Страница:
Я направился прямо на свет и трижды дернул захватанное кольцо звонка.
Дверь открылась, кот с огромными, как плошки, глазами метнулся во тьму.
С облегченным вздохом я опустился на белоснежные меха и протянул закоченелые руки к сказочному розово-золотистому огню.
Так я обрел убежище на улице Сорвиголовы в гнусной лачуге мамаши Груль.
И только тут, под сенью жалкого приюта, я принялся размышлять о смысле Мальпертюи.
Почему в прошедшие месяцы — прожитые как долгие годы — я покорился безымянному страху? Почему безропотно отдался на потеху жестоким таинственным силам?
Каковы были намерения покойного Кассава, моего двоюродного деда, предавшего нас этому кошмару и поступившего со всеми нами хуже, чем с чужими?
По чести говоря, с того момента как проявилась злонамеренная воля Мальпертюи — а она не заставила долго ждать его обитателей, — я сделал лишь весьма слабые попытки что-либо понять, а окружавшие меня старались и того меньше.
Мой добрый учитель аббат Дуседам как-то сказал:
— Бесполезно ждать, чтобы сновидение само раскрыло свой глубинный смысл.
Это из книги его комментариев, с трудом получившей imprimatur [8]от церковных властей; что же касается заключительной фразы, то ее с раздражением вычеркнул цензор:
— У Бога и Дьвола не спрашивают: почему?
А сейчас… почему я скрылся здесь, в убежище позора, в ненавистном домишке мамаши Груль?
Не могу пожаловаться — за всю свою жизнь я не наслаждался столь безмятежным спокойствием, как здесь, никогда еще не испытывал подобного чувства полного душевного отдохновения.
Преследующие меня силы тьмы, возможно, забыли обо мне, как это не раз случалось и в самом Мальпертюи.
Я пребываю в чудесном состоянии почти абсолютной свободы — делаю что хочу и как хочу.
Дальний квартал, где я живу, отделен от основной части города рекой и каналом, через которые довольно далеко друг от друга перекинуты лишь два моста.
Ни единая душа не знает меня здесь: до переезда в Мальпертюи я вел замкнутый образ жизни с Элоди, Нэнси да еще аббатом Дуседамом — мой превосходный наставник называл это жизнью внутренней, по большей части обращенной к проблемам духа.
Красивые слова, но пустые — теперь я чувствую всю их суетность.
Когда я возвращаюсь в дом, мамаша Груль открывает дверь на звонки и, жадно урча, хищно хватает протянутые ей крупные монеты.
Сиренево-голубая комната превосходно содержится; здесь я предаюсь долгим, безмятежным мечтаниям, порой меня тешит мысль дождаться здесь конца своего существования, хотя именно на этой сцене разыгралась одна из самых мрачных трагедий моей жизни.
На самом берегу канала я открыл вполне пристойную таверну, где необщительные моряки опустошают огромные блюда съестного и огромные кружки пива; никто не пытается со мной познакомиться, и я отвечаю окружающим тем же счастливым безразличием.
Единственное исключение в этом приюте мира и забвения я делаю для молодой женщины, занимающей весьма скромное и не очень определенное положение в таверне: она моет посуду, убирает, подает на стол, а может быть, удовлетворяет и более низменные потребности клиентов. Ее зовут Бетс, у нее волосы цвета золотистых льняных оческов и немного расплывшаяся талия.
Ближе к вечеру, когда трое-четверо моряков, с удовольствием засиживающихся допоздна, уделяют все свое внимание сложной и безмолвной партии в карты, Бетс подсаживается за мой столик, удаленный от игроков, и не отказывается от подогретого вина с пряностями, которое я ей предлагаю.
Как-то само собой случилось, что мы стали очень откровенны друг с другом.
И однажды я рассказал ей все.
Была почти полночь, когда я закончил свой рассказ.
Последние посетители расплатились по счету и удалились, попрощавшись; хозяйка, личность незначительная и ко всему безучастная, покинула свой пост за стойкой и оставила нас одних; с улицы в ставни били шквальные порывы ветра.
Сложив руки на коленях, Бетс смотрела поверх меня на длинный язычок газового пламени, плененный в стеклянном рожке.
Она молчала, и ее молчание тяготило меня.
— Ты не веришь, — прошептал я. — По-твоему, я брежу и плету небылицы.
— Я бедная девушка, — отозвалась Бетс. — Евангелие и то с трудом читаю. С малолетства мне приходилось пасти гусей, помогать родителям добывать красную глину из вредоносной низинной почвы — они торговали кирпичом и черепицей. Меня воспитали в страхе Божьем и научили стеречься происков дьявола.
Я верю тебе, и сама, не понаслышке, знаю могущество дьявола и его приспешников.
В шестнадцать лет меня обещали в жены молодому человеку с добрым именем и обеспеченным будущим: его отец был рыбником на общинных прудах, и сын унаследовал бы его положение.
В ночь на Сретение, ты и сам об этом знаешь, нечистая сила особенно опасна для людей, и мой нареченный поддался искушениям Лукавого — получил от него шкуру волка-оборотня. Слишком поздно мы поняли, что немало запоздалых путников погубил он в этом мерзком обличье на проклятых дорожных распутьях.
Однажды мой отец обнаружил страшную шкуру в развилке ивового дерева. Тут же развел он из сухих поленьев костер побольше, чтобы поскорее сжечь чудовищную личину.
Вдруг издалека донесся ужасный вопль — к нам бежал мой жених, обезумевший от ярости и муки.
Он бросился в огонь, чтобы вытащить уже занявшуюся шкуру, да кирпичники и землекопы удержали его, а отец подтолкнул шкуру в огонь пожарче, так что вскорости от нее осталась лишь кучка пепла.
И тогда мой нареченный разразился жалобными стенаниями, признал свои грехи и скончался в ужаснейших муках.
Я покинула родную деревню, не в силах оставаться там, где пришлось пережить этот ужас.
Так разве могу я не поверить тебе?
Она совладала с волнением и продолжала:
— Кабы несчастный мой жених собрался с мужеством, пал в ноги священнику и признался в свершенных злодеяниях, он мог бы спастись даже в мире сем, и душа его не терпела бы теперь вековечную муку. Ах, заговори он тогда со мною о своем горе, как ты, думаю, удалось бы помочь ему.
— О, правильно ли я понял? — спросил я тихо. — Ты бы и мне помогла?
Милая улыбка осветила ее лицо:
— Ну а как же иначе? И тебе помогла бы, только не знаю, как. Все, о чем ты рассказал, такое таинственное и темное, мрак окружил тебя и не отпускает!… Дай мне подумать этой ночью; срок небольшой, и пока я буду размышлять, не выпущу из рук четки, привезенные из Святой Земли: в кресте на четках сокрыт кусочек мощей, говорят, чудодейственных.
Она снова улыбнулась; в этот момент в ставень трижды постучали.
Ее рука легла на мою.
— Не выходи, это смерть стучит!
Мы оцепенели, испуганно и вопросительно глядя друг другу в глаза.
Ветер на улице вдруг утих, и в наступившей тишине раздался громкий голос:
— Я роза Сарона!
Невыразимым отчаянием звучала Песнь Песней — я узнал голос Матиаса Кроока.
Бетс закрыла глаза и вся дрожала.
Песня вдруг словно воспарила ввысь и затихла где-то высоко-высоко.
Бетс смотрела на меня полными слез глазами.
— Нет, — прошептала она, — нет, это не мертвый поет, это кое-что пострашней, только уж такое горе слыхать, что у меня просто сердце разрывается.
Я встал и направился к выходу, повинуясь некой влекущей силе, но Бетс решительно удержала меня.
— Не уходи… Там, за дверями, притаилось ужасное. Не знаю что… но это ужасно… понимаешь? Ужасно.
Я услышал сухое постукивание — Бетс перебирала четки из темных блестящих зерен.
— Они из дерева с горы Елеонской! Я склонился к девушке.
— Я останусь, Бетс.
Она потушила лампу и тихонько подтолкнула меня к темной лестнице.
Это была странная брачная ночь, добрая и нежная; я заснул на ее плече, рука в ее руке, в которой так и остались четки из зерен благословенного дерева.
Назавтра Бетс сказала:
— Надо попытаться найти Айзенготта.
Мне казалось, что в своей исповеди я не слишком-то распространялся о загадочной роли Айзенготта, поэтому спросил:
— Ты его случайно не знаешь?
— Ну а как же, кто ж его не знает? Он живет в двух шагах, там, где канал сворачивает в сторону, на углу площади Вязов и Стрижиной улицы, в маленьком чистеньком домике, и торгует всякими старыми безделушками, даже очень красивыми. Видишь этот светлый черепаховый гребень? Это он отдал мне вещицу за мелкую серебряную монетку. В округе его очень уважают — он всегда готов помочь и подать добрый совет.
Площадь Вязов?… Стрижиная улица?… И в самом деле, мне смутно припомнилось — когда-то я видел там антикварную лавку. Но… ведь задворки этого дома должны выходить к лачуге мамаши Груль? Что-то тут не так…
— Ладно, — согласился я, — схожу.
Но встать и не подумал. Бетс улыбнулась.
— Конечно же, времени у тебя много…
— Бетс, а ты не сходишь со мной?
— Пойдем, почему бы и нет!
Дверь распахнулась, в таверну с шумом и гамом ввалилась компания моряков, с ними вместе сегодня пришли и плотогоны, сплавлявшие огромные еловые плоты из глубин Черного Леса до приморских равнин Фландрии и Голландии.
Они заработали хорошие деньги и намеревались основательно кутнуть.
— Вина для всех! Разносолы на стол, да побольше! — скомандовал один из парней с веселой располагающей физиономией.
Сейчас нечего было и думать уйти из таверны; Бетс пришлось подавать на стол, а я не умел отказаться от приглашения этих славных людей.
Мы выпили легкого красного вина, за ним, подстегивая аппетиты, на столе появились высокие бутылки рейнского. Кухня наполнилась шумом и дымом, загремели кастрюли, заскворчали капли жира в противнях под вертелами.
— Выпьем! — предложил толстый моряк. — Пока не догнал нас Голландец Михаэль!
Эти слова нагнали мрачное настроение на присутствующих.
— Не к добру поминать его имя! — бормотали некоторые.
Толстяк почесал в голове с виноватым видом.
— И впрямь, друзья, лучше не поминать его всуе ради святого имени Спасителя и… трижды проклятого сатаны!
— Только вспомнишь про него, он тут как тут! — запричитал кто-то.
Я хотел было выпить, но опустил руку и поставил стакан: на стол упала тень — темная фигура заслонила окно.
К стеклу прильнуло чье-то лицо — нас пытались разглядеть с улицы.
Мои сотрапезники не обратили на это никакого внимания, верно, и вообще ничего не заметили. Скорее всего, видение мелькнуло только для меня одного.
Впрочем, и ничего пугающего в нем не было; сердце сильней забилось в моей груди.
Бледное лицо легкой тенью обрамлял тонкий шерстяной капюшон, прищуренные глаза улыбались мне и сквозь полуопущенные ресницы горели светлым изумрудом.
Эуриалия!…
Одним прыжком я оказался на улице.
У окна никого не было, на улице ни души, но, свернув на бегу за угол, я увидел омерзительную мамашу Груль, неверной походкой она спешила прочь, а на плече у нее, вцепившись, сидел кот Лупка, щуря на солнце свои глазищи.
Моряки и плотогоны ушли из таверны только в сумерки.
Бетс, освободившись от забот, набросила на плечи темную шерстяную накидку и сделала мне знак следовать за ней.
— Дом Айзенготта тут недалеко. В этот час он наверняка сидит в своей лавке, смотрит на улицу да покуривает трубку.
Мы шли вдоль зеленой воды канала, первые лампы загорались на стоящих у причала баржах.
Бетс немного грузновато опиралась на мою руку; я понимал, что девушка счастлива, доверяет мне, и ее присутствие великим спокойствием наполняло мое истерзанное сердце.
— О чем ты думаешь? — внезапно прервал я молчание.
— О тебе, конечно, — с обычной своей прямотой отвечала Бетс. — И о моем несчастном женихе.
Моя родная деревня тянется вдоль больших, очень больших прудов, которые сообщаются с морем длинными протоками.
Воды у нас богаты рыбой, а вот земли пустынны, однако добрые Белые Монахи, благослови их Господь, основали в тех местах свою обитель.
Если бы только мой нареченный доверился мне… Обратись мы тогда к монахам, они изгнали бы дьявола из его души.
Хочешь, как-нибудь навестим их — они наверняка защитят тебя от таинственных опасностей.
Я ласково сжал ее руку.
— Хорошо, Бетс, я сделаю, как ты велишь.
— Знаешь, когда у них звонят, то колокол отчетливо зовет: приди ко мне… приди ко мне… А над дверями выведено золотыми буквами: Радость и мир входящему сюда, идущему мимо — Бог с тобою.
— Если я войду туда, как же ты?
— Я останусь в деревне, хоть и тяжело мне туда возвращаться; а глядя издали на монастырскую колокольню, я утешусь мыслью о том, что тебя там защитят и спасут.
Мы миновали несколько улочек, куда уже вползала ночь; двери и окна закрылись, готовясь к близкому сну.
— Вот и Стрижиная улица!
Улочка, тоже темная и пустынная, уводила от канала к темной платановой аллее для игры в мяч.
— Странно! — прошептала моя подруга.
— Что такое, Бетс?
Она не ответила и прибавила шагу.
— Где же лавочка Айзенготта? Рука, опиравшаяся на мою, дрожала.
— Странно, — судорожно вздрогнув, ответила Бетс. — Вроде бы мы прошли Стрижиную улицу, но… О, что же это? Это ведь не Стрижиная улица! Хоть и знакомая. Пойдем дальше!
Мы дошли до сонной аллеи; на ясном небе высыпали звезды.
— Мы ошиблись, — вдруг сказала она, — и что такое со мной! Вот же наша улица!
Но и это была не наша улица, в чем Бетс убедилась, когда мы в темноте прошли ее от начала до конца.
— Ничего не понимаю, — прошептала Бетс. — Ведь Стрижиную улицу я могу найти и с закрытыми глазами; мы просто должны найти ее… Должны!
Еще трижды Бетс казалось, что мы, наконец, нашли нужную улицу, и всякий раз она ошибалась.
— Ох, мы ходим, словно по заколдованному кругу, и совсем заплутались. Куда же мы попали? — жаловалась Бетс.
Мы ни разу не переходили через мост, тем не менее я был уверен, что нас завело совсем в другую часть города. Вдруг я сдавленно вскрикнул и застыл на месте.
— Смотри… там…
Мы стояли перед Мальпертюи.
Черный и огромный, как гора, в ночи высился дом моего двоюродного деда Кассава.
Ставни опущены, словно веки мертвеца, черная пасть подъезда зияла зловещей бездной.
— Бетс, — взмолился я, — уйдем… Я боюсь входить!
Девушка не ответила, и я сомневаюсь, находилась ли она еще подле меня.
Башмаки мои, казалось, налились свинцом, я с трудом оторвал ногу от земли и двинулся — тяжелым шагом сомнамбулы.
Я шел… шел…
Все мое существо бунтовало и кричало в страхе — и все-таки я шел к крыльцу.
Поднялся по лестнице, медля на каждой ступени.
Дверь открылась, а может, она была заранее открыта?
Черной ночью вошел я в Мальпертюи.
Глава восьмая. Тот, Кто Гасил Лампы
Из глубины огромного холла голубая звезда наблюдала мое вступление в дом — я узнал лампу толстого стекла, зажженную у ног бога Терма.
Я направился к ней, как припозднившийся на проклятом болоте путник идет на предательский свет блуждающего огонька.
Минуя спиральную лестницу, я увидел в черном проеме сверкающие наверху искорки — по всем этажам на лестничных площадках горели лампы и свечи Лампернисса. Я закричал что было сил:
— Лампернисс! Лампернисс!
Странный и зловещий был ответ.
Оглушающий и вместе с тем какой-то сдавленный шум, будто хлопал на ветру поникший парус.
Самая верхняя искорка померкла.
Бессильно прислонясь к стене, не в силах разбить жестокие оковы и двинуться с места, я наблюдал медленную агонию света.
Светильники гасли один за другим, и каждое новое затмение сопровождалось тяжелым хищным звуком.
Тень приближалась, подкрадывалась ко мне, чернильно-смолистый мрак уже затопил все верхние этажи.
В нише второго этажа, похоже, горела сальная свеча; мне не было видно ее, но неверный желтый свет падал на ступеньки и перила.
Туда, на лестничную площадку, словно опустилось облако, еще чернее, чем наступающая за ним ночь; гибели свечи неожиданно сопутствовал не шум бесполезного паруса, а жуткий вопль и оглушительный скрежет железа по железу.
Свод мрака надвинулся на меня.
Оставались только два источника света: красивая лампа с округлым язычком пламени в углу большой лестничной площадки первого этажа и слабый отблеск где-то вдали — венецианский фонарь, яркий сам по себе, именно поэтому дающий мало света.
Солидная верхняя лампа, по-видимому, сопротивлялась — ее отсвет сначала дрогнул, почти пропал и разгорелся вновь.
Уже пронесшаяся было мимо лампы тень вернулась, сопровождаемая хлопающим звуком и криком ярости, — и лампа уступила, побежденная.
Оставался фонарь.
Я различал его очень хорошо — он висел на шнуре почти над моей головой: хищник из мрака неизбежно явился бы моему взору, если готовил фонарю ту же судьбу, что и остальным светильникам. И я его увидел, если, конечно, можно сказать, что видишь тень, падающую на тень.
Нечто огромное, мимолетное, подобное стремительно несущемуся дымовому сгустку, в котором выделялись два светящихся красным пятна, набросилось на радужный свет, и он сгинул.
В это критическое мгновение я вновь обрел способность двигаться.
В дьяволовом логове оставался единственный источник света — голубая лампа бога Терма.
Я кинулся к ней и схватил, твердо решив защитить свет от любого исчадия ночи.
Внезапно моего слуха достигли жалобные стенания.
В жизни не слышал ничего более душераздирающего и безысходного — и в этом плаче, в этом нечеловеческом страдании прозвучал призыв ко мне.
— Маленький господин… Света, маленький господин!
Откуда-то со второго этажа, из-за непроницаемой стены мрака меня звал Лампернисс.
Я торопливо вывернул на пару дюймов фитиль в голубой лампе, и прекрасное маленькое зарево родилось в моей сжатой руке, бросающей вызов грозной тьме.
— Лампернисс… я иду… держись!
Я помчался наверх через две ступеньки, осененный лазурным ореолом, жестом и словом противоборствуя неизвестному врагу.
— Только попробуй вырвать у меня лампу!
Но творение мрака не явилось, я беспрепятственно добрался до лестничной площадки, откуда доносились стоны Лампернисса.
Свет неровными скачками двигался впереди меня, вызывая к жизни причудливые тени, светло-голубыми мазками ложился на стены и резные панели.
— Лампернисс!
Я чуть не наткнулся на него; жуткое зрелище предстало моим глазам, потребовались все мое мужество и весь мой гнев, чтобы не выронить лампу.
Бедный Лампернисс лежал на липком от почерневшей крови полу, безобразно нагой, со страшной рваной раной на теле.
Я наклонился приподнять его, но слабым движением он отказался от помощи.
Руки его бессильно упали — звякнуло железо. Только тут я разглядел: он был прикован к полу тяжелыми цепями.
— Лампернисс, — взмолился я, — только скажи…
Он страшно захрипел.
— Обещайте…
— Да, да, все что скажешь…
Он приоткрыл подернутые пеленой глаза и улыбнулся.
— Нет… не то… света! О, пощади меня!
Тело его обмякло, глаза закрылись, только огромная страшная рана продолжала судорожно пульсировать.
Из ночной глубины что-то надвигалось на меня, и вдруг перед моими глазами возник чудовищный коготь.
В голубом свете лампы явился громадный орел: звезды бы содрогнулись, устрашенные его величием, яростный взор обжигал, Мальпертюи потряс его жуткий крик.
Лапа со стальными когтями вырвала из моих рук светильник и отбросила далеко в сторону. Тьма сомкнулась вокруг меня, как тюремные стены.
Чудовище, по-видимому, ринулось на свою жертву, ибо я услышал страшный звук раздираемой плоти.
— Обещайте!…
Слабый голос, принесенный легким дуновением, произнес это слово как будто прямо мне на ухо.
И тишина.
Немного погодя открылась дверь.
В черной глубине родился свет — свет свечи или высоко поднятого потайного фонаря.
Неуверенные шаги, осторожно ступающие по темной лестнице.
Свет разгорался, приближаясь с каждой ступенькой.
Я увидел свечу.
Вставленная в примитивный подсвечник из обожженной глины, она колебалась в такт державшей ее руке. Короткие и толстые, словно сосиски, пальцы другой руки прикрывали пламя.
Когда свет упал на меня, обладатель свечи остановился и что-то пробурчал.
Толстая лапища больше не заслоняла огонек — она протянулась и схватила меня за плечо.
— Ну-ка, пошли!
В голосе звучала угроза.
Свеча дернулась, и я наконец увидел лицо — лицо кузена Филарета.
Я пробормотал его имя, но он не ответил.
Угрюмо таращась на меня, он еще сильнее сжал мое плечо и с силой подтолкнул.
Меня овеяло нежным ледяным дыханием, и я ощутил себя почти невесомым.
Но грубая враждебная сила по-прежнему владела мной, казалось, меня неумолимой хваткой сдавил мощный борец, затем будто змея обвила руки и ноги, спускаясь к запястьям и щиколоткам.
И я словно погрузился в глубокую и очень холодную воду.
— Ты будешь все видеть и слышать, но даю слово, мучений ты избежишь.
Приятная легкость не исчезла, но я оцепенел в полной неподвижности, исключающей малейшую возможность движения, — признаться, я и не пытался пошевелиться, боясь спугнуть сладостное ощущение покоя.
— Я простой пожилой человек и зла ни на кого не держу; хоть и мог бы обидеться на тебя; помнишь, как ты отказался добыть мне коростеля (вот славное было бы чучело!), и вообще — нет чтобы поймать одного из маленьких злых бесов с чердака, так ты еще и ловушку потерял, на которую столько времени и труда положено.
Я плашмя лежал на очень холодном столе, надо мной висела люстра с множеством рожков — в каждом по массивной свече витого воска, и все они горели ровным высоким пламенем, разливая мягкое золотистое сияние.
Голос кузена Филарета удалось признать сразу, но самого его я не видел: в поле зрения оказался лишь потолок с глубокой лепниной, где притаились бархатные тени, да еще самый дальний угол комнаты.
— Голову повернуть ты не можешь, а потому не видишь компанию, куда в скорости попадешь. Небось порадуешься встрече с ними; ладно уж, коли сам неподвижен, так и быть, покажу их тебе.
Послышалось пыхтение, будто кто-то изо всех сил раздувал тлеющую головешку, затем несколько раз что-то мягко ударилось о потолок.
Пламя свечей затрепетало.
Три тощие фигуры прибились к потолочным балкам; премного довольный кузен Филарет расхохотался и хлопнул себя по ляжкам.
— Вот они, голубчики… Узнаешь, не правда ли? Жаль только, не в моих силах сейчас заставить их повыкаблучивать кое-что, а не просто плясать по потолку этакими надутыми пузырями — впрочем, они и есть пузыри.
В его голосе звучало сожаление.
— И впрямь жалость берет. Я-то не из их числа… Лампернисс так мне прямо и заявил при оказии. Ах, чтоб его… К сожалению, не имею права отправить его в вашу компанию — у него, видите ли, привилегии! Ну, а с тобой…
Он замолчал, и его молчание длилось вечность.
— Насчет тебя мне толком не сказано… честно говоря, и сейчас не знаю — я, видишь ли, Кассаву был верный слуга, а доверенностью своей он меня не почтил; представляешь, уже несколько недель без дела сижу — ты-то понимаешь мои мучения. За тебя никто отчета не потребует, милый мой малыш, ведь поручили же мне толстого Чиика — а его-то случай не так прост, если верить перепуганным Грибуанам. Ладно, ладно… добрые времена вернулись к славному кузену Филарету, наконец-то поработаем — заживем вовсю и насладимся радостями бытия.
Я услышал серебристый перезвон инструментов и склянок.
— Гм, гм… — бурчал он, — надо бы поспешить, а то опять вмешается эта… тварь, она-таки хапнула у меня тетушку Сильвию!
Отличный был материал, да попробуй поработай со статуей, настоящей такой — твердокаменной!
Вновь звяканье склянок и стальных инструментов.
— А бедняга Самбюк, подумать только… Я-то любил его и хотел было законсервировать навечно. Какое там! Только пепел остался, вот ведь незадача; грубо сработано, по-моему!
— Ну, пора и за дело… Вроде как табаком потянуло, видно, опять где-то близко этот бездельник аббат шныряет. Не надейся — он не за тобой здесь шастает, я-то знаю, чего ему надо — только не дождется. Скоро уже и ночь на Сретение.
Тут я, наконец, увидел кузена Филарета.
Он облачился в халат из перекрашенной ткани и то размахивал длинным отточенным скальпелем, то пробовал его на ногте большого пальца.
— Скоро и ты к ним отправишься, — продолжал он, тыкая в сторону плясунов, толкущихся под потолком. — Вот только, увы, оставить тебе голос, как Матиасу Крооку, не удастся. Не я решаю… а вот он, видать, тоже в привилегированных ходил, хоть мне его и уступили… И вообще не мое дело решать всякие загадки, я человек простой.
Рука со скальпелем зависла над моим горлом и на мгновение замерла. Страха не было, напротив, меня охватило блаженное предчувствие спокойствия, великой безграничной безмятежности.
Но поблескивающее лезвие не опустилось.
Внезапно оно судорожно дернулось раз и другой, будто руку, нацеленную на мое горло, вдруг поразил испуг или паника.
Затем рука неожиданно исчезла из моего поля зрения и появилась физиономия Филарета.
Он был изжелта-бледен, в выпученных глазах застыло выражение гнусного страха. Кривящийся, сведенный испугом рот вперемежку с икотой выбросил умоляющие слова:
Дверь открылась, кот с огромными, как плошки, глазами метнулся во тьму.
С облегченным вздохом я опустился на белоснежные меха и протянул закоченелые руки к сказочному розово-золотистому огню.
Так я обрел убежище на улице Сорвиголовы в гнусной лачуге мамаши Груль.
И только тут, под сенью жалкого приюта, я принялся размышлять о смысле Мальпертюи.
Почему в прошедшие месяцы — прожитые как долгие годы — я покорился безымянному страху? Почему безропотно отдался на потеху жестоким таинственным силам?
Каковы были намерения покойного Кассава, моего двоюродного деда, предавшего нас этому кошмару и поступившего со всеми нами хуже, чем с чужими?
По чести говоря, с того момента как проявилась злонамеренная воля Мальпертюи — а она не заставила долго ждать его обитателей, — я сделал лишь весьма слабые попытки что-либо понять, а окружавшие меня старались и того меньше.
Мой добрый учитель аббат Дуседам как-то сказал:
— Бесполезно ждать, чтобы сновидение само раскрыло свой глубинный смысл.
Это из книги его комментариев, с трудом получившей imprimatur [8]от церковных властей; что же касается заключительной фразы, то ее с раздражением вычеркнул цензор:
— У Бога и Дьвола не спрашивают: почему?
А сейчас… почему я скрылся здесь, в убежище позора, в ненавистном домишке мамаши Груль?
Не могу пожаловаться — за всю свою жизнь я не наслаждался столь безмятежным спокойствием, как здесь, никогда еще не испытывал подобного чувства полного душевного отдохновения.
Преследующие меня силы тьмы, возможно, забыли обо мне, как это не раз случалось и в самом Мальпертюи.
Я пребываю в чудесном состоянии почти абсолютной свободы — делаю что хочу и как хочу.
Дальний квартал, где я живу, отделен от основной части города рекой и каналом, через которые довольно далеко друг от друга перекинуты лишь два моста.
Ни единая душа не знает меня здесь: до переезда в Мальпертюи я вел замкнутый образ жизни с Элоди, Нэнси да еще аббатом Дуседамом — мой превосходный наставник называл это жизнью внутренней, по большей части обращенной к проблемам духа.
Красивые слова, но пустые — теперь я чувствую всю их суетность.
Когда я возвращаюсь в дом, мамаша Груль открывает дверь на звонки и, жадно урча, хищно хватает протянутые ей крупные монеты.
Сиренево-голубая комната превосходно содержится; здесь я предаюсь долгим, безмятежным мечтаниям, порой меня тешит мысль дождаться здесь конца своего существования, хотя именно на этой сцене разыгралась одна из самых мрачных трагедий моей жизни.
На самом берегу канала я открыл вполне пристойную таверну, где необщительные моряки опустошают огромные блюда съестного и огромные кружки пива; никто не пытается со мной познакомиться, и я отвечаю окружающим тем же счастливым безразличием.
Единственное исключение в этом приюте мира и забвения я делаю для молодой женщины, занимающей весьма скромное и не очень определенное положение в таверне: она моет посуду, убирает, подает на стол, а может быть, удовлетворяет и более низменные потребности клиентов. Ее зовут Бетс, у нее волосы цвета золотистых льняных оческов и немного расплывшаяся талия.
Ближе к вечеру, когда трое-четверо моряков, с удовольствием засиживающихся допоздна, уделяют все свое внимание сложной и безмолвной партии в карты, Бетс подсаживается за мой столик, удаленный от игроков, и не отказывается от подогретого вина с пряностями, которое я ей предлагаю.
Как-то само собой случилось, что мы стали очень откровенны друг с другом.
И однажды я рассказал ей все.
Была почти полночь, когда я закончил свой рассказ.
Последние посетители расплатились по счету и удалились, попрощавшись; хозяйка, личность незначительная и ко всему безучастная, покинула свой пост за стойкой и оставила нас одних; с улицы в ставни били шквальные порывы ветра.
Сложив руки на коленях, Бетс смотрела поверх меня на длинный язычок газового пламени, плененный в стеклянном рожке.
Она молчала, и ее молчание тяготило меня.
— Ты не веришь, — прошептал я. — По-твоему, я брежу и плету небылицы.
— Я бедная девушка, — отозвалась Бетс. — Евангелие и то с трудом читаю. С малолетства мне приходилось пасти гусей, помогать родителям добывать красную глину из вредоносной низинной почвы — они торговали кирпичом и черепицей. Меня воспитали в страхе Божьем и научили стеречься происков дьявола.
Я верю тебе, и сама, не понаслышке, знаю могущество дьявола и его приспешников.
В шестнадцать лет меня обещали в жены молодому человеку с добрым именем и обеспеченным будущим: его отец был рыбником на общинных прудах, и сын унаследовал бы его положение.
В ночь на Сретение, ты и сам об этом знаешь, нечистая сила особенно опасна для людей, и мой нареченный поддался искушениям Лукавого — получил от него шкуру волка-оборотня. Слишком поздно мы поняли, что немало запоздалых путников погубил он в этом мерзком обличье на проклятых дорожных распутьях.
Однажды мой отец обнаружил страшную шкуру в развилке ивового дерева. Тут же развел он из сухих поленьев костер побольше, чтобы поскорее сжечь чудовищную личину.
Вдруг издалека донесся ужасный вопль — к нам бежал мой жених, обезумевший от ярости и муки.
Он бросился в огонь, чтобы вытащить уже занявшуюся шкуру, да кирпичники и землекопы удержали его, а отец подтолкнул шкуру в огонь пожарче, так что вскорости от нее осталась лишь кучка пепла.
И тогда мой нареченный разразился жалобными стенаниями, признал свои грехи и скончался в ужаснейших муках.
Я покинула родную деревню, не в силах оставаться там, где пришлось пережить этот ужас.
Так разве могу я не поверить тебе?
Она совладала с волнением и продолжала:
— Кабы несчастный мой жених собрался с мужеством, пал в ноги священнику и признался в свершенных злодеяниях, он мог бы спастись даже в мире сем, и душа его не терпела бы теперь вековечную муку. Ах, заговори он тогда со мною о своем горе, как ты, думаю, удалось бы помочь ему.
— О, правильно ли я понял? — спросил я тихо. — Ты бы и мне помогла?
Милая улыбка осветила ее лицо:
— Ну а как же иначе? И тебе помогла бы, только не знаю, как. Все, о чем ты рассказал, такое таинственное и темное, мрак окружил тебя и не отпускает!… Дай мне подумать этой ночью; срок небольшой, и пока я буду размышлять, не выпущу из рук четки, привезенные из Святой Земли: в кресте на четках сокрыт кусочек мощей, говорят, чудодейственных.
Она снова улыбнулась; в этот момент в ставень трижды постучали.
Ее рука легла на мою.
— Не выходи, это смерть стучит!
Мы оцепенели, испуганно и вопросительно глядя друг другу в глаза.
Ветер на улице вдруг утих, и в наступившей тишине раздался громкий голос:
— Я роза Сарона!
Невыразимым отчаянием звучала Песнь Песней — я узнал голос Матиаса Кроока.
Бетс закрыла глаза и вся дрожала.
Песня вдруг словно воспарила ввысь и затихла где-то высоко-высоко.
Бетс смотрела на меня полными слез глазами.
— Нет, — прошептала она, — нет, это не мертвый поет, это кое-что пострашней, только уж такое горе слыхать, что у меня просто сердце разрывается.
Я встал и направился к выходу, повинуясь некой влекущей силе, но Бетс решительно удержала меня.
— Не уходи… Там, за дверями, притаилось ужасное. Не знаю что… но это ужасно… понимаешь? Ужасно.
Я услышал сухое постукивание — Бетс перебирала четки из темных блестящих зерен.
— Они из дерева с горы Елеонской! Я склонился к девушке.
— Я останусь, Бетс.
Она потушила лампу и тихонько подтолкнула меня к темной лестнице.
Это была странная брачная ночь, добрая и нежная; я заснул на ее плече, рука в ее руке, в которой так и остались четки из зерен благословенного дерева.
Назавтра Бетс сказала:
— Надо попытаться найти Айзенготта.
Мне казалось, что в своей исповеди я не слишком-то распространялся о загадочной роли Айзенготта, поэтому спросил:
— Ты его случайно не знаешь?
— Ну а как же, кто ж его не знает? Он живет в двух шагах, там, где канал сворачивает в сторону, на углу площади Вязов и Стрижиной улицы, в маленьком чистеньком домике, и торгует всякими старыми безделушками, даже очень красивыми. Видишь этот светлый черепаховый гребень? Это он отдал мне вещицу за мелкую серебряную монетку. В округе его очень уважают — он всегда готов помочь и подать добрый совет.
Площадь Вязов?… Стрижиная улица?… И в самом деле, мне смутно припомнилось — когда-то я видел там антикварную лавку. Но… ведь задворки этого дома должны выходить к лачуге мамаши Груль? Что-то тут не так…
— Ладно, — согласился я, — схожу.
Но встать и не подумал. Бетс улыбнулась.
— Конечно же, времени у тебя много…
— Бетс, а ты не сходишь со мной?
— Пойдем, почему бы и нет!
Дверь распахнулась, в таверну с шумом и гамом ввалилась компания моряков, с ними вместе сегодня пришли и плотогоны, сплавлявшие огромные еловые плоты из глубин Черного Леса до приморских равнин Фландрии и Голландии.
Они заработали хорошие деньги и намеревались основательно кутнуть.
— Вина для всех! Разносолы на стол, да побольше! — скомандовал один из парней с веселой располагающей физиономией.
Сейчас нечего было и думать уйти из таверны; Бетс пришлось подавать на стол, а я не умел отказаться от приглашения этих славных людей.
Мы выпили легкого красного вина, за ним, подстегивая аппетиты, на столе появились высокие бутылки рейнского. Кухня наполнилась шумом и дымом, загремели кастрюли, заскворчали капли жира в противнях под вертелами.
— Выпьем! — предложил толстый моряк. — Пока не догнал нас Голландец Михаэль!
Эти слова нагнали мрачное настроение на присутствующих.
— Не к добру поминать его имя! — бормотали некоторые.
Толстяк почесал в голове с виноватым видом.
— И впрямь, друзья, лучше не поминать его всуе ради святого имени Спасителя и… трижды проклятого сатаны!
— Только вспомнишь про него, он тут как тут! — запричитал кто-то.
Я хотел было выпить, но опустил руку и поставил стакан: на стол упала тень — темная фигура заслонила окно.
К стеклу прильнуло чье-то лицо — нас пытались разглядеть с улицы.
Мои сотрапезники не обратили на это никакого внимания, верно, и вообще ничего не заметили. Скорее всего, видение мелькнуло только для меня одного.
Впрочем, и ничего пугающего в нем не было; сердце сильней забилось в моей груди.
Бледное лицо легкой тенью обрамлял тонкий шерстяной капюшон, прищуренные глаза улыбались мне и сквозь полуопущенные ресницы горели светлым изумрудом.
Эуриалия!…
Одним прыжком я оказался на улице.
У окна никого не было, на улице ни души, но, свернув на бегу за угол, я увидел омерзительную мамашу Груль, неверной походкой она спешила прочь, а на плече у нее, вцепившись, сидел кот Лупка, щуря на солнце свои глазищи.
Моряки и плотогоны ушли из таверны только в сумерки.
Бетс, освободившись от забот, набросила на плечи темную шерстяную накидку и сделала мне знак следовать за ней.
— Дом Айзенготта тут недалеко. В этот час он наверняка сидит в своей лавке, смотрит на улицу да покуривает трубку.
Мы шли вдоль зеленой воды канала, первые лампы загорались на стоящих у причала баржах.
Бетс немного грузновато опиралась на мою руку; я понимал, что девушка счастлива, доверяет мне, и ее присутствие великим спокойствием наполняло мое истерзанное сердце.
— О чем ты думаешь? — внезапно прервал я молчание.
— О тебе, конечно, — с обычной своей прямотой отвечала Бетс. — И о моем несчастном женихе.
Моя родная деревня тянется вдоль больших, очень больших прудов, которые сообщаются с морем длинными протоками.
Воды у нас богаты рыбой, а вот земли пустынны, однако добрые Белые Монахи, благослови их Господь, основали в тех местах свою обитель.
Если бы только мой нареченный доверился мне… Обратись мы тогда к монахам, они изгнали бы дьявола из его души.
Хочешь, как-нибудь навестим их — они наверняка защитят тебя от таинственных опасностей.
Я ласково сжал ее руку.
— Хорошо, Бетс, я сделаю, как ты велишь.
— Знаешь, когда у них звонят, то колокол отчетливо зовет: приди ко мне… приди ко мне… А над дверями выведено золотыми буквами: Радость и мир входящему сюда, идущему мимо — Бог с тобою.
— Если я войду туда, как же ты?
— Я останусь в деревне, хоть и тяжело мне туда возвращаться; а глядя издали на монастырскую колокольню, я утешусь мыслью о том, что тебя там защитят и спасут.
Мы миновали несколько улочек, куда уже вползала ночь; двери и окна закрылись, готовясь к близкому сну.
— Вот и Стрижиная улица!
Улочка, тоже темная и пустынная, уводила от канала к темной платановой аллее для игры в мяч.
— Странно! — прошептала моя подруга.
— Что такое, Бетс?
Она не ответила и прибавила шагу.
— Где же лавочка Айзенготта? Рука, опиравшаяся на мою, дрожала.
— Странно, — судорожно вздрогнув, ответила Бетс. — Вроде бы мы прошли Стрижиную улицу, но… О, что же это? Это ведь не Стрижиная улица! Хоть и знакомая. Пойдем дальше!
Мы дошли до сонной аллеи; на ясном небе высыпали звезды.
— Мы ошиблись, — вдруг сказала она, — и что такое со мной! Вот же наша улица!
Но и это была не наша улица, в чем Бетс убедилась, когда мы в темноте прошли ее от начала до конца.
— Ничего не понимаю, — прошептала Бетс. — Ведь Стрижиную улицу я могу найти и с закрытыми глазами; мы просто должны найти ее… Должны!
Еще трижды Бетс казалось, что мы, наконец, нашли нужную улицу, и всякий раз она ошибалась.
— Ох, мы ходим, словно по заколдованному кругу, и совсем заплутались. Куда же мы попали? — жаловалась Бетс.
Мы ни разу не переходили через мост, тем не менее я был уверен, что нас завело совсем в другую часть города. Вдруг я сдавленно вскрикнул и застыл на месте.
— Смотри… там…
Мы стояли перед Мальпертюи.
Черный и огромный, как гора, в ночи высился дом моего двоюродного деда Кассава.
Ставни опущены, словно веки мертвеца, черная пасть подъезда зияла зловещей бездной.
— Бетс, — взмолился я, — уйдем… Я боюсь входить!
Девушка не ответила, и я сомневаюсь, находилась ли она еще подле меня.
Башмаки мои, казалось, налились свинцом, я с трудом оторвал ногу от земли и двинулся — тяжелым шагом сомнамбулы.
Я шел… шел…
Все мое существо бунтовало и кричало в страхе — и все-таки я шел к крыльцу.
Поднялся по лестнице, медля на каждой ступени.
Дверь открылась, а может, она была заранее открыта?
Черной ночью вошел я в Мальпертюи.
Глава восьмая. Тот, Кто Гасил Лампы
В глазах богов он провинился тем, что помог людям в их несчастьях…
Готорн
Из глубины огромного холла голубая звезда наблюдала мое вступление в дом — я узнал лампу толстого стекла, зажженную у ног бога Терма.
Я направился к ней, как припозднившийся на проклятом болоте путник идет на предательский свет блуждающего огонька.
Минуя спиральную лестницу, я увидел в черном проеме сверкающие наверху искорки — по всем этажам на лестничных площадках горели лампы и свечи Лампернисса. Я закричал что было сил:
— Лампернисс! Лампернисс!
Странный и зловещий был ответ.
Оглушающий и вместе с тем какой-то сдавленный шум, будто хлопал на ветру поникший парус.
Самая верхняя искорка померкла.
Бессильно прислонясь к стене, не в силах разбить жестокие оковы и двинуться с места, я наблюдал медленную агонию света.
Светильники гасли один за другим, и каждое новое затмение сопровождалось тяжелым хищным звуком.
Тень приближалась, подкрадывалась ко мне, чернильно-смолистый мрак уже затопил все верхние этажи.
В нише второго этажа, похоже, горела сальная свеча; мне не было видно ее, но неверный желтый свет падал на ступеньки и перила.
Туда, на лестничную площадку, словно опустилось облако, еще чернее, чем наступающая за ним ночь; гибели свечи неожиданно сопутствовал не шум бесполезного паруса, а жуткий вопль и оглушительный скрежет железа по железу.
Свод мрака надвинулся на меня.
Оставались только два источника света: красивая лампа с округлым язычком пламени в углу большой лестничной площадки первого этажа и слабый отблеск где-то вдали — венецианский фонарь, яркий сам по себе, именно поэтому дающий мало света.
Солидная верхняя лампа, по-видимому, сопротивлялась — ее отсвет сначала дрогнул, почти пропал и разгорелся вновь.
Уже пронесшаяся было мимо лампы тень вернулась, сопровождаемая хлопающим звуком и криком ярости, — и лампа уступила, побежденная.
Оставался фонарь.
Я различал его очень хорошо — он висел на шнуре почти над моей головой: хищник из мрака неизбежно явился бы моему взору, если готовил фонарю ту же судьбу, что и остальным светильникам. И я его увидел, если, конечно, можно сказать, что видишь тень, падающую на тень.
Нечто огромное, мимолетное, подобное стремительно несущемуся дымовому сгустку, в котором выделялись два светящихся красным пятна, набросилось на радужный свет, и он сгинул.
В это критическое мгновение я вновь обрел способность двигаться.
В дьяволовом логове оставался единственный источник света — голубая лампа бога Терма.
Я кинулся к ней и схватил, твердо решив защитить свет от любого исчадия ночи.
Внезапно моего слуха достигли жалобные стенания.
В жизни не слышал ничего более душераздирающего и безысходного — и в этом плаче, в этом нечеловеческом страдании прозвучал призыв ко мне.
— Маленький господин… Света, маленький господин!
Откуда-то со второго этажа, из-за непроницаемой стены мрака меня звал Лампернисс.
Я торопливо вывернул на пару дюймов фитиль в голубой лампе, и прекрасное маленькое зарево родилось в моей сжатой руке, бросающей вызов грозной тьме.
— Лампернисс… я иду… держись!
Я помчался наверх через две ступеньки, осененный лазурным ореолом, жестом и словом противоборствуя неизвестному врагу.
— Только попробуй вырвать у меня лампу!
Но творение мрака не явилось, я беспрепятственно добрался до лестничной площадки, откуда доносились стоны Лампернисса.
Свет неровными скачками двигался впереди меня, вызывая к жизни причудливые тени, светло-голубыми мазками ложился на стены и резные панели.
— Лампернисс!
Я чуть не наткнулся на него; жуткое зрелище предстало моим глазам, потребовались все мое мужество и весь мой гнев, чтобы не выронить лампу.
Бедный Лампернисс лежал на липком от почерневшей крови полу, безобразно нагой, со страшной рваной раной на теле.
Я наклонился приподнять его, но слабым движением он отказался от помощи.
Руки его бессильно упали — звякнуло железо. Только тут я разглядел: он был прикован к полу тяжелыми цепями.
— Лампернисс, — взмолился я, — только скажи…
Он страшно захрипел.
— Обещайте…
— Да, да, все что скажешь…
Он приоткрыл подернутые пеленой глаза и улыбнулся.
— Нет… не то… света! О, пощади меня!
Тело его обмякло, глаза закрылись, только огромная страшная рана продолжала судорожно пульсировать.
Из ночной глубины что-то надвигалось на меня, и вдруг перед моими глазами возник чудовищный коготь.
В голубом свете лампы явился громадный орел: звезды бы содрогнулись, устрашенные его величием, яростный взор обжигал, Мальпертюи потряс его жуткий крик.
Лапа со стальными когтями вырвала из моих рук светильник и отбросила далеко в сторону. Тьма сомкнулась вокруг меня, как тюремные стены.
Чудовище, по-видимому, ринулось на свою жертву, ибо я услышал страшный звук раздираемой плоти.
— Обещайте!…
Слабый голос, принесенный легким дуновением, произнес это слово как будто прямо мне на ухо.
И тишина.
Немного погодя открылась дверь.
В черной глубине родился свет — свет свечи или высоко поднятого потайного фонаря.
Неуверенные шаги, осторожно ступающие по темной лестнице.
Свет разгорался, приближаясь с каждой ступенькой.
Я увидел свечу.
Вставленная в примитивный подсвечник из обожженной глины, она колебалась в такт державшей ее руке. Короткие и толстые, словно сосиски, пальцы другой руки прикрывали пламя.
Когда свет упал на меня, обладатель свечи остановился и что-то пробурчал.
Толстая лапища больше не заслоняла огонек — она протянулась и схватила меня за плечо.
— Ну-ка, пошли!
В голосе звучала угроза.
Свеча дернулась, и я наконец увидел лицо — лицо кузена Филарета.
Я пробормотал его имя, но он не ответил.
Угрюмо таращась на меня, он еще сильнее сжал мое плечо и с силой подтолкнул.
Меня овеяло нежным ледяным дыханием, и я ощутил себя почти невесомым.
Но грубая враждебная сила по-прежнему владела мной, казалось, меня неумолимой хваткой сдавил мощный борец, затем будто змея обвила руки и ноги, спускаясь к запястьям и щиколоткам.
И я словно погрузился в глубокую и очень холодную воду.
— Ты будешь все видеть и слышать, но даю слово, мучений ты избежишь.
Приятная легкость не исчезла, но я оцепенел в полной неподвижности, исключающей малейшую возможность движения, — признаться, я и не пытался пошевелиться, боясь спугнуть сладостное ощущение покоя.
— Я простой пожилой человек и зла ни на кого не держу; хоть и мог бы обидеться на тебя; помнишь, как ты отказался добыть мне коростеля (вот славное было бы чучело!), и вообще — нет чтобы поймать одного из маленьких злых бесов с чердака, так ты еще и ловушку потерял, на которую столько времени и труда положено.
Я плашмя лежал на очень холодном столе, надо мной висела люстра с множеством рожков — в каждом по массивной свече витого воска, и все они горели ровным высоким пламенем, разливая мягкое золотистое сияние.
Голос кузена Филарета удалось признать сразу, но самого его я не видел: в поле зрения оказался лишь потолок с глубокой лепниной, где притаились бархатные тени, да еще самый дальний угол комнаты.
— Голову повернуть ты не можешь, а потому не видишь компанию, куда в скорости попадешь. Небось порадуешься встрече с ними; ладно уж, коли сам неподвижен, так и быть, покажу их тебе.
Послышалось пыхтение, будто кто-то изо всех сил раздувал тлеющую головешку, затем несколько раз что-то мягко ударилось о потолок.
Пламя свечей затрепетало.
Три тощие фигуры прибились к потолочным балкам; премного довольный кузен Филарет расхохотался и хлопнул себя по ляжкам.
— Вот они, голубчики… Узнаешь, не правда ли? Жаль только, не в моих силах сейчас заставить их повыкаблучивать кое-что, а не просто плясать по потолку этакими надутыми пузырями — впрочем, они и есть пузыри.
В его голосе звучало сожаление.
— И впрямь жалость берет. Я-то не из их числа… Лампернисс так мне прямо и заявил при оказии. Ах, чтоб его… К сожалению, не имею права отправить его в вашу компанию — у него, видите ли, привилегии! Ну, а с тобой…
Он замолчал, и его молчание длилось вечность.
— Насчет тебя мне толком не сказано… честно говоря, и сейчас не знаю — я, видишь ли, Кассаву был верный слуга, а доверенностью своей он меня не почтил; представляешь, уже несколько недель без дела сижу — ты-то понимаешь мои мучения. За тебя никто отчета не потребует, милый мой малыш, ведь поручили же мне толстого Чиика — а его-то случай не так прост, если верить перепуганным Грибуанам. Ладно, ладно… добрые времена вернулись к славному кузену Филарету, наконец-то поработаем — заживем вовсю и насладимся радостями бытия.
Я услышал серебристый перезвон инструментов и склянок.
— Гм, гм… — бурчал он, — надо бы поспешить, а то опять вмешается эта… тварь, она-таки хапнула у меня тетушку Сильвию!
Отличный был материал, да попробуй поработай со статуей, настоящей такой — твердокаменной!
Вновь звяканье склянок и стальных инструментов.
— А бедняга Самбюк, подумать только… Я-то любил его и хотел было законсервировать навечно. Какое там! Только пепел остался, вот ведь незадача; грубо сработано, по-моему!
— Ну, пора и за дело… Вроде как табаком потянуло, видно, опять где-то близко этот бездельник аббат шныряет. Не надейся — он не за тобой здесь шастает, я-то знаю, чего ему надо — только не дождется. Скоро уже и ночь на Сретение.
Тут я, наконец, увидел кузена Филарета.
Он облачился в халат из перекрашенной ткани и то размахивал длинным отточенным скальпелем, то пробовал его на ногте большого пальца.
— Скоро и ты к ним отправишься, — продолжал он, тыкая в сторону плясунов, толкущихся под потолком. — Вот только, увы, оставить тебе голос, как Матиасу Крооку, не удастся. Не я решаю… а вот он, видать, тоже в привилегированных ходил, хоть мне его и уступили… И вообще не мое дело решать всякие загадки, я человек простой.
Рука со скальпелем зависла над моим горлом и на мгновение замерла. Страха не было, напротив, меня охватило блаженное предчувствие спокойствия, великой безграничной безмятежности.
Но поблескивающее лезвие не опустилось.
Внезапно оно судорожно дернулось раз и другой, будто руку, нацеленную на мое горло, вдруг поразил испуг или паника.
Затем рука неожиданно исчезла из моего поля зрения и появилась физиономия Филарета.
Он был изжелта-бледен, в выпученных глазах застыло выражение гнусного страха. Кривящийся, сведенный испугом рот вперемежку с икотой выбросил умоляющие слова: