Речкалов Григорий. В небе Молдавии

   Неожиданно Богаткин остановился и спросил меня:
   - Ты о начфине базы слышал?
   - Нет, а что? - поинтересовался я.
   - И о Борисове, начальнике ГСМ, не знаешь?
   Я отрицательно мотнул головой, думая о предстоящей встрече с Пашей Гичевским.
   - Начфин был шпионом фашистским.
   - Что?..
   - Шпионом, говорю, был он и сбежал в первый день. Вместе с ним и Борисов удрал.
   - Скажи, Афанасий Владимирович, - встрепенулся я сразу же: - не их ли рук дело?..
   - Их, командир, их! - с ненавистью воскликнул Богаткин. - Эти сволочи подсыпали что-то в масло, потому и заклинивались подшипники, шатуны обрывались. Ух, попадись они мне...
   Мы подошли к грачевскому "мигу" - здесь проходило собрание. Богаткин заговорщически шепнул:
   - Подсядем незаметно, чтобы Паша не увидел, - ух, и будет тебе от него.
   - А в чем дело, Афанасий Владимирович?
   - Потерпи - узнаешь, - таинственно произнес Богаткин.
   Обсуждение первого вопроса подходило к концу.
   - Разве это дело? - азартно кричал Ротанов. Вся его поджарая спортивная фигура была в движении. - На "мигах" приказывают идти в разведку на бреющем полете, в то время как хорошо знают, что самолет этот на малой высоте - "утюг"! Я так считаю: разведчик должен выбирать высоту полета и маршрут сам.
   Тима Ротанов говорил всегда коротко, но прямо - то, что думал.
   - Здесь, товарищи, присутствует старший политрук из дивизии. Я прошу его передать кому следует, - продолжал Ротанов, - прежде чем приказывать, следует думать. Вот, к примеру: послали нас вчера прикрывать двенадцать "Су-2". Ползут они еле-еле на восьмистах метрах, а мы одним звеном над ними болтаемся. Разве это прикрытие? Хорошо, что "худые" не встретились, а то дали бы "прикурить" и нам и им. Так воевать нельзя.
   - Прикрывать "Су-2" лучше "чайкам" и "И-шестнадцатым", - вставил Грачев. - На "мигах" тяжело.
   - Посылать нужно не по звену, а так, чтобы и бой можно было вести и силенок хватило бомбардировщики прикрыть. Короче: не нарушать боевой устав авиации. Все! - закончил Ротанов.
   Иван Зибин попросил слова.
   - Часто бывает: сидишь в кабине, ждешь до умопомрачения. Бац: ракета! Вылетаешь - а куда, сам не знаешь. Я хочу сказать, что задачи летчикам надо ставить своевременно и время давать на подготовку к вылету. Нам нужны не только постоянные слетанные звенья, но и группы. Как мы сегодня на штурмовку вылетели? Летчики из разных эскадрилий, разных полков. Кто командир, неизвестно.
   Выступавшие были немногословны. Говорили о том, что оружие в воздухе часто отказывает, аэродром зенитками не прикрыт, связь с постами ВНОС{7} плохая; многие вылеты цели своей не достигают, - и конечно же, о бдительности.
   - Председатель, дай мне говорить, - выскочил из-под крыла Германошвили. - Я и товарищи завтра вечером будем сделать два зенитный пулемет. Клянусь моей матерью, ух как стрелять будем, сам стрелять будем! и под одобрительный смех юркнул на свое место.
   Выступил помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу. Коренастый, крепко сбитый, с быстрым и цепким взглядом старший политрук говорил негромко, привычным движением поглаживая лысину.
   Как и полагается представителю вышестоящего штаба, Погребной подвел итог выступлениям и заверил, что все критические замечания будут переданы командованию.
   Потом обсуждали комсомольские рекомендации для вступления в члены ВКП(б).
   Первой обсуждалась рекомендация Тиме Ротанову. Есть возражения? спросил председатель.
   - Ротанов - смелый, бесстрашный летчик. Он уже одного "мессера" завалил, достоин быть в партии.
   - Единогласно, - подсчитал Дмитриев.
   Дружно и быстро проголосовали комсомольцы за Зибина, Кондратюка, Бессекирного.
   С заявлением летчика Плаксина вышла заминка. Как раз в последнее время Алексей Плаксин "ослаб" здоровьем и перешел на связной самолет. Но он - еще адъютант командира полка. Мнения разделились - начальство обижать неудобно.
   - Надо воевать, товарищ Плаксин, а не прислуживать, - громче всех протестовал Ротанов.
   - Но ведь он же не по своей вине... - неуверенно защищал Алексея Петя Грачев,- летает на беззащитном самолете, подвергается, может, не меньшей опасности. Это же не шкура дементьевская, товарищи.
   - Нечего антимонии разводить, - выкрикнул Гичевский, - и так ясно! Ставь, председатель, на голосование.
   Выражение лица Гичевского в темноте разобрать было трудно. Только белел на голове сплошной бинтовой шлем. Кондратюк обхватил его сильной рукой, прижал точно ребенка к груди.
   Подсчитали голоса: большинство против. Алексей понурил голову, ссутулился. Мне стало жаль парня. Может, действительно, нездоров?
   Последнее заявление - Валериана Германошвили - подняло у всех настроение. Когда проголосовали, Германошвили снова выскочил из-под самолета и под общий хохот радостно заявил:
   - Большое спасибо за доверие. Знай все, мой пулемет станет стрелять прямо в фашиста, никогда летчика не обманет. Сам стрелять будет.
   Виталий Дмитриев, председательствующий, с трудом успокоил развеселившееся собрание и дал слово Пете Грачеву.
   - Товарищи, мы хотели поговорить сегодня об одном старом деле нашего комсомольца, но старший политрук отсоветовал.
   - Непонятно! Поясни! - потребовал Кондратюк.
   - Аварию Речкалова помнишь?
   Кровь ударила мне в лицо. В ушах загудело. Собрание зашевелилось. В общем шуме послышался звонкий голос:
   - Он не виноват, это вражеских рук дело.
   Неожиданно что-то большое, сильное навалилось на меня.
   - Век тебя не забуду, дружище, - взволнованно засопел Гичевский прямо в ухо.
   Я с трудом освободился от, цепких объятий.
   - Паша, ты что?
   Гичевский смахнул со скуластой щеки слезу, широко улыбнулся и снова схватил меня в охапку.
   - Ничего не знаешь?!
   - Решительно!
   - Черт курносый! Дружище! Ты ж мне жизнь спас!
   - Так это был...
   - Я, Гришка, я!..
   В этот вечер я выпил за ужином свою первую фронтовую стопку. Обжигающее тепло разошлось по всему телу, жаркая испарина выступила на лице.
   В столовой - мазаном сарайчике, служившем до недавнего времени хозскладом совхоза, было шумно и душно. Две керосиновые лампы задыхались в клубах табачного дыма; неверный их свет делал лица летчиков темно-багровыми, глаза превращал в черные проемы. Хотелось выйти на свежий воздух, но пробраться из-за длинного дощатого стола к выходу было практически невозможно.
   - Пойми ты, - доказывал Петя Грачев Тетерину, - "мессершмиттов" можно бить на "чайках" не хуже, чем на "мигах". Понимаешь?
   Тетерин пытался возражать: не тебе, мол, меня учить. Но тут на него набросился Ротанов.
   - "Чайки" тебе нехороши, да? Почему ж на "миг" не переходишь? Скажешь, их нет? Врешь! Выходит, на "чайке" над аэродромчиком легче и безопаснее летать? Хитришь, Леня!
   Языки развязались. Спор становился все жарче.
   - Бросьте, товарищи, - успокаивал Пал Палыч, - вышли бы на воздух, проветрились...
   К столу подошел Хархалуп. Его крупное цыганское лицо было темным, хмурым.
   Грачев подвинулся. Кто-то протянул наполненный стакан.
   - Не большой я любитель спиртного, а сегодня выпью еще, - принимая стакан, глухо сказал Хархалуп. - Плохо мы воюем, ребята... Неоправданно теряем людей, машины. А почему?
   - Не нужно нас по мелочам распылять на всякие пустые вылеты, дергать поменьше, - заметил Кондратюк.
   - Это верно, но главное ли? А главное, по-моему, - побыстрее отказаться от предвоенных привычек. О Карманове слышали? Мой друг... Смерть его немцам так просто не пройдет. - Хархалуп залпом осушил стакан, крякнул, встал из-за стола. - Запомните, товарищи! У летчика может быть много друзей. Но те, с кем он делит все - уходит в полет, смотрит в лицо смерти, - эти должны занимать в его сердце особое место. Цените друзей, доверяйте им, деритесь за них.
   * * *
   Наступил пятый день войны. Утро как утро. В полях пересвистывались суслики, в высоком небе заливались безмятежные птахи, свежий ветерок, настоянный на пряных степных запахах, разгонял сонливость, но нас эта красота мало привлекала.
   Из скупых газетных сообщений мы плохо представляли, что делается на других фронтах, но знали: фашисты безудержно прут на Ленинград, Минск, Житомир.
   Сегодня ночью немцы переправились через Прут у Скулян, захватили плацдарм и накапливают силы. Рядом - Бельцы.
   Многих тревожила неизвестность о судьбе родных и близких. Слухи ходили самые противоречивые. Кто-то где-то слышал, будто эшелон с семьями разбомбили, другие уверяли обратное - никого из города не вывозили. Начальство разводило руками, не в состоянии сообщить что-либо определенное.
   Летчики были неразговорчивы. Невеселые раздумья порождали внутреннюю скованность. Длилось такое обычно до получения задания на боевой вылет, а иногда и до самого вылета, после чего лица оживали, мысли сосредоточивались на новых заботах.
   Всем было ясно: противник приложит все усилия, чтоб удержать и по возможности расширить захваченное. И наземникам и авиаторам предстоял горячий денек.
   Командирский "пикап" скрипнул тормозами и остановился напротив капонира, замаскированного стеблями кукурузы. Около "мига" с голубым носом скучились в ожидании летчики. Из кузова выпрыгнул Хархалуп.
   - Семен Иванович, на минутку. - Командир полка приоткрыл дверцу кабины. - Задание ясно?
   - Да, товарищ командир. Все будет сделано, как вы сказали.
   - С вылетом не задерживайся, - майор взглянул на часы, потом на стоявших поодаль летчиков. - Время еще есть. Обговори со своими сегодняшнюю задачу. Пусть сами сообразят, как лучше. Воздушные бои всегда разнообразны. Особенно советую: обрати внимание на осмотрительность и тактические приемы врага.
   - Есть!
   Хархалуп откозырял и направился к своей группе. Тима Ротанов, добровольный помощник Хархалупа, встретил его по всем правилам устава.
   - Почему только семь исправных самолетов? - удивился Семен Иванович, выслушав Ротанова, - чей не в порядке?
   - Исправлены все восемь, товарищ командир,- раздался голос старшего техника.
   Городецкий вылез из кабины и по-гусиному, вразвалку, подошел к Хархалупу.
   - Просто тридцать третью воздухом недозаправили. Хархалуп остался верен двум тройкам - этот номер был у его самолета и до войны.
   Семен Иванович помолчал. Легкая улыбка обнажила крепкие зубы, слегка разгладила угрюмое лицо.
   - Ну, что приуныли? Не завтракали еще?
   - Завтрак успеется, - отозвался Грачев.- Скажите, как там дела?
   "Там" - это на фронте. Летчики ждали утешительного ответа. Что сказать этим людям, которые так напряженно ловят каждый его взгляд? Они воюют, не жалея себя, теряют товарищей. Из пятнадцати летчиков в группе осталось теперь только восемь, и еще неизвестно, кому из этих восьми доведется увидеть завтрашнее утро.
   До последней минуты все верили: война будет на вражеской территории, малой кровью. А пока получается наоборот. Хорошо известно, что враг несет огромные потери, но он еще яростнее рвется в глубь страны.
   Хархалуп твердо знал, что существует некая психологическая грань, перейдя которую иные люди могут потерять веру в свои силы. Конечно, не все и не сразу. Но достаточно одной капельке набухнуть и скатиться в противоположном направлении, как по ее следу потечет другая. Этого не следует допускать. И это самое трудное. Война есть война. Словесной шелухой, хвалебными гимнами тут не прикроешься. Что им сказать? Чтобы защищали Родину? Это они и сами знают. Чтобы не боялись смерти? Они ее боялись, так же как и он. Нет, нужно другое. Он, как командир, обязан не допустить, чтобы отдельные капельки неуверенности, превратились в ручей и захлестнули летчиков, породили ощущение беспомощности перед врагом.
   Хархалуп подозвал Городецкого:
   - Николай Павлович! Сколько, говоришь, исправных самолетов?
   - Товарищ командир, я же докладывал: исправны все восемь, но...
   - Так это же сила, друзья! А ну-ка, садитесь поближе.
   И первым опустился на моторный чехол.
   - ...Но после первого вылета, - продолжал Городецкий, - все будут неисправными. Нет воздуха. Привезли по одному баллону на звено.
   - Присаживайся, душа промасленная, будет воздух. На лицах появились улыбки. Хархалуп смотрел спокойно, уверенно. Взъерошил волосы.
   - Мой дед рассказывал- его прадед чистейший был хохол, из-под Полтавы; так он на ворованных лошадях за шведами до самой Румынии гнался. Хотел у шведского короля скакуна прихватить. Да так и осел на всю жизнь в Приднестровье. А вот отец деда - тот уже прожженный цыган - за Наполеоном скакал чуть ли не до Берлина.
   - На чьих же лошадях? - рассмеялся кто-то.
   - Конечно, не на собственных!- Хархалуп состроил такую гримасу, что все прыснули.
   Неподалеку заработал на полную мощность мотор. Кто-то с дотошной пунктуальностью проверял его работу на всех режимах. Когда гул несколько стих, Хархалуп спокойно продолжал:
   - Немцы захватили небольшой плацдарм на нашем берегу. Конечно, пехота турнет их обратно. Мы же на своих истребителях должны ей помочь. Как, Яша, поможем? - обратился он к маленькому смуглому летчику.
   Вопрос застиг Яшу Мемедова врасплох: слегка растерявшись, он огляделся вокруг - товарищи ждали, что он скажет, и решительно произнес:
   - Я, мы все, обязательно поможем наземникам. - Мемедов смущенно улыбнулся. - Гнаться ведь будем за фашистами не на ворованных кобылах, а на своих кровных самолетах.
   - Правильно, Яша!
   - Молодец!
   Угрюмые лица разгладились, оживились.
   Хархалуп понял: теперь можно о деле.
   - Вылетаем через час после взлета первой эскадрильи. Садимся в Бельцах. Оттуда будем прикрывать войска. Нагрузка большая: до семи вылетов с боями. Как, выдержите?
   - Нам не привыкать... - ответил за всех Грачев. - Но как фашисты...
   - Бить их будем, чтоб чертям тошно стало! А пока давайте подзаправимся. Вот и завтрак.
   Прибыла подвода с завтраком. Две девушки-официантки разостлали под кустами скатерти, и летчики расположились прямо на пахучей траве.
   Завтрак был неспокойным. Многие старались скрыть свое волнение за шутками и нарочито громким смехом.
   Крупное лоснящееся лицо нашего доктора Козявкина приветливо улыбалось каждому, кто подходил перекусить. Он заботливо осведомлялся о самочувствии и тут же выдавал маленькие шарики "Кола".
   - Как спалось, товарищ Тетерин? Все знали, что Леня любит поспать.
   - Спасибо. Хорошо, Митрофан Иванович, - ответил тот. Тон был обычный, фамильярно-снисходительный, но заспанное лицо выражало живой интерес, пока доктор отсыпал из коробочки порцию "Колы". Продолжая держать подставленную ладонь, Тетерин как бы между прочим заметил:
   - Жаль только, ночка коротка.
   - Да что ты! - шутливо удивился военврач и зажал ему ладонь с шариками: - По твоим глазам этого не вижу, а лишние шарики тебе во вред: спать не будешь.- И тут же занялся щуплым быстроглазым летчиком: - Как спалось, товарищ Шульга?
   Васянька старательно прятал в сторону припухшие глаза. Худое, нервное лицо его посерело. Стараясь не дышать на врача, он что-то невнятно пробормотал.
   - Ты что это, словно красная девица, глазки отворачиваешь? допытывался Козявкин, отсыпая кучку коричневых драже.
   - Да он от твоей лысины отворачивается, слепит она его не хуже солнышка, - вступился Хархалуп.
   - А, Семен Иванович! Здрасьте. Как спалось, уважаемый коллега? "Коллега" было любимым обращением доктора. - О, да я вижу, и на тебя моя лысина действует.
   - Не твоя лысина, а мошкара проклятая" - ответил тот, принимая из конопатых рук доктора свою порцию.
   - Оно и видно, глазищи-то покраснели, - подковырнул доктор и назидательно посоветовал: - крепкого чайку хлебни. Утречком хорошо помогает.
   - Эх, Митрофан Иванович, не забывай, глазищи мои цыганские, лукавые. Ты бы лучше в душу заглянул. Горит она, в бой рвется.
   - Вот это человек! - негромко сказал Иван Зибин. Зибин высказал вслух то, о чем я подумал. Могло ли быть что-нибудь лучше, чем находиться в одном строю с Хархалупом, Грачевым, Викторовым!.. Быть на главном направлении. Учиться побеждать.
   Я слушал разговор друзей, и было мне радостно и грустно. Грустно потому, что воевал не с этими людьми, на счету у которых появились уже лично сбитые самолеты.
   Да только ли у них! Далеко за пределами полка разнеслась молва о бесстрашных летчиках Ивачеве и Селиверстове. На глазах у пехотинцев они вдвоем разогнали большую группу фашистских бомбардировщиков. Все с уважением говорили о мужественном Атрашкевиче, об энергичном, смелом Шелякине, о бесшабашной и неразлучной паре - Фигичеве и Дьяченко, о многих других наших ребятах.
   За все это время мне ни разу еще не приходилось попадать в тяжелые переделки, о которых то и дело рассказывали летчики, чтобы взрывались цистерны, горели машины, переворачивались танки.
   Правда, Шульга уверял, будто на днях от моих бомб одна зенитка скособочилась. Но сам он в тот вылет куда удачнее отцепил свои бомбочки. Точно в переправу! Все были уверены, что он решил ее протаранить, и, когда "чайка" взмыла от воды свечой, каждый вздохнул с облегчением.
   Кто мог подумать, что он способен на это!
   Тщедушный москвич с грустными карими глазами, Шульга незадолго до войны бросил было летать. Несколько дней вражеского нашествия неузнаваемо преобразили его.
   На противоположной стороне аэродрома заработал мотор, за ним второй. Вскоре все вокруг огласилось густым ревом.
   - Хлопцы, кончайте завтракать,- заторопил своих Ротанов, - первая эскадрилья взлетает, пора к вылету готовиться.
   Над нами, почти цепляясь колесами за кусты, пронеслось звено майора Иванова. Мы хорошо видели его крупную голову, долговязого Дьяченко и острый профиль Валентина Фигичева. Следом за ними взлетел капитан Атрашкевич, его сопровождали младшие лейтенанты Семенов и Миронов. Замыкало звено Панкратова. Не делая привычного круга над аэродромом, самолеты сразу легли на курс и растаяли в плотной синеве утра.
   - Пошли, - позвал меня Зибин, - нам минут через тридцать в первую готовность.
   Не прошли мы и половины пути, как над аэродромом появился одинокий "миг". Мотор его работал с большими перебоями. Истребитель с ходу сел и зарулил на стоянку. Навстречу нам, что-то крича, бежал Коцюбинский. Наконец удалось разобрать: "Командир полка вернулся с задания".
   - А ты куда бежишь, как угорелый?
   Он махнул рукой в сторону командного пункта и, не отвечая, помчался дальше. Иван проводил его презрительным взглядом.
   - До войны неплохим летчиком считался. Активист. Красиво на собраниях агитировал... А война началась - в эскадрильного писаря превратился. Смотреть на таких не хочется.
   - Кому-то и писарем надо быть, не из каждого хороший солдат получается, - заметил я. - Не станешь же ты отрицать, что перед вылетом боишься? Но ты подавляешь в себе эдакий подленький голосок: вдруг собьют? И со мной то же бывает, и со всеми. И все-таки в. бою думаешь уже о том, как врага уничтожить. А Коцюбинского на это не хватило.
   - Знаешь, - Зибин внезапно остановился, - с плохой меркой подходили к летчику до войны. Оступился человек - и сразу хорошего в нем будто уже и нет.
   Иван сердито сплюнул и огляделся вокруг. Я не отвечал. Мне не хотелось прерывать ход его мыслей. Я подумал, что за немногие дни войны, словно свежим ветром, с людей смахнуло предвоенную замкнутость.
   Отдаленный гул мотора вновь остановил нас. Звук приближался. Из-за холмов выскочил истребитель. Летел он низко и как-то неуклюже разворачивался из стороны в сторону.
   - Смотри, смотри! - закричал Иван. - Садится без шасси!
   Самолет не долетел до аэродрома и плюхнулся за кукурузным полем. В небо поднялся столб черного дыма.
   Когда мы подбежали к месту посадки, летчика уже вытащили из кабины и осторожно усаживали на продырявленное снарядами крыло. То, что мы приняли вначале за дым пожара, оказалось бурой пылью. Ветер медленно относил ее в сторону. В окровавленном летчике я с трудом узнал Женьку Семенова из первой эскадрильи.
   Кровь товарища... Я впервые видел ее так близко. На гимнастерке, на лице, в светлых волосах... На щеке рваная рана.
   Говорил он с трудом и то и дело выплевывал сгустки крови. Пока врач обрабатывал рану, из обрывочных фраз мы узнали, что эскадрилья Атрашкевича вела тяжелый бой с бомбардировщиками и "мессершмиттами". На звено Атрашкевича свалилась четверка "худых", потом еще пара. Семенова подбили, но из боя он не ушел. Наконец ему удалось зажечь одного "худого", и тут его ранили.
   Женю осторожно усадили в санитарную машину. Глаза его лихорадочно блестели.
   - Товарищ майор, дайте мне самолет, - горячо шептал он. - Завтра же полечу в бой. Отплачу им... Бить гадов можно, только выше летать надо... У него уже начинался бред. - На земле наши бьют их - дым столбом.
   Иванов склонился над ним:
   - Будет тебе боевой самолет, дорогой мой, обязательно будет, а пока езжай, подлечись.
   Распорядившись убрать израненный истребитель, майор подозвал Хархалупа:
   - Семен Иванович! Готовься! Будем помогать Атрашкевичу. Полечу с вами.
   Люди заторопились к машинам. Мы тоже заняли первую готовность на своих "чайках". Справа от меня стойл самолет Дубинина, поодаль, за копной сена, виднелась желтохвостая "чайка" Зибина - до войны она принадлежала четвертой эскадрилье.
   Подбежал Потехин, укладчик парашютов. Вчера он приехал из Бельц с рукой на перевязи. Потехин подтянулся в мою кабину, и прыщеватое лицо его сморщилось от боли.
   - Запуск моторов по двум белым ракетам, - сообщил он, внимательно осмотрел парашют и, оберегая забинтованную руку, осторожно спустился на землю.
   Как меняются люди! Совсем недавно этот человек боялся выстрела, а сейчас, стоя на посту, раненый, под бомбежкой, не струхнул, не кинулся прочь - стал тушить горящую "чайку". "Все же на войне люди становятся проще, чище, умнее! - думал я. - Может, они остались, в сущности, такими же, но все доброе в них, человеческое, становится виднее".
   Солнце пригревало затылок. Нудная неподвижность в кабине становилась мучительной. Чего бы не дал я сейчас, чтобы размять поясницу, с наслаждением вытянуть ноги! Но привязные ремни позволяли лишь поерзать на сиденье парашюта.
   Уже давно скрылась на западе группа Хархалупа, несколько раз успели взлететь в небо и приземлиться летчики Барышникова, а мы всё сидели, ждали сигнала к вылету.
   Ждать вообще неприятно. А томиться неизвестностью перед боем - еще хуже. Где-то идет смертельная схватка, кто-то, сраженный, бросает последний взгляд на землю. Может, и тебе грозит такая же участь. Ну что ж - только б не ждать!
   Подошел Бессекирный. Заглянул под крылья на реактивные снаряды, погладил их темные головки, словно напутствовал: "будьте умниками, попадайте точно в цель". Ему не терпелось поскорее испытать "эрэсы" на врагах. Бессекирный уже здорово надоел мне своими наставлениями, но его повышенное внимание к моему самолету было приятно, оно напоминало, что моя миссия более значительна, нежели остальных летчиков, у которых под крыльями висят обыкновенные бомбы.
   Ваня Путькалюк передвинул ветки ивняка, и над моей головой образовалась плотная тень. Свежий ветерок играл в ветвях; слабый шорох пожелтевших листьев убаюкивал. Уставшие глаза сами собой начали закрываться...
   - За-пу-уск! - донеслось откуда-то с края стоянки.
   - Запуск! - взвился Бессекирный и вместе с Путькалюком принялся оттаскивать маскировочные ветки.
   Взревели моторы. Двенадцать "чаек", сомкнув строй, взяли курс на запад.
   * * *
   Высота тысяча метров. Над нами плывут редкие кучевые облака - признак хорошей погоды. Четкий строй машин, ровный успокоительный гул моторов, близость товарищей - все это поднимает настроение, вселяет уверенность.
   Бельцы. Южная окраина. Улицы пустынны. Редкие прохожие с опаской поглядывают вверх. По легкому волнению самолетного строя чувствуется: летчики высматривают родные места. Вот и моя улица. Я хорошо различаю прямую линию пестрых нарядных домиков, что тянутся от центра на окраину мимо епископства с огромнейшим садом и скрываются за возвышенностью в сторону Унген. А там, в двух-трех десятках километров - враг. Жаль, не видно моего дома - он остался далеко в стороне. Еще один, последний взгляд на город, в котором прожито больше года, и в сторону, где должен быть дом, что помнит дни беспечной молодости.
   Впереди жестокий и сильный враг; как бы отвечая моим мыслям, Дубинин напоминает об этом покачиванием крыльев.
   Через несколько минут внизу другая дорога. Остовы обгоревших машин, глубокие следы воронок, исторгающие черный дым коробки танков. Чьи они? Определить трудно; опознавательные знаки обгорели, а мне еще ни разу не приходилось видеть с воздуха ни свои, ни чужие танки.
   Справа блеснула река. Прут. Там фашисты. Нервное напряжение увеличивается. Эти кучевые облака сейчас особенно опасны. Сверху, как из-за ширмы, будут отлично видны наши серебристые "чайки".
   Нас неожиданно окружили темно-оранжевые клубочки зенитных разрывов. Дубинин резко сманеврировал влево и вниз. Крыло к крылу с Дубининым держался Зибин. Я приотстал: так легче держаться и можно вести наблюдение. На земле бегали редкие фигурки, мелькали свежие окопчики, несколько брошенных повозок. Не стрелять же по ним реактивными снарядами!
   Опушка ощетинилась зенитными "орликонами", и трассы снарядов потянулись к нашим хвостам. Туда сразу же бросилось звено Крейнина. Это было предусмотрено на земле. И тут на нас скрестились тысячи трассирующих огоньков.
   Мы всегда удивлялись зенитной защите немцев. Ни одна штурмовка не обходилась еще без пробоин в чьем-нибудь самолете. Даже в походных колоннах, на марше фашисты обстреливали нас из зениток. Но в такой плотный огонь я попал впервые. Казалось, все трассы нацелены в меня. Тело невольно сжалось в ненадежном укрытии между звездообразным мотором и бронеспинкой. Несколько вспышек мелькнуло в плоскости вращения винта.