Разнотравие. Сказки

конешно вдребезги. Хозяин поуспокоился, видит -- дело не выгодное, ущерб
приносит. Халату поправил, снова в креслице уселся. "По какому такому сякому
праву пришел требовать?" -- спрашивает. "По такому самому правилу, самому
што ни на есть первоочередному -- праву свободного человека." Хозяин
заулыбался, сигарку прикурил, дым Потурашке в лицо выпустил, молвит:
"Ай-яй-яй, мил человек, никак уработался ты в своей мастерской. Оно и
понятно -- вредное производство -- вишь, как на мозг-то влияет, и борода у
тебя глянь-ка позеленела. Ох-хо-хой, надобно тебе отпуск прописать. Так уж и
быть, дам тебе отпуск на десять ден -- поезжай в деревню -- стариков
проведаешь, да и здоровьишко поправишь." Тут уж и Потураюшко стал из
терпениев выходить -- оно и справедливо вполне -- такое обхождение ни кому
по нраву не придется: "Да ты што, сфабрикант хренов, в своем ли уме?! Ты што
енто мне тут несешь?!" А хозяин знай себе охает: "Вредно производство,
химикаты -- надорвалось здоровье у парня." Ну, Вова и вовсе не вытерпел: "Да
ты што, свинья мешшанска?! Да я всейчас тебе голову снесу!" Хозяин и
спрашивает опять: "По какому такому праву голову мне снести собираешься?"
"Да по княжескому, -- Потураюшко рече, -- ибо аз есмь князь в четырнадцатом,
ети мать, колене!" -- встал над столом, брови сдвинул, смотрит на фабриканта
как солдат на вошь -- того и гляди кулачищем двинет мозги по хрусталям да
фарфорам нечестно нажитым расплещутся. А хозяин хоть бы што сидит,
посмеивается: "Как так князь? Быт того не может! Ты, видать, и вовсе не
трезв, -- говорит, -- пришел без спросу, хамишь тут, велю выпороть! Князем
себя называешь. Как посмел?" Володя уж весь в ярости -- щас, мол, я тебе
покажу, кто князь, гнида ты этакая -- а сам рукав засучивает. Ну, хозяин тут
руками загораживается: "Не надо, мол, ничего показывать, вот мы сейчас по
бумагам все и посмотрим. Имя, фамилия?" -- спрашивает, порылся по шкафам
своим, достает документ. "Вот, -- говорит, а сам все улыбается втихомолку,
-- вот и пачпорт на тебя имеется. Это ты на словах своих коназ, а по бумаге,
вишь-ко, -- холоп." И -- бах на стол крепостную! А сам-то так и скалится,
сучий сын, во все рыло. "Вот, -- говорит, -- тут и име и хвамилие твои
обозначены. Самолично у помещика такого-то тебя выкупил. Подписи и печати
имеются все по закону, как положено. Так что для кого князь, а для меня весь
как есть крепостной холоп. Что хочу, то и сотворю с тобой, захочу -- в
уприказчики надзначу, захочу -- в руднике сгною. Так что -- вон с маво
персидскаго ковру, встань околь двери, шапку долой и кланяйся в пояс, смерд
ты этакий!"
Токмо размахнушеся князь Володимер, дабы пресечь беззаконие -- откуда
ни возьмись охраннички понапрыгали на спину богатырскую. Ну, вдесятером,
понятное дело, в двадцать-то рук, повязали. Цепи звонкия на руки молодецкия
мастеровыя навесили.
Справились вопщем.
Стоит Потураюшко, тянет цепи разорвать не может. Глядь, а на кажном
звенышке-то его клеймо стоит. Опечалился князь -- цену вишь работе своей
знает ну, руки-то сами и опустились. А хозяин вокруг его прыгает, радуется:
"Что, мол, княже, не любо? Так что ежли хошь вновь на свободе сказаться,
сотворишь все, что велю. Соделаешь -- выпишу вольную, не соделаешь -- пеняй
на себя -- сгною в штольнях." Тут и юрист-натариуст вислозадой с папочкой
под мышкой семенит. Махонькой, лысенькой, ножки колесиком, отдувается --
пыхтит пот со лба платочком утирает. "Все, как есть, -- говорит, -- святая
правда господня. Подлинность подтверждаю, душой и сердцем -- за."
Завизировал бумажки, пенсне поправил, смотрит на Потураюшку снизу вверх, рот
раскрыл пузыри по углам. "Одно не пойму-с, -- говорит, -- неужели из-за
такого вот доходяги а такой сыр-бор затеять изволили-с? Дохлой-то какой,
боже праведный, одне кости, сгорбился-то вон как! Почто и шум-то такой?"
Храбрится, значит, слова смелые говорит, а сам-от все бочком, от Вовы на
безопасном расстоянии. "Было бы из-за чего. Товар-то бросовый-с." Заводчик
ему в ответ: " Не твово ума дел, грызун канцелярской, ходи мимо." Червончик
серебрянный в кармашек ему сунул, на дверь кивает -- давай, мол,
вытряхивайся. А тот и рад бы, да Потурашко плечами весь проход загородил.
Ну, изловчился кое-как, проскочил вроде, да Володя цепкой тихонько так
звякнул, нотариуст так и осел по стеночке, глазки закатил, пена пошла --
припадошной верно. Вынесли за дверь, в уголок бросили, отлеживаться. А
фабрикант руки потирает -- я-то, мол, знаю лучше, какой товар, развелось
тут, ученые больно стали -- говорит Потураюшке: "Вот и добро. А сейчас езжай
в отпуск, пока я добрый да милостивой. Да смотри не задумай глупостей
натворить, ибо юридическая сила-то на моей стороне," -- и бумажкой-то
крепостной помахиват..... Подскочил после к иконке, крестится ревностно, и
все улыбается и твердит все: "Ай, спаситель, ай помог! Хорошо-то как!"
Ну, Потураюшко-то -- деваться некуда -- в заводе, вишь, семья осталась
-- жена, детки малыя ежли и сделаешь чего супротивное, так и не увидишь их
боле -- у хозяина, вишь, хватцы-молодцы такие, что и концов после не сыщешь.
Что делать, повздыхал маненько, детушек по кудрям потрепал, жену молоду
приласкал, да и поехал в отпуск на родину, в Рыбну Слободу.
Приезжат в слободу, а там друга беда -- собралось Разнотравие на Совет.
Ну, как обычно меды да квасы вытащили, сидят, внутренние вопросы обсуждают.
Потураюшко про свою беду молчком -- не тот человек, чтобы сразу-то на жись
жаловаться. Да и где там -- шум такой, что и слова не вставишь -- кто, где,
да в каком месте лажать изволил выясняется. Проверка идет по видео и аудио
материалам однем словом -- традиционный разбор полетов проходит по заранее
запланированной схеме. После N-ной бутылки перешли от частностей к обчим
вопросам. Тут разнотравцы Володю и приметили чтой-то ен сидит тихо в уголку,
в беседе дружеской участия не принимат, интересу к темам не выказыват однем
словом -- ужирается втихомолку. Тут Рыба его и вопрошает: "А что, мол,
Потураюшко, чай хлебушек-то у московитов послашше будет, нежели у нашенских
в слободе?" Ну, Вова молчком. Тут зашумели все: " Не уважает нас мастер,
зазнался! Разжирел, вишь, на московских харчах, занесся, с нашего шесточка и
не видать!" Не знают ведь кака беда смастером злоключилася, а ишо и
изгаляются. Потураюшко молчит, глазами стол полирует. Рыба тут снова давай
народ подзадоривать: "Да, мол, гордитесь братцы, что едим-пьем за однем
столом с таким человеком. Успевайте пока здесь. Другой раз, глядишь, и
руки-то не подаст". Народ пуще шуметь: "Забыл, забыл, строптивец, кто его на
руках-то вынашивал, с ложечки кормил-поил. Зазнался -- омосковитился орлом
глядит, где уж нам-то." Не сдержался Володя, встал над столом, рубаху на
груди пятерней сграбастал. "Да я, -- говорит, -- а у самого и глаза вишь
повлажнели, -- да я за Разнотравие-то голову положу не жаль што хошь ради
вас, братки мои, сделаю. Токмо укажите." Зашумели все снова: "В ковш ему
наливай, в ковш!" Принесли ковш, да аж плещется во все стороны -- до краев,
вишь, налили не пожалели. Взял князь Владимир ковш, притихли все, говорит: "
Я ради вас на все согласный, не извольте сумлеваться." Ну, и опорожнил все
как есть досуха, на дне ни капли не оставил. Загудели разнотравцы
одобрительно: "Ну, вот, мол, это другое дело. Это нам любо." А Рыба
улыбается скупо так, по столу пальцами барабанит, говорит негромко так: "Ну,
это что, мол, это всякой дурак может. Эка невидаль -- ковш ополонить." Тут
возгласы всякие пошли, реплики: "Верно, верно! Мало ковша, мало! Неси
ведро!" -- зашумели снова. А Рыба опять за свое: "Ну, это че? Ведро-то. Ишь
удумали! Нажрется токмо, под стол сляжет ни поговорить, ни песню спеть
совместно один зазряшной перевод продукта. Это все не то." Опять народ шумит
мнения выражаются, предложения -- поступают два ли ковша, три ли, давать ли
ведро -- обсуждение. Ну, Потураюшке поднадоело это все, да и ковш -- от уже
видать тоже пришелся, ну и говорит: "Ежели надоть вам какое такое
доказательство моей преданности -- извольте -- могу совершить за ради вас
какой-нибудь подвиг." "Ну, вот, -- Рыба говорит, -- вот это совсем другой
разговор! Это любо. Так бы и сразу! -- улыбается сам, а по глазам-то видать
на пакость какунибутную подбивает хорошего человека, -- сразу так бы и
говорил, а то ведро на глупости всякии переводить. Вот подвиг это другое
дело!" -- вскочил на резвы ноженьки, бежит ко князю Володимеру -- самолично
стопочку ему поднести требует немедля употребить на брудершафту. Все,
конешное дело, тоже согласные, одобряют, обниматься полезли. Вопщем на том и
порешили свершит Потураюшко подвиг во имя Разнотравия, а какой там уж сам
выберет, что по обстоятельствам сподручнее придется. Так и сладили.
Погостил Володя маненько у отца матери, да и в путь дорогу стал
собираться. Оно и понятно -- сердце-то за родных, что в заводе остались
побаливат авось кака беда приключится, с фабриканта то ентого и не то ишо
станется. Вот так-то взял, да и укатил по чугунке во Московию, никому и не
сказал, даже и на дорожку-то не посидели. Матушка вишь Татиана Димитриевна и
пирогов напекла, сбитень сварила хоть бы и взял в котомочку-то с собою ан
нет ужо Владика, и след простыл утек по-аглицки. Ну, всплакнула конешно
чутка, как водится, да че уж, на то крылья соколу и даны, чтобы летать
высоко, штаны в отцовом доме не просиживать, это, по устоям, дело дочернее,
ежели по правильному, по матриархальному то есть обустройству рассуждать.
Долго ли коротко ли какое-то время с того минуло. Как-то утром
просыпается Вячеславушко, потягивается спросоня. Солнышко в окошечко ему
заглядыват, шшекочет Славушке в носу, оттого вишь и не спится. Встал,
значится, глаза продрать не успемши ишо, пошел телевизер включать. Там вишь
в енто время как раз сериял про тяжелую жизнь заграничных бизнесменов
показывать должны. Дома-то смотреть не на что -- стены ободраны, посуда не
мыта, а там разноцветное все, блямстяшше пляжи там, ревуты светския, ну и
всякие такие протчи не нужные и скушные обязанности тамошних состоятельных
граждан. Славе-то и интересно посмотреть как оне там в суровых законах
империализма выжить пытаются. Ну, а где богачу печаль там рабочему классу и
вовсе доска. Вот и задумается иной раз Воротеюшко об волчих законах
забугорной красивой жизни, глядишь и песню какую жалистную про
судьбу-судьбинушку тяжкую присочинит. Дело полезное. На родене-то
вдохновения не почерпнешь нету пророка. Ну, пришел, значится, включает
телевизер. Сигаретку взял, спички, садится в креслице, ножки под себя
подобрал, затянулся дымком -- с утра-то хорошо в чувство приводит. Тут и
телевизер раскочегарился -- звук появился, изображение покамест не
поспевает. Дождался визуальной картины вслушивается, всматривается понять
ничего не может. Глянул на часики время-то сериялу ужо, а в телевизере
еркестр симпфонический скушну каку-то музыку исполняет. "Ладно, -- думает,
-- спешат, видать, часы-то, пообожду маненько." Ну курит сидит, под
Чайковского-то лепо, аки барин, опять же травок секретных кастрюльку заварил
-- не скушно. Вдруг видит не далеко от пейзажу настенного две свежие дырочки
на обоях виднеются. Подошел, пальцем поковырял "Ну дела!" -- думает. В шкаф
платяной залез, пошумел там, покряхтел, вытаскиват трехдюймовку дедню, ствол
понюхал -- точно -- свежим дымком попахиват. "Ну дела, -- опять думает, --
вчерася штоли был не в настроении? Надо поаккуратней в следующий раз -- не
дай Бог подстрелю кого ненароком." Головой покачал осуждающе, придумал
патроны распихать по разным местам. Припрятал все, вроде успокоился. Сел
снова к голубому екрану, закурил опять -- предвкушает. А телевизер,
слышь-ко, все одно симфонии какие-то кажет, ну что за напасть така! Пощелкал
программами -- может маманя все каналы на какую-нибудь "Культуру"
перестроила -- везде наш брат музыкант с бледным изможденным лицом и
признаками давней неврастении потеет над виолончелями да контрабасами. Даже
и тот мужик, что в тарелки со всей дури лупит и то вишь чтой-то не весел.
"Что за беда? -- думает Слава, -- никак случилось чего? Неужто какой-нибудь
государственный деятель весь как есть изволил помереть?" Тут и вспомнил
Воротейко явственно, как в детстве играл он на полу в комуналке, а тут
дядька Порфирий Самуилович хромоногой был такой, ввалился в квартеру и орет
с порога: "Царь-батюшка Леонид Ильич, отец наш родной приказал долго
жить-с." А сам пьяной ужо, так потопал на кухню, и костылем-то Славину
любимую машинку, красно-белую, как у настоящих пожарников, с лесенкой, взял
да и раздавил. Как вспомнил Воротеюшко про то дело, так его аж передернуло.
Ну, за машинку-то он в последствии с Порфирием Самойловичем сосчитался
конешно, но это уже другая история, не о том сейчас. Подумал Вечаславушко,
подумал давай в стену соседу стучать: "Ляксандр Гянадич! -- орет, --
Ляксандр Гянадич! Жив ли ишо?" Ляксандр Гянадич за стенкой мычит что-то
неразборчивое. Пошел Слава суседа проведать, да заодно и выспрсить, может
тот знает от чего по центральному телевидинию симфаническая тоска
ретранслируется. Зашел к Генадичу, а у того из репродуктора тоже не то
Равель, не то Гендель, не то ишо кто-нибудь -- толком не разберешь -- все
больше шипит да потрескивает. Хозяин сам за столом на кухне сидит, голова на
кулак возложена, что-то поет про себя. Воротеюшко подсел, значится, к нему.
Ну, разлили по маленькой, выпили, табачок Слава свой выложил. Покурили в
молчании. Потом ишо по маленькой, закусили килечкой да огурчиком. Тут
Генадич песню какую-то затянул лиричную, Слава подпел, как слова знал. Ну,
опять, значится, пригубили. Слава кисет раскрывает: "Покури, мол, Генадич."
Генадич согласен, кивает утвердительно..... Закурили. Тут Слава и
спрашивает: "А что, Генадич, не в курсе ли, почему в телевизере одна
классика исполняется?" "Вот я и говорю, -- Генадич в ответ, -- где
рок-энд-рол, где блюз? Это и не демократия вовсе, если по центральным
каналам, нет, слышь ты по центральным ведь каналам засилие официоза
происходит!" И еще будто что-то сказать намерился, но Слава тут уж его
перебил: "Нет, -- говорит, -- Генадич, я об том, что может траур какой в
стране, не слышал ли чего?" "А, это ты вот об чем, я то думал ты за идею."
-- махнул рукой, наливает снова. А Слава -- от не уймется никак "Так что,
мол, случилось-то, ты сказал бы. Давай хоть тост за это, или супротив того
произнесем." А Генадич ему в ответ: "Ты пей сначала -- к такой новости ишо
подготовить себя надо." Выпили -- закусили. Откряхтелся Генадич, прожевал и
говорит: "Нынче ночью, я в новостях с утра слышал, Царь-Пушку с Московского
Двора украли. Вот так, брат." Тут и Слава проснулся окончательно "Как так?"
"Да вот так. Утром царь к народу пообщаться вышел, глядь а пушки-то на
прежнем месте и нетути. Такое дело. Дак по слухам, слышь-ко че говорю-то,
вроде как народ собирается итти царя сбрасывать. Ну, понятно -- один из
символов государственного устройства расейскаго -- и не углядели. Это ж так
и всю страну по мелочи растащат, слышь, че говорю-то. Куда управительство
смотрит, органы соответствующие где? Прогрессивная общественность
интересуется. Я это дело, слышь-ко, Слава, так разумею..." А Славы-то и нет
уже, только дверь выходная хлопнула -- убег ужо.
Прибежал к Валдушке, запыхался, грехдюймовка на плече, карманы от
патронов того и гляди прорвутся. А Валдушка в огороде копается, об событиях
ни сном ни духом. Сели на травку, раскурились. Выслушал Валда Славушку-то и
говорит: "Я так думаю -- надо совет разнотравийский собирать. Ежели, к
примеру, затяжная партизанская война призойдет, то надоть к ентому
непременно хорошо подготовиться -- картошечка там, огурчики, помидорчики
консервированные, капустка и прочие домашние заготовки имелись чтобы в
наличии, в количестве, достаточном для выживания." Ну че, Слава согласен,
мудрое решение что и говорить, он то вишь все об вооружении, а Валдушко,
смотри-ка, дальше глядит, оно так и есть -- одна голова хорошо, две лучше,
это правда. Вызвонили Шульца и прочих, собрали разнотравский совет. А в
Москве в енто время и вовсе безобразия великие творятся -- народ
бесчинствует -- витрины да двери зеркальныя бьют, лавки громят, кое-что уже
экспроприируется вовсю, все больше из ликеро-водочных наименований.
Ассортимент большой -- мужикам покрепше, дамам послашше, детям -- как
водится -- мороженное. Однем словом -- праздник. Но уже и к оружейным
складам тоже призывы разносятся -- агенты всякой непримиримой отпозиции
засуетились, вишь, стремятся воспользоваться моментом. Самый заглавный
отпозиционер уж и бронивичок из потайного гаражика во двор выкатил, пытается
на него влезть, да где уж там -- подразжирел на депутатских-то пайках.
Товарищи по партии с заду подталкивают подпирают токмо попердыват нейдет не
в какую. Тут и лесенка у бронивичка возьми да и отвались -- соржавела видать
за долгие бесцельно прожитые годы -- народу попридавило несколько штук. Да и
сам броневичок -- от расшатали видать покачался покачался да и осыпался весь
в труху. Приуныла отпозиция, а главный-то и говорит: "Не отчаивайтесь,
товарищи, все предусмотрено -- на партейном имуществе записан также
бронепоезд, одна штука. Айда на запасный путь!" Сели в лимузины, поехали.
А народу-то в Москве видимо не видимо яблоку негде упасть не то что
лимузину. Оно и понятно работать никто не желает, все вывалили на улицы
других поглядеть, себя показать. Основная масса населения собралась на
Красной, как полагается, площади -- царя требуют.
Выходит царь на балкончик. Челюсть нижняя висит, губа оттопырена,
улыбается, ручкой машет. Народ гудит. Царь, значится, микрофончик опробывал,
покашлял на всю страну, говорит: "Дорогие россияне, понимаешь, братья и
сестры мои родные!" А народ-то пуще шумит: "Вишь как заговорил-то! Пушка --
та была дак сограждане, а без пушки ужо и братьями стали. Так не пойдет-ть!"
Царь народу вещает: "Ну, погодите чутка, все наладится, я вам обещаю." А из
толпы кричат: "А кто ты такой?" Удивляется царь: "Ну, понимаешь я -- ваш
президент. Законно избранный всенародным единогласным голосованием." А из
толпы опять: "Да какой ты, на хрен, президент -- где у тебя пушка, ети
мать?" Ну, царь уже обижается: "Ну что же вы так-то? Али не помните, как я
на ентом почти самом месте революцию вам на танке обозначал --
символизировал, направил верной дорогой. Забыли, понимаешь спасителя --
благодетеля своего! Почему не слушаетесь?" Из толпы отвечают: "Че ето нам
тебя слушаться вдруг? Вот анекдот! Да ты на себя посмотри -- кто ты такой,
вообще, без пушки-то?! Нам пушку подавай, тогда другой разговор. А без пушки
слушаться не будем, вот и весь сказ."
Помялся так царь, помычал что-то, помямлил, да и убрался восвояси.
Народ тоже, значится, своей дорогой -- велика Москва -- каждому поди дело
найдется, че тут без толку у Кремля ошиваться.
Опечалился царь, сел в кабинете, смотрит в стол неподвижно, губу нижню
выкатил -- думает как спасать Россию. Вызвал министров всяких -- есть ли
какие-нибудь деловые предложения по существу вопроса. Министры бегают,
суетятся вокруг, каждый из портфельчика бумажки разные на стол царю
складывает, с поклоном задом удаляется. Смотрит царь -- тут проект очередной
государственной дачи, тут новый эскиз внутреннего убранства царской бани,
тут перечень всяких-разных способов как из бюдьжета страны законным способом
перевести на личный швейтцарский счет определенное количество денежных
знаков. Разглядывает царь бумажки, прикидывает все хорошо, есть и совершенно
блестящие идеи. Помечает на полях красным карандашиком, кое-что утверждает
сразу завизирует, отдаст секретарю. "Молодцы, -- говорит министрам, -- хвалю
де за хорошею работу. Уже, вижу, наработали некоторый профессионализм. Но,
панимаешь, все-таки что-то не то. Ситуация, панимаешь, сложная в стране.
Будем решать. Я в полной боевой форме, панимаешь. Думайте лучше." Убежали
министры. Царь опять задумался, погрустнел, соображает: "Эти молодцы хоть и
прытки, да далеко не видят -- нужны существенные какие-нибудь меры -- надо
ведь и с народом что-то делать."
Думал, думал -- надумал идти к митрополиту. А тот и сам уж тут как тут:
"Ну что, мол, царь-батюшка, приперло, али нет ишо? Гляди, скоро под
задницей-то слишком горячо станет, может и не усидишь." Ну, царь, понятное
дело, обрадовался сам внешне, встал даже, митрополита под локоток проводил в
кресла. Сели, опрокинули по фужерчику, закурили. Царь ерзает, видать и
вправду жжет, паузы не выдержал, вопрошает: "Что делать? Ситуация
неоднозначная." Митрополит ему сразу и ответствует: "Пушку надо возвернуть
на преждне место." Так и сказал. Ишо и посохом чернецким для определенности
по полу пристукнул хрустали задрожали. "Как же я ее верну? -- растерялся
царь, -- я ж ее не брал. Где достану?" Митрополит отвечает: "Это уж как
хочешь, хоть из одного места, а пушку вынь, да положь. Потому как народ наш,
как его, ишь ты, черти, русский то бишь -- он любит чтобы у царя непременно
была пушка. А без пушки ен становится упрямым и непокладистым. Это русская
традиция. Историю, братан, надо было учить в школе-то."
Царь чешет в затылке: "А может на место пушки трехсотый , к примеру,
комплекс, али какой-нибудь "СС-20", али "Тополь-М" поставить?" "Ето не то,
-- не соглашается митрополит, -- по убойной-то силе оно понятно конешно
превосходит, но надобноть рассуждать масштабнее -- должна быть во всем этом
определенного рода символика. Вопщем, как не крути, а Царь-Пушка нагляднее.
Так что не мудрствуй лукаво, как тебя, ишь ты, четри, сын мой,тьфу ты, царь,
ети мать, батюшка, ищи Царь-Пушку."
Царь бороду чешет: "А может в таком случае состряпать какой-нибудь
муляжик, да и дело с концом."
"Эх ты, тютя! -- возражает митрополит, -- а ежели народ удостовериться
решит? Подойдет да и процарапает ноготком, а там какой-нибудь пенопласт, или
ишо чего неприродное."
"Ну, охрану што ли поставить? -- царь размышляет, -- близко не
подпускать, стрелять в случае чего без предупреждения."
"Опять дурак! -- митрополит ему встречь, -- И среди охраны может
сказаться какой-нибудь изменник Родины, продаст информацию за бугор -- вся
заграница нас обсмеет, а нам жить там ищо. Так не гоже. Думай лучше."
"Ну, может тогда взять, да и, понимаишь, сделать новую, точь в точь как
старая была?"
Обрадовался царь -- вишь, как хорошо придумал -- митрополита уже не
слушает, подзывает к себе секретарей-заместителей. "Выписывайте, -- говорит
им, -- накладные на производство новой пушки." А те ему в ответ: "Никак не
возможно-с. Потому как нет денег-с." Царь, понятное дело, возмущается: "Как
так? Как посмели? Не издавал такого указа, чтобы денег не было. Отставить,
понимаешь!" Связался по телефону с международным валютным фондом. "Дайте, --
говотит, -- денег. Нужны позарез. Через недельку отдам." А с того конца
провода спрашивают: "А кто ето, мол, там тявкает?" Ну, царь им по-русски,
значит: "С тобой, трам-тарарам, панимаешь, не тявкает, а самолично,
трам-тарарам, изволит разговаривать царь-батюшка всея Руси!" И трам-тарарам
еще несколько раз, панимаешь. А из трубочки-то телефонноей -- спокойненько
так: "Не знаем никакой такой Руси." "Как ето?" -- недоумевает царь. "А вот
так. Не знаем и знать боле не хотим. Потому как без пушки вы для нас
значение утратили. У нас теперь установился однополярный мир. Нам и без вас
хорошо." Царь уж чуть не плачет: "Ну, а мы-то как же?" "А вы сами
как-нибудь. Как знаете." И трубочку-то повесили. Царь аж побелел весь.
Сидит, рот нараспашку, глаза стеклянные, в руке трубка телефонная из нее
гудки короткие пип-пип-пип того и гляди сейчас непрерывный пойдет пи-и-и-и и
здец тут всей стране. Митрополит сидит, на посох опирается, улыбается в
бороду. "Ну, что, царь, тяжело?" "Тяжело." -- отдышался царь. Трубочку
повесил, рот закрыл. Митрополит ему и говорит: "Сделаешь сейчас так: пусть
вчерашние газеты отпишут, что день сегодняшний заранее правительством был
обозначен праздничным. Это чтобы бунт народный как бы гуляньем был назван.
Они как узнают, так сразу поупокоятся. Народ-то наш, вишь, любит чтобы все
без спросу, а тут вроде как разрешено сразу уймутся. Это я тебе говорю,
послушай старика. А про пушку дай обьявление, мол, так и так, особые
приметы, и награду пообещай. Пусть енту пушку тот же народ ищет. Сразу двух
зайцев дуплетом и Мазая рикошетом. Ишь ты, складно как, вот черти! Да, о чем
это я? А ну так и есть -- за занятием бунтовать не сподручно. И я тебе
говорю -- найдут, не сумлевайся, еще скорее, чем думаешь только слух пройдет
про награду все помойки облазают. И впредь слушай меня, прежде чем звонить
куда ни попадя. А денежки-то найдем. По амбарам пометем, по сусекам
поскребем, авось и наскребем чего-нибудь." "Я свой анбар, -- встревает царь,
-- на пограбление не дам."
"Да что ты, дурень, -- смеется митрополит, -- да нешто нам брать не
где. Всю жизнь вон брали спредшественники-то наши, а все не скудело, значит
и на наш век хватит. Так что походим поглядим поди есть еще излишки у кого
проживем как-нибудь и без эмвеэфов всяких,своим куском сыты будем, это уж
как я тебе говорю. И не то еще бывало на Руси-то."
А Разнотравие, вишь ты, собралось у Воротеюшки на кхвартере. Ну, тут
полна горница народу, все бегают взад-вперед да в кривули. Телефон не
умолкает, надрывается, дверь входная хлопает -- то гонцы во все концы
убегают, то люди новые приходят, топчутся в передней, шапки в руках мнут,
ждут приему..... Жены на кухне стряпают в расчете на дальний поход, Ляксандр