Разнотравие. Сказки

---------------------------------------------------------------
© Copyright Разнотравие
WWW: http://raznotravie.rdc.ru
Date: 28 Aug 2001
---------------------------------------------------------------

http://raznotravie.rdc.ru). А вот о чем сказать хочется -- кроме чудных
песен своих пишут ребята замечательные сказки; особенно Потурай и Рыба
преуспели в этом (к слову, первый еще и инструменты музыкальные творит да
правит, второй же большую часть песен сочиняет). И хотя герои этих баек --
сами музыканты и их друзья, читать их приятно и тем, кто не знает ничего ни
о группе, ни о ее участниках (ну, а тем, кто знаком с разнотравским
творчеством -- тем вдвойне занятно!).
Да вот вы хоть сами попробуйте!..
Дм. Урюпин

А на снегу, задрав кверху маленькие лапки, остался лежать
оцепеневший и холодный глупенький бельчонок.





* ЧАСТЬ I *







Про Еремеевну



Семеро их,
Семеро их,
Семеро их с ложками,
Семеро по лавкам их ...

Было ли енто на самом деле -- точно, однако, не скажу. Поговаривают
будто и не было вовсе никакой бабки, и что случай энтот, весь как есть
выдуманной. Ничего мол такого-этакого. Даже и близко мол не было. Но все ж
таки обстоятельства складываются в пользу. Иной раз кто-то возьми да и
сбрехни что-нибудь такое, что не иначе как к этому запутанному делу только и
относится. Я то поначалу конешно тоже пребывал в неясности -- одни одно
говорят, другие -- другое -- не разберешь. Да и утихло было дело -- то, не
вспоминали давно. Кого ни спросишь -- не помню, да не знаю, вроде было, да
вроде как и нет. Вопщем утихло. Ну, я уж было и решил -- мне одному и
пригрезилось. На вроде как во сне. Но уж совсем как-то красочно и в
подробностеях. Ну да ладно, вроде забылось. А тут как-то после байны сидим
на веранде. Хорошо так. Попарились-то добро, а тут тебе и чай крепкой и все
такое прочее. Самовар горячий блестит, в ем абажур отражается, вкруг
которого мошки всякии кружатся, вопщем в мире как бы равновесие какое-то
образовалось. Да под хорошую-то закусочку, как говориться... Ну и посидели.
Добро. Тут и разговоры всякие об разном. Тут тебе и про устройство вселенной
и виды на урожай и про баб, разумеется, тоже как уж без них-то. Ну за
разговорами время проходит, пространство как водится тоже убывает. Стемнело.
Звезды на небе яркие -- яркие. Мерцают. Климатические условия располагают к
философии. Ну и потихоньку-то угомонились все, сидят на крылешке, на звезды
смотрят, курят, молчат. Одним словом -- равновесие.И тут: слышу я Валдушкин
голос. Тихо так.Но я-то близехонько сидел и все как есть разобрал. Вопщем
слышу: "Не убивал я бабки Еремеевны." И все. Так и сказал. Подхожу я к нему,
а он за столом сидит, голову на кулак положил, глаза закрыты -- вроде спит.
Я ему, значится:" Валдушко, Валдушко." Нет, смотрю -- всамделе спит. Будить,
конешно, я его не стал, но сам крепко задумался. Выходит было. Вопщем --
отпишу все как есть.
Жила -- была, значит, такая бабка -- бабка Еремеевна. Махонькая такая
старушонка. Сидела она на печи. Как помню -- все время так и сидела. Не
слезамши. В обчественно-полезном труде никакого такого участия не принимала.
Ни тебе посевная, ни тебе битва за урожай -- ничего такого -- сидела на
печи. Да кабы только. А то ведь частушки пела. Да такие скверные, что аж до
неприличности. Сидит, ноги свесила, валенками по печке стучит и частушки
выкрикиват -- карахтер свой склочной обнажат. Тут уж как водится и
ненормативная лексика присутствует, ну да че уж -- жанр фольклорный --
ничего не поделаешь. Частушки-то енти она на ходу сочиняла, и нет бы пела
себе не конкрехтно, а то ведь все об личностях. То Алексею Тихому по хребту
пройдется, то Шульцу на хвост наступит, то Потурашку како-нибутно заденет. А
Пашке так оченно любо ей было на уши наступать. Образно, конешное, дело.
Одного Воротейку любила. Никогда его в частушках не обидит. Все ласково так
его, нежно как-нибудь, вроде:
Слава хде, да Слава хде?
Да хде уш как не в Волокде.
Ну и тому подобное. Любила его. Да и остальные вроде как особо-то не
обижались. Че обижаться. Она тут спокон веков сидит. Пусть себе. Не мы
сажали, дак не нам и снимать. Иногда, конешно, и больно кольнет. Походишь
часок-другой, поогрызаешься, а там глядишь и забудется. А так все улыбались.
Вроде и весело как-то. Вместо радива. Орет себе и орет. К ночи угомонится. А
нет -- так подушкой кинешь на звук. Попадешь так и заткнется. А иной раз
молчит. Дак походишь по дому-то -- половицы поскрипывают как-то непривычно.
Скушно одним словом. Так сам и подойдешь и как бы невзначай так: "А что,
бабка Еремеевна, что там у нас Алеша Тихой, али Воротейко, али Шульц, али
ишо какой-нибудь Занин Ляксандр Гянадич?" Ну она и запоет. Не долго
упрашивать. Да и редко такое бывало чтобы молчала. Обычно-то с первыми
петухами. Ишо глаза продрать не успеешь, бегашь по дому в исподнем -- ишшешь
чем опахнуться, а она уж тут как тут со своей трибуны тебя и прищучиват:
мол, как оно, с утреца? Головушка-то буйна не побаливат? Ты иной раз совсем
помирашь, да тако страдание, што ишо не сразу и вспомнишь кто сам такой, да
как сюда попал, а она знай себе вешшат, сушшность свою антинародную всю как
есть выявлят. Сама-то хоть цистерну выжрет -- хоть бы хрен -- крепкая была
старушонка. А на язык-то уж чистая стерва.
И вот уж однажды поет себе поет, и об Алешеньке и о Пашке, вопчем все
как водится. И вдруг об Валде что-то совсем уж скверное пропела. Точно и не
вспомнишь теперь пословесно-то. Но уж что-то такое непристойное, что аж все
замерли. Сидят так и смотрят поочередно то на Валду, то на бабку Еремеевну.
Да и она притихла. Посидела так посидела повернулась задом, да и забралась в
углубь полока. А там темно не видать. Похоже, что и сама испугалась, может
нечаянно как нибудь вырвалось. А уж Валдушко-то сидит и от ярости-то весь
так и вскипат. Но сдерживается. Под столом-то заметно как косточки на
кулаках побелели. Желваки на скулах так и перекатываются. Смотрит в темноту,
куда бабка Еремеевна уползла. Мы уж тоже перепужались -- парень-то горячий,
авось и сотворит что греховное. Напряженность возникла. А Валда сидел сидел
так, потом схватил со стола папиросу, дунул в нее, силушки богатырскоей не
жалеючи, спички в кармане галифе нашарил, глянул еще раз на печку, хмыкнул
этак зло как-то, да и вышел во двор. Дверью, правда, не хлопнул -- аккуратно
так прикрыл.
На утро бабка молчком. Ну да как обычно: Еремеевна, да Еремеевна, что
там у нас? Вопчем снова запела. Так, потихоньку и забылось все. Со временем
и Валдушка заулыбался, ну все решили что отошло. Заулыбаться-то заулыбался,
да коли присмотришься -- глаза-то недобрые. Ходит вроде ничего, да так иной
раз на Еремеевну глянет, что аж жуть берет. Да никто вроде и не замечал.
Вопчем вроде как инциндент исчерпан, все улеглось.
А тут как-то, много уж времени с того минуло, никого в доме не было --
толи сенокос, толи ишо кака битва -- вопчем одна бабка Еремеевна на печи
сидит скучает. В одиночестве-то орать как-то несподручно. Сидит в тишине,
наблюдат как муха в окно бьется. А та стучит себе башкой в стекло, жужит --
интересно. И тут вдруг шаги на крыльце, да негромко так, будто бы и не спеша
как-то даже.Срип -- скрип. Петли легонько визгнули. Вот уж и на мосту шаги,
и все не спеша так, не спеша. Бабка-то насторожилась -- вроде и собака не
лаяла -- кому бы быть-то все свои вроде бы ушли по делу. Тут и дверь
отворяется. Бабка уж и зановесочкой прикрылась, одним глазом на дверь
посматриват -- страшно. Глядь, а это Валдушка. Картуз на стол бросил, сапоги
снял, портянки на перегородку стула аккуратно развесил. Усталой весь такой,
уработался видать. Ну у бабки от сердца-то и отлегло. Осмелела.
- Что, Валдушко, устал поди?
- Устал, Еремеевна.
- Так посиди, отдохни. А то самоварчик поставь-сугрей, поди и пироги-то
ишо не счерствели.
- И то верно, Еремеевна. Изволь, поставлю-ка и самоварчик.
- А то и покури. Табачок-то вот насох.
- Добро, однако, Еремеевна. Пожалуй и покурю. Табачок знатной.
Прахтийчески аки "Джетан" какой-нибудь хранцузской табачок-то у нас нонче
нарос. Пожалуй что и покурю.
Ну и сидят так. Самовар поспел. Чаю свежего заварили, с липою. Пироги
ишо вчерашние, глядишь, остались, не все Воротейко стрескал. Попили чаю.
Хорошо. Аж пот выступил. Валда табачок помял, самокруточку аккуратненькую
такую сладил. Посмотрел на нее -- самому любо. Раскурил. Сидит -- нога на
ногу -- дым многозначительно об потолок выпускат, молчит.
А Еремеевне-от скушно в тишине. Почитай сполдня так уже просидела. Ну,
не утерпела:
- А что, Валдушко, нет ли чаво нового на деревне?
Ну, Валда помолчал, дым этак медленно кольцами выпустил, говорит:
- Да нет ничего нового, Еремеевна, все по-старому.
Опять молчат.
- А об чем люди на деревне толкуют?
- Да все об том же.
Снова тихо.
Ну, Еремеевне все никак спокоем-то не сидится. Все свербит ей
чего-то."Валдушко, да Валдушко." А тот все молчком. Ей и тоскливо. Ну, не
стерпела опять:
- Валдушко, ты бы хоть сказал чего. А то уж скушно. Совсем. Чего уж так
то.
- Скушно, говоришь?
- Ой скушно, Валдушко. Почитай с утра ведь все одна да одна. Никто не
зайдет, добрым словом не приветит.
- Скушно, значит.
- Да уж не скажи. Так скушно, что аж смерть.
- Ну а знаешь ли ты, Еремеевна, что такое "фуз"?
- Нет, Валдушко. Ни разу не слыхивала слова такого. Разве что "конфуз"?
- Нет, бабка. Натурально:"фуз".
- Нет, Валдушко, не слыхивала.
- Ну так сейчас услышишь.
Вскочил Валда со стула, самокрутошку об пол швырнул, шлепанцем растер и
ну шасть за дверь. Тут на чердаке что-то загромыхало, попадало, кошка
заверешшала -- видно на хвост ей Валдушка по нечаянности ступил. Тут,
значится входит в дверь, да отчегой-то спиной. Еремеевна даже с полока
наклонилась, чтобы получше разглядеть, что ето там Валдушка за собой ташшит.
Глядит: втаскиват Валда в дом какой-то шкап. Черный какой-то, в пыли весь,
большой такой шкап, с решетками, и уж видно, что тяжелый. Еремеевна смотрит,
удивляется -- отродясь такого странного шкапа не видывала. А Валда ползает
вокруг его, шшелкает что-то, какие-то провода к нему прилаживат. Вроде как
все сделал. Огоньки засветились. Красненькие, зелененькие. Весело. Валда-то
опять на чердак шастнул, да на энтот раз быстро обернулся. Притаскиват
каку-то штуку. Со стороны вроде как балалайка, только побольше и так же
черная, как и большой шкап.
- Щас, Еремеевна, щас, -- бормочет и чей-то снова все прилаживат.
Балалайку-то на себя навесил на ремень, значится, воротник выправил.
Интелегентно так. Щас, щас, мол, Еремеевна. Ручки какие-то повертел,
наклонился, педальку каку-то потрогал. Обычная педалька, вроде как от
трахтура, к чему бы?
- Ну вот, Еремеевна,- говорит, а сам улыбается,- натурально как щас
узнаешь, что такое "фуз".
Кнопочку каку-то нажал -- потрескиванне пошло. Потом на педальку-то как
наступит... Сначало-то завизжало чей-то, а потом как жахнет... Еремеевна с
полока так и слетела. Тут и посуда посыпалась, валенки с печки попадали,
Еремеевну ватничком сверху накрыло. Со стен репродукции сорвало взрывной
волной, а кошка, дак та и вовсе по комнате залетала, по стенам, да по
потолку бегает, орет, аки огалтелая. А грохот такой, будто снуряд какой
артилерийской, али и вовсе авиционна бомба в дом угодила. Еремеевна лежит ни
жива, ни мертва. Постепенно все утихло.
Полежала так Еремеевна еще с часик. Начала себя ошшупывать. Да уж все
болит, да ноет. Руки-ноги будто ватные -- не слушаются. Глаза открыла --
вроде тихо все. Ни Валдушки, ни шкапа, ни балалайки зверской нету. Посуда
вся на месте, репродукции -- как водится. Кошка на столе сидит, лапы
намыват-вылизыват. Вроде как и небыло ничего. Будто пригрезилось. Кое как
встала. На печь-то и вовсе с превеликим трудом взобралась -- с полчаса поди
карабкалась.
Тут глядишь и возвращаться все стали кто с поля, кто с леса, кто с
мастерских. Усталые все, веселые. Только и разговоров, что про
лесозаготовки, да про запчасти, да про всяко-тако дизельное топливо. Не
сразу-то и заметели, что Еремеевна не поет. Потом упрашивали-упрашивали, а
она все ни в какую. "Хворь, мол, ребятушки, напала. Не поется." Так и не
слышали больше. Похворала поди недельки с две, да и преставилась.
Хоронили как водится всей деревней. Как героя труда. У ней в палаточке
и медали какие-то нашли, вроде как даже сурьезные. А родных у нее вроде и не
было -- всю жизнь одна так и промаялась -- так что и отписывать-то не кому
было. А уж было ли енто на самом деле точно, однако не скажу. Поговаривают,
будто и не было вовсе ни какой бабки, и что случай ентот весь как есть
выдуманной. А что Валдушко там что-то бормотал -- так это он во сне да
спьяну. Может и ему бабка Еремеевна примерещилась.
Вот такая, братцы, история. А я уж, пока все это описывал, так и не
заметил, как первый снег пошел. Значится в природе новый цикл начался.






Валдушкин ехсперимент



"Русский мужик, хотя и необразован весьма,
но обладает выдумкой и хитроумным образом мысли,
и через неотесанность и смекалку часто великие изобретения
по темноте своей и неграмотности совершает."

д-р Вильгельм фон Гиссельштоф,
"Путешествiя по дикимъ окраiнамъ
Россiйскихъ областей"

Што ни говори -- а богат наш народ на мудрые мысли. Недаром старые люди
говорят, ежели что вышло, -- вещь какая или случай -- завсегда можно все на
пользу и к делу употребить, аще со смекалкой да разумением подойти. Старые
люди -- они великая сила народная в опыте житейском и кладезь мудрости.
А как молодым ентот опыт перенять, как не из книжек умных -- с каждым
стариком-от не перебеседуешь! Вот Валдушка и почал крохи знаний стяжать --
сперва в сельску библиотеку записался. Взял подшивку журналов
"Агротехническая мысль" и "Физик-огородник", ужо не помню за какой год,
углубился в познание аграрной науки, просвещается себе. Почитай всю зиму с
логарифмической линейкой за кульманом просидел -- керосина бочки три в лампе
сжег, а в сельпо все карандаши с чернилами перевел.
Однажды по весне просит у Пашки:
-- Дай-кось, Павел, мне трубочек углепластиковых, тех, что тоненькие.
Поди-тко, негодные они тебе ужо.
-- А и правда. Негодные. -- Пашка в ответ (он, как едут купцы
китайские, накупит удилищ, по три целковых за штуку, телескопических, из
толстых колен дудок наделает, а остальное -- в чулан. Их там довольно уже
накопилось), -- Бери, не жалко. А на кой они тебе?
-- Да вот, -- говорит Валдушка, -- статью прочел. Пишут, что можно
парник сделать, где помидоры по три сажени вымахивают, а сами -- с кочан.
Токмо ево высоким надоть сделать. Вот думаю трубки енти -- в самой раз. Я
ужо посчитал все.
-- Ну, ежели с кочан помидоры -- то добро! Мы тебе пособим.
Старые люди говорят: "Не дал слово -- крепись, а дал слово -- держись."
Вот Валдушка всех и впряг в сурьезный агротехнический ехсперимент. Чертежи к
стенам прикнопили и начали.
Сперва смастерили ящик агромадный и прочный, Валдушка говорит -- чтоб
сорняки снизу не пролезали. Потом -- каркас из трубок легких и прочных
сверху на ящик водрузили. Все накрепко, как в чертежах прописано. Затем
пленки купили у тех же торговцев китайских на двугривенный за аршин. Пленка
тонкая, легкая и прочна весьма -- Славинка говаривал: военные технологии, не
иначе! Ну, и на последок -- навозу лучшего привезли, с торфом, соломой
перемешали -- не земля, а пух прямо, и в енту конструхцию засыпали.
Все деревни окрестные ходили на парник смотреть. Эка
достопримечательность: выше избы вышел, пленкой да трубками с китайскими
письменами поблексиват, рассада как на дрожжах прет. Как стариками
говорится: "У всех с вершок, а у нас уже цветы с горшок." И енто чудо -- уже
в апреле! Братки радуются, соседи завидуют.
Жили бы припеваючи, да ешшо старики говаривали: "Бог дал попа, черт --
реставратора." У Потурашки, вишь, скопилась уйма находок археологических, ну
и он решил не отставать, тож научной работой занялся -- растворители,
пробирки, двунатриевая соль этилендиаминтетрауксусной кислоты и другие
бедствия. Вскоре в избе и вовсе стало не продохнуть.
И вот как-то раз -- свечерелось, пора чаи гонять, а в избе -- вонь,
смрад и алхимия всяка. Тут Мишаня говорит: "Айда, братки, в парник!" Все
обрадовались, ибо с обеда непогодилось, а тут ужо и накрапывать собралось,
не под дождем же сидеть. Идут, радостные такие, в парник, самовар
трехведерный тащат, шишек мешок, чай с травами, шанежки. Дык, мудрость
древняя, опять же: кому чаю, а кому и покрепчаю. Так что и четверть первача
с собой прихватили. Расположились, самовар раскочегарили. Хорошо в парнике
-- помидорами пахнет, тепло, дождик по пленке лапотками шуршит. Благодать!
После которой чашки неизвестно, а восхотелось Пашке посмотреть, хорошо
ли коня привязал. Дверь парника открыл, да чуть себе сапоги не промочил...
изнутри. Прикрыл Пашка дверь и говорит дурным голосом:
-- Братушки! Да никак мы в небо поднялись!
Все глядь -- и точно! Самовар под пленку пару-то нагнал -- подъемная
сила образовалась и парник доверху воздела. Висит парник над деревней, избы
внизу, огороды, громоотвод как струна натянулся. Братки обрадовались,
четверть открыли, но самовара не гасят -- хорошо так вот над деревней
висеть, шанежками закусывать. А до ветру можно и в открыту дверь -- токмо
осторожно...
Валдушка говорит, мол, эк мы, робяты, и парник и аэростат в одном
флаконе соорудили! Ежели шишек хватит, дык можем и за кордон лететь --
хранцузев да гешпанцев нашей выдумкой изумлять.
А Славинка в ответ: "Не хватит нам шишек. А ежели и хватит, то токма
туда, а на обратно мы в ихней аглицкой природе шишек не найдем. Ну их к
........., без наших чудес обойдутся!"
Все поддержали единогласно: верно, неча супостату за бесплатно на наши
чудеса глазеть! Пущай сами сюда заедуть, ежели надо, и за просмотр плотють!
Ну, посмеялись, допили все, шишки кончились. А когда самовар остыл,
преспокойно восвоясь на огород и приземлились.
Вот и повелось -- что не чаепитие, то обязательно с птичьего полета. И
всякой раз какое-нибудь да новшество: как громоотвод удлинить, как шишками
дозаправку в воздухе наладить, да какая система форточек-ветрил должна быть,
чтобы коня смотреть не где-нибудь, а именно над правлением колхоза. Такая уж
сборка у русского человека -- ежели загориться чем-нибудь, так выдумка из
него сама выскакиват, хоть рот зашивай.
Так бы и вовсе в парнике над деревней жили бы, да соседи зашумели, мол,
когда ветер в их сторону, то из избы выходить каверзно...
А к осени вымахали-таки Валдушкины помидоры -- с кочан величиною, как
не больше. Отяжелел парник и не летит, однако. Даже в два самовара пробовали
-- ни в какую! Больно урожай велик. Да и пленка местами худая стала.
Надули-таки китайцы, перехвалил Славинка ихние технологии. Ну да нет худа
без добра.
-- По весне опять почаевничаем, -- говорит Валдушка, -- с маринованными
помидорами. Наплевать на ентих соседей, с высокого парника, понимаешь ли! --
и подмигиват, хитро эдак, -- Есть еще, однако, антересныя идеи!
Вот так и было все, ничего не приврал. Вся деревня видела, все
достоверно подтвердят. А старики -- хранители мудрости житейской -- в перву
очередь соврать не дадут, ежели не склероз какой.






Славинка и фольклер



Истопили, как обычно, братия баню. Веники с чердака, воду колодезную,
настои травяныя и другую всяческую гомеопатию народную снову желают на своих
филейных местах испытать, здоровие поправить.
А Воротейко запоздал -- заработался -- да и токма в третий пар
поспевает. Жутко ему -- наслушался от Еремеевны баек фольклорных про
банника-хозяина-обдериху, мол, защекочет, запарит до смерти, кожу сдерет, да
на каменке сушить повесит. Славинка душой материалистической не верит
суевериям да мракобесиям, а разумом славянским уважение к мудрости и опыту
народному понимает. Ну, и взыграло геройство в тыльной части -- думает:
"Пущай вылазит, еще неизвестно, кто кого переможет!" Так и пошел, аки
славный богатырь на амбразуру, даже и крест с амулетами и наузами в
предбаннике оставить не побоялся.
Парится, значит, в третьем пару. Тут ужо и расслабило его, мысли темные
пар сухой разогнал, веничек можжевеловый посбивал. Вдруг входит в баню
Потураюшка. Славинка рад сотоварищу -- веничком есть кому пособить, да и не
страшно вдвоем-от. А присмотрелся -- что-то не так в облике его (у Славинки
глаз-то ведючий!), беседуют эдак о пустяках, а богатырь все присматривается
внимательно к собеседнику своему. Вдруг углядел: у Потураюшки кольцо в ухе
было всегда с рунами варяжскими, заговоренное, так у собеседника тож кольцо,
а руны Феху и Ансуз в другую сторону нарисованы, наоборот то есть. Тут его
как водой ключевой охолонуло: "Да никако баннушко пожаловал!" А Володенька
тем часом и говорит, давай-ка я тебя веничком-от похлещу! А Славинка -- не
промах -- отвечат: "Давай уж я сперва!", да и как принялся с плеча да от
души!
Тут от "Потурашки" прежнего облику не осталось: лежит на полоке мужик
бородатый, лохматый, обе руки левые, и под веничком Славушкиным всей своей
дохристианской сущностью извивается и орет страшенным голосом:
-- Вотъ како вырвусь, азъ съ тебя, колтунъ свинячiй, кожуру-тко слуплю!
А Славинка в ответ:
-- Один такой вырывался, дык я его за ногу, да кинул за реченьку. Там
до сих пор просека осталась, а в верстах десяти -- кратер в пять сажен
глубиной. Так что клянись, хозяйнушко, что зла мне не сотворишь, тогда и
отпущу!
Некуда деваться персонажу фольклерному от вероломства такого, поклялся.
Сидят оба на полоке, отдышаться не могут, а обиды уж и нет совсем. Говорит
Славинка:
-- Ты че осерчал-то так, аномалия природная? Брось-ка, не дуйся!
А баннушко погрустнел, отвечает упавшим голосом:
-- Я тут, Славинка, вишь-ли, за одной русалкой приударил. Думал, в
третий парок и слазаем. Теперь пиши пропало, оне народ пужливый, сам поди
знаешь.
Жалко стало Славинке баннушка, говорит:
-- Прости, зря я в твой пар полез, всю тебе личну жизнь испортил! Давай
что ли я тебя пивком хоть угощу?
Согласился баннушко. Сидят оба, пивко попивают, тепленькие уже, чуть не
в обнимку, анекдоты загибают, ржут оба аки жеребцы на свиноферме. Вдруг
спохватился Славинка, говорит:
-- Прости, сразу не вызнал, как от тебя звать-величать, хозяйнушко?
Тот аж с полока сверзился!
-- Ты, Славинка, безумной с детства, али недавно где мозги себе
повышиб?! У баннушки -- паранормального, понимашь, явления, имя спрашивать!?
Пошто тебе меня звать? Зови баннушкой, и все.
Стушевался Славинка, молвил:
-- Прости опять. Не подумал прежде.
Дальше сидят. Снову шутки скабрезные, хохот. И вовсе, видать,
сдружились.
-- А пойдем, баннушко, -- Слава говорит, -- ко твоим русалкам. У нас и
пиво ешшо осталось. Щас их и раскрутим!
А тут, вишь-ко, братия в избе забеспокоились: чтой-то Славинка опять не
йдет, уж заполночь? Пошел Валда проверить, не угорел ли братец в третьем-то
пару. Заходит в баню и говорит им:
-- Хорош, синяки, бражничать! А тебе, баннушко, я уже много раз
говорил: неча людей на пьянство совращать, со своими горестями сердечными, в
разгар страды и битвы за урожай. Спать ужо пора -- завтра вставать рано.
Сенокос, однако.
Так и разогнал. Идут в хату, а Славинка и спрашивает чуть не шепотом:
-- Ты, Валдушка, что же, не в первой раз баннушку видишь?
-- А будто ты в первый?! Ты помнишь, как в прошлые разы парился? Забыл?
Пьяный был, говоришь? Да я вас каждую неделю разгоняю! Сидят пол ночи,
бухают, ржут. Как выпьешь, так забываешь все. Ты давай-тко, с эвтими
суевериями завязывай! Кто опосля Купалы в избу русалку притащил? Лыка не
вязал, а все туда же -- невесту, мол, себе нашел, влюбился! А она на лавке
сидит, и с нее вода течет! А с лесовиком? Это я тебя после запоя из лесу
волок, а ты говорил -- давай , мол, друга моего с собой заберем! Это
лешего-то! А с водяными? Вся деревня ругалась -- вы ведь тогда чуть всю рыбу
сивухой своей не потравили. Ежели бы ты тогда пораньше протрезвел -- ведь
утоп бы совсем! Я уж про шашни твои с кикиморами говорить тебе не буду.
Вона, у Мишаньки спроси, он их после гнал -- насилу выгнал. Приглянулся ты
им, вишь-ли! Завязывай, говорю по-хорошему, с ентими пережитками прошлого!
Не ровен час -- упырей домой в собутыльники притащишь, прости, Господи! Ну
да ладно, не серчай! Пойдем, кашки поешь.