Рэ Жан. Точная Формула Кошмара

   Бен Кормон вышел из рубки, помахивая фонарем. Он крикнул:
   — Пытались убить парня, которого мы спасли.
   — Нападение, сэр. Бандит вышел из моря, — отвечал я.
   — Ты спятил, Копленд!
   — Ничуть. Поглядите сами, сэр. Я выстрелил и…
   Мы наклонились над трупом пастора и заорали, как сумасшедшие.
   Из сюртука торчали восковая голова и две искусственные руки. И больше ничего. Пуля продырявила парик и разбила нос.

* * *

   Вам известна авантюра Баллистера. Он рассказал о своем путешествии на исходе этой кошмарной ночи. Его последние слова звучали спокойно, даже торжественно.
   Мы ухаживали за ним, как могли. Его левое плечо было рассечено двумя ударами большого ножа или резака. И все же, несмотря на тяжесть раны, мы могли его спасти, если бы удалось остановить кровотечение, поскольку ни один важный орган не пострадал.
   После столь долгого рассказа он впал в забытье и пришел в сознание лишь для того, чтобы спросить, откуда у него эти раны.
   Бригс — единственный свидетель случившегося — ответил, что ночью кто-то ворвался в рубку и два раза ударил его. Потом упомянул о выстреле и представил «вещественные доказательства».
   При этом зрелище Баллистер неимоверным усилием поднял голову с подушки и закричал: — Учитель! Школьный учитель!
   У него началась лихорадка и он более не приходил в себя. Только шесть дней спустя в морском госпитале в Галловее он очнулся, чтобы поцеловать образ Спасителя и умереть.

* * *

   Останки ночного пришельца или, вернее сказать, несуразный манекен показали достопочтенному Лемансу. Этот священник исколесил весь мир и многое мог поведать о диких странах и секретах океанских глубин.
   Он долго и внимательно рассматривал… объект.
   — Может, что-нибудь спрятано внутри? — спросил Арчи Рейнс. — Ведь там несомненно что-то было. И живое притом.
   — Еще какое живое, — прорычал Джолкс, потирая красную, распухшую шею.
   Достопочтенный Леманс обнюхал сюртук с тщательностью, которая бы сделала честь охотничьей собаке, и брезгливо отбросил.
   — Так я и думал.
   Мы сунули носы в свою очередь. Я поморщился.
   — Пахнет формалином.
   — Фосфором — прибавил Рейнс.
   Кормон раздумывал с минуту. Его губы немного дрожали. Наконец он произнес:
   — Это пахнет спрутом.
   Леманс пристально посмотрел на него.
   — В последний день творения Господь повелел Зверю выйти из пучин морских. Не будем искушать провидение глупыми вопросами.
   — Но… — начал Рейнс.
   —  «Кто смеет самонадеянными словами подвергать сомнению божественный промысел?»
   Услышав слова писания, мы опустили головы. Это было выше нашего разумения.

Переулок Святой Берегонны

   Набережная Роттердама. Из трюмов большого парохода грузчики вытащили несколько тюков прессованных старых бумаг. Они валялись на мостовой, ветер трепал разноцветные лоскуты, пока один из тюков не лопнул, подобно винной бочке на пожаре. Докеры помахали лопатами, пытаясь собрать в кучу бумажную лавину, однако большая часть досталась еврейским мальчишкам, в очередной раз подбирающим гнилые плоды вечной портовой осени.
   Там лежали великолепные гравюры Пирсона, разрезанные пополам по приказу таможни; зеленые и красные пачки акций и облигаций — сигнальные огни отшумевших банкротств; жалкие книги со страницами, плотно сжатыми, словно страдальческие губы… Моя трость блуждала в этом ворохе таблиц, отчетов, мыслей, лишенных отныне даже намека на симметрию, строгость и глубину.
   Среди старых журналов, в основном английских и немецких, мне попалось и несколько французских: это были порыжелые от огня номера «Художественного альманаха».
   Я некоторое время проглядывал очаровательные иллюстрации и наивные рассказы, как вдруг из толстого тома выпали две тетради, исписанные от руки. Одна по-немецки, другая по-французски. Авторы, вероятно, не были знакомы друг с другом, хотя французский текст, безусловно, освещал ядовитую атмосферу ужаса, исходившую от немецкой тетради. На обложке французской было написано: Альфонс Архипетр,затем слово Lehrer ^[13].
   Я перевел немецкие страницы.
 
    Немецкий Манускрипт
 
   Нижеизложенное предназначено Герману, когда он вернется из-за океана.
   Если он не отыщет меня, если меня и бедных моих подруг поглотит окружающая нас чудовищная тайна, пусть узнает из этой маленькой тетрадки о наших страшных, томительных днях.
   Пусть это послужит доказательством моей нежной привязанности: нужно немало смелости, особенно женщине, чтобы вести дневник на пограничье безумия. Пусть он помолится за меня, если усомнится в спасении моей души…
   После смерти тети Хедвиги я не захотела более оставаться в нашем жилище на Хольцдамме.
   Сестры Рюкхарт мне предложили переехать на Дайхштрассе. Они занимали просторные апартаменты в большом доме советника Хюнебайна — старого холостяка, жившего затворником на первом этаже среди книг, картин и эстампов.
   Симпатичные старые девы — Лотта, Элеонора и Мета — всячески старались усладить мою жизнь. Горничная Фрида, которую я взяла с собой, кажется, понравилась старой фрау Пильц — уникальной кухарке Рюкхартов: она, по слухам, отклонила предложение одного герцога, только бы не покидать своих хозяек.
   В этот вечер…
   Этим вечером, превратившим нашу приятную и спокойную жизнь в тягостный кошмар, мы не поехали на праздник в Темпельгоф из-за проливного дождя.
   Фрау Пильц, всегда предпочитающая видеть нас дома, устроила роскошный ужин: она подала жареную форель и паштет из цесарки. Лотта предприняла настоящие раскопки в подвале, чтобы отыскать бутылку знаменитой капской водки, стареющей там уже лет двадцать. Мы сидели за столом и любовались золотистым мерцанием алкоголя в рюмках богемского хрусталя.
   Элеонора заварила китайский чай «су-чонг», что привез нам в подарок один старый моряк из Бремена.
   Сквозь порывы ветра и шум дождя послышались восемь ударов колокола церкви святого Петра.
   Фрида, сидевшая у огня, клевала носом над иллюстрированной Библией: она не умела читать, но обожала рассматривать гравюры. В конце концов, она спросила разрешения пойти спать. Мы вчетвером принялись разбирать цветные шелковые нитки для вышивки Меты. Снизу донесся легкий скрежет — советник закрыл свою комнату на двойной поворот ключа. Фрау Пильц поднялась к себе, пожелав нам по дороге доброй ночи через закрытую дверь и добавив, что из-за паршивой погоды вряд ли удастся к завтрашнему обеду добыть свежей рыбы. Из дырявого водостока соседнего дома пробилась дождевая струя и принялась долбить мостовую. Ураганный ветер ворвался на улицу, распылив ливень серебряной пеленой. Наверху что-то завизжало и грохнуло.
   Лотта вздрогнула.
   — Ставень на чердаке.
   Она раздвинула гранатовый занавес и выглянула.
   — Боже, черным-черно.
   Часы где-то в доме пробили полчаса. Лотта подошла к столу.
   — Не хочется спать. Во всяком случае, не хочется идти в постель. Мне чудится, темнота и дождь накинутся на меня во сне.
   — Дура, — возмутилась простодушная Элеонора. — Если не хочется спать, давайте по-мужски нальем водки и выпьем.
   Ее слова растворились в тишине комнаты.
   Элеонора вставила в канделябр три свечи, отлитых из редкого сиенского воска: они горели дивным розовым пламенем и дышали цветами и ладаном.
   Во что бы то ни стало хотели мы придать праздничный тон этому вечеру, окруженному ливнем и темнотой, и почему-то ничего не получалось.
   Энергичное лицо Элеоноры омрачилось внезапным дурным настроением; мне показалось, что Лотта страдала от духоты; Мета безмятежно склонилась над вышивкой. Однако в ней ощущалась настороженность, словно она пыталась уловить посторонний призвук в глубине молчания.
   Дверь отворилась и вошла Фрида. Пошатываясь, добрела до камина и рухнула в кресло: ее ошалелые глаза останавливались по очереди на каждой из нас.
   — Она спит на ходу, — предположила Элеонора.
   Фрида энергично замотала головой. Порывалась заговорить. Я протянула свою рюмку водки и она опрокинула ее залпом на манер кучеров и носильщиков.
   В любое другое время мы были бы шокированы, но сейчас у Фриды был такой несчастный вид, и к тому же атмосфера последних минут была столь тягостной, что никто на это не обратил внимания.
   — Там, — начала Фрида, — там…
   Ее взгляд, смягчившийся на секунду, вновь похолодел.
   Элеонора резко постучала по столу.
   — Нет, не могу… — выдохнула Фрида. Элеонора решительно подошла к ней.
   — В чем дело? Что вы слышали или видели? Что случилось, в конце концов?
   — Что случилось? — Фрида задумалась. — Не могу объяснить. Страшно… великий ужас в моей комнате.
   — Ах, — воскликнули мы хором.
   — Обычный кошмар, — сказала Мета. — Когда неожиданно просыпаешься, а голова накрыта одеялом…
   Фрида снова задумалась.
   — Нет, фрейлейн, я только задремала и вдруг… Как бы вам объяснить… невыносимо… страшно в моей комнате.
   — Боже мой, — вступила я в разговор, — у тебя ничего не поймешь.
   Фрида отчаянно затрясла головой.
   — Куда угодно… Просижу всю ночь на ступеньке под дождем, только не вернусь в проклятущую кровать.
   — Это же надо быть такой идиоткой! Пойду сама посмотрю, — заявила Элеонора, набрасывая шаль на плечи.
   На стене посреди университетских наградных листов висела старая рапира папы Рюкхарта. Элеонора помедлила перед ней, усмехнулась, взяла канделябр с розовыми свечами и двинулась к двери, окутанная ароматом душистого ладана.
   — Ради Господа Бога, не оставляйте ее одну! — вскрикнула Фрида.
   Мы неуверенно приблизились к лестнице. На площадке перед чердаком скользнул розовый отблеск.
   Мы остановились в полутьме на первых ступенях. Услышали, как Элеонора толкнула дверь. Настала минута осторожного молчания. Пальцы Фриды сжали мой локоть. Она застонала.
   — Не оставляйте ее одну…
   В этот момент взорвался хохот, настолько чудовищный, что я предпочла бы умереть, нежели услышать подобное еще раз. Мета вскинула руку.
   — Там! Какая-то фигура… там!
   Между тем дом постепенно ожил. Советник и фрау Пильц показались в желтом ореоле зажженных свеч.
   — Фрейлейн Элеонора, — захныкала Фрида. — Господи Иисусе, как мы ее отыщем?
   Мои губы зашевелились сами собой: — Мы никогда ее не отыщем.
   Комната Фриды была пуста. Канделябр стоял на полу и свечи озарялись мягким розовым сиянием.
   Мы перерыли весь дом и даже залезли на крышу: Элеонора исчезла.

* * *

   На помощь полиции рассчитывать было бесполезно. В полицейский участок ворвалась обезумевшая толпа, разломала мебель, разбила стекла. Полицейских, как паяцев, трясли и перекидывали от одной группы к другой. В эту ночь бесследно пропали восемьдесят человек.
   Выдвигалась масса предположений. От причин естественных, как водится, перешли к догадкам сверхъестественным.
   Миновало несколько дней. Мы жили в слезах и трауре. Советник Хюнебайн распорядился закрыть плотной дубовой перегородкой лестницу на чердак.
   Вчера куда-то запропастилась Мета: перепуганные, мы рыскали по комнатам и коридорам, опасаясь нового несчастья. Наконец, обнаружили ее у перегородки — глаза, обычно кроткие и нежные, горели ненавистью.
   Она сжимала рапиру папы Рюкхарта и, похоже, рассердилась при нашем появлении. Мы стали расспрашивать о фигуре, которую она видела, но Мета никак не реагировала. Она не только не ответила, но, казалось, вообще перестала замечать наше присутствие.
   По городу блуждало множество самых невероятных историй. Говорили о секретной преступной организации; обвиняли полицию в халатности и вообще черт знает в чем; тайные агенты шныряли повсюду.
   Никакие меры ни к чему не привели.
   Совершались жуткие преступления: искалеченные, разодранные трупы находили по утрам на улицах.
   Таинственные злоумышленники действовали с жестокостью, превосходящей всякое воображение.
   Очень редко несчастные бывали ограблены, и это обстоятельство поражало муниципальные власти.
   Но я не хочу распространяться о событиях в городе — найдется довольно очевидцев. Вполне достаточно описать жизнь нашего дома — здесь хватало ужаса и отчаяния.
   Дни проходили, наступил апрель — более холодный и ветреный, чем худший зимний месяц. Мы неохотно покидали кресла у камина. Иногда советник Хюнебайн составлял нам компанию, дабы поддержать в нас «бодрость духа».
   Это заключалось в следующем: он дрожал всем телом, вытягивал руки к огню, глотал солидные дозы пунша, дергался от каждого шороха и восклицал по нескольку раз в час:
   — Слышали? Слышали?…
   Фрида разъяла свою Библию и на каждой двери, на каждой занавеси пришпилила или приклеила по странице, надеясь, без сомнения, изгнать злых духов.
   Мы не мешали этому занятию, и так как несколько дней прошли спокойно, даже порадовались замечательно простой мысли. Ликующая Фрида собрала и выставила все святые образа, какие только нашлись в доме…
   Увы! Нас ожидало жестокое разочарование. Однажды — день был такой серый, тучи висели так низко, — вечер наступил раньше обычного. Я вышла поставить лампу на широкую лестничную площадку: после роковой ночи мы решили иллюминировать весь дом — в вестибюле и на лестницах до рассвета горели светильники. И вдруг послышался шепот с верхнего этажа.
   Я смело поднялась и увидела Фриду и фрау Пильц. Вид у них был довольно испуганный. Они сделали мне знак молчать и кивнули на новую перегородку.
   Я приложила ухо и услышала уплывающий, нарастающий, сложный шум, как если бы разговаривали, резонировали гигантские раковины.
   — Фрейлейн Элеонора, — позвала Фрида. Ответ, пришедший тотчас же, чуть не сбросил нас с лестницы. Дикий протяжный вопль раздался снизу, из комнат советника. И немедленно мы услышали его крики о помощи. Лотта и Мета выбежали на площадку.
   — Надо идти, — храбро заявила я.
   Мы не сделали и трех шагов, как новый крик резанул пространство над нашими головами:
   — На помощь! На помощь!
   Нас буквально окружили мольбы о помощи: господин Хюнебайн кричал внизу, фрау Пильц наверху — мы узнали ее голос.
   — Помогите, — послышалось совсем слабо. Мета схватила оставленную на площадке лампу. Поднимаясь по лестнице, мы встретили Фриду. Фрау Пильц исчезла.

* * *

   Я хочу воздать должное Мете Рюкхарт.
   — Здесь нам делать нечего, — сказала Мета, нарушив упорное молчание последних дней. -Идемте вниз.
   Она взяла отцовскую рапиру. Это отнюдь не выглядело комично: в ней чувствовалась мужская решимость.
   Мы последовали за ней, покоренные ее внезапной силой.
   Рабочий кабинет советника был освещен, как бальный зал. Бедняга не оставил темноте ни единого шанса. На камине, словно две полные луны, сияли большие фарфоровые лампы. Хрустальная люстра в стиле Людовика XV свешивалась с потолка: огни в призмах играли и рассыпались горстями драгоценных камней. В каждом углу стояли зажженные свечи в медных или керамических подсвечниках. Два ряда высоких свечей на столе, казалось, обозначали невидимый катафалк.
   Ослепленные, мы напрасно искали советника.
   — Посмотрите туда, — прошептала Фрида. — Он прячется за оконной занавесью.
   Лотта резко откинула драпировку. Господин Хюнебайн был там. Он стоял у открытого окна и, нагнувшись, что-то разглядывал на улице.
   Лотта тронула его за плечи, потом отпрянула в ужасе:
   — Не смотрите! Ради Бога, не смотрите! У него нет… головы!
   Фрида вскрикнула, зашаталась и наверняка упала бы в обморок, если бы не спокойный голос Меты:
   — Внимание, опасность.
   Мы стали рядом с ней, ободренные ее смелостью и присутствием духа.
   Вдруг что-то сгустилось, замерцало у потолка. Черная тень метнулась в угол комнаты, где свечи разом погасли. Мета скосила глаза на камин.
   — Скорей! Светильники! Поздно!
   В ту же секунду фарфоровые лампы на камине треснули, выплюнули две струи дымного пламени и погасли.
   Мета замерла. В ее глазах леденела ярость, о возможности которой я даже не подозревала.
   Внезапный порыв ветра задул свечи на столе и только люстра продолжала рассеивать искристое сияние. Мета не сводила с нее глаз. Вдруг она взмахнула рапирой и рассекла пустоту.
   —Только бы не погас свет! Я вижу это… Ах!
   Рапира пошла вперед, назад, задергалась так, словно кто-то невидимый пытался ее вырвать.
   В этот вечер мы спаслись благодаря Фриде.
   Она истошно завопила, схватила увесистый медный подсвечник и, подскочив к Мете, принялась лупить наудачу во все стороны. Рапира свободно опустилась, нечто легкое и быстрое задело потолок, дверь распахнулась, раздался глухой, отчаянный вой.
   — Один, — сказала Мета.

* * *

   Могут спросить: зачем же мы продолжали оставаться в доме, где объявились кровожадные незримые сущности?
   Сотня домов, если не больше, подверглась подобному кошмару. Перестали вести счет исчезновениям и убийствам. Публичные возмущения потухли. Город застыл в угрюмом ожидании смерти. Самоубийства насчитывались уже десятками — люди предпочитали покончить с собой, нежели стать жертвами палачей-фантомов. К тому же Мета, особым чутьем угадывая невидимое присутствие, жаждала мести.
   Она упорно отмалчивалась, лишь просила тщательно запирать на ночь двери и ставни. С наступлением сумерек мы вчетвером собирались в гостиной, которая теперь служила и столовой, и спальней, а выходили только по утрам. Я все допытывала Фриду по поводу ее вооруженной эскапады, но сколько-нибудь толкового ответа не получила.
   — Не пойму ничего. Видела вроде какую-то фигуру. — Здесь она беспомощно пожимала плечами. — Не могу, не умею сказать точно. Тот самый ужас, что прятался в моей комнате.
   И больше ничего. Но нам суждено было целиком пропитаться этим ужасом.
   Однажды в середине апреля Лотта и Фрида слишком задержались на кухне: Мета, открыв дверь гостиной, крикнула, чтоб они быстрей возвращались.
   Вечерние сумерки уже опустились на лестничные площадки и вестибюль.
   — Сейчас, — послышался дуэт. — Сейчас идем.
   Мета вошла и притворила дверь. Она была мертвенно бледна. Никаких шагов внизу. Молчание давило дверь, как тяжкая черная вода.
   Мета повернула ключ. Я изумленно воззрилась на нее.
   — Что вы делаете? А Лотта, а Фрида?
   — Бесполезно.
   Она даже не посмотрела на меня, не пожелала отвести от рапиры неподвижного и страшного взгляда.
   Лотта и Фрида исчезли в свою очередь, растворились в тайне.

* * *

   Господи, что же это?
   Кто-то есть в доме, кто-то — раненный и страдающий — хочет, чтобы ему помогли. Догадывается ли Мета? Она вообще перестала разговаривать, только забаррикадировала окна и дверь на такой манер, словно более опасалась побега, нежели вторжения. Потянулись жуткие, одинокие дни. Мета представлялась мне бледным угрожающим спектром, а не человеком.
   Однажды я неожиданно столкнулась с ней в коридоре: в одной руке она держала рапиру, в другой — сильный фонарь с рефлектором, которым высвечивала темные углы.
   При другой встрече она посоветовала мне вернуться в гостиную и, поскольку я повиновалась весьма неторопливо, крикнула мне в спину, что не потерпит вмешательства в свои дела.
   Угадала ли Мета мой секрет?
   Куда девалась скучная старая дева, что буквально несколько дней назад привычно склонялась над вышивкой? Сейчас ее лицо пылало напряжением ненависти, отблески коей падали и на меня. Так как у меня появился секрет.
   Что меня побудило к действию? Любопытство, жалость, извращенность, не дай Бог?
   Нет! От всего сердца уверяю Господа: только жалость. Только милосердие…
   Однажды я сошла в прачечную набрать воды из колонки и вдруг услышала тихое постанывание:
   — Моа… моа…
   Я подумала о пропавших близких, осмотрелась и увидела приоткрытую дверь в кладовку: там, в пыли и паутине, несчастный Хюнебайн держал старые книги.
   — Моа… моа…
   Оттуда. Я подошла ближе — тишина. Сделала несколько шагов, и вдруг что-то дотронулось до моей юбки. Я слегка отшатнулась, и тотчас застенало, зажалобилось близ меня:
   — Моа… моа… — и тихо поскребли мой кувшин.
   Я поставила кувшин. Вода заволновалась, заплескалась, словно жадно лакала собака. Уровень чуть-чуть опустился.
   — Моа… моа…
   В жалобе послышался человеческий плач, даже детское всхлипывание — невидимый монстр страдал…
   Шаги в коридоре. Я приложила палец к губам и стоны умолкли. Бесшумно прикрыла дверь в кладовку. Мета вошла в прачечную.
   — Вы тут стонали?
   — Поскользнулась…
   Я стала сообщницей фантомов.

* * *

   Принесла молоко, вино, яблоки. Никаких признаков жизни. Когда вернулась, молоко было выпито до последней капли, но вино и плоды остались нетронутыми. И словно легкий ветерок окружил меня и замер в моих волосах.
   Я снова принесла свежего молока. Стонов не слышалось, только призрачная ласка длилась дольше.
   Мета, похоже, поглядывает на меня с подозрением и часто задерживается у кладовки.
   Я объяснила знаками моему загадочному протеже, что собираюсь найти убежище понадежней. Боже, какой странной показалась собственная жестикуляция в пустоте. Он понял и прошелестел за мной по коридорам… как вдруг мне пришлось спрятаться в нишу.
   Светлый круг задрожал на каменных плитах — Мета спускалась по винтовой лестнице. Она ступала крадучись, пытаясь закрыть луч своего фонаря. Блеснуло лезвие рапиры. И тогда я почувствовала: это задрожало от страха, всколыхнулось близ моей руки и я расслышала жалобное: моа… моа…
   Шаги Меты затихли в далеком резонансе. Я ободряюще махнула рукой и осторожно пошла дальше. Наконец, остановилась у большого стенного шкафа, в который, как я помнила, никогда и никто не заглядывал.
   Когда воздушный ток тронул ресницы и губы, я ощутила нечто вроде стыда…
   Наступил май.
   Белые фиалки расцвели в крохотном садике, когда-то забрызганном кровью бедного Хюнебайна.
   Но дивное весеннее небо не оживило города. Птичьему пенью вторили только скрежет засовов да позвякивание дверных петель.
   Меня окружила беспокойная симпатия фантома. Он хотел моего внимания, и я научилась распознавать подобное бризу присутствие по неизъяснимой и внезапной нежности. Когда я давала ему понять, что боюсь Меты, он исчезал.
   Но как вынести настороженный, подозрительный взгляд Меты?

* * *

   Четвертое мая: дикий, мрачный конец.
   Мы засветили лампы в гостиной и закрыли ставни, когда я вдруг угадала его присутствие. Я поморщилась, повела головой и тут же встретила в зеркале угрожающие глаза Меты.
   — Гадина! — закричала она и захлопнула дверь.
   Он остался в гостиной с нами.
   — Я чувствовала, — прошипела Мета, — видела, как ты шляешься с кувшинами молока, дьявольское отродье. Ты поддержала его силы, когда он издыхал здесь от раны, что я нанесла, когда умер Хюнебайн. Его можно убить — твоего фантома. Сейчас он умрет, и, думаю, умереть для него столь же горько, если не горше, чем для нас. А потом, низкая тварь, придет твоя очередь. Слышишь?
   Она выдохнула, прошипела, просвистела эти слова и сбросила кусок ткани со своего фонаря. Луч рефлектора выявил изгиб, светлую дымку, намек на силуэт, и тотчас рапира пронзила это.
   — Моа!… Моа!… — раздалась томительная жалоба. Послышалось мое имя — нежно и странно акцентированное. Я бросилась вперед и опрокинула фонарь, который сразу погас.
   — Мета, погоди! Пожалей! Мета буквально прорычала:
   — Трижды предательница.
   Рапира прочертилась острым углом перед глазами: удар пришелся над левой грудью, и я опустилась на колени.
   Тонкая, ноющая интонация, рыдание, плач: кто-то в свою очередь умолял Мету. Снова взвилось лезвие. Я силилась вспомнить слова молитвы покаяния, дабы вручить душу Господу…
   Лицо Меты исказилось, рапира выпала…
   У потолка возникла серебристая полоска, свернулась лентой, коснулась обоев. Засвиристело, затрещало пламя.
   — Мы горим! — закричала Мета. — Горим! Будьте прокляты!
   И в эту секунду дверь отворилась. Высоко, у притолоки тусклой зеленью блеснули глаза… Старая женщина огромного роста, сгорбившись, вошла в комнату.
   Огонь укусил мою левую руку. Я вздрогнула и отступила на несколько шагов. Мета стояла неподвижно, и я поняла, что с ней все кончено.
   Комната была охвачена пламенем. Тусклые зеленые глаза без зрачков остановились на мне.

* * *

   Пишу в чужом маленьком домике. Я, по всей видимости, одна, только все наполнено напряженным присутствием. Иногда кто-то произносит мое имя с нежным и странным акцентом…
   На этой фразе обрывается немецкий манускрипт.
 
    Французский Манускрипт
 
   В конце концов, мне сказали, где найти самого знающего кучера в городе. Он сидел в продымленной кнайпе и пил крепкое октябрьское пиво.
   Я предложил ему выпить, насыпал шафранного табаку и подарил голландский гульден. Он возликовал и заорал на всю кнайпу:
   — Принц! Воистину принц! Кто не согласен, отведает моего кнута.
   Я кивнул на дрожки, широкие, как маленькая приемная.
   — А теперь подвезите меня в тупик святой Берегонны.
   Он посмотрел на меня, прищурился и захохотал.
   — А вы малый хоть куда! Шутник!
   — Но почему?
   — Послушайте. Я знаю наперечет все улицы города. Что там улицы! Всякий булыжник на мостовой. Нету здесь никакой улицы святой Бере… Как вы сказали?