Страница:
Застенчивый бородач робко протестовал:
— Стефани, разве я замышляю плохое?…
— Ну нет, разумеется. Но для чтения достаточно молитвенника и часослова. И потом, ты подаешь дурной пример ребенку.
Жан Батист Нотт, немного расстроенный, повиновался.
— Мадмуазель Софи нам сейчас споет что-нибудь.
Софи Беер откладывала многоцветное шитье, которое она приносила в большой корзинке, отделанной гранатовым плюшем, и подходила к шкафу. Наступал упоительный момент для маленького Теодюля. Этот замысловатый, шириной во всю стену шкаф-багот прятал клавесин, выдвигающийся нажатием боковой планки: стоило нажать ее снова, и клавесин уезжал обратно. Клавиши цвета ломтиков тыквы извлекали сухие, грустные, отрывистые тона.
Мадмуазель Софи приятным, чуть дрожащим голосом пела про облако:
« Откуда ты плывешь, серебряное диво…»
Или еще песню про высокую башню, ласточку и горькие слезы.
И слезы воображаемые провоцировали вполне реальные у мамы Нотт и заставляли папу Нотта беспокойно теребить красивую черную бороду.
Только мадмуазель Мари нисколько не волновалась.
Она брала Теодюля на колени, прижимала к затянутой голубым шелком груди и мурлыкала вполголоса:
— Невидимый сад трех тысяч цветов… цветов…
— А где этот сад? — спрашивал Теодюль совсем тихо.
— Не скажу. Надо его найти.
— Мадмуазель Мари, — шептал мальчик, — когда я вырасту, то женюсь на тебе и мы вместе…
— Та, та, та…— дразнилась она и целовала его в губы.
Тонким запахом цветов и плодов веяло от голубого корсажа, и Теодюль думал, что нет ничего в мире прекрасней этих округлых розовых щек, продолговатых ярких глаз и шелестящего шелкового платья.
И вот жарким июльским утром ему пришлось бросить горсть песка на ее гроб: Теодюль Нотт понял, как глубоко любил эту женщину, подругу детства его матери, старше его на сорок лет.
Как-то раз, много лет спустя после ее смерти, в одно проклятое воскресенье он открыл в потайном ящике секретера письма, свидетельствующие, что старый капитан Судан и мадмуазель Мари…
Месье Теодюль Нотт не осмелился перевести в слова ужасный образ, убивший единственное любовное переживание его жизни: в течение восьми дней он не мог себя заставить играть в шашки и даже, к великому изумлению Ипполита Баеса, испортил филе с пюре из орехов, рецепт коего завещала матушка.
С тех пор как одинокий Теодюль жил в старинном родительском доме, это было единственным событием в его монотонном существовании, единственным… до воскресенья в марте — темного и дождливого, — когда по непонятной причине с верхней полки библиотеки капитана Судана упала книга.
Почти полвека назад, восьмого октября… Воспоминание о восьмом октября осталось удивительно свежим в его памяти.
Впрочем, разве занимался он чем-нибудь, кроме воспоминаний? Перебирать, уточнять воспоминания — наслаждение, мечта…
Невероятное, сумасшедшее, вызывающее соленый привкус во рту… Это бросилось на него, словно кот на голову… восьмого октября, в четыре часа пополудни, по возвращении из школы.
Четыре часа — время безобидное, пахнущее кофе и теплым хлебом: четыре послеполуденных удара не причиняют вреда никому.
Служанки покидают тротуары, блистающие водой и солнечными зайчиками; старухи, истощив запас колкостей и сплетен, удаляются в кухни, где поют или ворчат веселые или сварливые чайники.
Теодюль повернулся к школе спиной с облегчением ленивого и довольного незнайки: но, тем не менее, юные мозги сверлила отвратительная арифметическая задача.
— Ну какое мне дело, когда один глупый курьер опередит другого глупого курьера? Родители и без того зарабатывают приличные деньги, лавка и без того достанется мне…
— Голуби шорника гуляют по маленькому дворику. Смотри, сколько я набрал камней… хочу подшибить сизаря.
Теодюль не ждал никакого ответа, ибо разговаривал сам с собой. Только сейчас он заметил мальчика, который солидно переступал толстенькими и кривыми ножками. Этот субъект занимал в классе одну из последних скамеек.
Теодюль задумчиво наморщил лоб.
— Вот так штука! Это, оказывается, ты. Когда я вышел из школы, со мной был Жером Майер, а теперь вот ты… Ипполит Баес.
— Майер бухнулся в сточную канаву. Разве ты не видел? — спросил юный Ипполит Баес.
Теодюль чуть-чуть улыбнулся, чтобы понравиться острослову. Правда, Ипполит считался плохим учеником, наставники его не любили и не поощряли общения с ним, но сейчас Теодюлю не хотелось идти одному.
Солнце высветлило опустелые улицы осенней апельсиновой желтизной. Голуби нагулькались, махнули на далекую крышу, и напрасные камни выкатились из рук Ипполита. Мальчики одолели довольно крутой подъем и поравнялись с темной и нелюдимой булочной.
— Погляди-ка, Баес, на витрине пусто.
В самом деле, на полках, в корзинах и плетенках валялось только несколько засохших корок. Единственный круглый хлеб цвета серой глины возвышался на витрине, словно остров в пустынном океане. Ученик Нотт поежился.
— Знаешь, Ипполит, не нравится мне это.
— Еще бы, ты ведь не смог решить задачу о курьерах.
Теодюль повесил голову. Действительно, черт бы подрал проклятую задачу, у которой, верно, вообще нет никакого решения.
— Если раскромсать этот хлеб, — продолжал Баес, — можно увидеть массу живых существ. Булочник с домочадцами жутко их боятся. Они заткнули ножи за пояс и спрятались в пекарне.
— Барышни Беер сюда приносят жарить сосиски в тесте. Отличная штука, Ипполит. Я постараюсь одну стянуть и притащу тебе…
— Не стоит трудов, булочная сгорит сегодня ночью вместе с сосисками и существами, которые живут в хлебе.
Теодюль почему-то покраснел и пробормотал: разве, мол, справедливо, если нельзя пожарить сосиски в тесте… Баес нахмурился.
— Попомни мои слова, не достанутся тебе сосиски.
И снова маленький Нотт не сумел возразить.
Странное дело: всякая мысль, даже всякая попытка поразмыслить казалась ему сейчас до крайности тягостной.
— Ипполит, мне застит глаза, да и слышу я тебя с трудом. Слава Богу, ветер не доносит запах конюшен, я бы просто взвыл; и если муха сядет на макушку… ее шесть стальных лап просверлят череп.
В ответ раздалось невразумительное бормотание:
— План изменился… чувства бунтуют…
— Ипполит, объясни… я вижу старого Судана. Он бегает по салону и дерется с книгой!
— Так и должно быть, — рассудил Баес. — Все это совершенно естественно. Одно дело — просто видеть, а другое — видеть во времени, как ты сейчас…
Теодюль ничего не понял: дикая боль разламывала голову, присутствие соученика выводило из себя, но одиночество ужасало еще более. Он постарался подавить раздражение.
— Наверное, мы давно ушли из школы. Ипполит осмотрелся.
— Не думаю. Тени как были, так и остались.
Справедливо. Ничуть не удлинилась тень безобразной водокачки, ничуть не вытянулась тень двуколки булочника, которая продолжала взывать к небесам вскинутыми оглоблями.
— Ах! Кто-то идет, наконец! — обрадовался Нотт.
Они медленно пересекали треугольную площадь Песочной Горы: из каждого угла выходила улица, длинная и печальная, как отводная труба.
В глубине Кедровой улицы двигался человеческий силуэт. Теодюль пригляделся внимательней: это была дама с бледным и невыразительным лицом; на темном платье мерцало немного стекляруса, из тюлевого капора выбивались седые, серые пряди.
— Я ее не знаю, — прошептал он. — Она, правда, напоминает маленькую Полину Бюлю, что живет по соседству с нами на Корабельной улице. Тихая девочка, ни с кем не играет.
Вдруг он схватил Ипполита за руку.
— Смотри!… Нет, только посмотри! Куда девалось черное платье? На ней пеньюар с крупными цветами. И потом… она кричит! Я не слышу, но она кричит. Падает… в лужу крови…
Баес отвернулся.
— Ничего не вижу.
— Да и я не вижу, — вздохнул Теодюль. — Сейчас не вижу.
Баес беззаботно пожал плечами.
— Все это находится где-нибудь во времени. Пойдем, угощу тебя розовым лимонадом.
Теперь тени очевидным образом удлинились и солнечные блики вспыхнули в окнах. Школьники ускорили шаг и прошли часть Кедровой улицы.
— Лучше выпьем оранжада, — предложил Баес. — Мне кажется, хотя напиток и розовый, это все-таки оранжад. Войдем…
Теодюль увидел маленький дом, похожий на белый и совсем новый ночной колпак. Наличники треугольных, круглых, квадратных окон отливали радужной керамикой.
— Какой забавный домик. Надо же, никогда его и не видел. Постой! Особняк барона Пизакера граничит с домом месье Миню, а этот вклинился между ними. Вот так штука! По-моему, особняк барона похудел на несколько окон.
Баес ничего не ответил и толкнул дверь, затейливо изукрашенную медными и латунными полосами. На матовом стекле кудрявились красивые буквы: таверна «Альфа».
Странная, блистающая металлом комната светилась, как сердце редкого кристалла.
Стены были сплошь из витражей неопределенного рисунка. За стеклами блуждало живое, трепещущее сияние и серебряные отражения замирали на темных пушистых коврах, на низких диванах, драпированных яркой тканью, напоминающей тафту или парчу.
Маленький каменный идол со странно скошенными глазами сидел на берегу… округлого зеркала: его вывороченный пуп, высеченный в полупрозрачном минерале, являл собой кадильницу — там еще рдел пахучий пепел.
Никого.
В матовых витринах смуглели, сгущались сумерки. Неожиданно загорелось багряное пятно, заколебалось и заметалось, словно испуганное насекомое. Откуда-то сверху доносилось журчание воды…
И вдруг у стенного витража возникла женщина: казалось, она родилась из журчания, сумерек, багряного испуга.
— Ее зовут Ромеона, — сказал Баес.
Женщина исчезла. Теодюль толком и не понял, видел ее или нет, — голова закружилась, глаза резко заболели.
Баес тронул его руку.
— Выйдем.
— Слава Богу, — воскликнул Теодюль, — хоть одно знакомое лицо. Это Жером Майер!
Его приятель сидел на верхней ступеньке у двери зерновой лавки Криспера.
— Глупец, — усмехнулся Ипполит, когда Теодюль хотел приблизиться. — Он тебя укусит. Неужели ты не отличаешь человека от крысы из сточной канавы?
И вдруг Теодюль задрожал от брезгливого страха: существо, которое он принял за Жерома, самым комическим манером запихивало в рот горсти круглых зерен и — о ужас! — лоснящийся розовый хвост хлестал его лодыжки.
— Я ведь тебе говорил: он юркнул в сточную канаву.
Они миновали гавань и вышли на знакомую улицу. Барышни Беер стояли на пороге отцовской лавки, и седая шевелюра капитана Судана виднелась в окне второго этажа. Локтем он опирался на карниз и держал в руке засаленную красноватую книгу.
— Боже мой! — вскрикнула мадмуазель Мари. — Малыш горит в лихорадке.
— Он заболел, — пояснил Ипполит Баес. — Я с трудом довел его домой. Он бредил всю дорогу.
— Я ничего не понимаю в этой задаче, — простонал Теодюль.
— Проклятая школа, — вздохнула мадмуазель Софи.
Мадам Нотт распахнула дверь.
— Скорей! Его надо уложить в постель. Теодюля привели в комнату родителей, почему-то малознакомую и зыбкую…
Он лежал на кровати и упорно смотрел на противоположную стену.
— Мадмуазель Мари, вы видите эту картину?
— Вижу, бедняжка, это святая Пульхерия — достойная избранница господа.
— Нет, пробормотал мальчик, — ее зовут Бюлю… ее зовут Ромеона. Вообще ее зовут Жером Майер… крыса из сточной канавы…
— Несчастный, — зарыдала мадам Нотт. — Он бредит. Бегите за доктором.
Его оставили одного на секунду, лишь на секунду.
Послышались странные, глухие удары в стену. Полотно картины вздулось и затрещало.
Он хотел закричать, но это было трудно. Крик застрял в горле, вырываясь сдавленным шепотом.
Глухие удары сменились тонкими серебряными звонами. Потом лавина камней обрушилась на карниз, сломала окна, хлынула в комнату.
Занавеси изогнулись, словно пытаясь ускользнуть от огня. Напрасно. Пламя бросилось на них и сожрало в момент.
С этого дня началась многолетняя дружба с Ипполитом Баесом. Ипполит приписал лихорадке все бессвязные переживания восьмого октября.
— Ромеона… таверна «Альфа»… превращение Жерома Майера… вздор, Теодюль… вздор…
— А святая Пульхерия, а каменный дождь, а занавеси в огне?
Ответственность взяла на себя мадмуазель Мари: она зажгла спиртовку, чтобы разогреть чайник. Насчет лавины камней все правильно: обвалилась часть высокого фронтона, вероятно, подточенная осенними дождями.
Глупые, дурные совпадения.
Постепенно все забылось. Только Теодюль продолжал вспоминать время от времени, но ведь воспоминания были его главным занятием в жизни.
Месье Теодюль сразу признал книгу в красной обложке — истрепанную и в пятнах от свечного сала. Он созерцал книгу минуты две, наклонялся, трогал дрожащими пальцами синюю шерсть ковра и, наконец, осмелился поднять.
Сначала его недоумение было велико — он игнорировал существование подобных произведений.
Книга содержала весьма распространенный трактат « Большой Альберт», сокращенные «Ключики Соломона», резюме работ некоего Сэмюэля
Поджера на темы каббалы, некромантии и черной магии, а также цитаты из гримуаров старых мастеров великой герметической науки.
Месье Нотт вяло ее проглядел и хотел поставить на место, но внимание привлекли вложенные между страницами рукописные листки.
Красные, порядком выцветшие строки изящной каллиграфии были начертаны на китайской рисовой бумаге. Окончив чтение, месье Теодюль отнюдь не ощутил прилива знаний: тайное и таинственное не особо его привлекало.
В рукописных листках содержались формулы заклятия и вызывания инфернальных могуществ, равно как способы вхождения в контакт с этими абсолютно чуждыми единствами. Разные старинные методы, изложенные в книге, подвергались суровой критике и даже отбрасывались как неэффективные или профанические.
По мнению неизвестного комментатора, «… невозможно достичь сферы действия падших ангелов: для этих последних люди представляют столь мало интереса, что они не считают нужным покидать свое пространство, дабы непосредственно вмешиваться в нашу жизнь.»
Слово «непосредственно» было написано крупными буквами.
« Но необходимо признать наличие интермедиарного, связующего плана — пространства Великого Ноктюрна.»
Эти строки стояли в конце, и месье Теодюль, перевернув листок, заметил, что продолжение, которое, похоже, занимало много страниц, отсутствовало.
Месье Нотт тщетно искал в оставшихся листках каких-либо пояснений касательно весьма интригующего понятия «Великий Ноктюрн» — очевидно, автор уделил этому достаточное внимание на исчезнувших страницах. Заключение не содержало ничего особенного:
« Великий Ноктюрн, надо полагать, не хочет раскрывать людям секрет своего бытия, ибо в таком случае они смогут защищаться от него и тем самым ослабить его власть.»
После недолгого размышления месье Теодюль пришел к простому выводу: это существо, если даже допустить его наличие, делегировано владыками тьмы для целей неизвестных, опасных и преступных.
Он равнодушно поставил книгу на полку. Его только слегка тревожило воспоминание о пережитой в детстве лихорадке: почему все-таки книга в красной обложке мелькнула в ужасном калейдоскопе того дня?
Переждав немного, он рассказал о случившемся Ипполиту Баесу, который перелистал книгу и фыркнул, что за шесть су берется купить подобный хлам у старьевщика. Манускрипт вообще отказался смотреть и категорически объявил:
— Мы отрываем драгоценное время от игры в шашки.
В этот вечер они съели добрую четверть жареной индюшки. Данное обстоятельство могло послужить для месье Теодюля единственным объяснением последующего ночного кошмара.
Месье Теодюль проводил друга и отправился почивать, освещая лестницу синим ночником. Ступив на площадку второго этажа, он заметил открытую дверь салона капитана Судана и услышал едкий запах сигары. Он остановился, потрясенный: в любой другой вечер месье Теодюль скатился бы по ступенькам и вылетел на улицу… Но сегодня он выпил три стакана отменного виски, купленного в гавани у моряка.
Волшебный напиток всколыхнул его робкую душу и побудил смело войти в темную комнату. Все было в порядке, и он даже засомневался насчет сигары. Ему почудился другой запах — более нежный, более повелительный: аромат плодов и цветов.
Он осмотрел обе комнаты и, прежде чем удалиться в спальню, тщательно запер двери.
В постели у него несколько закружилась голова, но в конце концов беспокойная дремота растворилась во сне.
« Откуда ты плывешь, серебряное диво»…
Он сразу проснулся и приподнялся в кровати. От горького и сухого вкуса виски горело во рту, но никаких следов опьянения не ощущалось.
Клавесин звенел очень нежно и чисто в молчании ночи.
«Мадмуазель Софи», — подумал он. Страха не было, хотя сердце забилось сильно.
Внизу клацнула дверь и ступени заскрипели. Кто-то неимоверно тяжело и медленно шел по лестнице.
«Это мадмуазель Мари! Да, да, совершенно точно. Она, верно, сгибается под тяжестью земли, что скопилась, слежалась за столько лет. Помнится, земля стучала о крышку гроба… плок… плок…»
Ночник светил едва-едва, но все же достаточно, чтобы различить дверь, которая открывалась… с трудом.
Тень в неторопливо расширяющейся створке, узкий лунный луч из высокого окошка в коридоре.
Кто-то шел по комнате, но Теодюль не видел инициатора шагов, несмотря на рассеянный свет.
Пружины скрипнули — кто-то устало и грузно опустился на кровать. Теодюль сразу понял — кто…
«Мадмуазель Мари. Это может быть только она».
Вес переместился, и Теодюль протянул руку к вмятине, что разошлась изгибами и складками на красном шелке одеяла.
Внезапный ужас проступил холодной испариной…
Его руку дернули, схватили, стиснули… невидимый кошмар ринулся на него…
— Мадмуазель Мари! — возопил он.
Нечто отпрянуло, вжимаясь в покрывало широкой убегающей бороздой. По краям постели темными полосами рассеклись два углубления — словно чьи-то гигантские руки вцепились растопыренными пальцами.
Он не услышал, но почувствовал прерывистое дыхание.
Внизу мелодия распалась, клавесин взвизгнул на высокой фальцетной ноте и замер.
— Мадмуазель Мари… — прошептал Теодюль.
Продолжить он не успел: обрушились на плечи и вдавили голову в подушку… руки… возможно…
Он принялся нелепо бороться с неуловимой и напряженной сущностью и каким-то диким усилием сбросил ее с кровати.
Ни малейшего шума падения. Но почему-то в его нервах отозвалась боль — чужая боль, — сумрачный враг неведомым образом пострадал.
Лунный луч скользнул ближе к постели, и Теодюль наконец разглядел… бесформенную угольно-черную массу; это была — он сразу понял — мадмуазель Мари… страдающая мадмуазель Мари.
Он понял еще и другое: ее судорожную, бешеную готовность к борьбе, в которой его, Теодюля, одолеют унизительно и жестоко. Умрет ли он? Нет, это будет куда хуже смерти. И тут звучание странное и чудесное расслышал Теодюль, угадывая блаженную прелюдию скорби… совершенно иного присутствия. Звучание угасло в молчаливой отрешенности и далеко-далеко рассыпалось жалобное арпеджио клавесина.
Угрожающая угольно-черная масса дрогнула, заклубилась и, расползаясь по лунному лучу, постепенно исчезла. Плавная, томительная нежность обволокла напряженное сердце Теодюля: сон мягко всколыхнул его спасительной волной и опустил в свое лоно.
Но перед тем как погрузиться в роскошь забытья, он увидел высокую тень, закрывшую мерцание ночника.
Он увидел склоненную к нему гигантскую фигуру… потолок, казалось, выгнулся над ее головой… лоб пересекала диадема блистающих звезд… Ночь посерела от густоты ее тьмы: присущая ей печаль была столь глубокой, столь нестерпимой, что душа Теодюля оледенела от неведомого горя.
И таинственное откровение резануло напоследок засыпающий мозг: он понял, что находится в присутствии Великого Ноктюрна.
— Дурной сон, не так ли? Воистину странный сон.
Месье Баес хранил молчание.
Впервые в своей жизни Теодюлю Нотту довелось наблюдать поступок старого приятеля, который никак не укладывался в размеренность ежедневности.
Маленький плотный старик поднялся на второй этаж, запер дверь салона капитана Судана и положил ключ в карман. После чего заявил:
— Я тебе раз и навсегда запрещаю туда входить.
Месье Теодюль потратил три недели на изготовление нового ключа, дабы на всякий случай… иметь возможность…
На секунду она возымела некоторое сомнение: а не заменить ли сухие лунники свежими хризантемами? Однако придется наливать воду в тонкие и высокие вазы белого порфира, стоящие по краям камина, — сама мысль об этом ее смутила.
В ласковом свете люстры зеркало отразило малознакомый образ, ибо мадмуазель Бюлю слегка раскудрявила гладко зачесанные волосы и наложила на щеки немного розовой пудры.
Дома она обычно носила длинное грубошерстное коричневое платье несколько монашеского вида, но этим вечером на ней красовался легкий шелковый пеньюар в малиновых цветочках.
В центре стола, покрытого вышитой скатертью, блистал китайский лакированный поднос.
— Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, — прощебетала она, любуясь искорками, вспыхивающими на граненых пузатеньких бутылочках.
И после минутного колебания вынула из буфета жестяную коробку, благоухающую ванилью.
— Вафельки… миндальное печенье… хрустящие палочки, — блаженно замурлыкала она, и затем деловито прибавила:
— Не так уж холодно сегодня. Действительно, от большой люстры расходилось достаточно тепла.
Шаги на молчаливой улице. Полина Бюлю предусмотрительным пальчиком отодвинула красновато-золотистую штору.
— Это не он. Я все спрашиваю себя… Проживая в одиночестве в своем маленьком доме на улице Прачек, она привыкла разговаривать сама с собой, равно как со всеми окружающими вещами.
— Накануне ли я серьезной перемены?
Она повернулась к довольно крупной терракотовой статуэтке, выделяющейся коричневым пятном на светложелтых обоях. Статуэтка изображала простоватую улыбающуюся женщину, которую скульптор назвал «Евлалией». Великий вопрос явно не потревожил безмятежности ее черт.
— Не с кем посоветоваться, решительно не с кем!
Она приложила ухо к шторе, но услышала только шорох первых сухих листьев, гонимых ветром по тротуару.
— Еще рановато, пожалуй. Мадмуазель Полине почудилась ироническая улыбка на простодушной физиономии Евлалии.
— Он обещал придти ближе к ночи. Понимаете, любезная, соседи — ничего не поделаешь. Один миг — и нет репутации.
Положив дрожащую руку на худую грудь, она прошептала:
— Первый раз я позволяю мужчине нанести мне визит. И так поздно. Добрые люди уже давно в постели. Господи, скажи, грешница ли я? Спущусь ли в бездну самого отвратительного из грехов?
Она долго смотрела на округлый огонь лампы.
— Это секрет. Упаси меня боже проговориться кому-нибудь.
Она не расслышала шагов, но до нее донеслось легкое постукивание крышки почтового ящика. Приоткрыла дверь гостиной, чтобы немного осветить темную прихожую.
— Это вы… — пролепетала она, раскрывая дверь шире. — Прошу вас.
Тонкой, трепетной рукой указала на кресло, бутылочки и сласти.
— Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, вафельки, миндальные печенья, хрустящие палочки…
Только один удар — глухой, резкий.
Деловитая рука поставила в буфет ликеры и коробку с печеньями, потом прикрутила колесико лампы. На черной улице проснулся ветер и набросился на скрипучие ставни старых домов.
— Хе, хе!… Без крика, без шума, без красных пятен на пеньюаре… хе, хе… а мне помнится, нет, чушь, архичушь… без криков, без пятен… хе… хе…
Ветер унес к реке бессвязный шепот.
Это был вечер среды, когда месье Теодюль Нотт не принимал Ипполита Баеса. Он сидел в салоне капитана Судана возле шкафа с клавесином и медленно перелистывал книгу в красной обложке.
— Допустим, — бурчал он, — и что же?… Он словно ждал чего-то, но ничего не случилось.
— Стоит ли трудов? — вздохнул Теодюль.
Его губы горько искривились. Он вернулся в столовую, устроился под лампой с трубкой и с «Приключениями Телемаха».
— Стефани, разве я замышляю плохое?…
— Ну нет, разумеется. Но для чтения достаточно молитвенника и часослова. И потом, ты подаешь дурной пример ребенку.
Жан Батист Нотт, немного расстроенный, повиновался.
— Мадмуазель Софи нам сейчас споет что-нибудь.
Софи Беер откладывала многоцветное шитье, которое она приносила в большой корзинке, отделанной гранатовым плюшем, и подходила к шкафу. Наступал упоительный момент для маленького Теодюля. Этот замысловатый, шириной во всю стену шкаф-багот прятал клавесин, выдвигающийся нажатием боковой планки: стоило нажать ее снова, и клавесин уезжал обратно. Клавиши цвета ломтиков тыквы извлекали сухие, грустные, отрывистые тона.
Мадмуазель Софи приятным, чуть дрожащим голосом пела про облако:
« Откуда ты плывешь, серебряное диво…»
Или еще песню про высокую башню, ласточку и горькие слезы.
И слезы воображаемые провоцировали вполне реальные у мамы Нотт и заставляли папу Нотта беспокойно теребить красивую черную бороду.
Только мадмуазель Мари нисколько не волновалась.
Она брала Теодюля на колени, прижимала к затянутой голубым шелком груди и мурлыкала вполголоса:
— Невидимый сад трех тысяч цветов… цветов…
— А где этот сад? — спрашивал Теодюль совсем тихо.
— Не скажу. Надо его найти.
— Мадмуазель Мари, — шептал мальчик, — когда я вырасту, то женюсь на тебе и мы вместе…
— Та, та, та…— дразнилась она и целовала его в губы.
Тонким запахом цветов и плодов веяло от голубого корсажа, и Теодюль думал, что нет ничего в мире прекрасней этих округлых розовых щек, продолговатых ярких глаз и шелестящего шелкового платья.
И вот жарким июльским утром ему пришлось бросить горсть песка на ее гроб: Теодюль Нотт понял, как глубоко любил эту женщину, подругу детства его матери, старше его на сорок лет.
Как-то раз, много лет спустя после ее смерти, в одно проклятое воскресенье он открыл в потайном ящике секретера письма, свидетельствующие, что старый капитан Судан и мадмуазель Мари…
Месье Теодюль Нотт не осмелился перевести в слова ужасный образ, убивший единственное любовное переживание его жизни: в течение восьми дней он не мог себя заставить играть в шашки и даже, к великому изумлению Ипполита Баеса, испортил филе с пюре из орехов, рецепт коего завещала матушка.
С тех пор как одинокий Теодюль жил в старинном родительском доме, это было единственным событием в его монотонном существовании, единственным… до воскресенья в марте — темного и дождливого, — когда по непонятной причине с верхней полки библиотеки капитана Судана упала книга.
II
Пожалуй, нельзя сказать, что месье Теодюль никогда не видел этой книги, но сие видение случилось давным-давно — любой другой на его месте и не вспомнил бы.Почти полвека назад, восьмого октября… Воспоминание о восьмом октября осталось удивительно свежим в его памяти.
Впрочем, разве занимался он чем-нибудь, кроме воспоминаний? Перебирать, уточнять воспоминания — наслаждение, мечта…
Невероятное, сумасшедшее, вызывающее соленый привкус во рту… Это бросилось на него, словно кот на голову… восьмого октября, в четыре часа пополудни, по возвращении из школы.
Четыре часа — время безобидное, пахнущее кофе и теплым хлебом: четыре послеполуденных удара не причиняют вреда никому.
Служанки покидают тротуары, блистающие водой и солнечными зайчиками; старухи, истощив запас колкостей и сплетен, удаляются в кухни, где поют или ворчат веселые или сварливые чайники.
Теодюль повернулся к школе спиной с облегчением ленивого и довольного незнайки: но, тем не менее, юные мозги сверлила отвратительная арифметическая задача.
— Ну какое мне дело, когда один глупый курьер опередит другого глупого курьера? Родители и без того зарабатывают приличные деньги, лавка и без того достанется мне…
— Голуби шорника гуляют по маленькому дворику. Смотри, сколько я набрал камней… хочу подшибить сизаря.
Теодюль не ждал никакого ответа, ибо разговаривал сам с собой. Только сейчас он заметил мальчика, который солидно переступал толстенькими и кривыми ножками. Этот субъект занимал в классе одну из последних скамеек.
Теодюль задумчиво наморщил лоб.
— Вот так штука! Это, оказывается, ты. Когда я вышел из школы, со мной был Жером Майер, а теперь вот ты… Ипполит Баес.
— Майер бухнулся в сточную канаву. Разве ты не видел? — спросил юный Ипполит Баес.
Теодюль чуть-чуть улыбнулся, чтобы понравиться острослову. Правда, Ипполит считался плохим учеником, наставники его не любили и не поощряли общения с ним, но сейчас Теодюлю не хотелось идти одному.
Солнце высветлило опустелые улицы осенней апельсиновой желтизной. Голуби нагулькались, махнули на далекую крышу, и напрасные камни выкатились из рук Ипполита. Мальчики одолели довольно крутой подъем и поравнялись с темной и нелюдимой булочной.
— Погляди-ка, Баес, на витрине пусто.
В самом деле, на полках, в корзинах и плетенках валялось только несколько засохших корок. Единственный круглый хлеб цвета серой глины возвышался на витрине, словно остров в пустынном океане. Ученик Нотт поежился.
— Знаешь, Ипполит, не нравится мне это.
— Еще бы, ты ведь не смог решить задачу о курьерах.
Теодюль повесил голову. Действительно, черт бы подрал проклятую задачу, у которой, верно, вообще нет никакого решения.
— Если раскромсать этот хлеб, — продолжал Баес, — можно увидеть массу живых существ. Булочник с домочадцами жутко их боятся. Они заткнули ножи за пояс и спрятались в пекарне.
— Барышни Беер сюда приносят жарить сосиски в тесте. Отличная штука, Ипполит. Я постараюсь одну стянуть и притащу тебе…
— Не стоит трудов, булочная сгорит сегодня ночью вместе с сосисками и существами, которые живут в хлебе.
Теодюль почему-то покраснел и пробормотал: разве, мол, справедливо, если нельзя пожарить сосиски в тесте… Баес нахмурился.
— Попомни мои слова, не достанутся тебе сосиски.
И снова маленький Нотт не сумел возразить.
Странное дело: всякая мысль, даже всякая попытка поразмыслить казалась ему сейчас до крайности тягостной.
— Ипполит, мне застит глаза, да и слышу я тебя с трудом. Слава Богу, ветер не доносит запах конюшен, я бы просто взвыл; и если муха сядет на макушку… ее шесть стальных лап просверлят череп.
В ответ раздалось невразумительное бормотание:
— План изменился… чувства бунтуют…
— Ипполит, объясни… я вижу старого Судана. Он бегает по салону и дерется с книгой!
— Так и должно быть, — рассудил Баес. — Все это совершенно естественно. Одно дело — просто видеть, а другое — видеть во времени, как ты сейчас…
Теодюль ничего не понял: дикая боль разламывала голову, присутствие соученика выводило из себя, но одиночество ужасало еще более. Он постарался подавить раздражение.
— Наверное, мы давно ушли из школы. Ипполит осмотрелся.
— Не думаю. Тени как были, так и остались.
Справедливо. Ничуть не удлинилась тень безобразной водокачки, ничуть не вытянулась тень двуколки булочника, которая продолжала взывать к небесам вскинутыми оглоблями.
— Ах! Кто-то идет, наконец! — обрадовался Нотт.
Они медленно пересекали треугольную площадь Песочной Горы: из каждого угла выходила улица, длинная и печальная, как отводная труба.
В глубине Кедровой улицы двигался человеческий силуэт. Теодюль пригляделся внимательней: это была дама с бледным и невыразительным лицом; на темном платье мерцало немного стекляруса, из тюлевого капора выбивались седые, серые пряди.
— Я ее не знаю, — прошептал он. — Она, правда, напоминает маленькую Полину Бюлю, что живет по соседству с нами на Корабельной улице. Тихая девочка, ни с кем не играет.
Вдруг он схватил Ипполита за руку.
— Смотри!… Нет, только посмотри! Куда девалось черное платье? На ней пеньюар с крупными цветами. И потом… она кричит! Я не слышу, но она кричит. Падает… в лужу крови…
Баес отвернулся.
— Ничего не вижу.
— Да и я не вижу, — вздохнул Теодюль. — Сейчас не вижу.
Баес беззаботно пожал плечами.
— Все это находится где-нибудь во времени. Пойдем, угощу тебя розовым лимонадом.
Теперь тени очевидным образом удлинились и солнечные блики вспыхнули в окнах. Школьники ускорили шаг и прошли часть Кедровой улицы.
— Лучше выпьем оранжада, — предложил Баес. — Мне кажется, хотя напиток и розовый, это все-таки оранжад. Войдем…
Теодюль увидел маленький дом, похожий на белый и совсем новый ночной колпак. Наличники треугольных, круглых, квадратных окон отливали радужной керамикой.
— Какой забавный домик. Надо же, никогда его и не видел. Постой! Особняк барона Пизакера граничит с домом месье Миню, а этот вклинился между ними. Вот так штука! По-моему, особняк барона похудел на несколько окон.
Баес ничего не ответил и толкнул дверь, затейливо изукрашенную медными и латунными полосами. На матовом стекле кудрявились красивые буквы: таверна «Альфа».
Странная, блистающая металлом комната светилась, как сердце редкого кристалла.
Стены были сплошь из витражей неопределенного рисунка. За стеклами блуждало живое, трепещущее сияние и серебряные отражения замирали на темных пушистых коврах, на низких диванах, драпированных яркой тканью, напоминающей тафту или парчу.
Маленький каменный идол со странно скошенными глазами сидел на берегу… округлого зеркала: его вывороченный пуп, высеченный в полупрозрачном минерале, являл собой кадильницу — там еще рдел пахучий пепел.
Никого.
В матовых витринах смуглели, сгущались сумерки. Неожиданно загорелось багряное пятно, заколебалось и заметалось, словно испуганное насекомое. Откуда-то сверху доносилось журчание воды…
И вдруг у стенного витража возникла женщина: казалось, она родилась из журчания, сумерек, багряного испуга.
— Ее зовут Ромеона, — сказал Баес.
Женщина исчезла. Теодюль толком и не понял, видел ее или нет, — голова закружилась, глаза резко заболели.
Баес тронул его руку.
— Выйдем.
— Слава Богу, — воскликнул Теодюль, — хоть одно знакомое лицо. Это Жером Майер!
Его приятель сидел на верхней ступеньке у двери зерновой лавки Криспера.
— Глупец, — усмехнулся Ипполит, когда Теодюль хотел приблизиться. — Он тебя укусит. Неужели ты не отличаешь человека от крысы из сточной канавы?
И вдруг Теодюль задрожал от брезгливого страха: существо, которое он принял за Жерома, самым комическим манером запихивало в рот горсти круглых зерен и — о ужас! — лоснящийся розовый хвост хлестал его лодыжки.
— Я ведь тебе говорил: он юркнул в сточную канаву.
Они миновали гавань и вышли на знакомую улицу. Барышни Беер стояли на пороге отцовской лавки, и седая шевелюра капитана Судана виднелась в окне второго этажа. Локтем он опирался на карниз и держал в руке засаленную красноватую книгу.
— Боже мой! — вскрикнула мадмуазель Мари. — Малыш горит в лихорадке.
— Он заболел, — пояснил Ипполит Баес. — Я с трудом довел его домой. Он бредил всю дорогу.
— Я ничего не понимаю в этой задаче, — простонал Теодюль.
— Проклятая школа, — вздохнула мадмуазель Софи.
Мадам Нотт распахнула дверь.
— Скорей! Его надо уложить в постель. Теодюля привели в комнату родителей, почему-то малознакомую и зыбкую…
Он лежал на кровати и упорно смотрел на противоположную стену.
— Мадмуазель Мари, вы видите эту картину?
— Вижу, бедняжка, это святая Пульхерия — достойная избранница господа.
— Нет, пробормотал мальчик, — ее зовут Бюлю… ее зовут Ромеона. Вообще ее зовут Жером Майер… крыса из сточной канавы…
— Несчастный, — зарыдала мадам Нотт. — Он бредит. Бегите за доктором.
Его оставили одного на секунду, лишь на секунду.
Послышались странные, глухие удары в стену. Полотно картины вздулось и затрещало.
Он хотел закричать, но это было трудно. Крик застрял в горле, вырываясь сдавленным шепотом.
Глухие удары сменились тонкими серебряными звонами. Потом лавина камней обрушилась на карниз, сломала окна, хлынула в комнату.
Занавеси изогнулись, словно пытаясь ускользнуть от огня. Напрасно. Пламя бросилось на них и сожрало в момент.
* * *
Теодюль болел долго и тяжело. Его лечили лучшие городские медики. По выздоровлении освободили от школы.С этого дня началась многолетняя дружба с Ипполитом Баесом. Ипполит приписал лихорадке все бессвязные переживания восьмого октября.
— Ромеона… таверна «Альфа»… превращение Жерома Майера… вздор, Теодюль… вздор…
— А святая Пульхерия, а каменный дождь, а занавеси в огне?
Ответственность взяла на себя мадмуазель Мари: она зажгла спиртовку, чтобы разогреть чайник. Насчет лавины камней все правильно: обвалилась часть высокого фронтона, вероятно, подточенная осенними дождями.
Глупые, дурные совпадения.
Постепенно все забылось. Только Теодюль продолжал вспоминать время от времени, но ведь воспоминания были его главным занятием в жизни.
III
Книга упала на паркет без всякой видимой причины. Правда, в последние дни ломовые телеги перевозили товары из гавани по этой улице, так что все дома дрожали, будто от мимолетных землетрясений.Месье Теодюль сразу признал книгу в красной обложке — истрепанную и в пятнах от свечного сала. Он созерцал книгу минуты две, наклонялся, трогал дрожащими пальцами синюю шерсть ковра и, наконец, осмелился поднять.
Сначала его недоумение было велико — он игнорировал существование подобных произведений.
Книга содержала весьма распространенный трактат « Большой Альберт», сокращенные «Ключики Соломона», резюме работ некоего Сэмюэля
Поджера на темы каббалы, некромантии и черной магии, а также цитаты из гримуаров старых мастеров великой герметической науки.
Месье Нотт вяло ее проглядел и хотел поставить на место, но внимание привлекли вложенные между страницами рукописные листки.
Красные, порядком выцветшие строки изящной каллиграфии были начертаны на китайской рисовой бумаге. Окончив чтение, месье Теодюль отнюдь не ощутил прилива знаний: тайное и таинственное не особо его привлекало.
В рукописных листках содержались формулы заклятия и вызывания инфернальных могуществ, равно как способы вхождения в контакт с этими абсолютно чуждыми единствами. Разные старинные методы, изложенные в книге, подвергались суровой критике и даже отбрасывались как неэффективные или профанические.
По мнению неизвестного комментатора, «… невозможно достичь сферы действия падших ангелов: для этих последних люди представляют столь мало интереса, что они не считают нужным покидать свое пространство, дабы непосредственно вмешиваться в нашу жизнь.»
Слово «непосредственно» было написано крупными буквами.
« Но необходимо признать наличие интермедиарного, связующего плана — пространства Великого Ноктюрна.»
Эти строки стояли в конце, и месье Теодюль, перевернув листок, заметил, что продолжение, которое, похоже, занимало много страниц, отсутствовало.
Месье Нотт тщетно искал в оставшихся листках каких-либо пояснений касательно весьма интригующего понятия «Великий Ноктюрн» — очевидно, автор уделил этому достаточное внимание на исчезнувших страницах. Заключение не содержало ничего особенного:
« Великий Ноктюрн, надо полагать, не хочет раскрывать людям секрет своего бытия, ибо в таком случае они смогут защищаться от него и тем самым ослабить его власть.»
После недолгого размышления месье Теодюль пришел к простому выводу: это существо, если даже допустить его наличие, делегировано владыками тьмы для целей неизвестных, опасных и преступных.
Он равнодушно поставил книгу на полку. Его только слегка тревожило воспоминание о пережитой в детстве лихорадке: почему все-таки книга в красной обложке мелькнула в ужасном калейдоскопе того дня?
Переждав немного, он рассказал о случившемся Ипполиту Баесу, который перелистал книгу и фыркнул, что за шесть су берется купить подобный хлам у старьевщика. Манускрипт вообще отказался смотреть и категорически объявил:
— Мы отрываем драгоценное время от игры в шашки.
В этот вечер они съели добрую четверть жареной индюшки. Данное обстоятельство могло послужить для месье Теодюля единственным объяснением последующего ночного кошмара.
* * *
Кошмар начался обыкновенно и даже не во сне.Месье Теодюль проводил друга и отправился почивать, освещая лестницу синим ночником. Ступив на площадку второго этажа, он заметил открытую дверь салона капитана Судана и услышал едкий запах сигары. Он остановился, потрясенный: в любой другой вечер месье Теодюль скатился бы по ступенькам и вылетел на улицу… Но сегодня он выпил три стакана отменного виски, купленного в гавани у моряка.
Волшебный напиток всколыхнул его робкую душу и побудил смело войти в темную комнату. Все было в порядке, и он даже засомневался насчет сигары. Ему почудился другой запах — более нежный, более повелительный: аромат плодов и цветов.
Он осмотрел обе комнаты и, прежде чем удалиться в спальню, тщательно запер двери.
В постели у него несколько закружилась голова, но в конце концов беспокойная дремота растворилась во сне.
« Откуда ты плывешь, серебряное диво»…
Он сразу проснулся и приподнялся в кровати. От горького и сухого вкуса виски горело во рту, но никаких следов опьянения не ощущалось.
Клавесин звенел очень нежно и чисто в молчании ночи.
«Мадмуазель Софи», — подумал он. Страха не было, хотя сердце забилось сильно.
Внизу клацнула дверь и ступени заскрипели. Кто-то неимоверно тяжело и медленно шел по лестнице.
«Это мадмуазель Мари! Да, да, совершенно точно. Она, верно, сгибается под тяжестью земли, что скопилась, слежалась за столько лет. Помнится, земля стучала о крышку гроба… плок… плок…»
Ночник светил едва-едва, но все же достаточно, чтобы различить дверь, которая открывалась… с трудом.
Тень в неторопливо расширяющейся створке, узкий лунный луч из высокого окошка в коридоре.
Кто-то шел по комнате, но Теодюль не видел инициатора шагов, несмотря на рассеянный свет.
Пружины скрипнули — кто-то устало и грузно опустился на кровать. Теодюль сразу понял — кто…
«Мадмуазель Мари. Это может быть только она».
Вес переместился, и Теодюль протянул руку к вмятине, что разошлась изгибами и складками на красном шелке одеяла.
Внезапный ужас проступил холодной испариной…
Его руку дернули, схватили, стиснули… невидимый кошмар ринулся на него…
— Мадмуазель Мари! — возопил он.
Нечто отпрянуло, вжимаясь в покрывало широкой убегающей бороздой. По краям постели темными полосами рассеклись два углубления — словно чьи-то гигантские руки вцепились растопыренными пальцами.
Он не услышал, но почувствовал прерывистое дыхание.
Внизу мелодия распалась, клавесин взвизгнул на высокой фальцетной ноте и замер.
— Мадмуазель Мари… — прошептал Теодюль.
Продолжить он не успел: обрушились на плечи и вдавили голову в подушку… руки… возможно…
Он принялся нелепо бороться с неуловимой и напряженной сущностью и каким-то диким усилием сбросил ее с кровати.
Ни малейшего шума падения. Но почему-то в его нервах отозвалась боль — чужая боль, — сумрачный враг неведомым образом пострадал.
Лунный луч скользнул ближе к постели, и Теодюль наконец разглядел… бесформенную угольно-черную массу; это была — он сразу понял — мадмуазель Мари… страдающая мадмуазель Мари.
Он понял еще и другое: ее судорожную, бешеную готовность к борьбе, в которой его, Теодюля, одолеют унизительно и жестоко. Умрет ли он? Нет, это будет куда хуже смерти. И тут звучание странное и чудесное расслышал Теодюль, угадывая блаженную прелюдию скорби… совершенно иного присутствия. Звучание угасло в молчаливой отрешенности и далеко-далеко рассыпалось жалобное арпеджио клавесина.
Угрожающая угольно-черная масса дрогнула, заклубилась и, расползаясь по лунному лучу, постепенно исчезла. Плавная, томительная нежность обволокла напряженное сердце Теодюля: сон мягко всколыхнул его спасительной волной и опустил в свое лоно.
Но перед тем как погрузиться в роскошь забытья, он увидел высокую тень, закрывшую мерцание ночника.
Он увидел склоненную к нему гигантскую фигуру… потолок, казалось, выгнулся над ее головой… лоб пересекала диадема блистающих звезд… Ночь посерела от густоты ее тьмы: присущая ей печаль была столь глубокой, столь нестерпимой, что душа Теодюля оледенела от неведомого горя.
И таинственное откровение резануло напоследок засыпающий мозг: он понял, что находится в присутствии Великого Ноктюрна.
* * *
Месье Теодюль ничего не скрыл от своего друга Ипполита и, рассказав ему все подробности, присовокупил:— Дурной сон, не так ли? Воистину странный сон.
Месье Баес хранил молчание.
Впервые в своей жизни Теодюлю Нотту довелось наблюдать поступок старого приятеля, который никак не укладывался в размеренность ежедневности.
Маленький плотный старик поднялся на второй этаж, запер дверь салона капитана Судана и положил ключ в карман. После чего заявил:
— Я тебе раз и навсегда запрещаю туда входить.
Месье Теодюль потратил три недели на изготовление нового ключа, дабы на всякий случай… иметь возможность…
IV
Мадмуазель Полина Бюлю деликатно провела надушенной замшей по мрамору камина и спинкам стульев, протерла несколько безделушек из поддельного севрского фарфора, хотя нигде не было ни единой пылинки.На секунду она возымела некоторое сомнение: а не заменить ли сухие лунники свежими хризантемами? Однако придется наливать воду в тонкие и высокие вазы белого порфира, стоящие по краям камина, — сама мысль об этом ее смутила.
В ласковом свете люстры зеркало отразило малознакомый образ, ибо мадмуазель Бюлю слегка раскудрявила гладко зачесанные волосы и наложила на щеки немного розовой пудры.
Дома она обычно носила длинное грубошерстное коричневое платье несколько монашеского вида, но этим вечером на ней красовался легкий шелковый пеньюар в малиновых цветочках.
В центре стола, покрытого вышитой скатертью, блистал китайский лакированный поднос.
— Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, — прощебетала она, любуясь искорками, вспыхивающими на граненых пузатеньких бутылочках.
И после минутного колебания вынула из буфета жестяную коробку, благоухающую ванилью.
— Вафельки… миндальное печенье… хрустящие палочки, — блаженно замурлыкала она, и затем деловито прибавила:
— Не так уж холодно сегодня. Действительно, от большой люстры расходилось достаточно тепла.
Шаги на молчаливой улице. Полина Бюлю предусмотрительным пальчиком отодвинула красновато-золотистую штору.
— Это не он. Я все спрашиваю себя… Проживая в одиночестве в своем маленьком доме на улице Прачек, она привыкла разговаривать сама с собой, равно как со всеми окружающими вещами.
— Накануне ли я серьезной перемены?
Она повернулась к довольно крупной терракотовой статуэтке, выделяющейся коричневым пятном на светложелтых обоях. Статуэтка изображала простоватую улыбающуюся женщину, которую скульптор назвал «Евлалией». Великий вопрос явно не потревожил безмятежности ее черт.
— Не с кем посоветоваться, решительно не с кем!
Она приложила ухо к шторе, но услышала только шорох первых сухих листьев, гонимых ветром по тротуару.
— Еще рановато, пожалуй. Мадмуазель Полине почудилась ироническая улыбка на простодушной физиономии Евлалии.
— Он обещал придти ближе к ночи. Понимаете, любезная, соседи — ничего не поделаешь. Один миг — и нет репутации.
Положив дрожащую руку на худую грудь, она прошептала:
— Первый раз я позволяю мужчине нанести мне визит. И так поздно. Добрые люди уже давно в постели. Господи, скажи, грешница ли я? Спущусь ли в бездну самого отвратительного из грехов?
Она долго смотрела на округлый огонь лампы.
— Это секрет. Упаси меня боже проговориться кому-нибудь.
Она не расслышала шагов, но до нее донеслось легкое постукивание крышки почтового ящика. Приоткрыла дверь гостиной, чтобы немного осветить темную прихожую.
— Это вы… — пролепетала она, раскрывая дверь шире. — Прошу вас.
Тонкой, трепетной рукой указала на кресло, бутылочки и сласти.
— Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, вафельки, миндальные печенья, хрустящие палочки…
Только один удар — глухой, резкий.
Деловитая рука поставила в буфет ликеры и коробку с печеньями, потом прикрутила колесико лампы. На черной улице проснулся ветер и набросился на скрипучие ставни старых домов.
— Хе, хе!… Без крика, без шума, без красных пятен на пеньюаре… хе, хе… а мне помнится, нет, чушь, архичушь… без криков, без пятен… хе… хе…
Ветер унес к реке бессвязный шепот.
Это был вечер среды, когда месье Теодюль Нотт не принимал Ипполита Баеса. Он сидел в салоне капитана Судана возле шкафа с клавесином и медленно перелистывал книгу в красной обложке.
— Допустим, — бурчал он, — и что же?… Он словно ждал чего-то, но ничего не случилось.
— Стоит ли трудов? — вздохнул Теодюль.
Его губы горько искривились. Он вернулся в столовую, устроился под лампой с трубкой и с «Приключениями Телемаха».