Рецептер Владимир. На Фонтанке водку пил… (сборник)

 
   Услышав этот жутковатый образ – «истлевший гроб с пышными кистями», – Дина Шварц остановила магнитофон, поежилась и стала закуривать сигарету.
   У нее была не одна, а две или даже три разные пепельницы, но еще одну, маленькую изящную круглую коробочку-открывашку, она носила с собой в сумке и доставала, куда бы ни пришла, в том числе и у себя в кабинете. И все-таки пепел с ее сигарет не вовремя срывался и помечал все вокруг – книги, пьесы, заваленный бумагами рабочий стол, малые островки тесного пола.
   – Все это обязательно надо напечатать к юбилею, – сказала Дина. – Вы хотите это опубликовать?
   – Как выйдет, – сказал Р. – Надо ведь расшифровать… Нет, мне, пожалуй, не успеть… Если у вас есть возможность, пожалуйста, печатайте…
   – Спасибо, Володя… Но какой ужас услышать про свой театр – «истлевший гроб»!..
   – Да, – согласился Р. – Блоку досталось…
 
   Уйдя, наконец, из Большого драматического – хочешь быть «неподведомствен» – уходи! – и проведя немало лет на полной свободе, Р., как было сказано, напечатал повесть «Прощай, БДТ!». И, несмотря на авторскую оговорку: это, мол, его единоличное прощание с оставленным домом, невзирая на грубый экивок в виде письма внутри повести в адрес Дины, она в самом названии усмотрела возмутительный похоронный оттенок.
   И Гоги уже не было на свете, и других, а она все воевала с проявлениями вольномыслия по отношению к БДТ…
   Мы встретились на юбилее петербургского ТЮЗа, и, двигаясь мимо, она успела отрецензировать публикацию.
   – Володя, все хотят прочесть, в библиотеке – очередь, моя подруга записалась двадцать второй… Но я прочла! – И погрозила мне маленьким сморщенным кулачком.
   – Дина, – сказал я, – все ждут книги от вас!..
   – Я так не могу, – ответила она, – это беллетристика! – И пошла садиться на свое почетное место.
   После торжественной части мы увиделись у банкетного стола, но не сразу, а перед тем, как ее увезли домой.
   – Володя, – сказала Дина усталым языком, – это было ужасно, когда ТЮЗ поздравлял БДТ… нет… когда БДТ поздравлял ТЮЗ, Андрюша Толубеев вынес меня на руках?.. Еще покажут по телевизору!..
   – Это было прекрасно, Дина, – сказал я. – Вас давно пора носить на руках. Жаль, что я в свое время не догадался.
   – Нет, Володя, – сказала она, – это было все-таки ужасно… – У нее было растерянное, почти отсутствующее лицо. – Но ваша повесть… Я не знала, что вы отказывались падать в «Горе от ума»… Это же была главная мизансцена!.. Вы представляете себя таким героем…
   – Дальше некуда, – сказал Р. – Ушел бы раньше, был бы героем…
   – А маму Георгия Александровича звали Тамарой Григорьевной, а у вас – Тамара Михайловна, – сказала Дина.
   – Вот это ужасно, – сказал Р., – тут я с вами полностью согласен!..
 
   Когда Дина умерла и с кладбища вернулись в театр, прощальное застолье выглядело странно: как же так, без нее?!
   Спустя какое-то время я пришел в опустевший дом, к Лене. Она старалась держаться и приготовила макароны по-римски, то есть с сыром, водку принес я…
   Мы помянули Дину и поговорили о ее книге, которую нужно издать, особенно довоенные дневники, совершенно неприкладные и по-настоящему талантливые. Потом Лена сказала:
   – Все кончено, Володя… Оказалось, что я без нее не могу жить… И нищета подступает…
   В материнском дневнике для нее осталась запись: «Прости меня, Лена, я была тебе плохой матерью, потому что у меня был другой ребенок: театр и Гога…»
   – Но она была замечательной матерью!.. Когда я написала «Вертеп в Коломне», а она прочла или услышала «Театра страшен мне зеленый труп», она возмутилась: «Как ты можешь так говорить о театре?!» – «Почему нет?» А потом, через несколько лет, я слышу, она повторяет, как будто написала сама:

 
Когда я по Фонтанке прохожу,
То чувствую в глазницах и у губ,
Как пыльная вдруг опустилась завесь.
Театра страшен мне зеленый труп…
 

   Для БДТ всегда подбирали светло-зеленый колер…
   Последний разговор с Диной был телефонный. Она проклинала тех, кто не дал Лене литературную премию «Северная Пальмира», и беспокоилась только о дочери, которая ни с кем не умеет ладить.
   – Я сдохну, и она сдохнет, – сказала Дина в сердцах.
   Слава богу, что вышло не так.
   – Дина Морисовна! Плохое время проходит: скоро выйдет ваша книга, Лена получила премию и едет читать стихи в Сорбонну!.. Все хорошо, Дина, все хорошо!..

15

   Я не знаю людей более беззащитных и трогательных, чем мои дорогие коллеги по театру, да и все артисты вообще. Их великие претензии могут быть внезапно удовлетворены такой малостью, а радость вспыхивает от такого пустяка, что терпеливый читатель, воспитанный на производственных романах, запрещенной в прошлом антисоветчине и хлынувшей на новый рынок всемирной халтуре, может мне просто не поверить.
   Однажды токийским утром к компоту из персиков и кофе с булочками прибавились яйца, сваренные вкрутую. Оказавшись за одним столиком с Валей Ковель, мы с Юрой Аксеновым дружно адресовали добавку в ее пользу. Наш маломасштабный застольный жест не был рассчитан на рекламу. Но Валя, забыв о больной руке, пришла в неописуемый восторг и закричала Медведеву, который находился, конечно же, в другом конце зала, так, что ее услышал весь театр, весь «Сателлит-отель», а может быть, и вся островная империя:
   – Вадик!.. Ты слышишь меня?..
   – Что случилось, Валя? – встал с места ее встревоженный муж.
   – Я счастлива! – крикнула Ковель и победно оглядела замерший коллектив. – Вместо проклятых банок, которых у нас уже мало, я буду есть яйца! Ты понял, Вадик, как мне посчастливилось?.. Володя и Юра подарили мне по яйцу!..
   С окружающих столиков раздались аплодисменты, и нам с Юрой пришлось скромно раскланяться.
   За годы брака у Вали с Вадимом бывали разные периоды, но, на мой взгляд, они составляли счастливую пару. От трудных случаев их спасал юмор, а тяжелые ситуации возникали тогда, когда юмор им изменял.
   Валя была бессменной участницей знаменитых капустников во Дворце искусств имени К.С. Станиславского, а в концертах они с Вадимом много лет играли инсценировку рассказа В. Катаева «Шубка». Ссора возлюбленных в рассказе возникала в момент, когда Валя начинала подвергать сомнению качество пошедшей на шубку «мездры»; это слово, переходя из уст в уста, повторялось на сто ладов с беспримерным пафосом и азартом. «Убойный» номер в режиссуре Саши Белинского шел на ура…
   Ковель и Медведев пришли в БДТ вдвоем, зрелыми актерами, рискованно покинув царскую сцену Александринки и заново начиная жизнь в городе, который их хорошо знал.
   Кроме актерской Валя быстро сделала профсоюзную карьеру и стала у нас бессменной председательницей местного комитета. Она подружилась с Нателлой Лебедевой-Товстоноговой, а с Диной Шварц была одноклассницей и ее закадычной подругой еще с довоенных времен и школьного драмкружка.
   После спектакля мы с Валей и Вадимом, бывало, собирались у Лиды Курринен, заведующей реквизиторским цехом, красивой, статной и сердечно расположенной к артистам женщины, а цех находился буквально рядом со сценой, если смотреть со стороны зрительного зала, то – справа; Лида выставляла закусочные разносолы, да и Гриша Гай, у которого в то время был с Лидой почти открытый роман, приносил что-нибудь острое в портфеле; а Валя с Вадимом и я вносили свою лепту водочкой или армянским коньяком, который стоил всего четыре рубля двенадцать копеек и не вызывал никаких сомнений в своей подлинности, а уж рюмок и тарелочек где искать, как не в реквизиторском; сюда же на огонек могли заглянуть и Дина Шварц, и завтруппой Валерьян Иванович, и Ефим Копелян, который чаще других должен был уезжать на съемки, и ему после спектакля уже не имело смысла мотаться домой.
   Правда, к нашим услугам был еще и оставленный зрителями верхний буфет, но там продолжала действовать буфетная наценка, а здесь, у Лиды, все было почти по-домашнему; но и водочка, и коньяк, и острые закуски, кажется, немного могли добавить к общему острословью, взаимному расположению и беспричинной радости жизни…
 
   К сведению тех, кто, кроме зрительского, никакого отношения к театру не имеет. Жизнь артиста чаще всего определяется временем «до спектакля» – это когда многого нельзя, и «после спектакля» – это когда все становится возможным. Именно спектакль определяет степень нашей свободы. Все праведные дела совершаются в ожидании будущего спектакля, и все греховные, а подчас и роковые ошибки падают на время после него. Потому что спектакль и есть художественный акт, ради которого была выбрана актерская профессия, а всякий художественный акт дает его участнику ощущение особой приподнятости над бытом и даже избранности. А чувство избранности, в свою очередь, начинает диктовать постоянную либо временную вседозволенность. Следы этого всеобщего моцартианства можно отыскать в театре даже в исполнителе роли Сальери.
   Почувствовав на сцене хоть однажды Божью диктовку, любой артист соблазняется тайной мыслью, в которой он, может быть, никогда и не признается: он – существо особенное, не чета толпе, и только его коллеги – хотя тоже не совспм ему чета – могут оценить его по-настоящему и достойно поприветствовать с бокалом в руке. А закуска и выпивка после спектакля — это что-то совершенно необходимое и даже оздоровительное, разряжающее горнюю атмосферу искусства и дающее возможность плавно перейти к неизбежному бытовому промежутку перед следующим священнодействием…
 
   Вот почему нам хорошо сиделось у Лиды Курринен. Но Лиду убили в собственной квартире в день ее рождения; среди гостей оказались случайные лица, и, хотя между ними нашелся подозреваемый, который вышел вместе со всеми, а потом, оказывается, вернулся (его и судили), убийство по-настоящему, кажется, так и осталось нераскрытым…
 
   А Валя с Вадимом продолжали играть, и положение их становилось все прочнее, а в этой поездке – особенно, потому что Медведев играл не только генерала в «Истории лошади», но и судью в «Ревизоре» и, наученный Валей, даже поставил перед Антой Журавлевой вопрос о гонораре. Потому что кроме всеобщих суточных г. Ешитери Окава платил еще и гонорар нашим лидерам.
   Конечно, если все время проводить вместе с женой – и дома, и в театре, и на гастролях, – жить становится непросто. Мне, театральному отщепенцу, даже подумать страшно, как сложилась бы моя жизнь, женись я на драматической актрисе. И немудрено, что Вадик, случалось, излишне нервничал и, не сдержавшись, просил Валю Ковель перестать его перепиливать. И в одной или двух равнинных точках острова Хоккайдо, когда Фудзияма напрочь скрывалась из виду, их отношения громко выяснялись на беспримерном русском языке. Но они не могли обойтись друг без друга, вот что тут главное, и Вадик Медведев как-то сказал Зине Шарко, что никогда Валю Ковель не покинет, а если и покинет, то обязательно вернется, что, собственно говоря, и произошло на наших глазах незадолго до японских гастролей. И Зина задала Вадиму чисто женский вопрос: «Почему?» А Вадик сказал:
   – Потому что она все-таки очень смешная…
 
   Получилось так, что решение о начале наших гастролей Ешитери Окава принял в день рождения Лаврова, которое тем же вечером отмечали в «Сателлите», и с этой отметки пошли другие празднества и торжества различного масштаба, о которых я тоже буду обязан рассказать.
   Р. к Кириллу припозднился, но не опоздал, а застал самое интересное, потому что в это же время приехал посол СССР в Японии В.Я. Павлов в роговых очках темной оправы, невероятно похожий на японца. Впрочем, не исключаю и того, что эту его похожесть преувеличил ушибленный Японией автор. Посол был не один, его сопровождал первый советник, а несколько японских охранников остались сторожить коридор. Таким образом, Стране восходящего солнца давалось понять, какое значение Советский Союз придает нашим гастролям вообще и Кире Лаврову в частности.
   Люкс был забит народом, и выпивка шла посменная, волна за волной. Тут были и Гога, и Женя с Нателлой, и Анта Журавлева, и Суханов, и Ковель с Медведевым, и весь худсовет, и вся парторганизация, и артисты не по ранжиру и без лишних чинов…
   Кстати, по этому поводу на приеме в посольстве удачно пошутил Женя Чудаков – когда входили наши, кто-то из посольских представлял на японский манер:
   – Товстоногов-сан, Лебедев-сан, Стржельчик-сан…
   Женя объявил себя сам:
   – Чудаков, без сана…
   В ответ на выступление товарища Павлова, подчеркнувшего все, что нужно было подчеркнуть, и вручившего свой подарок, Кирилл сказал короткую речь в том смысле, что только в нашем демократическом советском государстве посол великой страны приезжает поздравлять простого артиста. О том, что артист – член ЦК и «сенатор», Кира скромно умолчал.
   Тогда взял слово Ешитери Окава, решительный, как японский бог, и бледный от принятого решения, и с церемониальным поклоном пожелал имениннику счастья и здоровья и сказал о том, как много ждут на острове Хонсю (или Хондо) от нашего большого драматического искусства…
   Кира ответил и ему, выразив надежду, что гастроли внесут достойный вклад во взаимоотношения наших народов…
   Когда Павлов ушел, уведя за собой первого советника и японских городовых, все стало проще и по-домашнему, дошло до моего книжного подарка, и Кира сказал:
   – Пойдем выпьем, Володька!.. Ты что хочешь?.. Водку или саке?
   – Саке, – сказал я.
   – Лучше водку, – щедро посоветовал Сева Кузнецов.
   – Нет, водку я и дома выпью, а здесь хочу саке, – сказал я.
   Кирилл казался совершенно счастливым и пытался осмыслить выходящее за рамки протокола событие.
   – Ты смотри, что получилось!.. Как мы воткнули японцам! – удивленно говорил он Севе Кузнецову, приглашая в свидетели и меня. – Охранников с пистолями видал?..
   – Видал, – сказал Сева.
   – А что, эти протестанты могли ведь и в посла пальнуть!.. Или полезть с ножом, – дал волю воображению Кирилл.
   – Да-а, – весело протянул Сева и с сомнением посмотрел на большую бутылку саке.
   – Нет, такого еще не бывало, чтобы посол приезжал, – сказал Кирилл. – Сева, давай наливай!..
   Выпив саке, Р. решил поделиться с Гогой наблюдениями о японцах.
   – Георгий Александрович, – развязно сказал он, – не могу избавиться от впечатления, что японцы поразительно похожи на узбеков…
   – Да? – переспросил тот. – А может быть, наоборот!..
   – Возможно, – сказал Р. – Но вы посмотрите: подчеркнутая вежливость, вкрадчивые повадки… И потом – скрытность, проявления ярости, гортанные звуки… Абсолютные узбеки!..
   – Ну конечно, – сказал Товстоногов, – это же одна раса!..
   Тут к Гоге подтянулись Владик Стржельчик, и жена Кирилла Валя Николаева, и Вадим с Валей Ковель, и мы все вместе снова выпили саке без подогрева, хотя уже знали, что его следует пить из маленьких чашек и в подогретом виде…
   Чокаясь со Стрижом, Р. вдруг понял, что Владик чувствует себя ущемленным, хотя он это, конечно, скрывает, не так, как настоящий японец или узбек, но все-таки довольно успешно. Может быть, Р. потому это и почувствовал, что Стриж скрывал в соответствии с теорией Станиславского: уж больно артист хороший, а чем активнее скрывает, тем это заметней зрителю…
   Конечно, что же это получалось? И Женя Лебедев с женой, и Кира Лавров с женой, и оба будут гонорар получать. Даже Вадя Медведев с женой и гонораром. А он – и без жены, и без гонорара, и без любимых ролей, и день рожденья у него совсем в другом месяце. А у Киры в том же, что у Гоги. Не говоря уж о приходе посла и японских охранников…
   Чего-то он все-таки все время недобирал, несмотря на то что имел для этого все основания. Во всяком случае, не меньше, чем остальные. И это его угнетало.
   Да, товарищи по партии раскачали, верней, спрово-цировали Славу выступить на объединенном пленуме творческой интеллигенции с пламенной речью против всяких предателей и диссидентов типа Сахарова и Солженицына. И он выступал, и громил, и краснел, играя чужую речь как настоящий актер, и даже сорвал аплодисменты. Но это тоже его мучило, потому что потом не отстали, а наоборот, позвали к Барабанщикову и предложили вступить в антисионистский комитет…
 
   Не успели мы начать репетиции «Розы и креста», как Стриж сыграл роль трагического вестника. Он пришел в театр в неурочное время, после репетиции, и сказал:
   – Умер Володя Высоцкий.
   Мы только что вышли из зала и толклись в предбаннике у актерского буфета. Кто-то сказал: «Бросьте шутить», кто-то: «Перестань», но большинство в один голос сказали ему в ответ:
   – Не может быть.
   И я, как все. Тогда он сказал:
   – Сегодня, в четыре утра… От обширного инфаркта…
   Теперь все слушали его, и, помедлив, Слава объяснил:
   – Сандро из Москвы звонил Гоге… А Гога сказал мне…
   Мы были еще в шоке, когда Стржельчик сказал:
   – Вот был гражданин… Совсем себя не щадил…
   Гражданская тема до нас еще не доходила, но этими словами он успел обозначить важный для него смысл. Теперь степень гражданственности уже напрямую и окончательно была связана со степенью беспощадности к себе. Очевидно, именно эта мысль была главной в разговоре Стрижа и Гоги.
   Р. еще не остыл от работы и по инерции думал о Бертране и Блоке, и новая смерть резко вошла в состав блоковских загадок.
   Володя умер накануне столетнего юбилея – вот «странное сближение»… И возраст приблизительно совпадал…
   Блок и Высоцкий… Вот они и встанут теперь «почти что рядом»: тот – на Б, а он – на В…
   А мы начали репетировать «Розу и крест» 22 июля – за три дня до Володиной смерти.
   Что такое трагедия? Это – «не может быть». То, что не должно случиться и все-таки происходит. Все события – за гранью, и судьба – вопреки всему… Я подумал о том, что ему уже не сыграть Бертрана, а это – его роль… И о том, что легко отдавать свои роли, когда знаешь, что их не возьмут…
 
   Его Гамлета я так и не видел…
   А он моего, может быть, посмотрел…
   Похоже, это было летом 62-го… Или 64-го… но точно – в теплое время. Его привели в ресторан гостиницы «Центральная» на встречу со мной в середине дня во время московских гастролей. Тогда мой Гамлет прошумел по Москве, а Высоцкого еще не все знали. Кто-то из моих ташкентских учеников был с ним знаком, кто-то из ребят того курса, на котором я начал работать сразу после окончания института. За столом сошлось человек десять, ташкентцы и москвичи, в основном – студенты, и вышло, что Высоцкий и Р. сидели по торцам стола и посматривали друг на друга. Пили красное вино с какой-то слабой закуской: денег – кот наплакал. И Володя был без гитары.
   Что-то ему говорили обо мне, а мне – о нем.
   Когда допили вино, Володя сказал:
   – Ну хорошо… Посмотрим…
   И мы пожали друг другу руки.
   Может быть, реплика была немного другая, но мне показалось, что в ней было больше одного смысла. Мол, не только спектакль посмотрим, но и как обернется дело. Кто, мол, из нас больше прошумит по Москве.
   Кажется, имелся в виду именно Гамлет.
   Впрочем, может быть, я ошибаюсь, и теперь, когда он умер, Гамлет давал уже обратный свет…
   Зачем в тот день Стриж взялся быть вестником смерти? Зачем поехал в театр в неурочное среднее время? Зачем искал встречи с блоковской стайкой?..
   Разве тот, кто сообщает о чужой смерти, заговаривает свою?..
   Я прошу ответить мне, господа судьи!
   В чем мистический замысел роковой вести? Кличет она гибель диктора или отдаляет?.. Или всегда по-разному и нам ни за что не узнать?.. Кому подчиняется вестник, скажите?..
   И последний вопрос, господа.
   На какой глубине подсознания возникает простая подсказка: скажи не тем, а этим, и не тому, а ему?..
 
   О смерти Копеляна артисту Р. позвонил Гай…
   О смерти Панкова известил на Невском Стоянов…
   Неможетбытьнеможетбытьнеможетбыть…
   Можетможетможет…
   Низкий поклон.
 
   А с Люлей Шуваловой Стржельчик познакомился во время гастролей БДТ в Сочи в 1950 году. Цвела магнолия, благоухал эвкалипт, называемый в народе бесстыдницей. Стржельчик, которого все называли то Славой, то Владиком, был молод, красив, как Пан, играл романтического героя в «Девушке с кувшином» и все остальные роли героев-любовников. Он оглашал южные вечера страстной декламацией и имел сногсшибательный успех у женщин, как отдыхающих, так и местных.
   Разумеется, познакомившись с такой красавицей, как Люля, Владик тотчас пригласил ее на свой спектакль, где он блистал ярче влажнеющих от моря звезд.
   Когда действие завершилось, Люля ждала Владика на скамейке, и герой, опьяненный аплодисментами и цветами, сел рядом, твердо веря в скорое развитие событий. Он еще раз победительно оглядел юную москвичку: она была воистину хороша и, получив театральное образование в Нижнем Новгороде, как никто другой, могла оценить его триумф.
   Конечно, дело должно было начаться с комплиментов артисту, и Владик ждал, когда они прольются на его белокурую голову. Но комплиментов не было. Молодые люди обменивались общими фразами о Москве, Ленинграде и южной погоде. И тогда, не выдержав, Владик задал Люле прямой вопрос:
   – Как вам понравился спектакль?..
   Люля заплакала.
   Владик был взволнован: такого глубокого сопереживания он не ожидал. Дав Люле воспользоваться платком, он решил ускорить признанье и ласково коснулся девичьего плеча.
   – А как вам понравился я? – спросил он, наполняясь настоящей нежностью.
   – Это было ужасно! – сказала Люля и зарыдала еще безутешнее.
   Стржельчик был совершенно сражен: такой прямоты и решительности суждений он еще не встречал. С этого момента и началась его долгая и счастливая зависимость от Люли и ее авторитетного мнения.
   А ее не взяли в Японию! Как хотите, но это было несправедливо.
   Может быть, история знакомства Люли и Владика в действительности выглядела не совсем так или даже вовсе не так, и Владик рассказал ее мне, сгустив романтические краски, но я слушал его рассказ в японской столице, и в моем потрясенном сознании она запечатлелась именно такой…
   Позже, уточнив год и место действия, я спросил Людмилу Шувалову, так ли это было.
   – Примерно так, – сказала Люля, – только я не плакала.
   – А Владик сказал, что плакала, – растерялся я.
   – Ему показалось, – сказала Люля.
   На этом простом примере, вслед за великим Куросавой, легко убедиться, как многогранно прошлое, как дробятся в нестойкой памяти разных героев одни и те же факты и как трудно потом доказать что бы то ни было…
   Но, закутываясь в туман версий и разночтений, не забудем о том, что Фудзияма была близка, как сама истина, сияя чуть левее и впереди нашей ежедневной дороги.
   Откажемся от доказательств.
   Тот, кто увидит Фудзияму, обязан быть счастливым.

16

   Я не был уверен в том, что он – это он. Потому что его заметки о Японии были подписаны другим инициалом. Но фамилия совпадала. И даже если бы он оказался кем-то другим, он все равно должен был быть по меньшей мере из Ташкента. Или из Самарканда. Или из Ферганы…
   Короче говоря, я позвонил в посольство, благо дежурный телефон нам всем велели записать на всякий пожарный случай…
   Хотя куда уж пожарнее: американцы говорили, что советским летчикам, которые подожгли южнокорейский «Боинг», нужно немедленно предоставить бесплатную поездку по Америке, пригласить в Белый дом и рукой президента приколоть высшие армейские ордена. Они добились такого эффекта, какого не могли бы добиться несколько бригад американской морской пехоты. Раньше японцы хотели освободиться от американского морского присутствия и от их военной базы на острове Окинава. А теперь хотят освободиться прежде всего от нас. И уже во вторую очередь – от американцев.
   Итак, я позвонил, и дежурный по посольству откликнулся. Когда я назвал себя, он сказал:
   – Как же, Владимир Эммануилович, я вас знаю. Мы с женой видели вашего Гамлета.
   – Ну вот, легче разговаривать, – сказал я, – у меня вот какой повод: нельзя ли с вашей помощью узнать токийский телефон корреспондента Рашидова? У меня такое предчувствие, что он – мой земляк, а может быть, даже одноклассник…
   Дежурный сказал:
   – Ну, это вряд ли, Владимир Эммануилович, он выглядит старше вас.
   Я сказал:
   – Внешность обманчива, у меня внук есть.
   Он сказал:
   – Тогда, пожалуй, возраст подходит… А разве вы не ленинградец?
   Я сказал:
   – Теперь ленинградец, а учился в Ташкенте.
   Он сказал:
   – Опять подходит… Он оттуда… Его телефон [phone].
   – Спасибо… А как его имя-отчество? На тот случай, если это не он?..
   – Это вам будет трудно… Его зовут Каххар, через два «ха», Фаттахович, через два «тэ».
   – Для меня нетрудно. Я больше двадцати лет жил в Ташкенте. Хотя одноклассника звали не так.
   – Рашидов сейчас в отпуске, должен вернуться через пару дней. А вы пока приходите к нам, было бы приятно встретиться, поговорить… Мы тут с вашими ребятами обмолвились о футбольном матче… Хорошо бы в субботу…
   – Я-то, к сожалению, в футбол не играю… Но наши играют, я спрошу… А у вас машина есть?
   – Я, к сожалению, безлошадный. Но у Рашидова машина есть…
   – Дело, конечно, не в этом, но хорошо, чтобы он оказался Ириком…