- Ты пишешь про ловкачей, и, может случиться, сам со временем станешь ловкачом, однако еще не стал. Когда кто-нибудь прилипнет к тебе и начнет болтать против начальства да угрожать, что вернется обратно, что тебе остается? Ясно, одно из трех: либо согласиться с ним, либо молчать, либо пойти и доложить. Верно, ты не согласился, потому что не предатель, но и докладывать не пошел. А должен был это сделать, будь ты ловкач. И тогда бы ты прошел проверку.
- Зато ты настоящий ловкач, - замечаю я, отпивая из рюмки. - Если бы я доложил, знаешь, чем бы все это кончилось? Кралев постарался бы тебя настрополить, чтоб ты все отрицал и доказывал, будто говорил я сам, а теперь приписываю тебе. Так что во всех трех случаях меня ждало одно и то же, потому что Кралев заранее решил мою судьбу.
Я нарочно дважды повторяю имя Кралева, чтоб заметить реакцию Тони. Но никакой реакции нет. Тони уже изрядно выпил и утратил способность отрицать свою связь с Кралевым. Если, спохватившись, он все же отрицает, то совсем другое:
- Чудак ты человек, ну зачем ему заранее решать твою судьбу? Кому ты стал поперек дороги?
- Никому, разумеется. Я мелкая сошка. Но поскольку они имеют зуб против Младенова, а я считаюсь его человеком, все шишки сыплются на меня.
- Не принимай близко к сердцу, - успокаивает меня Тони. - Парень ты башковитый. Без дела не останешься. Только вот двух маток сосать тебе не придется.
- А вы что? Уж не одной ли маткой довольствуетесь? Все вы...
- Ш-ш-ш! - прерывает меня Тони, поднеся к губам пожелтевший палец. Слово - серебро, молчание - золото! Соси хоть десять маток, только умеючи... Ничего, время есть, научишься...
- Ты, я вижу, опять накачался... - равнодушно замечает подсаживающийся к столу Милко, устав, вероятно, колотить по лотерейному барабану.
- С горя, браток... Страдаю, опять останемся без редактора.
Милко не реагирует. Он ищет глазами кельнера и, обнаружив его, делает заказ, молча показывая пальцем на рюмку Тони. Милко, как видно, тоже в курсе дела. Похоже, что все в курсе, кроме меня.
- Возьмете еще по одной? - спрашивает молчальник, когда гарсон приносит ему рюмку мартини.
- Почему по одной? Нам по одной мало, - с готовностью отвечает Тони. - Заказывай бутылку, хватит забавляться рюмками.
- Тебе только бутылки недостает, - бормочет Милко.
И приказывает кельнеру:
- Еще две того же самого.
Мне, однако, не суждено воспользоваться угощением. В глубине поднимается из-за стола Младенов и, неуклюже пробираясь между столиками, направляется к нам.
- Эмиль, ты отвезешь меня домой?
Поднимаюсь и иду за ним. Предстоящий разговор мне уже известен. Поэтому меня даже несколько удивляет, когда бай Марин, едва тронулась машина, принимается совсем за другую тему:
- Скажи, ты в своем уме? Зачем тебе понадобилось дразнить Лиду?
- Как это дразнить?
- Не так одета, в таких, мол, нарядах одни потаскухи появляются... Что, по-твоему, Эмиль, у меня денег куры не клюют, да?
- Погоди, бай Марин, я ей говорил не про деньги, а про то, что надо иметь приличный вид. Она может одеваться еще дешевле и выглядеть прилично.
- И я ей говорил то же самое. Купи, говорю, себе платьице в уцененных товарах, как делают скромные женщины. Так нет, Мери Ламур послушалась и накупила этих страшил. А теперь, извольте радоваться, давай денег на новые туалеты. Можно подумать, что я лопатой их загребаю, эти деньги.
- Кое-кто и лопатой загребает, - вставляю я. - Взять хотя бы Димова.
- Знаю, сколько он получает, Димов. Тоже не бог весть как процветает, особенно допустив к карману такую мотовку, как эта Мери.
Младенов замолкает и окидывает меня беглым взглядом.
- Не гони. Нам спешить некуда. Хочется поговорить с тобой и о другом...
Значит, приближаемся к главной теме. Я и так еду совсем не быстро, потому что в эти часы на бульварах такое скопище машин, что, если бы и захотел, не сможешь прибавить скорость. Но дело в том, что от Центра до Рю де Прованс слишком близко, чтоб заводить разговор о серьезных вещах.
- Уже два-три раза эта пара заводила речь о тебе. Я все стараюсь оттянуть, но они не унимаются: требуют твоего увольнения. Трогать его, говорят, мы больше не будем, может жить спокойно, только пускай убирается с глаз. Мы не нуждаемся в надзирателях.
- Хорошо, бай Марин. Если надо, я уйду.
Младенов бросает на меня оторопелый взгляд, его очень удивило, что я так вот, сразу, отступил. Я всматриваюсь вперед, стараясь протиснуться между старым "ситроеном" и огромным блестящим "бьюиком".
- Я, конечно, тебя не оставлю. Сделаю все, что можно. Кое-где я позондировал почву и должен тебе сказать, что дела не так уж плохи. Можешь устроиться и в "Свободной Европе", и в других местах - была бы охота. Наши эмигранты, к сожалению, в большинстве тупицы изрядные, а тут нужны подготовленные ребята, вроде тебя.
- Обо мне не беспокойся, - говорю я, чтоб несколько охладить его. Как-нибудь сам справлюсь.
Младенов снова испытующе смотрит на меня, но как раз в этот момент я пробираюсь между двумя машинами, и мне некогда разговаривать и глядеть по сторонам. Чтоб избежать столкновения, "ситроен" немного отодвигается влево, что позволяет мне обогнать "бьюика", покрыв его позором и тучей синего бензинового дыма.
- Эмиль, ты не должен на меня сердиться, а если сердишься, то несправедливо. Учти, я реагировал предельно остро, но эти вещи зависят не только от меня.
Круто повернув, я выкатываю на Рю де Прованс. Теперь другая забота где найти местечко для моего "ягуара" среди длинного ряда стоящих впритык машин. Пока мы медленно ползем вдоль цепочки застывших у тротуара машин, одна из них выбирается из ряда и уезжает. "Ягуару" тут слишком тесно, однако после нескольких манипуляций мне все же удается пристать к тротуару.
- Готово, - объявляю я старику, продолжая сидеть на месте.
- Я, конечно, мог бы путем всяких проволочек и ухищрений отодвинуть твой уход, но от этого ты ничего не выиграешь, а для меня один урон. Если ты перейдешь на другую работу, моя позиция в Центре укрепится.
- Прежде ты, кажется, утверждал обратное.
- Прежде условия были одни, а теперь другие. Поэтому вина не моя.
- Понимаю, моя вина, - примирительно киваю я. - Потому-то я и не стану больше докучать тебе. Должен, однако, тебя предупредить, что с моим уходом твоя позиция не укрепится. Им сейчас невтерпеж избавиться от меня, чтоб потом и с тобой разделаться. Разве что предоставят тебе роль обыкновенного статиста.
- Никогда Младенов не был статистом! - с достоинством возражает старик.
- Не спорю. А вот они не прочь видеть тебя в этой роли. Ну ладно. Это меня не касается. Раз, по-твоему, так будет лучше, завтра же исчезну.
- Э, погоди! Никто не говорит о завтрашнем дне. Заканчивай свою работу, выйдет номер из печати, а тогда можешь уходить. С них достаточно, если они от меня узнают о твоем согласии уйти добровольно.
- Скажи им, что я согласен.
- И пойми, что если я этого добиваюсь от тебя, то не ради своего личного спокойствия, а ради того великого, во имя чего мы работаем.
- Ты имеешь в виду американцев?
- Эмиль, я запрещаю подобные шутки. Ты знаешь, что я имею в виду.
- А, верно: национальные идеалы. Только те двое продают национальные идеалы куда выгоднее, чем ты.
- Что ты болтаешь!
- Видишь ли, в чем дело, бай Марин! - Я доверительно склоняюсь к старику, собравшемуся вылезать из машины, и заглядываю ему в глаза. - Я говорил об их желании превратить тебя в статиста, но, сказать по правде, ты в этом Центре довольствуешься положением статиста с самого начала...
- Я глава Центра, - возмущенно прерывает меня Младенов. - Во всяком случае, в такой же мере, как Димов.
- Ошибаешься. Кто из вас глава и кто статист, можно определить лишь по одному признаку - кому сколько платят. Ты не получаешь и одной десятой того, что получает Димов.
- А ты откуда знаешь, кто сколько получает? - резко спрашивает Младенов.
- Сходи в банк, убедишься, - говорю я, с усмешкой глядя на старика.
Тот смотрит на меня и отвечает такой же усмешкой:
- Тебе и невдомек, что я это уже сделал?
Останавливаюсь перед первым попавшимся кафе на улице Лафайет, потому что только тут нашлось место для стоянки. Ем безвкусный, жилистый бифштекс с остывшим и мягким картофелем, способным на долгое время вызвать отвращение ко всякой еде. В виде гарнира к этому отвратительному обеду в голове у меня копошатся всякие неприятные мысли, с некоторых пор не покидающие меня ни на минуту.
Поначалу, только еще берясь за поставленные Леконтом задачи, я и в самом деле видел себя неким господином Никто, неуловимым и неуязвимым, тайно и ловко следящим за действиями других. А сейчас я двигаюсь с чувством человека, попавшего под вражеский прожектор, пойманного и плененного снопом холодного ослепительного света, такого ослепительного и въедливого, что он проникает в самые сокровенные твои мысли.
Каждое мое движение фиксируется заранее, каждый ход парируется в зародыше, каждый удар оборачивается против меня самого. Друг, на которого я рассчитывал, первым от меня отказался. Ожидаемый радушный прием вообще не состоялся. Вместо того чтоб окружить меня доверием, мне сразу же подстраивают ловушку. Моя служба у Леконта заончилась, едва успев начаться. Да и наиновейший мой план идет насмарку, прежде чем я взялся его исполнять.
Устало пересчитав девяносто две ступени, я возвращаюсь в свою "студию". Приняв холодный душ, закутываюсь в купальный халат и ложусь в постель. Мне бы расслабиться, забыться, уснуть. Но это мне не удается, потому что приходится кое о чем поразмыслить, а ум мой не привык засыпать, когда есть над чем работать. Поэтому я намечаю ходы, прикидывая в голове, что может последовать в ответ, и меня все время не оставляет неприятное чувство, что даже и сейчас не перестают следить за мной, за моими мыслями.
С полной уверенностью я, конечно, не могу утверждать, что и за моими мыслями установлена слежка. Существуют ли такого рода аппараты, я не знаю. Но что меня подслушивают в моей собственной квартире, в этом я больше чем уверен. В двух шагах от кровати, за тонким плинтусом, на паркете толщиной с волосок тянется проволочка, замеченная мною еще при вселении. Уроки на вилле в Фонтенбло пригодились. Именно памятуя те уроки, я не стал срывать проводок, а лишь отметил его наличие. Значит, каждый мой разговор будет подслушан. Пускай. Я буду крайне удивлен, если они что-нибудь услышат, потому что если я и говорю порой, то только сам с собой.
Все это немного неприятно, по крайней мере до тех пор, пока не свыкнешься с мыслью, что иначе и быть не может. У каждой живой твари свои условия жизни. Карпу не дано разгуливать по саду - ему всю жизнь приходится мокнуть в болоте. А вот мне не разрешается жить, как живут все прочие люди, только и всего. В то время как другие, шагая по улице, разглядывают витрины или женские ноги, мне приходится смотреть за тем, кто идет впереди меня, кто позади, и соображать, случайно идет или не случайно. Многие люди сперва говорят, а потом уже обдумывают сказанное, мне приходится заранее взвешивать каждое свое слово. Любой и каждый может вообразить себе, что у него есть личная жизнь, мне же доверена горькая истина, что у меня нет личной жизни.
Самое смешное, что, хотя меня ни на минуту не оставляют одного, я все время испытываю разъедающее чувство одиночества. Вероятно, нечто подобное ощущает циркач на трапеции в тот момент, когда он готовится совершить смертельный прыжок на головы двух тысяч человек.
Увлеченный такими размышлениями, я, вероятно, уснул, потому что внезапный резкий звонок заставил меня вздрогнуть, и я едва не запустил в будильник подушкой. Однако будильник тут не виноват. Звон идет от входной двери. Встав и завернувшись в еще влажный халат, я иду посмотреть, кто там пришел.
- Мсье Бобев?
За дверью стоит рыжеватый человек с веснушчатым лицом. Говорит он с неприятным акцентом.
- Что вам угодно?
- Можно войти?
- Зависит...
- Я от полковника Дугласа.
Неохотно посторонившись, впускаю незнакомца. Он проходит ко мне в "студию" уверенной походкой, как в собственный дом, снимает свой черный плащ и, небрежно бросив его на стул, садится, не дожидаясь приглашения.
- Вы нас обманули, мсье Бобев.
- Лично с вами я не знаком, - бормочу я в ответ, беря с камина коробку "житан".
- Вы обманули полковника Дугласа.
- Если следовать порядку, то полковник Дуглас первым обманул меня, уточняю я, ища глазами спички.
Рыжеватый достает из кармана зажигалку и четким движением зажигает ее у меня под носом. Я закуриваю, не предлагая сигареты гостю. Пусть не воображает, что мы можем тут болтать до вечера.
- Я говорил полковнику Дугласу о своем желании уехать в Париж. Он мне ответил, что я и на это могу рассчитывать. Но вместо того чтоб сдержать обещание, меня заперли на вилле и стали готовить к возврату на родину. Извините, но, как у всякого живого существа, у меня есть инстинкт самосохранения.
- Вы нас обманули, мсье Бобев, - повторяет незнакомец со своим неприятным американским акцентом.
- Нет. Я лишь спас себе жизнь.
- Вы пытались сбежать от нас, - продолжает рыжий, не обращая внимания на мои слова. - Вы, как видно, не понимаете, что от нас сбежать нельзя. У нас могучая организация, мсье Бобев, и она в состоянии наложить на вас руку, где бы вы ни находились.
- Ну хорошо. Только не пугайте меня. Вы наложили на меня руку. Что дальше?
- Дальше? Это зависит от вас: если вы вернетесь к исполнению своих обязанностей, то пока будем считать инцидент исчерпанным. В противном случае будем вынуждены совершить нечто нежелательное, но необходимое.
- Только не пугайте меня. Для меня нет ничего страшнее, чем вернуться назад. Так что, если вы имеете в виду именно это, говоря о моем возвращении к своим обязанностям, то должен вам сказать, я ни за что не соглашусь. Любой работник, даже самый скромный, имеет право ставить определенные условия...
- Вы лишены такого права, мсье Бобев. Условия ставим мы.
- Ставьте их кому-нибудь другому. Я свободный человек.
Рыжий непродолжительно смеется, издавая при этом что-то вроде рычания.
- Свободным вы можете стать разве что на том свете.
- Что ж, я и на это согласен. Мне ничего не остается, кроме как пожелать и вам провалиться в тартарары!
- В порядке очередности, - спокойно отвечает рыжий. - Боюсь только, что ваша очередь где-то совсем близко.
Не считая нужным отвечать, я внимательно слежу за движениями незнакомца.
- Не бойтесь, - снова смеется он, поймав мой взгляд. - Я не выдаю паспортов на тот свет. Но у нас есть люди и для этого дела.
Он неторопливо надевает плащ и направляется к выходу, однако у самой двери останавливается и заявляет:
- Я не вполне убежден, что вы меня правильно поняли. Мы в самом деле уберем вас, мсье Бобев. Уберем по чисто техническим соображениям: нет иного способа заставить вас забыть то, что вы узнали от нас.
- Ясно. Я вас прекрасно понял.
- В таком случае запомните следующий телефон. - Человек медленно и членораздельно произносит три буквы и четыре цифры. - Сегодня у нас четверг, даю вам срок на размышление до воскресенья. Звоните вечером, только вечером.
Он кивает мне отрывисто, словно голова его качнулась под влиянием чего-то постороннего, и исчезает.
Я достаю авторучку и на всякий случай записываю номер телефона на коробке сигарет, хотя я его и так уже помню.
Сегодня в самом деле четверг, и под вечер мне предстоит выполнить задачу совершенно частного порядка - уладить отношения с Лидой. Наши с ней отношения зашли в такой же тупик, как и все остальные мои дела. Все развивается крайне скверно, хотя случай с Лидой меня особенно не волнует.
Встреча назначена на семь часов в весьма добропорядочном заведении, и я приезжаю туда на полчаса раньше. Это дает мне возможность немного проветриться на свежем бензиновом воздухе Елисейских полей и рассеяться после разговора с рыжеволосым. Усевшись на террасе перед Колизеем, я заказываю рикар. Анисовый запах желтого напитка пробуждает во мне тоску по Франсуаз. Я так сейчас сожалею, что мне предстоит встреча с Лидой, а не с Франсуаз. Просто ненавижу таких женщин, которые воображают, что все на свете для них, а они постоянно нуждаются в чьей-либо защите. Защищай ее, и все тут, будто мне делать больше нечего.
Закуриваю сигарету и посматриваю на бульвар, вспоминая террасу с оранжевым навесом и остроты, которыми мы обменивались с Франсуаз вот в такую же несколько грустную пору ранних сумерек. Глядя в сторону бульвара, я неожиданно обнаруживаю Франсуаз. Она идет прямо ко мне, на ней строгий серый костюм в талию и черная кружевная блузка. Какая женщина! Ей идут любые цвета.
- Бесценное видение! - бормочу я.
- Только без кривляний, - бросает мне Франсуаз. - Придвинь лучше стул. Эти туфли ужасно неудобны.
- У тебя нет ни капли человеческого чувства, - вздыхаю я, беря стул у соседнего стола. - Хотя бы сказала: "Какая неожиданность" - или что-нибудь в этом роде.
- Какая там неожиданность, когда я пришла за тобой, - отвечает брюнетка. - Закажи и на мою долю один рикар.
Выполнив распоряжение, я снова впиваюсь глазами в Франсуаз. Какая женщина! И какие формы! Она тоже несколько мгновений меня пристально разглядывает.
- Немного пополнел. Ничего, тебе идет полнота. Прежде ты был слишком утонченным. Утонченность и ты... это, понимаешь, не очень вяжется.
- Понимаю, понимаю. Точно так же, как я и воспитание. Только не надо держать меня в напряжении.
- Спокойно, - тихо замечает Франсуаз, снимая перчатки. - Дай мне сигарету. Зачем куришь этот мусор?
- Тебе какие? - спрашиваю я, так как было бы слишком долго объяснять, почему я курю этот мусор.
Подзываю мальчика с сигаретами, и Франсуаз, как и следовало ожидать, берет пачку "синих". К этому моменту подоспевает и заказанный рикар. Закурив, Франсуаз опускает в бокал кубик льда. Прозрачная жидкость медленно мутнеет.
- Я пришла к тебе от нашего общего знакомого, - тихо говорит Франсуаз, терпеливо наблюдая за тем, как белеет содержимое бокала. - Твое предложение принято. Будешь поддерживать связь со мной. И инструкции будешь получать через меня. Больше никаких контактов. Сентиментальная связь, и только.
- Сентиментальная связь с тобой! Не смеши меня.
Отпив немного уже окончательно побелевшего напитка, она делает затяжку и молча посматривает на меня.
- А те знают о том, что ты помогла мне бежать из Афин?
- Ничего они не знают. Да и ты тоже не старайся знать больше, чем нужно. Хватит тебя какая-нибудь мозговая лихорадка, и что мне тогда с тобой делать?
- Верно, - киваю я. - Психические заболевания от общения с тобой вовсе не исключаются. Когда же я получу инструкции?
- Сегодня.
- Слушай, Франсуаз. Через пять минут сюда придет одна девушка. У меня с нею встреча.
- Тогда плати, и пойдем.
- Франсуаз, прошу тебя: по некоторым соображениям мне не хотелось бы, чтоб эта встреча сорвалась.
- Соображения вполне понятны, - соглашается Франсуаз. - Я-то считала тебя более серьезным.
- Нет, в самом деле прошу тебя: если есть какая-то возможность, давай отложим на более позднее время.
Франсуаз смотрит на меня с сожалением, потом вздыхает с легкой досадой.
- Интересно, как бы ты стал капризничать, если бы вместо меня прислали кого-нибудь другого. Но так и быть. Уступлю на сей раз. Куда ты пойдешь отсюда?
- Да вот поужинаем в "Жур э нюи", потом можем пойти в кино, с одиннадцати будем в "Крейзи хорст сало" и к трем часам вернусь к себе.
- Какая программа! Ты сам ее придумал? Домой-то, надеюсь, один вернешься?
- Разумеется. Все обстоит совсем не так, как ты вообразила...
- Меня это не интересует. Ладно. Адрес твой я знаю. Вообще, сумею тебя найти.
Допив свой рикар, она гасит сигарету и встает. Как раз вовремя, потому что из-за угла уже показывается Лида. Но я до того пропащий тип, что смотрю не столько в ее сторону, сколько на удаляющуюся стройную фигуру, обтянутую изящным серым костюмом.
- Вы давно ждете? - спрашивает девушка и садится на место Франсуаз.
- Довольно давно, только не по вашей вине. Я нарочно пришел пораньше, чтоб подышать воздухом.
- И это воздух... - морщит нос Лида. - С тех пор как я приехала, у меня не перестает болеть голова от этого бензина.
- Привыкнете, - успокаиваю я ее. - Я хочу сказать, привыкнете к головной боли. Что будете брать?
- То, что вы пьете.
Заказываю еще два рикара.
- Ну как, уже нашли себе компанию? - спрашиваю я.
- Где ее найдешь? Мери Ламур - вот и вся моя компания.
- А Кралев?
- Не говорите мне о нем.
- Что, поссорились?
- Мы не ссорились. Я просто не выношу его. Есть, знаете, люди, которых я просто не выношу. Он из их числа. У меня мурашки ползают по спине при виде его.
- Я дам вам один совет: не сообщайте ему об этом. Кралев опасный человек. Значит, только с Мери Ламур ладите?
- В том-то и дело, что и с нею не очень ладим.
- Почему? Она тоже рассыпает мурашки вокруг себя?
- Она не настолько неприятна. Только слишком уж цинична.
- Несет похабщину или...
- Похабщина - пустяки. Просто у нее циничное отношение к жизни.
- Ну, а у кого оно не такое? У всех одинаковое отношение, только одни скрывают его ради приличия, а другие более непосредственны.
- Это неверно! - возражает она со знакомой уже мне сварливой ноткой.
Я не отвечаю, потому что как раз в этот момент кельнер приносит напитки. Положив в бокалы лед, я наливаю Лиде воды.
- Вроде мастики [мастика - болгарская анисовая водка], - говорит девушка, отпив немного. - Только хуже.
- Дело вкуса.
- Нет, хуже! - настаивает Лида.
- Ладно, - бормочу я. - Для вас хуже, а для меня лучше. Дело вкуса.
- И сигареты у них хуже, - говорит девушка, закуривая мои.
- Тогда не курите их.
- Меня просто бесит, когда наши болгары стараются подражать французам. Отец мой и тот напялил на себя коротенький плащ и гарсоньетку, как двадцатилетний мальчишка.
- Да и вы в тот день выглядели не столь уж блестяще, - напоминаю я. Но сейчас вид у вас куда более сносный.
На ней дешевенькое поплиновое платье, купленное, может быть, час назад в уцененных товарах, зато без всяких претензий. А поскольку сама Лида недурно скроена, платье сидит на ней вполне прилично.
- Я вовсе не ради вас меняла свой вид, - вызывающе бросает она.
- Мне и в голову ничего подобного не пришло.
Она, конечно, лжет. А я прикидываюсь, будто верю ей. Губы ее лишь слегка подкрашены, а черные и синие черточки у глаз совсем исчезли. Она, как видно, вняла моим советам.
- Что будем делать? - спрашивает Лида, разглядывая через мое плечо толпу на бульваре.
Я знакомлю ее с программой, делая короткие замечания относительно заведений, которые нам предстоит посетить.
- Вы решили сегодня взять реванш...
- Нет. Просто-напросто у меня больше денег.
- Тут все говорят только о деньгах. Это ужасно.
- А где говорят о другом?
- Да, но всему должна быть мера.
- Такая у нас профессия, - поясняю. - Мы ведь коммерсанты.
- А я-то думала, что вы боретесь за идеи.
- Идеи? Какие идеи?
- Вам лучше знать. Вы же работаете в эмигрантском Центре.
- А вы бывали в Центре?
- Да вот была на днях. Зашла за папой.
- А вывеску на дверях видели?
- ИМПЕКС или что-то в этом роде.
- Правильно. В этом и состоит наша работа: экспортируем диверсантов и импортируем секретные сведения. Импорт - экспорт. Торговля.
- Вы ужасный человек.
- Не хуже вашего отца. Разница в том, что я не говорю о национальных иделах.
- Своим цинизмом вы превосходите и Мери Ламур.
- Приятно слышать это от вас. Возьмем еще по одной?
- Мерси, я не люблю мастики. Особенно такой вот... А может, нам лучше уйти?
У нее, как видно, и в самом деле испорчено настроение, несмотря на пышно начертанную программу.
- Погодите, - говорю. - Теперь нас ждет приятный вечер.
Приятный вечер близится к концу. Точнее говоря, нас окутывает сине-розовый полумрак "Крейзи хорст салон", программа давно исчерпана, и мы вертимся в ритме старого танго посреди небольшого дансинга.
- Выходит, вы можете, если захотите, быть очень милы в обращении с людьми, - замечает Лида, глядя на меня своими большими карими глазами.
- Не со всеми людьми.
- Я и не жажду, чтоб вы были милы со всеми, - многозначительно говорит девушка.
Ужин прошел довольно хорошо. Фильм - какая-то драма с большой любовью - тоже оказался во вкусе Лиды. Номера с раздеванием в кабаре ловко сочетались с юмористическими скетчами, к тому же артистки, красивые как куклы, не забыли хорошо надушиться. В общем, все шло куда лучше, чем вначале.
- Мне кажется, я могла бы привыкнуть к здешней жизни, будь со мной по-настоящему близкий человек, - возвращается Лида к прежнему разговору, покорно повинуясь мне в ритме танго.
- У вас есть отец.
- Я говорю о человеке по-настоящему близком.
- Понимаю. То, чего вам хочется, каждый норовит найти и не находит. Париж - это большой базар. Как только вы свыкнетесь с мыслью, что надо продаваться, жизнь сразу покажется вам более легкой и сносной.
- Надоели вы с вашим цинизмом. Не портите мне хоть этот вечер.
- Ладно, ладно, - соглашаюсь я и плотнее прижимаю девушку к себе, ощущая ее тело под простым поплиновым платьем, которое, к счастью, в полумраке не очень бросается в глаза.
Танец кончается, и мы возвращаемся за маленький столик.
- Еще одно виски?
- Мерси. Я предпочитаю что-нибудь прохладительное.
- Два швепса! - говорю я проходящему кельнеру.
- И один скотч! - слышится у меня за спиной мягкий женский голос.
- Зато ты настоящий ловкач, - замечаю я, отпивая из рюмки. - Если бы я доложил, знаешь, чем бы все это кончилось? Кралев постарался бы тебя настрополить, чтоб ты все отрицал и доказывал, будто говорил я сам, а теперь приписываю тебе. Так что во всех трех случаях меня ждало одно и то же, потому что Кралев заранее решил мою судьбу.
Я нарочно дважды повторяю имя Кралева, чтоб заметить реакцию Тони. Но никакой реакции нет. Тони уже изрядно выпил и утратил способность отрицать свою связь с Кралевым. Если, спохватившись, он все же отрицает, то совсем другое:
- Чудак ты человек, ну зачем ему заранее решать твою судьбу? Кому ты стал поперек дороги?
- Никому, разумеется. Я мелкая сошка. Но поскольку они имеют зуб против Младенова, а я считаюсь его человеком, все шишки сыплются на меня.
- Не принимай близко к сердцу, - успокаивает меня Тони. - Парень ты башковитый. Без дела не останешься. Только вот двух маток сосать тебе не придется.
- А вы что? Уж не одной ли маткой довольствуетесь? Все вы...
- Ш-ш-ш! - прерывает меня Тони, поднеся к губам пожелтевший палец. Слово - серебро, молчание - золото! Соси хоть десять маток, только умеючи... Ничего, время есть, научишься...
- Ты, я вижу, опять накачался... - равнодушно замечает подсаживающийся к столу Милко, устав, вероятно, колотить по лотерейному барабану.
- С горя, браток... Страдаю, опять останемся без редактора.
Милко не реагирует. Он ищет глазами кельнера и, обнаружив его, делает заказ, молча показывая пальцем на рюмку Тони. Милко, как видно, тоже в курсе дела. Похоже, что все в курсе, кроме меня.
- Возьмете еще по одной? - спрашивает молчальник, когда гарсон приносит ему рюмку мартини.
- Почему по одной? Нам по одной мало, - с готовностью отвечает Тони. - Заказывай бутылку, хватит забавляться рюмками.
- Тебе только бутылки недостает, - бормочет Милко.
И приказывает кельнеру:
- Еще две того же самого.
Мне, однако, не суждено воспользоваться угощением. В глубине поднимается из-за стола Младенов и, неуклюже пробираясь между столиками, направляется к нам.
- Эмиль, ты отвезешь меня домой?
Поднимаюсь и иду за ним. Предстоящий разговор мне уже известен. Поэтому меня даже несколько удивляет, когда бай Марин, едва тронулась машина, принимается совсем за другую тему:
- Скажи, ты в своем уме? Зачем тебе понадобилось дразнить Лиду?
- Как это дразнить?
- Не так одета, в таких, мол, нарядах одни потаскухи появляются... Что, по-твоему, Эмиль, у меня денег куры не клюют, да?
- Погоди, бай Марин, я ей говорил не про деньги, а про то, что надо иметь приличный вид. Она может одеваться еще дешевле и выглядеть прилично.
- И я ей говорил то же самое. Купи, говорю, себе платьице в уцененных товарах, как делают скромные женщины. Так нет, Мери Ламур послушалась и накупила этих страшил. А теперь, извольте радоваться, давай денег на новые туалеты. Можно подумать, что я лопатой их загребаю, эти деньги.
- Кое-кто и лопатой загребает, - вставляю я. - Взять хотя бы Димова.
- Знаю, сколько он получает, Димов. Тоже не бог весть как процветает, особенно допустив к карману такую мотовку, как эта Мери.
Младенов замолкает и окидывает меня беглым взглядом.
- Не гони. Нам спешить некуда. Хочется поговорить с тобой и о другом...
Значит, приближаемся к главной теме. Я и так еду совсем не быстро, потому что в эти часы на бульварах такое скопище машин, что, если бы и захотел, не сможешь прибавить скорость. Но дело в том, что от Центра до Рю де Прованс слишком близко, чтоб заводить разговор о серьезных вещах.
- Уже два-три раза эта пара заводила речь о тебе. Я все стараюсь оттянуть, но они не унимаются: требуют твоего увольнения. Трогать его, говорят, мы больше не будем, может жить спокойно, только пускай убирается с глаз. Мы не нуждаемся в надзирателях.
- Хорошо, бай Марин. Если надо, я уйду.
Младенов бросает на меня оторопелый взгляд, его очень удивило, что я так вот, сразу, отступил. Я всматриваюсь вперед, стараясь протиснуться между старым "ситроеном" и огромным блестящим "бьюиком".
- Я, конечно, тебя не оставлю. Сделаю все, что можно. Кое-где я позондировал почву и должен тебе сказать, что дела не так уж плохи. Можешь устроиться и в "Свободной Европе", и в других местах - была бы охота. Наши эмигранты, к сожалению, в большинстве тупицы изрядные, а тут нужны подготовленные ребята, вроде тебя.
- Обо мне не беспокойся, - говорю я, чтоб несколько охладить его. Как-нибудь сам справлюсь.
Младенов снова испытующе смотрит на меня, но как раз в этот момент я пробираюсь между двумя машинами, и мне некогда разговаривать и глядеть по сторонам. Чтоб избежать столкновения, "ситроен" немного отодвигается влево, что позволяет мне обогнать "бьюика", покрыв его позором и тучей синего бензинового дыма.
- Эмиль, ты не должен на меня сердиться, а если сердишься, то несправедливо. Учти, я реагировал предельно остро, но эти вещи зависят не только от меня.
Круто повернув, я выкатываю на Рю де Прованс. Теперь другая забота где найти местечко для моего "ягуара" среди длинного ряда стоящих впритык машин. Пока мы медленно ползем вдоль цепочки застывших у тротуара машин, одна из них выбирается из ряда и уезжает. "Ягуару" тут слишком тесно, однако после нескольких манипуляций мне все же удается пристать к тротуару.
- Готово, - объявляю я старику, продолжая сидеть на месте.
- Я, конечно, мог бы путем всяких проволочек и ухищрений отодвинуть твой уход, но от этого ты ничего не выиграешь, а для меня один урон. Если ты перейдешь на другую работу, моя позиция в Центре укрепится.
- Прежде ты, кажется, утверждал обратное.
- Прежде условия были одни, а теперь другие. Поэтому вина не моя.
- Понимаю, моя вина, - примирительно киваю я. - Потому-то я и не стану больше докучать тебе. Должен, однако, тебя предупредить, что с моим уходом твоя позиция не укрепится. Им сейчас невтерпеж избавиться от меня, чтоб потом и с тобой разделаться. Разве что предоставят тебе роль обыкновенного статиста.
- Никогда Младенов не был статистом! - с достоинством возражает старик.
- Не спорю. А вот они не прочь видеть тебя в этой роли. Ну ладно. Это меня не касается. Раз, по-твоему, так будет лучше, завтра же исчезну.
- Э, погоди! Никто не говорит о завтрашнем дне. Заканчивай свою работу, выйдет номер из печати, а тогда можешь уходить. С них достаточно, если они от меня узнают о твоем согласии уйти добровольно.
- Скажи им, что я согласен.
- И пойми, что если я этого добиваюсь от тебя, то не ради своего личного спокойствия, а ради того великого, во имя чего мы работаем.
- Ты имеешь в виду американцев?
- Эмиль, я запрещаю подобные шутки. Ты знаешь, что я имею в виду.
- А, верно: национальные идеалы. Только те двое продают национальные идеалы куда выгоднее, чем ты.
- Что ты болтаешь!
- Видишь ли, в чем дело, бай Марин! - Я доверительно склоняюсь к старику, собравшемуся вылезать из машины, и заглядываю ему в глаза. - Я говорил об их желании превратить тебя в статиста, но, сказать по правде, ты в этом Центре довольствуешься положением статиста с самого начала...
- Я глава Центра, - возмущенно прерывает меня Младенов. - Во всяком случае, в такой же мере, как Димов.
- Ошибаешься. Кто из вас глава и кто статист, можно определить лишь по одному признаку - кому сколько платят. Ты не получаешь и одной десятой того, что получает Димов.
- А ты откуда знаешь, кто сколько получает? - резко спрашивает Младенов.
- Сходи в банк, убедишься, - говорю я, с усмешкой глядя на старика.
Тот смотрит на меня и отвечает такой же усмешкой:
- Тебе и невдомек, что я это уже сделал?
Останавливаюсь перед первым попавшимся кафе на улице Лафайет, потому что только тут нашлось место для стоянки. Ем безвкусный, жилистый бифштекс с остывшим и мягким картофелем, способным на долгое время вызвать отвращение ко всякой еде. В виде гарнира к этому отвратительному обеду в голове у меня копошатся всякие неприятные мысли, с некоторых пор не покидающие меня ни на минуту.
Поначалу, только еще берясь за поставленные Леконтом задачи, я и в самом деле видел себя неким господином Никто, неуловимым и неуязвимым, тайно и ловко следящим за действиями других. А сейчас я двигаюсь с чувством человека, попавшего под вражеский прожектор, пойманного и плененного снопом холодного ослепительного света, такого ослепительного и въедливого, что он проникает в самые сокровенные твои мысли.
Каждое мое движение фиксируется заранее, каждый ход парируется в зародыше, каждый удар оборачивается против меня самого. Друг, на которого я рассчитывал, первым от меня отказался. Ожидаемый радушный прием вообще не состоялся. Вместо того чтоб окружить меня доверием, мне сразу же подстраивают ловушку. Моя служба у Леконта заончилась, едва успев начаться. Да и наиновейший мой план идет насмарку, прежде чем я взялся его исполнять.
Устало пересчитав девяносто две ступени, я возвращаюсь в свою "студию". Приняв холодный душ, закутываюсь в купальный халат и ложусь в постель. Мне бы расслабиться, забыться, уснуть. Но это мне не удается, потому что приходится кое о чем поразмыслить, а ум мой не привык засыпать, когда есть над чем работать. Поэтому я намечаю ходы, прикидывая в голове, что может последовать в ответ, и меня все время не оставляет неприятное чувство, что даже и сейчас не перестают следить за мной, за моими мыслями.
С полной уверенностью я, конечно, не могу утверждать, что и за моими мыслями установлена слежка. Существуют ли такого рода аппараты, я не знаю. Но что меня подслушивают в моей собственной квартире, в этом я больше чем уверен. В двух шагах от кровати, за тонким плинтусом, на паркете толщиной с волосок тянется проволочка, замеченная мною еще при вселении. Уроки на вилле в Фонтенбло пригодились. Именно памятуя те уроки, я не стал срывать проводок, а лишь отметил его наличие. Значит, каждый мой разговор будет подслушан. Пускай. Я буду крайне удивлен, если они что-нибудь услышат, потому что если я и говорю порой, то только сам с собой.
Все это немного неприятно, по крайней мере до тех пор, пока не свыкнешься с мыслью, что иначе и быть не может. У каждой живой твари свои условия жизни. Карпу не дано разгуливать по саду - ему всю жизнь приходится мокнуть в болоте. А вот мне не разрешается жить, как живут все прочие люди, только и всего. В то время как другие, шагая по улице, разглядывают витрины или женские ноги, мне приходится смотреть за тем, кто идет впереди меня, кто позади, и соображать, случайно идет или не случайно. Многие люди сперва говорят, а потом уже обдумывают сказанное, мне приходится заранее взвешивать каждое свое слово. Любой и каждый может вообразить себе, что у него есть личная жизнь, мне же доверена горькая истина, что у меня нет личной жизни.
Самое смешное, что, хотя меня ни на минуту не оставляют одного, я все время испытываю разъедающее чувство одиночества. Вероятно, нечто подобное ощущает циркач на трапеции в тот момент, когда он готовится совершить смертельный прыжок на головы двух тысяч человек.
Увлеченный такими размышлениями, я, вероятно, уснул, потому что внезапный резкий звонок заставил меня вздрогнуть, и я едва не запустил в будильник подушкой. Однако будильник тут не виноват. Звон идет от входной двери. Встав и завернувшись в еще влажный халат, я иду посмотреть, кто там пришел.
- Мсье Бобев?
За дверью стоит рыжеватый человек с веснушчатым лицом. Говорит он с неприятным акцентом.
- Что вам угодно?
- Можно войти?
- Зависит...
- Я от полковника Дугласа.
Неохотно посторонившись, впускаю незнакомца. Он проходит ко мне в "студию" уверенной походкой, как в собственный дом, снимает свой черный плащ и, небрежно бросив его на стул, садится, не дожидаясь приглашения.
- Вы нас обманули, мсье Бобев.
- Лично с вами я не знаком, - бормочу я в ответ, беря с камина коробку "житан".
- Вы обманули полковника Дугласа.
- Если следовать порядку, то полковник Дуглас первым обманул меня, уточняю я, ища глазами спички.
Рыжеватый достает из кармана зажигалку и четким движением зажигает ее у меня под носом. Я закуриваю, не предлагая сигареты гостю. Пусть не воображает, что мы можем тут болтать до вечера.
- Я говорил полковнику Дугласу о своем желании уехать в Париж. Он мне ответил, что я и на это могу рассчитывать. Но вместо того чтоб сдержать обещание, меня заперли на вилле и стали готовить к возврату на родину. Извините, но, как у всякого живого существа, у меня есть инстинкт самосохранения.
- Вы нас обманули, мсье Бобев, - повторяет незнакомец со своим неприятным американским акцентом.
- Нет. Я лишь спас себе жизнь.
- Вы пытались сбежать от нас, - продолжает рыжий, не обращая внимания на мои слова. - Вы, как видно, не понимаете, что от нас сбежать нельзя. У нас могучая организация, мсье Бобев, и она в состоянии наложить на вас руку, где бы вы ни находились.
- Ну хорошо. Только не пугайте меня. Вы наложили на меня руку. Что дальше?
- Дальше? Это зависит от вас: если вы вернетесь к исполнению своих обязанностей, то пока будем считать инцидент исчерпанным. В противном случае будем вынуждены совершить нечто нежелательное, но необходимое.
- Только не пугайте меня. Для меня нет ничего страшнее, чем вернуться назад. Так что, если вы имеете в виду именно это, говоря о моем возвращении к своим обязанностям, то должен вам сказать, я ни за что не соглашусь. Любой работник, даже самый скромный, имеет право ставить определенные условия...
- Вы лишены такого права, мсье Бобев. Условия ставим мы.
- Ставьте их кому-нибудь другому. Я свободный человек.
Рыжий непродолжительно смеется, издавая при этом что-то вроде рычания.
- Свободным вы можете стать разве что на том свете.
- Что ж, я и на это согласен. Мне ничего не остается, кроме как пожелать и вам провалиться в тартарары!
- В порядке очередности, - спокойно отвечает рыжий. - Боюсь только, что ваша очередь где-то совсем близко.
Не считая нужным отвечать, я внимательно слежу за движениями незнакомца.
- Не бойтесь, - снова смеется он, поймав мой взгляд. - Я не выдаю паспортов на тот свет. Но у нас есть люди и для этого дела.
Он неторопливо надевает плащ и направляется к выходу, однако у самой двери останавливается и заявляет:
- Я не вполне убежден, что вы меня правильно поняли. Мы в самом деле уберем вас, мсье Бобев. Уберем по чисто техническим соображениям: нет иного способа заставить вас забыть то, что вы узнали от нас.
- Ясно. Я вас прекрасно понял.
- В таком случае запомните следующий телефон. - Человек медленно и членораздельно произносит три буквы и четыре цифры. - Сегодня у нас четверг, даю вам срок на размышление до воскресенья. Звоните вечером, только вечером.
Он кивает мне отрывисто, словно голова его качнулась под влиянием чего-то постороннего, и исчезает.
Я достаю авторучку и на всякий случай записываю номер телефона на коробке сигарет, хотя я его и так уже помню.
Сегодня в самом деле четверг, и под вечер мне предстоит выполнить задачу совершенно частного порядка - уладить отношения с Лидой. Наши с ней отношения зашли в такой же тупик, как и все остальные мои дела. Все развивается крайне скверно, хотя случай с Лидой меня особенно не волнует.
Встреча назначена на семь часов в весьма добропорядочном заведении, и я приезжаю туда на полчаса раньше. Это дает мне возможность немного проветриться на свежем бензиновом воздухе Елисейских полей и рассеяться после разговора с рыжеволосым. Усевшись на террасе перед Колизеем, я заказываю рикар. Анисовый запах желтого напитка пробуждает во мне тоску по Франсуаз. Я так сейчас сожалею, что мне предстоит встреча с Лидой, а не с Франсуаз. Просто ненавижу таких женщин, которые воображают, что все на свете для них, а они постоянно нуждаются в чьей-либо защите. Защищай ее, и все тут, будто мне делать больше нечего.
Закуриваю сигарету и посматриваю на бульвар, вспоминая террасу с оранжевым навесом и остроты, которыми мы обменивались с Франсуаз вот в такую же несколько грустную пору ранних сумерек. Глядя в сторону бульвара, я неожиданно обнаруживаю Франсуаз. Она идет прямо ко мне, на ней строгий серый костюм в талию и черная кружевная блузка. Какая женщина! Ей идут любые цвета.
- Бесценное видение! - бормочу я.
- Только без кривляний, - бросает мне Франсуаз. - Придвинь лучше стул. Эти туфли ужасно неудобны.
- У тебя нет ни капли человеческого чувства, - вздыхаю я, беря стул у соседнего стола. - Хотя бы сказала: "Какая неожиданность" - или что-нибудь в этом роде.
- Какая там неожиданность, когда я пришла за тобой, - отвечает брюнетка. - Закажи и на мою долю один рикар.
Выполнив распоряжение, я снова впиваюсь глазами в Франсуаз. Какая женщина! И какие формы! Она тоже несколько мгновений меня пристально разглядывает.
- Немного пополнел. Ничего, тебе идет полнота. Прежде ты был слишком утонченным. Утонченность и ты... это, понимаешь, не очень вяжется.
- Понимаю, понимаю. Точно так же, как я и воспитание. Только не надо держать меня в напряжении.
- Спокойно, - тихо замечает Франсуаз, снимая перчатки. - Дай мне сигарету. Зачем куришь этот мусор?
- Тебе какие? - спрашиваю я, так как было бы слишком долго объяснять, почему я курю этот мусор.
Подзываю мальчика с сигаретами, и Франсуаз, как и следовало ожидать, берет пачку "синих". К этому моменту подоспевает и заказанный рикар. Закурив, Франсуаз опускает в бокал кубик льда. Прозрачная жидкость медленно мутнеет.
- Я пришла к тебе от нашего общего знакомого, - тихо говорит Франсуаз, терпеливо наблюдая за тем, как белеет содержимое бокала. - Твое предложение принято. Будешь поддерживать связь со мной. И инструкции будешь получать через меня. Больше никаких контактов. Сентиментальная связь, и только.
- Сентиментальная связь с тобой! Не смеши меня.
Отпив немного уже окончательно побелевшего напитка, она делает затяжку и молча посматривает на меня.
- А те знают о том, что ты помогла мне бежать из Афин?
- Ничего они не знают. Да и ты тоже не старайся знать больше, чем нужно. Хватит тебя какая-нибудь мозговая лихорадка, и что мне тогда с тобой делать?
- Верно, - киваю я. - Психические заболевания от общения с тобой вовсе не исключаются. Когда же я получу инструкции?
- Сегодня.
- Слушай, Франсуаз. Через пять минут сюда придет одна девушка. У меня с нею встреча.
- Тогда плати, и пойдем.
- Франсуаз, прошу тебя: по некоторым соображениям мне не хотелось бы, чтоб эта встреча сорвалась.
- Соображения вполне понятны, - соглашается Франсуаз. - Я-то считала тебя более серьезным.
- Нет, в самом деле прошу тебя: если есть какая-то возможность, давай отложим на более позднее время.
Франсуаз смотрит на меня с сожалением, потом вздыхает с легкой досадой.
- Интересно, как бы ты стал капризничать, если бы вместо меня прислали кого-нибудь другого. Но так и быть. Уступлю на сей раз. Куда ты пойдешь отсюда?
- Да вот поужинаем в "Жур э нюи", потом можем пойти в кино, с одиннадцати будем в "Крейзи хорст сало" и к трем часам вернусь к себе.
- Какая программа! Ты сам ее придумал? Домой-то, надеюсь, один вернешься?
- Разумеется. Все обстоит совсем не так, как ты вообразила...
- Меня это не интересует. Ладно. Адрес твой я знаю. Вообще, сумею тебя найти.
Допив свой рикар, она гасит сигарету и встает. Как раз вовремя, потому что из-за угла уже показывается Лида. Но я до того пропащий тип, что смотрю не столько в ее сторону, сколько на удаляющуюся стройную фигуру, обтянутую изящным серым костюмом.
- Вы давно ждете? - спрашивает девушка и садится на место Франсуаз.
- Довольно давно, только не по вашей вине. Я нарочно пришел пораньше, чтоб подышать воздухом.
- И это воздух... - морщит нос Лида. - С тех пор как я приехала, у меня не перестает болеть голова от этого бензина.
- Привыкнете, - успокаиваю я ее. - Я хочу сказать, привыкнете к головной боли. Что будете брать?
- То, что вы пьете.
Заказываю еще два рикара.
- Ну как, уже нашли себе компанию? - спрашиваю я.
- Где ее найдешь? Мери Ламур - вот и вся моя компания.
- А Кралев?
- Не говорите мне о нем.
- Что, поссорились?
- Мы не ссорились. Я просто не выношу его. Есть, знаете, люди, которых я просто не выношу. Он из их числа. У меня мурашки ползают по спине при виде его.
- Я дам вам один совет: не сообщайте ему об этом. Кралев опасный человек. Значит, только с Мери Ламур ладите?
- В том-то и дело, что и с нею не очень ладим.
- Почему? Она тоже рассыпает мурашки вокруг себя?
- Она не настолько неприятна. Только слишком уж цинична.
- Несет похабщину или...
- Похабщина - пустяки. Просто у нее циничное отношение к жизни.
- Ну, а у кого оно не такое? У всех одинаковое отношение, только одни скрывают его ради приличия, а другие более непосредственны.
- Это неверно! - возражает она со знакомой уже мне сварливой ноткой.
Я не отвечаю, потому что как раз в этот момент кельнер приносит напитки. Положив в бокалы лед, я наливаю Лиде воды.
- Вроде мастики [мастика - болгарская анисовая водка], - говорит девушка, отпив немного. - Только хуже.
- Дело вкуса.
- Нет, хуже! - настаивает Лида.
- Ладно, - бормочу я. - Для вас хуже, а для меня лучше. Дело вкуса.
- И сигареты у них хуже, - говорит девушка, закуривая мои.
- Тогда не курите их.
- Меня просто бесит, когда наши болгары стараются подражать французам. Отец мой и тот напялил на себя коротенький плащ и гарсоньетку, как двадцатилетний мальчишка.
- Да и вы в тот день выглядели не столь уж блестяще, - напоминаю я. Но сейчас вид у вас куда более сносный.
На ней дешевенькое поплиновое платье, купленное, может быть, час назад в уцененных товарах, зато без всяких претензий. А поскольку сама Лида недурно скроена, платье сидит на ней вполне прилично.
- Я вовсе не ради вас меняла свой вид, - вызывающе бросает она.
- Мне и в голову ничего подобного не пришло.
Она, конечно, лжет. А я прикидываюсь, будто верю ей. Губы ее лишь слегка подкрашены, а черные и синие черточки у глаз совсем исчезли. Она, как видно, вняла моим советам.
- Что будем делать? - спрашивает Лида, разглядывая через мое плечо толпу на бульваре.
Я знакомлю ее с программой, делая короткие замечания относительно заведений, которые нам предстоит посетить.
- Вы решили сегодня взять реванш...
- Нет. Просто-напросто у меня больше денег.
- Тут все говорят только о деньгах. Это ужасно.
- А где говорят о другом?
- Да, но всему должна быть мера.
- Такая у нас профессия, - поясняю. - Мы ведь коммерсанты.
- А я-то думала, что вы боретесь за идеи.
- Идеи? Какие идеи?
- Вам лучше знать. Вы же работаете в эмигрантском Центре.
- А вы бывали в Центре?
- Да вот была на днях. Зашла за папой.
- А вывеску на дверях видели?
- ИМПЕКС или что-то в этом роде.
- Правильно. В этом и состоит наша работа: экспортируем диверсантов и импортируем секретные сведения. Импорт - экспорт. Торговля.
- Вы ужасный человек.
- Не хуже вашего отца. Разница в том, что я не говорю о национальных иделах.
- Своим цинизмом вы превосходите и Мери Ламур.
- Приятно слышать это от вас. Возьмем еще по одной?
- Мерси, я не люблю мастики. Особенно такой вот... А может, нам лучше уйти?
У нее, как видно, и в самом деле испорчено настроение, несмотря на пышно начертанную программу.
- Погодите, - говорю. - Теперь нас ждет приятный вечер.
Приятный вечер близится к концу. Точнее говоря, нас окутывает сине-розовый полумрак "Крейзи хорст салон", программа давно исчерпана, и мы вертимся в ритме старого танго посреди небольшого дансинга.
- Выходит, вы можете, если захотите, быть очень милы в обращении с людьми, - замечает Лида, глядя на меня своими большими карими глазами.
- Не со всеми людьми.
- Я и не жажду, чтоб вы были милы со всеми, - многозначительно говорит девушка.
Ужин прошел довольно хорошо. Фильм - какая-то драма с большой любовью - тоже оказался во вкусе Лиды. Номера с раздеванием в кабаре ловко сочетались с юмористическими скетчами, к тому же артистки, красивые как куклы, не забыли хорошо надушиться. В общем, все шло куда лучше, чем вначале.
- Мне кажется, я могла бы привыкнуть к здешней жизни, будь со мной по-настоящему близкий человек, - возвращается Лида к прежнему разговору, покорно повинуясь мне в ритме танго.
- У вас есть отец.
- Я говорю о человеке по-настоящему близком.
- Понимаю. То, чего вам хочется, каждый норовит найти и не находит. Париж - это большой базар. Как только вы свыкнетесь с мыслью, что надо продаваться, жизнь сразу покажется вам более легкой и сносной.
- Надоели вы с вашим цинизмом. Не портите мне хоть этот вечер.
- Ладно, ладно, - соглашаюсь я и плотнее прижимаю девушку к себе, ощущая ее тело под простым поплиновым платьем, которое, к счастью, в полумраке не очень бросается в глаза.
Танец кончается, и мы возвращаемся за маленький столик.
- Еще одно виски?
- Мерси. Я предпочитаю что-нибудь прохладительное.
- Два швепса! - говорю я проходящему кельнеру.
- И один скотч! - слышится у меня за спиной мягкий женский голос.