Райнов Богомил. Ночные бульвары

Богомил Райнов
НОЧНЫЕ БУЛЬВАРЫ

   Миновала полночь. За столиками перед кафе не было никого, кроме этих двух. Сухопарый официант с зеленоватым от неонового света лицом собирал плетеные стулья и заносил внутрь. Столиков было много, но в конце концов и эта работа была завершена.
   — Закрываем, — сказал официант.
   Новость эту он сообщал им уже в третий раз, но теперь выпрямился перед ними в ожидании и оперся рукой о бедро, давая понять, что этот звонок — последний.
   — Слышали уже, — пробормотал, не поднимая глаз, мужчина.
   — Закрываем, — настаивал официант. — С вас девять франков без чаевых.
   — У других не закрывают до зари.
   — Идите к другим. Девять франков без чаевых.
   — Надеюсь, у тебя есть чем заплатить, — вполголоса проговорила женщина.
   — Да я тоже на это надеялся до недавних пор, но теперь стал пессимистом. Откуда мне было знать, что в твоем проклятом кафе за рюмку «кальвадоса» берут один франк.
   Официант молчал и не думал отходить. Зеленоватое лицо у него было сонным и неприязненным.
   — Вот кавалер-то, господи! — вздохнула женщина. Затем открыла шикарную, уже не новую сумку, достала согнутую вчетверо банкноту и бросила на стол.
   — Держи! Сдачу можешь оставить себе.
   — Мерси.
   — Ну, и чего же ты ждешь?
   — Закрываем. Нужно внести стулья.
   Женщина нехотя встала. За ней поднялся мужчина. Оба медленно зашагали и остановились у бордюра тротуара.
   — Что будем делать? — спросила женщина.
   — Прогуляемся к вам…
   — Нельзя. Особенно сегодня вечером.
   — Почему нельзя?
   — Не твое дело. Нельзя, и все. А у тебя дома нет ли чего-нибудь выпить?
   — Нет ни «выпить», ни самого «дома». Сегодня — как раз самый первый день моего бездомничества.
   — Вот кавалер-то, господи! — снова вздохнула женщина.
 
 
   Робер неделю не заходил в студию, а когда сегодня после обеда украдкой преодолел шесть этажей, то оказалось, что дверь окрыть он не может. Он несколько раз попытался провернуть ключ, словно не веря, что замок сменили, затем положил ненужную вещь себе в карман и зашагал вниз по лестнице.
   Двойная дверь бельэтажа, из полированного дуба, — такая знакомая и такая чужая — показалась ему надменной и неприступной.
   Внизу у выхода стоял портье.
   — Я не видел, как вы вошли, — заметил он недружелюбно.
   — А зачем тебе нужно меня видеть?
   — За это мне платят, — огрызнулся портье. — Следить, не зашли ли посторонние.
   — Кто-нибудь что-то мне оставил, что ли? — спросил Робер, не подавая вида, что заметил ударение на последнем слове.
   — Барышня оставила ваши вещи в гараже. «И скажи ему,» — говорит, — «пускай забирает свой хлам, и чтоб ноги его больше здесь не было. А заявится еще раз,» — говорит, — «звони прямо в полицию.» Так и сказала: «в полицию», — говорит…
   — Да я хорошо расслышал.
   — Так она распорядилась вам передать — так я вам и передаю, — продолжал брюзжать портье, открывая дверь во двор. — Я свою работу делаю, а остальное меня не интересует. За это мне платят.
   Робер машинально шагал за человеком, не обращая внимание на его болтовню. Полумрак гаража вонял бензиновой гарью. Машина Жизели. Ее не было. Не было.
   — Вот ваш багаж, — сказал портье, показывая на кучу в углу. — Забирайте его сразу же, и чтобы не было больше разговоров.
   Полотна Робера были набросаны как попало — все перемятые и пробитые ребрами рамок.
   — Это ты их так аккуратно сложил?
   — Была нужда их складывать! Тут ничего и не оставалось складывать. Барышня скидывала их одно за другим с лестницы, а потом приказала мне подобрать остатки. По-вашему, есть смысл складывать?
   — Одежды не вижу. И чемодана тоже. И всего остального.
   — Не знаю. Мне сказали передать вам это. Другого ничего не было. И хорошо бы вы забрали это сразу, чтобы не было осложнений.
   Робер медленно развернулся и зашагал назад.
   — Нет, послушайте…
   Робер не останавливался.
   — Нет, я серьезно… Второй раз я вас не впущу. И все это пойдет на свалку. На свалку, так и знайте…
   «Тем лучше. Там ему и место — на свалке. А впрочем и тебе тоже… Воодрузи себя на мусорное ведро, старый друг, и дожидайся, пока проедут ребята на грузовике да заберут тебя. Или предложи себя экспонатом на толкучку, если только есть такие идиоты, чтобы купить рвань вроде тебя.»
   Он шел по улицам и говорил себе подобные глупости, потому что испытывал отвращение к мыслям о серьезном и потому что знал, что придумать он все равно ничего не сможет. Потом взялся убивать время в сочинении прозвищ для Жизели. Она сидела за рабочим столом и, подняв свое прыщавое, сильно напудренное лицо, пронизывала его взглядом, но Робер и в ус себе не дул, а закидывал ее от порога прозвищами. Начал он с совсем безобидных, таких как «зонтик в платье» и «похотливая жирафа», пока не дошел до «покупательницы мужчин» и «грязной богачки-шлюхи», однако и эти вещи его не развлекли. За несколько дней, проведенных в пьянстве и мысленных ругательствах, Робер растранжирил всю свою ненависть, растерял и то последнее, что привязывало его к жизни — жажду раздавить эту надменную стерву.
   Боль в лодыжках напомнила ему, что он практически с самого утра не садился. Он зашел в кафе, пересчитал, не доставая из кармана, монеты и заказал рюмку «кальвадоса».
   В помещении было пусто. Официант протирал столы и не спешил выполнить заказ. Это дало Роберу время его отменить.
   — Пьяны вы, что ли? — спросил официант.
   «Конечно, пьян, раз в твою дыру ввалиться решил,» — подумал Робер, выходя. — «Человеку нужно немного подумать, прежде чем свои последние пять франков растратить, а я сунулся в ту квартальную коробку, где единственное развлечение — это морда содержателя.»
   Теперь он знал, куда пойдет, а потому немного ускорил шаги, но только до угла. На углу была аптека, а всякую аптеку украшают часы, и на часах было только-только шесть: значит, спешить совершенно излишне.
   Теперь он знал, куда пойдет, и вспомнил, что еще неделю назад решил туда сходить, и даже удивился, что за эти проклятые несколько дней ему и мысль об этом в голову не пришла, — не оттого, что это что-то бы спасло, а просто так — для разнообразия.
   Улочка, по которой он шел, вывела его на авеню Виктора Гюго. Робер остановился на углу и огляделся. Достал сигарету и прилепил в уголок рта, потом переместил языком в другой угол, а после снова вернул на старое место, где в конце концов и решил зажечь. Он глубоко вдохнул дым и снова оглядел авеню.
   «Сейчас шесть, а она, наверняка, приходит к восьми, так что убить предстоит еще целых два часа. Можешь прогуляться до леса. Гувернантки и собаки. Визги детей. Потеха.»
   И он отправился в обратную сторону.
   Робер исходил в этом городе тысячи километров и не заметил их — ни их, ни времени, — а сейчас улица казалась ему бесконечной и минуты растягивались в часы. Когда он дошел до Триумфальной арки, то почувствовал себя совсем ослабевшим. Заглянул сквозь стекло одного из «шевроле». Только шесть-десять.
   «Смотреть нужно. Когда смотришь, быстрее проходит время. Смотреть — какое еще художнику развлечение? Ну, пусть и художнику в отставке. Ну пусть даже и лжехудожнику, которые встречаются то там, то сям.» Но поблизости посмотреть было не на что. Поблизости была улица Елисейские Поля с вереницами машин, припаркованных у тротуара или прущих тарахтящей массой по асфальту; с расположившимися перед кафе иностранцами; с витринами…
   Очень интересно. Лопнуть можно, до чего интересно. Эта пустыня даже и не для лжехудожника. Самое большое — для фотографа. И то для туристических снимков: «Елисейские Поля — общий вид. Все права защищены.»
   Люди вокруг заспешили. Пошел дождь. Крупные тяжелые капли падали редко.
   «Новая модель тротуара. В крапинку. То, что тебе сейчас нужно, так это дождь еще посильнее, уж сильный, так по-настоящему, и путь отсюда до Бастилии — и все под дождем да по пустым улицам, все под сильным дождем. И чтоб ты проснулся. Только вот для человека с одним-единственным костюмом дороговатое это будет пробуждение. Да и не гарантированное притом. Даже вообще невероятное».
   Он остановился под навесом какого-то кафе и, уставившись в одну точку, смотрел, как по асфальту хлещет дождь, перешедший теперь в ливень. Сигарета, мокрая и потухшая, висела у него в уголке рта.
   «Дождь. Дождь, обильный и щедрый, — вот, что тебе нужно. Дождь из серной кислоты.»
 
 
   Ровно в восемь Робер был перед «Нарциссом». Среди многолюдья террасы Марианны не было. Не было и внутри.
   Он обошел заведение и сел на террасе.
   — Одну «кальву».
   «На этот раз серьезно. Без аннулирования. Для небольшой смены мыслей.»
   Но рюмка, которую ему принесли, была совсем крошечной и, хотя Робер выпил ее одним залпом, он не ощутил ничего, кроме легкого потепления в горле да знакомого горького запаха.
   «Для смены мыслей заказывают двойные да по нескольку штук подряд. Только вот операцию эту невозможно финансировать капиталом из пяти франков. А ты ведь еще и даму ждешь.»
   Он сунул сигарету в уголок рта и зажег. Затем машинально вытолкнул вверх и вновь вернул обратно, словно никак не мог найти ей удобное место.
   «Ты ждешь даму, а она не идет. Ничего сверхъестественного — она тебе не назначала встречи. И тем лучше. Когда такие, как она, назначают встречу, то опаздывают еще больше.»
   Он попытался создать себе некоторое развлечение из разглядывания окружающей публики. Но публика эта была неинтересная и неопределенная, состоящая из людей, о которых трудно сказать — из хорошего они общества, или лишь хотят преподнести себя таковыми.
   «Ничего, все равно погляди. Может, пейзаж из этих пуховых шапок и не столь интересен, но всё какая-то польза от колорита. Самая малая польза в том, что ты воздержишься от второй „кальвы“. Когда ждешь даму, нужно думать и о ресурсах, необходимых для ее встречи. Даже если есть риск, что все произойдет, как на прошлой неделе.»
   Когда Робер в первый раз увидел Мариaнну за витриной «Нарцисса», то подумал, что обознался. Уже дойдя до угла, не стерпел и вернулся. Это и впрямь была она, но до того изменившаяся, что он не посмел заговорить. «Оставь ее, не стоит. Это не она, хотя и та же самая… Это — другая, хотя и она.»
   Но на следующий вечер — это было на прошлой неделе — Робер снова прошел мимо «Нарцисса», и Мариaнна опять была там, только не за витриной, а снаружи… И он не смог пройти мимо.
   — Добрый вечер.
   Она посмотрела на него с безразличием и движение головы ее было так легко, что Робер не понял, кивок ли это.
   — Ты меня узнаешь?
   — И что дальше…
   — Разрешаешь ли присесть?
   — Ни в коем случае.
   — Мерси, — сказал он, придвинул ногой стул и спокойно на нем расположился.
   — Сейчас официанта позову, — пригрозила она.
   — Не утруждай себя — эту работу я исполню сам. Что будешь пить?
   — Ты что, не слышишь? Пойми, если еще совсем не одурел — я кое-кого жду и дождаться его собираюсь одна.
   — При таком положении…
   Он сокрушенно пожал плечами и встал. Потом добавил другим тоном:
   — Оставим эту игру. Всё, чего я хочу, — это увидеть тебя в какой-нибудь день. Мне тебе кое-что нужно сказать.
   — С этого и надо было начинать.
   — Тогда считай, что это — начало. Хочу тебя видеть.
   — Не сейчас.
   — Когда?
   — В другой раз.
   Она перевела взгляд ему за плечо и на лице у нее появилась слабая улыбка. Робер машинально обернулся. К ним приближался низкий плотный мужчина с проседью в волосах.
   — Добрый день, Мари. За вами, никак, ухаживают?
   Голос у него был добродушный и самоуверенный.
   Что было дальше, Робер не слышал. Он слился с толпой.
   Это было на прошлой неделе. Но нет никакой гарантии, что и сегодня не повторится то же самое, если Марианна вообще когда-нибудь выплывет из этой толпы, колыхающейся у столов и навевающей морскую болезнь.
   В поисках разнообразия Робер перевел взгляд на небо.
   «Сначала пейзаж из шапок, потом людской поток, а теперь — небо. Хорошо, что, куда бы ни пошел, над тобой всегда будет кусочек неба, на котором можно дать отдохнуть глазам. Особенно такого, как сегодня — после дождя, с пухлыми облаками, подгоняемыми ветром все на восток и на восток, темными облаками, похожими на фиолетовый дым, от которых еще светлее делается синева, проглядывающая местами и переходящая в теплую зелень там, над самыми цинковыми кровлями. Красивы и небо, и лето, которое после дождя ощущается даже над Парижем, и огромные тяжелые кроны старых каштанов напротив, только ты давно уже перестал видеть эти вещи. Ты гроша ломаного за них не даешь, и погода интересует тебя в основном в смысле: надеть ли плащ или можно выйти в одном пиджаке.»
   Было девять часов и Робер уже знал, что Марианна не придет, а поскольку в это мгновенье мимо стола проходил официант, то он решил воспользоваться совпадением.
   — Гарсон, одну «кальву».
   — Люди с хорошими привычками «кальвадос» в этот час не пьют. Тем хуже. И мне один!
   Это была Марианна. Она без дальнейших предисловий села напротив и лицо ее показалось ему еще утомленнее, чем в прошлый раз.
   — Меня ждал?
   Голос тоже усталый. Вопрос без любопытства.
   — Да, тебя.
   — А… Ну, вот и мы.
   И когда официант поставил рюмки:
   — Ты что-то хотел мне сказать.
   Она в ожидании откинулась на спинку стула и скрестила ноги. Ноги она скрещивала небрежно, не одернув целомудренно юбку над оголенными бедрами. Робер вместо ответа поднял рюмку и разом опрокинул. Марианна легонько отпила, словно пробуя, затем проглотила остатки.
   — Ты говорил, что хочешь мне что-то сказать, — повторила она.
   — Пустое. Что я могу тебе сказать?
   — Откуда мне знать? Тебе одному известно.
   — То, что я хотел сказать, давно сказал. Ничего другого с тех пор придумать не смог.
   — Тогда к чему была та комедия на днях?
   — Так. Без глубоких причин. Хотел тебя видеть, и все.
   — Вкусная отплата за несбывшуюся любовь, что ли?
   В машинальной улыбке полных ярко-красных губ было что-то бесстыдное, однако Робер не ощутил желания реагировать.
   Она смотрела на него без особого интереса и словно ожидала ответа. Потом сказала совсем без связи:
   — Знаешь, а ты довольно сильно изменился. И не в лучшую сторону.
   — Например?
   — Например? Ставишь меня в неудобное положение…
   — Ну, не деликатничай уж так.
   — Я и не деликатничаю. Но перемен в тебе так много, что просто не знаю, с которой начать.
   — Начни с чего хочешь, — безразлично предложил Робер, выплюнув на тротуар мокрый окурок и достав новую папиросу.
   — Тогда начну с твоей отвратительной привычки разгуливать по всему рту сигаретой и беспрестанно барабанить пальцами по столу.
   — Мелочи, — заметил Робер, перестав постукивать по мраморной плите.
   — Неврастения — не мелочь.
   Он не ответил. Только снова легонько застучал пальцами по столу.
   — Да, ты довольно сильно изменился, малый. Состарился и даже подурнел. Когда-то ты был красавцем, Робер, а теперь подурнел.
   — Я бы мог сказать то же самое о тебе, если б не был кавалером.
   — Хорошо, хоть не говоришь. Теперь вижу, что кое-что с молодости у тебя сохранилось: злоба.
   — Дело не в злобе. Дело скорее в возрасте.
   — Могу тебя заверить, что больше двадцати восьми мужчины мне не дают.
   — И столько тебе и есть….
   — Именно так.
   — Значит, когда-то я был влюблен в двенадцатилетнюю девочку. Хорошо хоть, что этого не поняли власти. Это ведь наказуемо, знаешь.
   — Наказуемы лишь деяния. А деяниями, если мне не изменяет память, ты похвастаться не можешь.
   — Верно, — равнодушно кивнул Робер. — Вообще, все, что ты говоришь, верно. Ты выглядишь на двадцать восемь, а я лишь по злобе своей даю тебе еще восемь, и мы с тобой — это цветок в каплях росы да развалина, собранные в странном сожительстве.
   — Никакого сожительства нет.
   — Чудесно, нет и сожительства. Сожительство — это для того, толстого. Уж не господин ли супруг, случайно?
   — Супруга у меня нет.
   — Значит, любовник.
   — Ну, и что с того?
   — Ничего.
   — Тогда выпьем по маленькой на посошок да разойдемся.
   Робер заказал.
   — С каких пор у тебя этот любовник?
   — Не твое дело.
   — Знаю. Просто так спрашиваю. С каких он у тебя пор?
   — Нет, ну до чего ты надоедлив. Допрос, что ли, проводишь? По какому праву?
   — Никакого допроса. Так, беседуем. Впрочем, если хочешь, можем сменить тему.
   — Вот это что-то разумное.
   «Верно, сменим тему. Станем говорить глупости — что придет в голову.»
   Официант принес заказ.
   Робер вытащил изо рта мокрый окурок и зажег новую сигарету. Затем поднял рюмку и отпил до половины.
   — Ты становишься воздержаннее, — заметила Марианна.
   — Нет. Просто бережливее.
   — В затруднении?
   Он кивнул.
   — Плохо живешь?
   Он снова кивнул.
   — Костюм у тебя неплохой…
   — Да, но единственный.
   — Чем вообще занимаешься?
   — Тем же, чем и раньше.
   «Врешь. Ничем ты не занимаешься. И ничего не осталось у тебя от того Робера, который трудился. Ничего, кроме привычки держать сигарету во рту, чтобы освободить руки для кистей и палитры. Ну вот, теперь они у тебя совершенно свободны. Свободны от всего — даже от кистей и палитры.»
   — Тебе бы к Пикассо за советом сходить… — предложила Марианна после краткого молчания.
   — Тайна известна мне и без Пикассо.
   — В чем же дело тогда?
   — Ну вот, теперь ты становишься надоедливой. Оставь! — Он устало махнул рукой.
   — Как хочешь…
   Она замолчала, но немного погодя снова добавила:
   — И все же жил же ты как-то все эти годы.
   — Совершенно верно. Жил как-то. Жил всяко. В последнее время даже с немалыми деньгами в кармане. Но сейчас все кончено. Полный крах.
   — И окончательный?
   — Скорей всего.
   Он выплюнул недокуренную сигарету, подпер голову ладонью и стал смотреть на улицу. Ряды прохожих поредели. За каштанами напротив загорелись зеленые буквы неоновой рекламы, и деревья в темноте стали плоскими и неестественными, словно декорации.
   — Ты только не подумай, — сказал Робер, вновь повернувшись к столу, — что я позвал тебя на судьбу свою пожаловаться.
   — Я ничего и не сказала.
   — Потому что в сущности у меня нет причин жаловаться. Мне даже хорошо. Человеку всегда хорошо, когда ему нечего больше терять.
   Она посмотрела на него, но ничего не ответила.
   — Разве не так?
   Она молчала и смотрела на него.
   — Потому что если нечего терять, значит, единственная возможная перемена — что-то приобрести.
   — Например, вечный покой.
   — Да, даже и это. Когда устал — я хочу сказать: устал до предела, — то это не самая страшная перспектива.
   — Любишь ты пофилософствовать, — заметила Марианна. — С тех еще пор любишь. И может быть, в этом и состоит все твое несчастье. Потому что в том зверятнике, куда нас с тобой впихнули, коли цел остаться желаешь, так действовать нужно.
   — А ты, действующая, чего достигла?
   — Может, и немногого, но прогореть еще не прогорела.
   — А, ну да: у тебя есть любовник.
   — Почему бы и нет! Я тебе девственность свою беречь не обещала.
   — Ничего, что любовник староват…
   — Разумеется, ничего.
   — И довольно дурен собой…
   — Тоже без значения. Главное, что состоятелен и верен. На этом свете, милый мой, если чересчур взыскателен будешь, так можешь и без ничего остаться.
   — Если б я был таким уж взыскательным, то вряд ли захотел встретиться с тобой…
   Он сказал это вполголоса, почти про себя, но эффекта это не уменьшило.
   — Слушай — может, я и правда не такая, какой пятнадцать лет тому назад была, но я тебя останки подбирать не звала, и не позволю такому никудышному, как ты, грубости мне преподносить. — Говорила она тихо, но усталый голос приобрел металлический тембр, и движения, которыми она складывала перчатки, были нервными и отрывистыми. — Так что до свиданья.
   Марианна встала. Она хотела взять со стола сумку, но Робер поймал ее за руку.
   — Обожди. Дай сказать пару слов, а потом можешь уходить.
   — Мне некогда. Я пошла.
   — Марианна, не устраивай сцен. На нас смотрят.
   — Что ж тебя это так волнует? Тебе ведь нечего терять, — поддела она его, однако присела на краешек стула.
   — Я понимаю, что обидел тебя, но сказал это совершенно машинально.
   — Сорвалось с языка то, что думал.
   — Ну да, да — я так думал. А если что-то думаешь — что проку это скрывать.
   — Ну вот, я и пошла…
   Робер посмотрел на нее. Потом пожал плечами.
   — Можешь идти. Уходи, если хочешь. В конце концов этим все решается…
   Марианна потянулась за сумкой и уже хотела снова встать, но задержалась на мгновение и спросила:
   — Ты хотел сказать мне пару слов…
   — Забыл уже, — пробормотал Робер и потер рукой лоб. — Не подумай, что притворяюсь — правда забыл.
   — Ну, нет — это уже слишком. Держишь меня, якобы чтобы что-то сказать, а теперь я же должна тебя специально уговаривать, чтоб ты это сказал.
   — Забыл, уверяю тебя, — повторил тихо Робер. — То, что помню: просто не хотел, чтобы ты ушла.
   — Потому что не взыскателен, да?
   — Не знаю. Возможно. Потому что, когда в первый раз увидел тебя в этом кафе, то подумал сначала, что это не ты. И даже когда убедился, что это ты, так мне больно стало, что даже не нашел в себе сил заговорить.
   — Сердце разрывается.
   — Нет — не из-за внешности, о которой печется любая женщина. Не знаю, сколько лет тебе дают, но не удивился бы, что на тебя засматриваются. У тебя есть еще на что посмотреть, если речь идет о постели. Но, боже мой, это не то, за что человек запоминает женщину, и так запоминает, что она остается единственной в его жизни.
   — Это надо отметить. Платоническая любовь… Неужели до этого докатился?
   — Ты вот вскочила недавно. Но послушай, как ты разговариваешь, и сама увидишь, что я прав. Ты стала вульгарной, Марианна, бесстыдной.
   — Слушай…
   — …и это бестыдство — и в лице, и в гриме, и во взглядах, которыми ты окидываешь публику, в жестах, в скрещивании ног так, что юбка у тебя задирается на бедра…
   — Мы что, женаты с тобой, или что?
   — …и в этих вещах нет даже искренности молодых бесстыдниц, а есть лишь привычка, а за этой привычкой кроется усталость и досада, и испорченность, и сам уж не знаю, что еще.
   — Ты прирожденный писатель. По моему, я тебе это уже как-то говорила. Вот видишь: одна маленькая ошибка в профессии — и вся жизнь насмарку.
   — И все же, — продолжал Робер, не слушая ее, — и все же в этой чужой женщине есть что-то и от Марианны…
   — Ну наконец-то…
   — Слушай, Марианна. Когда на прошлой неделе я захотел встретиться с тобой, то еще не был банкротом и в кармане у меня хватало средств оплатить женщину — женщину первого сорта, если бы это было то, чего я хотел. Но я хотел Марианну, хотел тебя или то, что от тебя осталось, и потому пришел тогда, и потому пришел и сегодня, и наверняка потому недавно нагрубил тебе с досады, что так мало осталось у тебя от Марианны.
   — И самая красивая девушка на свете не может дать больше того, что у нее есть, — сказала она назидательно.
   Робер не ответил. И не продолжал. Сказать было больше нечего. Не было смысла больше говорить. Он помолчал, потом пробормотал, словно оправдываясь:
   — В сущности, это и есть то, что я забыл. Просто хотел тебе объяснить, чтобы ты не сердилась.
   Марианна сморщила лоб и свои полные губы в гримасе сожаления.
   — Фантазер ты, Робер. Такой же фантазер, как и раньше. Может быть, это — единственное, что осталось у тебя с тех пор, если не считать твой злой язык. Ты хочешь найти во мне девицу пятнадцатилетней давности и считаешь себя обиженным, когда не находишь. Но ты посмотри только на самого себя — посмотри, на кого ты сам похож. Да ты, по сути, лишь развалина того Робера. И все же, как видишь, я сохраняю самообладание и сдерживаю свои слезы.
   — Какой я, меня не интересует. В себя я влюблен никогда не был. Я любил Марианну.
   — Врешь. И причем именно с вульгарностью, которую приписываешь мне. Человек всегда в первую очередь любит самого себя, а уж потом растрачивает чувства на любовные истории.
   — Да, может быть. В таком случае, значит, я уже давно отжалел самого себя, но все еще не могу примириться с тем, что потерял и Марианну.
   — Продолжаешь лгать, потому что человек не может потерять того, чего никогда не имел.
   — Ничего ты не понимаешь, — сказал Робер. — Под «иметь» ты понимаешь — спать в одной постели.
   И потом примирительно добавил:
   — Еще по одной?
   — Если хочешь.
   Она уже забыла, что хотела уйти, и Робер не считал нужным ей об этом напомнить, и они все говорили о тех же вещах и выпивали по рюмке, а потом опять говорили, и молчали, и официант три раза объявлял, что уже закрывается, прежде чем ему удалось прогнать их с террасы.
   Улицы были пусты, и плевки обоих прозвучали медленно, почти торжественно, в мраке и пустоте. Марианна на своих высоких каблуках быстро идти не могла, а Робер лишь сейчас ощутил всю тяжесть своей усталости, да и что было пользы спешить, если некуда идти.
   — Не понимаю, почему ты упорствуешь, — заговорил он, когда они вышли на авеню. — Если хочешь, я могу поспать и в прихожей. Не поверю, если скажешь, что у тебя нет прихожей.
   — Прихожая у меня есть, но я не могу предложить тебе даже ее.
   — А-а, понял. Квартиру занял любовник. Тот — состоятельный и верный.
   — Нет у меня любовника.
   — Как нет?
   — Так — нет. Это ты ведь придумал, а я приняла, потому что противоречить тебе человек не в состоянии.