— Ой ли? А ты не думал о том, почему Марианна предпочла не тебя, а Филиппа? Потому что Филипп был красивее или умнее? Или просто, потому что Филипп был богат, а ты беден? Оставь ты эту Марианну, я ее лучше тебя знаю.
   — Не лги! Ты была влюблена в Филиппа…
   — Это ты так думаешь. Филипп для меня был не чем иным, как определенным способом проводить свободное время. Приятным способом — ничего более. Филипп знал, как заниматься любовью, в то время как ты пальцем до меня боялся дотронуться. Филипп умел шутить, а ты только рассуждал да занимал меня своим Ван Гогом. Филипп хорошо танцевал и имел деньги на красивые заведения, а я была бедной девочкой и красивые заведения раньше видала лишь сквозь витрину и, сказать по правде, они привлекали меня больше твоих прогулок вдоль шоссе, от которых у меня ноги начинали болеть. Ох, ноги мои! Не надо было про это заговаривать… Ты, похоже, никогда не мог предложить женщине иного развлечения, кроме прогулок пешком — что тогда… что сейчас…
   — Я не виноват, что отец у меня был железнодорожником, а не виноторговцем.
   — Я — тем более. И перестань говорить про свою Марианну.
   Чем дальше шли они по узкой улице, тем на ней становилось многолюднее и шумнее. Словно они оставили позади ночь, а вошли в призрачный день — день с черным небом и электрическими лучами, но с движением и суматохой любого дня. Они с трудом протискивались между носильщиками с мешками и ящиками на плечах, между вагонетками, грузовиками и ручными тележками, между прохожими — такими как они, у которых тут не было никакого дела, но которые все же бессмысленно толкались среди тех, кто действительно работал.
   — Зайдем вон туда, — предложил Робер, показав на угловое кафе. — На вид скромное.
   — Как сказать. В передней-то части скромно, а в задней только крупные банкноты и гуляют. Эх… Для одного раза можем и в передней испробовать…
   Заведение внешне ничем не отличалось от ночных кафе в этом квартале, куда носильщики и мелкие торговцы частенько забегали выпить рюмку или отведать теплого супу. Только было оно из тех дыр, которые кто знает как вошли в моду и превратились в притон для публики из другого мира — мира кабаре и театров, — и она постепенно вытолкала оборванцев в тесное пространство между витриной и баром, превращая их в живописное выражение местного колорита.
   По ту сторону низкой перегородки столы с льняными скатертями были в основном свободны, но сесть туда было немыслимо. С этой стороны стоял один-единственный стол с залитой вином старомодной мраморной плитой, окруженный шумной компанией носильщиков.
   — Могли бы перекусить на прилавке, — сказал Робер. — Так сэкономим и на чаевых.
   — Есть стоя? Ты с ума сошел? Да для меня половина удовольствия от пира был бы стул — особенно если мягкий.
   Они повернулись и уже хотели выйти, когда в дверь ворвалась шумная компания — три женщины в вечерних платьях и четверо мужчин в смокингах. Все это общество было порядочно пьяно и явно любой ценой стремилось к тому, чтобы это не осталось незамеченным. Мужчины размахивали руками, комментируя что-то ужасно смешное, а женщины издавали визги, которые должны были означать кокетливый жизнерадостный смех.
   Робер с Mарианной хотели протиснуться между пьяными, но один из весельчаков внезапно схватил Марианну за локоть и восторженно воскликнул:
   — Боже мой, Мари! Какой сюрприз!
   — Удовольствие — чисто твое, — пробормотала Марианна, высвобождая руку.
   — Какой сюрприз! — повторил пьяный, вновь поймав ее за локоть. — И как раз в тот момент, когда я ломаю себе голову, откуда же придет моя дама. Вот она какова судьба-то, а?
   — Твоя судьба меня волнует мало, — снова пробормотала Марианна и с силой высвободилась.
   — Нет, ну вы поглядите только, какая она гордая, — с мокрой усмешкой сказал тот, и на этот раз обхватил ее за талию. — Только ты этот номер где-нибудь в другом месте играй. На эту ночь ты моя сабинянка — и точка.
   Остальные потвердили его заявление пьяным смехом.
   — Браво! И вперед! — воскликнул кто-то. — Умираю от голода… Умираю от голода по прелестной бутылке.
   Mарианна вырывалась, но напрасно. Тот крепко держал ее за талию и она в своем бессилии отцепиться залепила ему пощечину.
   — А, кошечка начинает царапаться… Ничего, пусть поцарапается, так еще сильнее возбуждает, — прокомментировал весельчак и потащил ее к внутреннему отделению.
   Робер, до этого момента наблюдавший сцену с каким-то сонным безразличием, сделал два широких шага и схватил пьяного за плечо.
   — Оставь ее!
   — А этот откуда выскочил? — удивился весельчак. — Это что такое? Предыдущий клиент?
   — Оставь ее! — повторил Робер и встряхнул его.
   — О, смотри-ка, клиент-то — настойчивый. Только он и не подозревает, что преимущество-то — за мной. Что я спал с его любовью еще до того, как он допускал ее существование.
   Он отпустил Марианну и неожиданно ударил Робера в лицо с таким порывом, что зашатался сам. Робер нагнулся и со всей силы ткнул пьяному головой в живот. Тот скорчился на полу, но на художника тотчас же накинулись его приятели.
   Они были сильно пьяны и не всегда попадали кулаками в цель, но их было трое, и Робер напрасно пытался их одолеть и лишь молотил куда попало, а кружившейся от ударов головой смутно слышал комментарии носильщиков.
   — Разнять бы их все-таки надо, — предлагал один. — Совсем уж все в крови.
   — Оставь их, пусть накостыляют друг дружке дураки эти, — откликался другой. — Таких мне не жалко.
   — Пусть накостыляют, но не тут. Пусть идут в другое место….
   И это было последнее, что услышал Робер.
   Когда он пришел в себя, то лежал среди каких-то куч пустых ящиков, а Марианна вытирала ему мокрой тряпкой лицо.
   — Что случилось?
   — Наконец-то! — вздохнула Марианна. — Такой большой мужчина, а от одной бутылки упал. Срам какой.
   — Так это меня бутылкой шарахнули? — спросил Робер и машинально приложил руку к темени.
   — Не трогай. Я тебя перевязала. А впрочем, это — мелочь, по сравнению с тем, что бы могло случиться, если бы нагрянула полиция.
   — Мелочь, потому что не тебе по голове. У меня просто мозги сейчас выскочат. А как все закончилось?
   — А как могло закончиться? Содержатель увел тех внутрь трапезничать, а нас выкинул. По-моему, вполне очевидно, что не наоборот.
   — Как это я не смог бутылку какую-нибудь схватить…
   — Ты и так их достаточно разукрасил. Для художника неплохо. Вопрос сейчас в том — сможешь ли ты идти.
   — Лучше прежнего, — сказал Робер, поднимаясь. — Потому что при этой боли в голове и не почувствую боли в ногах.
   Он выпрямился и постоял так, ожидая когда пройдет головокружение.
   — Правда сильно болит?
   — Еще как! Но не от бутылки.
   — А от чего? От платка?
   — От гадостей того типа. От слов, что он спал с тобой, — уж это-то, наверняка, не галлюцинации были.
   — Молчи! Лучше пойдем похлебаем наконец наш суп.
   — Предпочитаю купить сигареты.
   — Есть и на сигареты… И на чашку кофе для каждого. Но без алкогольных добавок.
   Они вошли в одно совсем маленькое бистро, где столики были пусты, потому что здесь носильщики предпочли стойку. Робер увидел в зеркале свое лицо — совсем бледное под красным шелковым платком, которым его перевязала Марианна.
   — Ты прямо готовая картина, — сказала Марианна, заметив, что он себя разглядывает. — «Автопортрет с пробитой головой».
   — Почему нет? Ван Гог же нарисовал автопортрет с отрезанным ухом.
   — Вы, художники, все — малость того. — Она постучала пальцем себе по лбу.
   — Не хочется есть, — сказал Робер, когда оба сели. — Я бы лучше чего-нибудь выпил.
   — Попал в десятку. И я хотела сказать то же самое.
   Они заказали по рюмке дешевого вина и сигареты… Пили и курили, не разговаривая.
   — А теперь по чашке кофе, чтоб ты совсем не уснул, — сказала Марианна и позвала официанта.
   Все так же молча выпили и кофе.
   — Ты что, опять онемел?
   — Скажи, Марианна, что за история у тебя была с этим мерзавцем?
   — С каким именно?
   — С тем, с которым мы дрались…
   — Оставь ты — не помню. Один из случайных, чего там.
   — У тебя их, должно быть, дюжины были, таких случайных.
   — Не знаю. Статистики не вела.
   Они заплатили и вышли, и снова отправились в призрачное оживление этого квартала, и долго протискивались по лабиринтам тесных, загроможденных людьми и ящиками улочек, пока вновь не вышли на открытое место.
   — Где это мы?
   — На Сен-Дени. Рисовал же, а не узнаешь…
   — Зато тебе, похоже, она хорошо знакома.
   — Пока нет. Попозже, может.
   — Когда ты так говоришь, так и хочется влепить тебе по щеке.
   — После бутылки ты стал ужасно воинственным. Лучше б ты до нее таким воинственным был. Уйма времени тебе понадобилась, прежде чем вмешаться надумал.
   — Просто ждал — смотрел: не пойдешь ли ты с теми.
   — Ах, вот как? И правда — почему не пошла? Было бы вдоволь выпивки и никто бы не намекал мне беспрестанно, что я уличная. А ты бы мог все так же разговаривать в уме со своей Марианной — той, прежней, — так как ты в сущности ее ищешь, а не меня.
   Он промолчал и она тоже замолкла, и на этот раз в молчании ее было что-то враждебное. Они пришли в «Сен-Дени» — район проституток, — на Себастополь с широкими светлыми витринами, полными низкокачественных товаров, и пошли до «Шатле», а оттуда отправились по Риволи и все молчали, и Марианна уже не жаловалась на свои бедные ноги, и совсем не пыталась нарушить молчание, а шагала, глядя перед собой, и даже не обращала внимание на то, что Робер отстал. Она остановилась только у Бастилии и оглянулась. Робер словно нехотя тащился далеко позади.
   — Если хочешь исчезнуть, можешь сделать это смелее. У меня нет намерения тебя задерживать.
   Он совсем остановился и прислонился к стене в тени какого-то входа.
   — Ну, чего ты там? Прячешься, или тебе плохо?
   Она вернулась.
   — Подожди немного. Кружится всё перед глазами.
   Марианна обеими руками охватила ему лицо.
   — Боже мой, да у тебя опять пошла кровь.
   По лбу у Робера стекала тонкая струйка крови.
   — Слушай, сядь здесь на ступеньку. Так. И жди меня.
   — Зачем, куда ты?
   — Тебе нельзя так идти. Нам нужен гостиничный номер с краном и постелью. Нам нужны деньги на номер.
   — Розыгрыш национальной лотереи состоится только завтра, — пробормотал он, но голос у него был совсем слаб.
   — Подожди, сказала тебе, и не спорь со мной. Я проскочу до Рю-дё-Лап. У меня там есть знакомые. Только подождешь, ты понял? Мне может потребоваться порядочно времени, пока я их разыщу.
   Робер безразлично пожал плечами. Каблучки гулко, отрывисто и быстро застучали по широкому тротуару, потом затихли на площади.
   «Знакомые. У ней все знакомые — из таких мест, где есть „панели“ для шлюх — таких как она сама или почти. Марианна, что из тебя получилось, Марианна?…»
   «А ты, когда ее оплакиваешь, всё больше „макро“ мне напоминаешь. Был содержанкой, теперь стал „макро“.
   Какой прогресс. Ты — лицемерное животное: гнушаешься шлюх, но не прочь выпить да покурить на их деньги. Хоть бы сигареты мне оставила. Ну да — когда куришь такие сигареты, легче рассуждать о вреде проституции.»
   Голова у него снова закружилась и мысли стали путаться. Он привалился спиной к холодной стене, закрыл глаза и попытался уснуть. Наверно, это ему удалось, и когда он очнулся, то напрасно пытался сообразить, сколько прошло времени. Боль притупилась.
   Ему казалось, что если он пойдет, то сможет сохранять равновесие. Надо идти. Mарианны никакой нет и ничего удивительного — если она опять нарвалась на каких-нибудь пьяных — тех же самых или других. Он встал, опираясь на стену, и медленно зашагал к площади.
   «Раз ты, друг, подаяниями „макро“ живешь, то надо и работу „макро“ исполнять. Надо стеречь женщину да присматривать, чтобы ее другой кто для собственной выгоды не умыкнул.»
   Мысли эти вызвали у него отвращение, он обругал себя за них и продолжил медленно шагать по пустой темной площади, пытаясь думать о чем-нибудь другом. Рю-дё-Лап была еще освещена и шумна в этот поздний час — самый поздний час ночи перед рассветом. По тротуарам сновали пьяницы и квартальные женщины, люди, принадлежащие, по крайней мере, по внешности, к «хорошему свету», хулиганы и мошенники в ярких светлых костюмах и темных рубашках, мальчишки-сорванцы в ковбойских штанах и молодые дебютирующие проститутки в платьях-зонтиках.
   Робер двигался медленно, внимательно разглядывая прохожих и заглядывая в заведения, битком набитые друг к другу и похожие одно на другое толкающимися и жмущимися друг к другу танцующими парами, тоскливым и бесстыдным воем саксофонов, розовыми или фиолетовыми сумерками и облаками цветного дыма, вьющегося вокруг ламп. Марианны не было. Он медленно дошел до конца улицы — туда, где снова начинался мрак ночи, — и так же медленно повернул назад, и уже снова готовился тронуться к площади, когда увидел выходящую из угловой гостиницы Марианну.
   — Марианна!
   — А, вот ты где. Я ж тебе сказала ждать.
   — Я и так жду, как видишь. Но не нахожу смысла торчать там у входа. По-моему, мне лучше.
   — По-твоему. Знал бы ты, какой у тебя вид!
   И потом, выйдя с Рю-дё-Лап, добавила:
   — Не имеет значения. Сейчас уже не имеет. Я нашла денег, сейчас проскочим тут через две улицы, и у нас будет прекрасная спокойная комната.
   — Просто не верится. А сколько нашла?
   — Тридцать.
   — Не может быть.
   — Неверующий!
   Она сунула руку в сумку и показала ему три банкноты.
   — Подожди, — внезапно ощерился он, схватив ее за руку. — Ты как нашла эти деньги?
   — Я что, еще и отчет тебе давать должна? Приятельница одна дала.
   — Врешь. Это — твои деньги, за твой разврат. Я видел, как ты вышла из гостиницы.
   — Видел, как вышла? И что дальше?
   — А вот что, и вот что, и вот что.
   Он выхватил деньги у нее из руки и теперь ожесточенно рвал их, а потом бросил ей в лицо и ударил по щеке, и хотел ударить еще раз, но лишь опустил руку, развернулся и быстро пошел дальше в темноту.
   — Робер!
   Он продолжал шагать, не оборачиваясь.
   — Робер!
   Голос слышался слабее и словно примирительно.
   Робер прошел еще немного, невольно замедляя шаги, потом остановился.
   «Марианна наверняка пошла следом. Ты ее подождешь. Можешь делать, что хочешь, но нельзя ее не подождать. Можешь с ней расстаться, но только после того, как дождешься, а не так.»
   Марианна не шла. Если б даже она пошла совсем медленно, даже если она долго сомневалась, прежде чем пойти, то уже должна была дойти. Хотя бы каблучки ее уже должны были послышаться в отдалении.
   «Ты один. Один в ночи и в этом городе, где у тебя нет никого, где ты дал исчезнуть и последнему человеку, с которым мог бы быть вместе, за которого мог бы ухватиться, чтобы не упасть в пустоту. Ты один. И до конца. И навсегда.»
   Робер пошел обратно. Он спешил. Потом побежал. Добежал до Рю-Дё-Лап, огляделся и направился через толпу. В бары заглядывать нет смысла. У ней нет денег на бары. Бары он осмотрит на обратном пути.
   — Марианна!
   Она еле-еле шла там, впереди, в толчее мошенников, уличных женщин в юбках-зонтиках. Робер снова крикнул, громче, и Марианна обернулась, нерешительно посмотрела и остановилась.
   Он схватил ее под руку и вздохнул.
   — К чему вся эта комедия? — спросила Марианна. Голос у нее был глухой, почти безразличный.
   — Не спрашивай меня. Иди сейчас.
   Он шагал быстро, прокладывая дорогу через толпу.
   — Ну, куда ты меня так тащишь? Я не могу так быстро идти, как ты.
   Однако он не замедлял шага и, держа ее под руку, почти волочил за собой, словно хотел вытащить вон из этого кишащего, потного и пропахшего одеколоном человеческого потока, и остановился, лишь когда они оказались далеко на пустой площади.
   — Остановись. Я задыхаюсь.
   Он тоже задыхался и, остановившись, схватил ее за плечи и, не думая больше о том, что делает, обнял ее, и лихорадочно прижимал к себе это тело, которое несколько минут назад бултыхалось кто знает с кем в гостиничной кровати.
   — Слушай, Марианна. Я не могу без тебя, Марианна.
   Она уткнулась лицом ему в плечо и спина ее легко сотрясалась.
   Она смеялась своим беззвучным смехом уличной женщины. Нет, она плакала и не могла больше сдержать свои рыдания, и расплакалась в голос, и всхлипывала, как маленькая девочка, — эта большая, начинающая стареть женщина, — а он лишь обнимал ее за полные беспомощные плечи, и неясно слышал свой собственный голос, который все повторял глупо и стесненно одно и то же:
   — Марианна… Не плачь, Марианна. Не надо, Марианна.
   А Марианна плакала и напрасно пыталась подавить свои всхлипывания. Она хотела что-то сказать, но всхлипы все так и давили ее, и Робер ощущал рядом со своей щекой ее мокрое лицо и неловко обнимал ее, все повторяя и повторяя свое.
   Наконец она овладела собой, слегка отстранилась от него, достала из сумки платочек и утерла глаза.
   — Я думала, все кончено.
   — Ничего не кончено. Все только сейчас начинается.
   — Когда увидела, как ты уходишь, подумала, что все кончено.
   — Я тебя сильно ударил?
   — Не знаю. Когда я увидела, как ты уходишь… решила, что все кончено.
   — Но потом же увидела, что я иду к тебе.
   — Да. И даже не поверила.
   Она машинально попыталась немного навести порядок у себя во внешности. Достала зеркальце, помаду и подвела губы.
   — Но я это ради тебя сделала, Робер. Клянусь тебе, что я ради тебя это сделала…
   — Мерси.
   — Иной раз случалось это ради нескольких обедов делать или чтобы хозяйке что-нибудь кинуть, а сейчас я обошла впустую все эти дыры и не нашла ни сантима, и подумала о том, как ты сидишь там у входа с разбитой головой, и сказала себе, что нельзя не сделать это для тебя, ты ведь ждешь…
   — Ладно. Прекрати.
   — Боже, Робер, не вскипай опять. Попытайся меня понять. Для меня это давно уже не больше, чем краткая гнусность, и я лгала тебе, когда рассказывала, что заключаю только долгосрочные сделки с богатыми стариками, лгала тебе, потому что это у меня давно в прошлом и у меня уже не та внешность, чтоб меня богатые старики покупали, а я живу, как могу, и если еще не выставила себя на тротуар, то только потому, что много повидала и знаю, что непременно стану добычей сутенёров. Я конченная, Робер, конченная окончательно и до конца, и…
   Она снова расплакалась, на этот раз сдавленно, лишь тихо всхлипывая.
   — …и я совсем одна — я всегда была одна, еще с тех времен в Эксе — всегда одна и всегда без мужчины при таком количестве мужчин, и всегда ждала, что случится чудо, но чудес не случалось, не происходило никаких чудес, а ты пришел так поздно, когда все уже кончено, чтобы найти одни лохмотья, на которых только имя и осталось…
   — Успокойся, — тихо сказал Робер. — Ну же, успокойся. Сначала тебе надо успокоиться. После поговорим. И хватит нам здесь стоять. Пойдем.
   — Куда?
   — Посмотрим. Главное, пойдем.
   — Я не дойду до Марны, Робер. На этих каблуках…
   Потом нагнулась, сняла с себя туфли и взяла в руку.
   — Хорошо, пойдем.
 
 
   Они шли больше часа, изможденные и молчаливые, по длинным пустым ночным бульварам, потом по темным аллеям леса Венсен, потом по обочине извивающегося по холму шоссе, и сейчас, поднявшись на высоту, остановились перевести дух.
   Светало. Черная синь неба светлела, и сияние города — грязно-красноватое — едва мерцало далеко с той стороны темной линии леса.
   — Дай мне в конце концов эту легендарную последнюю сигарету, — сказал Робер, садясь в яму у дороги. Марианна села рядом с ним, открыла сумку и достала немного помятую папиросу.
   — Разделим пополам, — предложил Робер.
   — Не говори глупостей: это значит выбросить два окурка. Кури и оставь мне немножко.
   — Станем курить по очереди, — решил Робер.
   — Так будет честнее всего.
   Он закурил и жадно вдохнул дым, потом, еще не выдохнув до конца, вдохнул второй раз и подал сигарету Марианне. Марианна сделала одну затяжку и вернула ему.
   — Милостыни не прошу, — проворчал Робер. — Будем курить поровну.
   — Ты как ребенок, — сказала Марианна. — Совсем как ребенок. Ребенок с сердитым взглядом и морщинами под глазами.
   — И в красной шапке. Маленькая Красная Шапочка, как тебе? Только не воображай себе, что ты страшно мудрой стала. Мудрость и ты, это, знаешь, не синонимы.
   — Ладно, это ты мудрый.
   — Нет, я тебе серьезно говорю. Ты с тех еще пор одни глупости вытворяла, причем с убеждением, что ты страшно практична.
   — Например?
   — Например, вся эта твоя история с Филиппом. Если, конечно, то, что ты не была в него влюбена, опять не одна из твоих выдумок.
   — Я не лгу тебе, Робер.
   — С каких пор? Пять минут или один час?
   — Ты невозможен. Ты и правда как ребенок, только упрямый и жестокий — которому непременно надо сломать игрушку, чтобы посмотреть, что у нее внутри.
   — А ты, мудрая и опытная, должна понять, что ты для меня не игрушка и никогда ей не была, и, хоть ты и привыкла, чтобы тебя считали игрушкой, пора тебе уже усвоить, что я, может быть, единственный дурак, который воспринимает тебя как что-то другое, и, возможно, это и правда — самая большая моя глупость, но это так, и пойми это раз и навсегда.
   — Я знаю. И потому обманула тебя — не обманула, а скрыла — потому что боялась, что ты погнушаешься и бросишь меня даже сейчас, даже в эту ночь, когда и сам в том же грязном белье и у тебя нет большого выбора.
   — Ты спокон веку мне лжешь. Еще с тех пор, когда сказала «нет», потому что жить, мол, не можешь без Филиппа.
   — Я не лгала тебе. Я лгала себе самой, потому что правда так думала. Он был забавнее тебя, этот Филипп, и я думала, что рядом с ним мне будет веселее…
   — И питаться будешь лучше…
   — Бессовестный. Но пусть и так. И питаться буду лучше, и одеваться лучше, и всю жизнь мне будет хорошо как его жене. И только когда мы расстались и ты уже давно уехал, я поняла, что ты был мне дороже.
   — Опять начинаешь.
   — Я не заставляю тебя верить. Я это поняла и не буду тебе рассказывать, что пережила трагедию и всякое такое, потому что жизнь моя пошла не по тому пути, и что я была достаточно свободна, чтоб прожить трагедии, но я много раз о тебе вспоминала и думала: почему не случится так, чтоб мы встретились когда-нибудь? А когда, в конце концов, мы встретились после стольких лет — боже мой, после стольких многих лет — ты подошел в самый неподходящий момент, потому что я создала одну продолжительную связь, и это была моя последняя надежда выплыть, и после того, как я поняла, что он мошенник, я каждый вечер говорила: хоть бы снова пришел Робер, хоть бы снова показался хоть на час.
   — Я сейчас расплáчусь, — сказал Робер. — Бросаешь меня и ради Филиппа, и ради всякого старика, но все же я остаюсь тебе милее всех. Я правда сейчас расплáчусь.
   Она не ответила. Только промолвила словно самой себе:
   — Ни ради кого бы я тебя не бросила, если бы не было уже так поздно.
   — А почему ты оставила Филиппа? — спросил Робер, словно не слыша.
   — Это он меня оставил. Впрочем, не знаю, как тебе описать….
   — По возможности — как было.
   — Запутанно было. Он никогда не обещал на мне жениться, но все между нами шло так, словно женитьба — это подробность, которая разумеется сама собой. Пока однажды не выяснилось, что подробность эту Филипп ненавидит смертельной ненавистью. «Для меня это значит — конец любви и жизни, и всего, — сказал он мне. — Лучше в гроб лечь.» И поскольку в гроб он ложиться не собирался, и поскольку у меня-то не было намерения целую вечность с ним таскаться и чтоб обо мне по всему городу болтали, я ему заявила, что оставляю его…
   — В надежде, что он скажет «да».
   — Может быть. Он не сказал «да», но продолжал за мной ходить и я, кто знает почему, тоже не спешила, и дело опять затянулось, но тут объявили конкурс на «Мисс Экс», и я сказала ему, что приму участие, а он ответил, что если я покажусь перед публикой голой, то порвет со мной, а я ему сказала, что глубоко сокрушена и что он очень шикарный человек, и я ему до смерти признательна за то, что он оплатил мне два аборта, но, несмотря на это, я туда явлюсь. И пошла на конкурс, и меня там гоняли по сцене в одном купальнике, и, вероятно, это и решило мою судьбу — не потому что Филипп меня оставил, а потому что я победила в этом конкурсе, и мне сказали, что мне можно поехать в Париж сниматься, а я вообразила себе, что стала кинозвездой, и два года снималась в рекламных фильмах про зубную пасту да бюстгалтеры, пока не найду другого.
   — Другое известно, — махнул рукой Робер. — 3начит, вот как тебя бросил этот тип…
   — Ну, да. В сущности, я не знаю, он меня бросил или я его, но скорее всего он меня, потому что если б я и не пошла на тот липовый конкурс, он все равно когда-нибудь бы меня оставил… Все это так сложно, искусственно сложно и глупо, что не хочется вспоминать.
   — Значит, так с тобой обошелся тот тип… У меня еще тогда руки чесались голову ему разбить и жалко, что не сделал этого. Эти папины сынки, которые думают себе, что весь мир перед ними в долгу.
   — Хватит нам про этого Филиппа, — поморщилась Марианна. — Пойдем лучше. Тоже неприятно, но все же в этом больше смысла.
   Она взяла свои туфли и сумку, Робер подхватил ее под руку и они снова медленно зашагали по шоссе. Спустившись в низину, они свернули в прибрежную аллею. Над Марной, желто-зеленой и неподвижной, рассеивалась белая мгла. Почти рассвело и в нависших над водой деревьях щебетали птицы — и это был единственный шум, какой улавливало ухо.
   — Прямо как в деревне, — сказала Марианна. — Никогда еще здесь не бывала.
   — Меня это не удивляет. Эти места — другого рода, чем твои.
   — Робер!
   — Что тебе?
   — Тебе все так же во что бы то ни стало надо во всем найти повод, чтобы напомнить мне о том ?
   — А что мне делать, когда каждое твое слово напоминает мне о том? Предпочитаешь, чтобы я прикинулся дурачком, что ли?
   — Предпочитаю, чтоб ты проявил немного такта. Хотя бы немного такта, Робер. Хотя бы в эти мгновения, пока мы вместе, пускай даже если это только на один день.
   — Пришли, — сухо заметил Робер.
   Дверца в изгороди из подстриженных кустов была не замкнута. Сад тонул в густой синеватой зелени. Дом выглядел необитаемым.
   — Или нет никого, или спят сном алкоголиков, — пробормотал Робер.
   Он отодвинул один камень под террасой и достал ключ.
   — Нет никого. Тем лучше.
   Дверь отворилась со скрипом. Робер остановился на пороге, Марианна, устало опустив голову, медленно поднималась по ступенькам террасы.
   — Мадам, — пригласил он ее и церемониальным жестом указал вход, словно вводил ее в свое собственное жилище.
   Она приблизилась все так же устало, с опущенной головой.
   — Подожди. — Он положил руку ей на плечо. — Хочу сказать тебе кое-что, прежде чем войти. Сказать, что хочу, чтоб мы были вместе не один день, а очень долго. Как можно дольше и где бы то ни было…
   — О, Робер!
   Он услышал, как ее туфли шлепнулись на террасу, и ощутил ее объятие — сильное и лихорадочное — и мягкие полные губы — губы Марианны.
   — О, Робер! — повторила она через некоторое время. — Как меня измучила эта ночь.
   — Я сам измучился.
   Воздух внутри был теплый и спертый. Марианна открыла все окна.
   — Ни стыда, ни совести у людей! — подал голос из кухни Робер. — Ни одной полной бутылки. Ни одной полупустой даже. Но есть кофе и сигареты. Только сейчас-то ведь время для сна, а не для кофе.
   — Время именно для кофе, — сказала Марианна. — Я не хочу уснуть.
   — Договорились, будет тебе кофе, — пробормотал Робер. Ответа не последовало. Из ванной донесся плеск воды. Потом, через некоторое время снова раздался голос Марианны:
   — Какое облегчение, боже ж ты мой. Сейчас я чистая. Я хочу быть чистой для тебя, Робер.
   — Запомни то, что только что сказала.
   — Запомню.
   — И знай, что с этих самых пор я буду работать, а не ты!
   — Работать будешь? Что делать, например?
   — Не важно, что. Картинки для старьевщиков рисовать… С рисунков по тротуарам начну, если нужно будет, или с набросков дураков по кафе. Начну с чего бы там ни было.
   — А сейчас я от тебя расплáчусь… Поторопись лучше с кофе — я не хочу уснуть.
   — Кофе будет готов через минуту.
   — Знаешь, — добавил он немного погодя, — я позвоню тому, абстрактному, Попрошу его оставить мне виллу на месяц-другой. Уверен, что он не откажет.
   Марианна не ответила.
   Робер нашел поднос, поставил на него посудину с процеженным кофе, две чашки, пачку сигарет и торжественно внес в другую комнату.
   — Вот тебе и кофе.
   Марианна не отвечала.
   Робер поставил поднос на столик и посмотрел на кресло. Марианна, закутавшись в халат, откинула голову на спинку. Слегка побледневшее лицо ее сейчас было спокойно. Отмытые от помады полные мягкие губы еле розовели. Тяжелые ресницы были устало сомкнуты. Она спала.
   Робер подошел на цыпочках, сел в кресло напротив и зажег сигарету. Из открытого окна навевало прохладой. Светлой прохладой. Словно не было ночи. Словно не будет.