловещей песенки, как если бы все работало нормально.
Я почувствовал, что меня бьет озноб, по телу бежали ледяные мурашки, ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО, я бы уже не удивился, если бы эта штуковина захохотала, однако я нашел в себе силы оторвать Марианну, все еще сидевшую на корточках, от этого колдовства, отвести ее в сторону и произнести ровным голосом, устанавливая звукосниматель на рычаг: ну что за сволочь, и ведь уже не первый раз, наверно, накапливается статическое электричество – вещдок вернулся в конверт, – Встаньте, дети, в хоровод, надо же, не помню, чтобы у нас такое водилось; а потом я пошел сварить себе кофе на газовой плитке и все балагурил: а ты думала, там оборотень сидит себе и поет, ха-ха? ну уж нашла чему удивляться, – но все мои шуточки падали в пустоту, остаток дня она была в отключке, ходила с отсутствующим видом, вся во власти призраков, признаться, ее безмолвное присутствие за спиной несколько выводило из равновесия и мешало заниматься делом.
Ближе к вечеру она наконец соблаговолила раскрыть рот и сообщила, что собирается в церковь Бельвиля, на собрание Невинных, желательно, чтобы я ее проводил; Невинные – братская община христиан, они хотят предотвратить несчастья и ужасы, ожидающие нас в эти смутные времена, все соседи туда ходят, и Марианну уже сколько раз уговаривали. Значит, их нотации наконец подействовали.
Я неопределенно кивнул, пробормотав может быть, там посмотрим, и тут же получил по полной программе за свою бесчувственность и холодность, мне припомнили и тот раз, когда я шлепнул газетой какую-то даму – она замешкалась в очереди за хлебом, а уж как я отношусь к ее беременности, или к нынешним бедствиям! они ведь волнуют всех, кроме меня, во всяком случае меня в последнюю очередь, это даже соседи заметили, собрание Невинных – быть может, наш последний шанс примириться с Богом, молить его защитить нас.
– А с каких пор ты веришь в Бога? – спросил я, вдруг заинтересовавшись. – С тех пор как все плохо или тебя раньше осенило, а ты и не заметила?
Но она и тут решила, что я издеваюсь, и спор оборвался. Ближе к восьми она начала собираться, я отложил кисть, чтобы пойти с ней.
Соседи ждали нас на нижней площадке, а потом мы, кучка унылых теней, практически не обменявшись и парой слов, влились в другую, более многолюдную процессию, струившуюся по улице Пиренеев; люди несли зажженные свечи, защищая их зонтиками, на ногах у них были резиновые сапоги, они бормотали Богородицу и всякие отче-наши – занятная картина, даже не лишенная поэзии, нелепой и слегка устаревшей, трогательной в своей наивности и бесхитростности; я живо представил себе, как липкая лапа Левиафана сметает всю эту массу святош в дождевиках, вокруг крики, чудище всасывает ртом детей, а я, беспомощный, стою в стороне и наблюдаю эту бойню. Марианна надела темно-синее платье, замечательно облегавшее выпирающий живот, ее волосы намокли от дождя, челка растрепалась, она была восхитительна.
Наш достойный конвой вступил в церковь, тихо, без шума, чинно складывая зонтики. У паперти под дешевыми тентами добровольцы раздавали суп, и все до единого задерживались там, с наслаждением уписывая какое-то варево; меня поразила худоба супружеской пары впереди, руки дамы вцепились в котелок, как умирающий цепляется за последний вздох, и тут я понял, что они подыхают с голоду, вы не берете, спросила дама, вы не хотите получить свою Усладу, значит, вот как они окрестили паек, Услада, какое несчастье, подумал я, какое несчастье, потом ответил, нет, спасибо, вы очень любезны, я сыт, она была так ошарашена, что потеряла дар речи. Церковь была набита битком, рядом со мной стояли хромоножка и горбун, а поодаль, вокруг алтаря, довершая средневековый колорит сцены, выстроились монахи в капюшонах.
– А что дальше? – спросил я Марианну. – Будет служба, нужно молиться?
Она бросила на меня уничтожающий взгляд, да, и впрямь уничтожающий, как будто я ее достал; только я собрался ее отбрить, напомнить, что она почему-то не строит такую кислую мину, когда я каждый день добываю ей консервы из шикарного бакалейного магазина, как тут на балкончике появился священник и церемония началась.
– Невинны мужи и жены Господни, невинны дети, чистые и непорочные, слуги Господа нашего…
Толпа вторила ему, без горлопанства, скорее мирно, верней, даже печально, словно перепутанные овцы, подавленные грозными событиями, сбитые с толку внезапным поворотом судьбы и молящие мясника хоть немножко принять во внимание их непорочно чистую шкуру, не надо пачкать ее этой красной, липкой кровью, ну пожалуйста, не надо. Марианна бормотала со всеми вместе, я бесцельно разглядывал стены нефа, на них был изображен во всех подробностях крестный путь, оставалось лишь выяснить, ждет нас спасение в конце пути или нет.
– Ты сказал: Будет много званых, но мало избранных.
Меня преследовало неприятное ощущение, что здесь кто-то есть, что сверху кто-то враждебный следит за нами.
– Ты сказал: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.
По обе стороны свода, за колоннами, затаились два громадных черных суккуба, сложенные на спине крылья придавали им сходство со зловещими птеродактилями, они взирали на нас почти равнодушно. Их отливавшие желтизной глаза блестели в темноте, словно драгоценные камни из древней сокровищницы, запятнанные и запачканные веками убийств, варварских жертвоприношений и низости, во всяком случае именно этот более или менее стертый образ мелькнул у меня в голове.
– Пошли, – шепнул я Марианне, не разжимая губ, – мотаем отсюда, сейчас же.
Проповедник воздел руку, показал ее нам в бледном свете факелов, и его голос приобрел жутко мелодраматическое выражение, такое бывает у солиста перед последним актом.
– Линяем, – повторил я, – гляди, какая страсть наверху.
С тем же успехом я мог обращаться к стенке. С одной стороны, мне не хотелось ее бросать, черт знает, что это еще за нечисть, с другой – не было больше сил терпеть этот базар, когда стервятники наверху вот-вот нас всех ухлопают.
Я разрывался надвое.
– Все, сматываюсь, – шепнул я ей на ухо, – сыт уже по горло.
Тем более что я ожидал увидеть массовую истерику, людей, катающихся по земле, молящих, взывающих, молотящих ногами, изливающих в крике свой страх и ужас, а вовсе не это сборище квелых затравленных телков. Я незаметно взглянул на потолок, обе фигуры были на месте. Ибо мы Невинны! взвыл священник. В другой его руке вдруг оказался нож. Мы Невинны, но мы вручаем тебе свою кровь. Два ассистента по бокам повторяли каждое его движение. Мы Невинны, но мы вручаем тебе свою кровь, подхватила толпа. Рука с ножом приблизилась к другой руке, лезвие оставило на коже красную полосу. Невинный вручает тебе свою кровь, рыдал священник, я вручаю тебе свою кровь, люди в церкви выхватывали кто кинжал, кто кухонный нож, кто бритву и с воодушевлением полосовали себе ладони.
На какой-то миг я пожалел, что не внял совету Жоэля и не обзавелся оружием. Я вручаю тебе свою кровь, простонала Марианна, кровь Невинной!
Ассистенты раскинули руки, изображая распятие, священник по-прежнему хныкал, заклинаю тебя, спаси нас, спаси своих детей, картина получалась уже довольно сильная, а потом вдруг пошла полная фантастика, твари взмахнули крыльями, раздалось о-о-о-ооооооо, словно волна прокатилась по толпе, и обе хари, жадные, тощие гадины впились в открытые раны ассистентов, мерзкие клювы припали к ранам и сосали, лакали стекающие капли, я схватил Марианну за руку, довольно грубо, чтобы она вздумала вырываться, и поволок к выходу.
Покайтесь! покайтесь! – я толкнул двери церкви, – ибо спасутся лишь Невинные! Что это было? – слабым голосом спросила Марианна, – птицы? Я снова открыл большой зонт, на улицах было пустынно, темно и тихо, наверняка примерно так и было в прошлом, еще до электричества, машин и прочего промышленного и потребительского сумасшествия. Мы добрались домой без происшествий, молодая пара, беременная жена и заботливый муж, все соседи были на религиозном рауте, я поднялся наверх, чтобы ей не было страшно, а потом мне надо было сходить повидать Жоэля, договориться о нашей с ним завтрашней экспедиции.
– Нет, – подытожил я, целуя Марианну, – это были не птицы.
Нет, это были не птицы. И с этими жуткими словами я ушел, в ее глазах стоял тоскливый страх; вручаю тебе свою кровь – не знаю почему, но мне опять вспомнился священник, то ли его интонации, то ли лысина, то ли комичный тон, и все ради того, чтобы потом тебя пожрали какие-то кошмарные твари, меня разбирал смех. Марианна заметила это и, судя по обиженной, почти ненавидящей физиономии, разозлилась.
Временами она действовала мне на нервы, все-таки наступал конец света или что-то вроде, во всяком случае смутные времена, нечего было лишний раз наводить тоску.
Жоэль сказал, что его можно найти в Яве, кафе на улице Фобурдю-Тампль; я взял в блоке мусорных контейнеров соседский велосипед и поехал вниз по пустой улице, разбрызгивая потоки дождя; в Бельвиле, на пересечении с бульваром, спасатели закричали мне: стой, стой, стрелять буду, но я промчался мимо, в Президенте, большом китайском ресторане, горел свет, комендантский час соблюдали явно не все. Перед проулком, ведущим к дискотеке, кто-то сказал мне: стоп, здесь проезда нет, частное владение, пришлось полчаса объясняться, зачем меня принесло и с кем у меня встреча, да, Жоэль, у которого катер, наконец он появился, и меня пропустили. У вышибалы висел на плече автомат, рядом лежало ружье.
– Черт, – бросил я Жоэлю, – у вас тут не забалуешь.
Внутри Ява сияла лазерами, светомузыкой и переливающимися шарами, из динамиков неслась адская музыка, на площадке дрыгались танцующие.
– Ни фига себе, – опять сказал я, совершенно обалдев, – у вас есть электричество?
Мы продрались сквозь толпу, это свой, сказал Жоэль каким-то здоровякам, облокотившимся на стойку, я за него отвечаю, девицы на столе трясли голыми грудями.
– У нас тут киношный генератор, с него и питаемся.
Я уселся на высокий табурет, нужно было продать часть стариковских драгоценностей, и Жоэль предложил свести меня с возможными клиентами.
– Хотите нуги? – предложила оказавшаяся рядом с нами девушка.
На серебряном блюде высились груды сластей из Монтелимара, [4]Жоэль взял кусок, я тоже, люди пили, веселились, кое-кто забивал косячок или готовил себе дозу. Гляди, Жоэль толкнул меня локтем, вон ведущий. В глубине зала, на эстраде, открылся занавес, кто-то убавил свет, в рамке, как две капли воды напоминавшей телевизор, показалось знакомое лицо, это лицо все видели сотни раз, месье Альбер, король прогноза погоды в вечерних новостях.
– Погоду! – взвыла толпа. – Погоду!
Месье Альбер изобразил легкое танцевальное па, осветитель замигал лазерами, погоду, кричал рядом Жоэль, погоду!
Я получил все, что хотел, с каких-то темных личностей, приятелей Жоэля, сел на свой велосипед, на перекрестке у Бельвиля спасатели опять заорали стой, но с тем же успехом, что и по дороге туда.
Марианна не спала, и остаток ночи прошел в бесконечных спорах и размышлениях, нам не давал покоя все тот же бессмысленный вопрос, что нам делать и как мы будем жить завтра.
Ей было страшно, мне, к несчастью, тоже, ничего тут не поделаешь.
Так продолжалось и в последующие дни, выхода не предвиделось, пришла весна, а дождь все лил, многие не выдерживали, выживать становилось все труднее, я целыми днями мотался по странному болоту, в которое превратился Париж, в надежде добыть для подружки хоть немного еды, она должна была вот-вот родить.
Несмотря ни на что, я продолжал писать картину за картиной – уходящий под воду, охваченный безумием город.
По части таинственных явлений наблюдалось затишье, на данный момент нас окружала лишь сырость, нищета и голод, единственный раз мне встретилось что-то не совсем обычное, большой олень в Бютт-Шомон, [5]с рогами в форме креста, похоже золотыми, он излучал ослепительное, почти невыносимое сияние, словно вобрал в себя весь солнечный свет, тогда как мы месяцами не видели ничего, кроме серых облаков и ночного мрака, память о солнце и лете превратилась в жестокий мираж, одно упоминание о них переполняло меня горечью и болью. Я по-прежнему виделся с Жоэлем, в основном в связи с нашими общими делами, но и ради развлечения тоже, меня угнетало отсутствие музыки, а в Яве играли нон-стоп, там круглые сутки была фиеста, море алкоголя и наркотиков, да и то сказать, все припасы со складов, раскуроченных водолазами, рано или поздно оседали здесь, на улице Фобурдю-Тампль, их скупали тузы, а потребляли мы, клиенты, поджидая запоздалую зарю, со временем я стал завсегдатаем заведения.
Конечно, это как-то подбадривало, приятно сознавать, что все, чем мы жили прежде, – жажда удовольствий, беззаботность, ненасытное, легкомысленное отношение к бытию – ещё сохранялось в свете прожекторов и разноцветных неоновых ламп дискотеки, среди нуги из Монтелимара и засахаренных фруктов из Перигора, смотря что в последний раз выловили аквалангисты, среди гашишного дыма и привычной ругани жуликов, которым были по фигу слухи об Армагеддоне и зловещий треск, временами доносившийся из внешнего мира; да, это подбадривало, успокаивало, и в то же время все знали, что это лишь притворство и суета, последняя блажь перед погружением в бездну. Месье Альбер умер от передозировки, и теперь вместо него шел более традиционный номер со стриптизершами, что имело свои преимущества, после представления девушек разрешалось трахать, с метеорологом такое вряд ли бы прошло.
Несмотря ни на что, я все еще уделял много времени живописи, в свете всей этой трагедии самые заурядные подробности, казалось, повернулись своейвеличественной, непривычной стороной, у меня не было холста, и я стал использовать самые разные материалы – лакированные паркетины, натянутые тряпки, старые матрасы, на них я пытался передать, как прекрасен мир накануне рокового взрыва, великого потопа.
В первых числах апреля, когда Марианна вот-вот должна была родить, – она почти не вставала с кровати и не казала носу на улицу с самого нашего похода к Невинным, – вдруг пошел снег. Непрекращающийся дождь сначала превратился в нечто вроде вязкого гудрона, а потом, поскольку температура еще понизилась, в снег; до сих пор зимняя стужа обходила нас стороной, было сыро, но сравнительно тепло, и вдруг остатки города сковал мороз, желоба и сточные канавы замерзли; не прошло и недели, как три четверти стариков в нашем доме отдали богу душу, этот обманный маневр их подкосил; даже река и затопленные районы стали покрываться льдом, – я не упустил случая и мигом занял освободившиеся помещения; если дождливый пейзаж пробуждал какую-то поэтическую грусть, то снежная белизна превосходила самое смелое воображение.
Из квартиры одного из умерших соседей открывался великолепный вид на непорочно-белые просторы и крыши, и я перенес туда свою мастерскую.
– Снег, – голосили редкие прохожие, рискнувшие выйти из дому, – Боже, спаси нас и сохрани, отврати от нас твой гнев!
Работа водолазов застопорилась, морозы стояли не хуже, чем на Северном полюсе, есть больше было нечего, грабить нечего, запасов не осталось, электричества не было, топлива тоже. Деревья в Бютт-Шомон срубили и сожгли для обогрева, дрова были зеленые и сырые, они только дымили. У нас в квартире, конечно, тоже было холодно и голодно, но в общем чуть меньше, чем у прочих парижан, – за время наших странствий с Жоэлем й людьми из Явы я накопил довольно весомый припас и мог переждать, у меня были заначены газовые баллоны, множество консервов и все необходимые медикаменты на случай, если начнутся роды. Думай о младенце Иисусе, сказал я Марианне ему приходилось хуже, у него была только охапка соломы да пара животных, а кем он потом стал? Она даже не улыбнулась, иногда наши отношения становились несколько натянутыми.
Когда я выворачивал на середину реки, тот, что в берете, орал что-то в свою рацию, а другой уже раздевал мертвеца.
– Банда говнюков, – подытожил Жоэль, – вся шушера из Национального фронта [3]сюда подалась, вор на воре.
Катер Набрал скорость, мы мчались прямо посередине того, что раньше было рекой, а теперь разливалось повсюду. Может, мы в конце концов вообще уйдем на дно, как Атлантида – затерянный континент, мало-помалу погружающийся в волны. Над нашей головой с адским грохотом пронеслись самолеты, они иногда облетали город, хотя никто толком не знал, откуда они взялись и кто ими командует, это значило, что, несмотря ни на что, где-то еще сохранилась некая организация или действующая власть.
Самолеты описали полукруг, выполняя изящную мертвую петлю, и мы снова ощутили жаркое дыхание реакторов.
Крыша Трокадеро напоминала белую плоскую скалу, возносящуюся над темной кашей, я посоветовал держать курс на Эйфелеву башню.
– О боже, – почти закричал я, – о боже, это ужасно.
И в то же время, сам того не желая, я находил открывшийся перед нами кошмар более чем грандиозным, невероятным, – в одной из опор башни, запутавшись в металлических конструкциях, застряли десятки трупов на всех стадиях разложения, некоторые уже расклевали до костей вороны, и их пустые глазницы тупо пялились на нас, словно сгусток страха, выброшенный на поверхность волн. Совсем недавно на этом месте каждый день толпились тысячи туристов. Я попросил Жоэля проплыть мимо башни еще раз, это фантастическая картина, объяснил я, грандиозный сюжет – Утопленники Эйфелевой башни, я точно сделаю из этого потрясающее полотно.
Он не проявил особого волнения, со временем, хоть я ему и платил, мы почти сдружились, – во всяком случае, он рассказывал мне про свою жизнь, чем перебивался прежде и чего думает добиваться теперь. Я так подозреваю, ему было глубоко наплевать, что при виде нескольких мертвяков, распятых на Эйфелевой башне из-за разлива Сены, я испытываю трепет вдохновения.
Вся сцена – оскал покойников, гниющая кожа, рябь на воде, трупы покачивались на волнах и словно оживали – все это мгновенно отпечаталось в моем сознании; боже, повторил я, когда Жоэль остановил зодиак перед этим шедевром, боже мой, с ума сойти!
От лодки расходились усы, и впечатление, что тела двигаются, еще усилилось; блин, сказал Жоэль, это уж слишком, они нам как руку протягивают, а я смотрел, словно завороженный: на какую-то долю секунды вместо гниющих голов всплыли знакомые лица – лица родителей, сестры, знакомых, потом Жоэль толкнул меня со словами самолеты, самолеты возвращаются, заводя мотор и устремившись под конструкции башни; вокруг стоял треск, летчики палили в нас из пулеметов, война, заорал Жоэль, это война, они хотят нас убить, и, когда оба истребителя снова входили в пике, нацеливаясь на живую мишень, вода вдруг закипела, в воздухе разлилось кошмарное зловоние, воняло смертью и плесенью, и из черных пузырей возник чудовищный силуэт – Лох-Несское чудище прямо посреди Парижа, настолько омерзительное, что никакими словами не передать, несколькими щупальцами оно уцепилось за башню, а другими прихлопнуло первый Мираж, словно птичку или насекомое, самолет плюхнулся на брюхо в ста метрах от нас, второй истребитель стал как ненормальный палить по зверюге, мы воспользовались этим и пустились наутек, онемев от ужаса; у меня стучали зубы, до самой площади Республики мы не перекинулись ни словом, потрясение было слишком сильным, мы видели Левиафана, чудовище, восставшее из бездн, и это лишний раз подтверждало страшное подозрение, преследовавшее всех с тех пор, как начался весь этот маразм, – наступает конец света.
По главным улицам ползли редкие машины, увешанные самодельными щитами, население призывали вступать в ряды спасателей.
Я вернулся к себе больной от отчаяния и совершенно очумелый.
– Что происходит? – спросил я, подходя к дому. – На нас напали?
Жильцы высыпали на улицу, Марианна впереди всех, они возбужденно вопили и махали руками. Многие соседние кварталы были разграблены, некоторые дома откупались от вымогателей, но до сих пор эта беда обходила нас стороной, наш дом стоял на боковой улочке.
– Месье Виктор вернулся, – сообщила Марианна замогильным голосом, – мы все его видели, я с ним даже разговаривала.
Месье Виктор был нашим соседом, он недавно умер, Марианна ходила на похороны.
– Месье Виктор, сосед?
Они закричали все разом, да, месье Виктор, явился средь бела дня, после полудня, одетый в пуховик, с него текли струи дождя, он спросил свою почту. Месье Виктор умер как раз перед тем, как все началось, – еще одна тайна, раскрыть которую мы вряд ли сможем.
– Я тебе клянусь, – Марианна чуть не плакала, – я уверена, что это был он!
Я стал подниматься наверх, на седьмой этаж, позвав Марианну, то, что месье Виктор воскрес, было ничем не хуже всего остального – утопленников Эйфелевой башни, стреляющих самолетов или Левиафана. Я уже собирался ей это сказать – ну да, а вот я, представляешь, видел Левиафана, точно как в Библии, он чуть нас не ухватил своими огромными мерзкими щупальцами, – но промолчал, прочие жильцы столпились у почтовых ящиков и продолжали голосить, скорее всего, ей было не до шуток. Пойдем, повторил я, поднимайся, обдумаем все наверху, на спокойную голову.
Но едва мы вошли в квартиру, с ней случилась настоящая истерика: она истошно вопила, что больше не может, ей страшно, да еще ребенок, как мы могли принять это идиотское решение, – стоял такой жуткий крик, что соседи, небось, подумали, будто я ее избиваю или душу, наконец мне удалось ее успокоить и уложить в постель, я-то что мог поделать, – по-моему, при теперешних обстоятельствах мы совсем не плохо выкручивались: кругом люди умирали с голоду, нам это не грозило, еда у нас была, и не абы какая, один водолаз доставал мне лучшие блюда из Эдьяра и из Бон-Марше, честно говоря, нам было грех жаловаться.
Конечно, вся эта история с возвращением соседа вполне могла вывести из равновесия, нечто подобное было и со мной в ту ночь, когда я ехал к старикам и мне привиделась девушка, которая точно умерла.
Пламя свечей отбрасывало на стены призрачные тени, усиливая смятение, ситуация была неясная, я попытался отключиться от стонов, доносившихся из комнаты Марианны, и все обдумать, но безуспешно, катаклизмы и всякие диковины, казалось, следовали друг за другом с такой скоростью, что я не видел иного выхода, кроме как переживать их по мере поступления. Всхлипывания Марианны вскоре умолкли, в доме снова стало тихо, и я наконец смог сесть за мольберт.
Мне тоже было страшно, но слезами горю не поможешь, это я знал по опыту.
Я дописал небольшое полотно, которое никак не мог закончить, хотя бился над ним уже довольно долго, Бессмертные созерцают мир, и добавил к картине стихи из Дон-Жуана, сотворенного Александром Дюма, для меня они звучали предвестьем Утопленников Эйфелевой башни:
Когда я ложился спать, Марианна видела десятый сон, я задул свечи и прижался к ней, ее живот был похож на большой нарост, и я почувствовал, как там что-то шевелится, наверное ребенок.
Восстаньте, довольно вы спали,
Все, чью жизнь оборвали
Предательский нож или яд.
Но оставьте свои пелены
Во мраке гробниц пустых,
И покройте бледные члены
Одеяниями живых.
Заготовленные для спектакля маски, Двуликий Шут и Король Корморан, казалось, следят за нами со стула.
Когда я проснулся, стрелки настенных часов – мы продолжали их старательно заводить, чтобы не потерять счет времени, – показывали, что день уже в разгаре, было почти двенадцать, а за дверью звучал голос, от которого я похолодел, юный, мелодичный, чуть слащавый голос напевал ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО, и я подумал, черт, она спятила, слетела с катушек, но милую эту считалочку мурлыкала в столовой вовсе не Марианна в приступе безумия, а пластинка, виниловый диск, видимо поцарапанный, повторяя одну и туже фразу, ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО; Марианна только смотрела, как он крутится, смотрела не отрываясь, точно зачарованная, ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО, действительно, судя по тому, что было за окном, рассвета, похоже, не ожидалось.
– Там что, – крикнул я, – свет дали?
Она не ответила, лишь показала пальцем на вилку проигрывателя, выдернутую из розетки и свисающую на пол, пластинка продолжала вертеться без всякого электричества, колонки усиливали звук зловещей песенки, как если бы все работало нормально.
Я почувствовал, что меня бьет озноб, по телу бежали ледяные мурашки, ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО, я бы уже не удивился, если бы эта штуковина захохотала, однако я нашел в себе силы оторвать Марианну, все еще сидевшую на корточках, от этого колдовства, отвести ее в сторону и произнести ровным голосом, устанавливая звукосниматель на рычаг: ну что за сволочь, и ведь уже не первый раз, наверно, накапливается статическое электричество – вещдок вернулся в конверт, – Встаньте, дети, в хоровод, надо же, не помню, чтобы у нас такое водилось; а потом я пошел сварить себе кофе на газовой плитке и все балагурил: а ты думала, там оборотень сидит себе и поет, ха-ха? ну уж нашла чему удивляться, – но все мои шуточки падали в пустоту, остаток дня она была в отключке, ходила с отсутствующим видом, вся во власти призраков, признаться, ее безмолвное присутствие за спиной несколько выводило из равновесия и мешало заниматься делом.
Ближе к вечеру она наконец соблаговолила раскрыть рот и сообщила, что собирается в церковь Бельвиля, на собрание Невинных, желательно, чтобы я ее проводил; Невинные – братская община христиан, они хотят предотвратить несчастья и ужасы, ожидающие нас в эти смутные времена, все соседи туда ходят, и Марианну уже сколько раз уговаривали. Значит, их нотации наконец подействовали.
Я неопределенно кивнул, пробормотав может быть, там посмотрим, и тут же получил по полной программе за свою бесчувственность и холодность, мне припомнили и тот раз, когда я шлепнул газетой какую-то даму – она замешкалась в очереди за хлебом, а уж как я отношусь к ее беременности, или к нынешним бедствиям! они ведь волнуют всех, кроме меня, во всяком случае меня в последнюю очередь, это даже соседи заметили, собрание Невинных – быть может, наш последний шанс примириться с Богом, молить его защитить нас.
– А с каких пор ты веришь в Бога? – спросил я, вдруг заинтересовавшись. – С тех пор как все плохо или тебя раньше осенило, а ты и не заметила?
Но она и тут решила, что я издеваюсь, и спор оборвался. Ближе к восьми она начала собираться, я отложил кисть, чтобы пойти с ней.
Соседи ждали нас на нижней площадке, а потом мы, кучка унылых теней, практически не обменявшись и парой слов, влились в другую, более многолюдную процессию, струившуюся по улице Пиренеев; люди несли зажженные свечи, защищая их зонтиками, на ногах у них были резиновые сапоги, они бормотали Богородицу и всякие отче-наши – занятная картина, даже не лишенная поэзии, нелепой и слегка устаревшей, трогательной в своей наивности и бесхитростности; я живо представил себе, как липкая лапа Левиафана сметает всю эту массу святош в дождевиках, вокруг крики, чудище всасывает ртом детей, а я, беспомощный, стою в стороне и наблюдаю эту бойню. Марианна надела темно-синее платье, замечательно облегавшее выпирающий живот, ее волосы намокли от дождя, челка растрепалась, она была восхитительна.
Наш достойный конвой вступил в церковь, тихо, без шума, чинно складывая зонтики. У паперти под дешевыми тентами добровольцы раздавали суп, и все до единого задерживались там, с наслаждением уписывая какое-то варево; меня поразила худоба супружеской пары впереди, руки дамы вцепились в котелок, как умирающий цепляется за последний вздох, и тут я понял, что они подыхают с голоду, вы не берете, спросила дама, вы не хотите получить свою Усладу, значит, вот как они окрестили паек, Услада, какое несчастье, подумал я, какое несчастье, потом ответил, нет, спасибо, вы очень любезны, я сыт, она была так ошарашена, что потеряла дар речи. Церковь была набита битком, рядом со мной стояли хромоножка и горбун, а поодаль, вокруг алтаря, довершая средневековый колорит сцены, выстроились монахи в капюшонах.
– А что дальше? – спросил я Марианну. – Будет служба, нужно молиться?
Она бросила на меня уничтожающий взгляд, да, и впрямь уничтожающий, как будто я ее достал; только я собрался ее отбрить, напомнить, что она почему-то не строит такую кислую мину, когда я каждый день добываю ей консервы из шикарного бакалейного магазина, как тут на балкончике появился священник и церемония началась.
– Невинны мужи и жены Господни, невинны дети, чистые и непорочные, слуги Господа нашего…
Толпа вторила ему, без горлопанства, скорее мирно, верней, даже печально, словно перепутанные овцы, подавленные грозными событиями, сбитые с толку внезапным поворотом судьбы и молящие мясника хоть немножко принять во внимание их непорочно чистую шкуру, не надо пачкать ее этой красной, липкой кровью, ну пожалуйста, не надо. Марианна бормотала со всеми вместе, я бесцельно разглядывал стены нефа, на них был изображен во всех подробностях крестный путь, оставалось лишь выяснить, ждет нас спасение в конце пути или нет.
– Ты сказал: Будет много званых, но мало избранных.
Меня преследовало неприятное ощущение, что здесь кто-то есть, что сверху кто-то враждебный следит за нами.
– Ты сказал: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.
По обе стороны свода, за колоннами, затаились два громадных черных суккуба, сложенные на спине крылья придавали им сходство со зловещими птеродактилями, они взирали на нас почти равнодушно. Их отливавшие желтизной глаза блестели в темноте, словно драгоценные камни из древней сокровищницы, запятнанные и запачканные веками убийств, варварских жертвоприношений и низости, во всяком случае именно этот более или менее стертый образ мелькнул у меня в голове.
– Пошли, – шепнул я Марианне, не разжимая губ, – мотаем отсюда, сейчас же.
Проповедник воздел руку, показал ее нам в бледном свете факелов, и его голос приобрел жутко мелодраматическое выражение, такое бывает у солиста перед последним актом.
– Линяем, – повторил я, – гляди, какая страсть наверху.
С тем же успехом я мог обращаться к стенке. С одной стороны, мне не хотелось ее бросать, черт знает, что это еще за нечисть, с другой – не было больше сил терпеть этот базар, когда стервятники наверху вот-вот нас всех ухлопают.
Я разрывался надвое.
– Все, сматываюсь, – шепнул я ей на ухо, – сыт уже по горло.
Тем более что я ожидал увидеть массовую истерику, людей, катающихся по земле, молящих, взывающих, молотящих ногами, изливающих в крике свой страх и ужас, а вовсе не это сборище квелых затравленных телков. Я незаметно взглянул на потолок, обе фигуры были на месте. Ибо мы Невинны! взвыл священник. В другой его руке вдруг оказался нож. Мы Невинны, но мы вручаем тебе свою кровь. Два ассистента по бокам повторяли каждое его движение. Мы Невинны, но мы вручаем тебе свою кровь, подхватила толпа. Рука с ножом приблизилась к другой руке, лезвие оставило на коже красную полосу. Невинный вручает тебе свою кровь, рыдал священник, я вручаю тебе свою кровь, люди в церкви выхватывали кто кинжал, кто кухонный нож, кто бритву и с воодушевлением полосовали себе ладони.
На какой-то миг я пожалел, что не внял совету Жоэля и не обзавелся оружием. Я вручаю тебе свою кровь, простонала Марианна, кровь Невинной!
Ассистенты раскинули руки, изображая распятие, священник по-прежнему хныкал, заклинаю тебя, спаси нас, спаси своих детей, картина получалась уже довольно сильная, а потом вдруг пошла полная фантастика, твари взмахнули крыльями, раздалось о-о-о-ооооооо, словно волна прокатилась по толпе, и обе хари, жадные, тощие гадины впились в открытые раны ассистентов, мерзкие клювы припали к ранам и сосали, лакали стекающие капли, я схватил Марианну за руку, довольно грубо, чтобы она вздумала вырываться, и поволок к выходу.
Покайтесь! покайтесь! – я толкнул двери церкви, – ибо спасутся лишь Невинные! Что это было? – слабым голосом спросила Марианна, – птицы? Я снова открыл большой зонт, на улицах было пустынно, темно и тихо, наверняка примерно так и было в прошлом, еще до электричества, машин и прочего промышленного и потребительского сумасшествия. Мы добрались домой без происшествий, молодая пара, беременная жена и заботливый муж, все соседи были на религиозном рауте, я поднялся наверх, чтобы ей не было страшно, а потом мне надо было сходить повидать Жоэля, договориться о нашей с ним завтрашней экспедиции.
– Нет, – подытожил я, целуя Марианну, – это были не птицы.
Нет, это были не птицы. И с этими жуткими словами я ушел, в ее глазах стоял тоскливый страх; вручаю тебе свою кровь – не знаю почему, но мне опять вспомнился священник, то ли его интонации, то ли лысина, то ли комичный тон, и все ради того, чтобы потом тебя пожрали какие-то кошмарные твари, меня разбирал смех. Марианна заметила это и, судя по обиженной, почти ненавидящей физиономии, разозлилась.
Временами она действовала мне на нервы, все-таки наступал конец света или что-то вроде, во всяком случае смутные времена, нечего было лишний раз наводить тоску.
Жоэль сказал, что его можно найти в Яве, кафе на улице Фобурдю-Тампль; я взял в блоке мусорных контейнеров соседский велосипед и поехал вниз по пустой улице, разбрызгивая потоки дождя; в Бельвиле, на пересечении с бульваром, спасатели закричали мне: стой, стой, стрелять буду, но я промчался мимо, в Президенте, большом китайском ресторане, горел свет, комендантский час соблюдали явно не все. Перед проулком, ведущим к дискотеке, кто-то сказал мне: стоп, здесь проезда нет, частное владение, пришлось полчаса объясняться, зачем меня принесло и с кем у меня встреча, да, Жоэль, у которого катер, наконец он появился, и меня пропустили. У вышибалы висел на плече автомат, рядом лежало ружье.
– Черт, – бросил я Жоэлю, – у вас тут не забалуешь.
Внутри Ява сияла лазерами, светомузыкой и переливающимися шарами, из динамиков неслась адская музыка, на площадке дрыгались танцующие.
– Ни фига себе, – опять сказал я, совершенно обалдев, – у вас есть электричество?
Мы продрались сквозь толпу, это свой, сказал Жоэль каким-то здоровякам, облокотившимся на стойку, я за него отвечаю, девицы на столе трясли голыми грудями.
– У нас тут киношный генератор, с него и питаемся.
Я уселся на высокий табурет, нужно было продать часть стариковских драгоценностей, и Жоэль предложил свести меня с возможными клиентами.
– Хотите нуги? – предложила оказавшаяся рядом с нами девушка.
На серебряном блюде высились груды сластей из Монтелимара, [4]Жоэль взял кусок, я тоже, люди пили, веселились, кое-кто забивал косячок или готовил себе дозу. Гляди, Жоэль толкнул меня локтем, вон ведущий. В глубине зала, на эстраде, открылся занавес, кто-то убавил свет, в рамке, как две капли воды напоминавшей телевизор, показалось знакомое лицо, это лицо все видели сотни раз, месье Альбер, король прогноза погоды в вечерних новостях.
– Погоду! – взвыла толпа. – Погоду!
Месье Альбер изобразил легкое танцевальное па, осветитель замигал лазерами, погоду, кричал рядом Жоэль, погоду!
Пам-палам-памм-памм-пам-лапам-пам-палам-памм-пам-добрый-вечер-дамы и-господа.Зал взорвался.
Сегодня облачно, без прояснений, сильные атмосферные вихри и антициклон говорят о том, что завтра также ожидаются небольшие осадки – пам-палам-пам-пам-палам-пам – дамы и господа, сегодня идет дождь, и завтра тоже будет дождь.Шквал аплодисментов и истерического смеха встретил его слова, ведущий нацепил остроконечную шапочку и во все горло орал народную песенку: под дождиком пастушка овец гнала домой, под дождиком пастушка, подхватила толпа, меня пронзила какая-то странная грусть, все ясно, влипли по уши, Титаник идет ко дну, а мы поем, весело и бездумно, и эта мысль отдавалась в голове еще более страшным эхом, чем воспоминание о чудищах в церкви или кошмары у Эйфелевой башни.
Я получил все, что хотел, с каких-то темных личностей, приятелей Жоэля, сел на свой велосипед, на перекрестке у Бельвиля спасатели опять заорали стой, но с тем же успехом, что и по дороге туда.
Марианна не спала, и остаток ночи прошел в бесконечных спорах и размышлениях, нам не давал покоя все тот же бессмысленный вопрос, что нам делать и как мы будем жить завтра.
Ей было страшно, мне, к несчастью, тоже, ничего тут не поделаешь.
Так продолжалось и в последующие дни, выхода не предвиделось, пришла весна, а дождь все лил, многие не выдерживали, выживать становилось все труднее, я целыми днями мотался по странному болоту, в которое превратился Париж, в надежде добыть для подружки хоть немного еды, она должна была вот-вот родить.
Несмотря ни на что, я продолжал писать картину за картиной – уходящий под воду, охваченный безумием город.
По части таинственных явлений наблюдалось затишье, на данный момент нас окружала лишь сырость, нищета и голод, единственный раз мне встретилось что-то не совсем обычное, большой олень в Бютт-Шомон, [5]с рогами в форме креста, похоже золотыми, он излучал ослепительное, почти невыносимое сияние, словно вобрал в себя весь солнечный свет, тогда как мы месяцами не видели ничего, кроме серых облаков и ночного мрака, память о солнце и лете превратилась в жестокий мираж, одно упоминание о них переполняло меня горечью и болью. Я по-прежнему виделся с Жоэлем, в основном в связи с нашими общими делами, но и ради развлечения тоже, меня угнетало отсутствие музыки, а в Яве играли нон-стоп, там круглые сутки была фиеста, море алкоголя и наркотиков, да и то сказать, все припасы со складов, раскуроченных водолазами, рано или поздно оседали здесь, на улице Фобурдю-Тампль, их скупали тузы, а потребляли мы, клиенты, поджидая запоздалую зарю, со временем я стал завсегдатаем заведения.
Конечно, это как-то подбадривало, приятно сознавать, что все, чем мы жили прежде, – жажда удовольствий, беззаботность, ненасытное, легкомысленное отношение к бытию – ещё сохранялось в свете прожекторов и разноцветных неоновых ламп дискотеки, среди нуги из Монтелимара и засахаренных фруктов из Перигора, смотря что в последний раз выловили аквалангисты, среди гашишного дыма и привычной ругани жуликов, которым были по фигу слухи об Армагеддоне и зловещий треск, временами доносившийся из внешнего мира; да, это подбадривало, успокаивало, и в то же время все знали, что это лишь притворство и суета, последняя блажь перед погружением в бездну. Месье Альбер умер от передозировки, и теперь вместо него шел более традиционный номер со стриптизершами, что имело свои преимущества, после представления девушек разрешалось трахать, с метеорологом такое вряд ли бы прошло.
Несмотря ни на что, я все еще уделял много времени живописи, в свете всей этой трагедии самые заурядные подробности, казалось, повернулись своейвеличественной, непривычной стороной, у меня не было холста, и я стал использовать самые разные материалы – лакированные паркетины, натянутые тряпки, старые матрасы, на них я пытался передать, как прекрасен мир накануне рокового взрыва, великого потопа.
В первых числах апреля, когда Марианна вот-вот должна была родить, – она почти не вставала с кровати и не казала носу на улицу с самого нашего похода к Невинным, – вдруг пошел снег. Непрекращающийся дождь сначала превратился в нечто вроде вязкого гудрона, а потом, поскольку температура еще понизилась, в снег; до сих пор зимняя стужа обходила нас стороной, было сыро, но сравнительно тепло, и вдруг остатки города сковал мороз, желоба и сточные канавы замерзли; не прошло и недели, как три четверти стариков в нашем доме отдали богу душу, этот обманный маневр их подкосил; даже река и затопленные районы стали покрываться льдом, – я не упустил случая и мигом занял освободившиеся помещения; если дождливый пейзаж пробуждал какую-то поэтическую грусть, то снежная белизна превосходила самое смелое воображение.
Из квартиры одного из умерших соседей открывался великолепный вид на непорочно-белые просторы и крыши, и я перенес туда свою мастерскую.
– Снег, – голосили редкие прохожие, рискнувшие выйти из дому, – Боже, спаси нас и сохрани, отврати от нас твой гнев!
Работа водолазов застопорилась, морозы стояли не хуже, чем на Северном полюсе, есть больше было нечего, грабить нечего, запасов не осталось, электричества не было, топлива тоже. Деревья в Бютт-Шомон срубили и сожгли для обогрева, дрова были зеленые и сырые, они только дымили. У нас в квартире, конечно, тоже было холодно и голодно, но в общем чуть меньше, чем у прочих парижан, – за время наших странствий с Жоэлем й людьми из Явы я накопил довольно весомый припас и мог переждать, у меня были заначены газовые баллоны, множество консервов и все необходимые медикаменты на случай, если начнутся роды. Думай о младенце Иисусе, сказал я Марианне ему приходилось хуже, у него была только охапка соломы да пара животных, а кем он потом стал? Она даже не улыбнулась, иногда наши отношения становились несколько натянутыми.