Речкалов Григорий. В небе Молдавии

   Замер ненадолго аэродром. Но только внешне. С дальней опушки леса слышался перестук молотков, повизгивала дрель, раздавались приглушенные голоса. Техники, не смыкая глаз, трудились в ремонтных мастерских. К утру надо было успеть залатать поврежденные истребители. На одном из них, забыв об усталости и сне, работал Николай Павлович Городецкий. Чтобы как-то заглушить горе, старый техник уговорил инженера полка послать его в ПАРМ, да там и остался с тех пор насовсем.
   И летчики знали - коли вышел истребитель из рук Городецкого, можно воевать на нем так же уверенно, как на новом.
   * * *
   Прошла еще одна ночь войны. Не проходила только усталость. Вставать не хотелось. Но в кромешной тьме раздавался неумолимый голос Медведева: "Кто не хочет тащиться на аэродром пешим, поднимайся". И сразу же начинали скрипеть кровати; ворча и позевывая, мы нетвердыми шагами направлялись к выходу.
   В эти дни лихорадило даже барометр. Стрелка безостановочно прыгала по шкале, некоторое время показывала "переменно", а к ночи, как бы прогнозируя положение на фронте, уверенно сползала на "бурю".
   Днем провели полковой митинг. Личный состав ознакомили с обращением партии и правительства к советскому народу. По радио выступил Председатель Государственного комитета обороны Сталин. Партия с присущей ей прямотой говорила народу правду о смертельной угрозе, нависшей над Родиной. Она призывала каждого советского человека, где бы он ни был, защищать свою отчизну: с оружием в руках, с отбойным молотком, у мартеновской печи и за штурвалом комбайна.
   У врага временное преимущество в технике. Его неслыханное вероломство стоило нам больших потерь.
   Этот к нам, воинам, обращался Верховный главнокомандующий: не знать страха в борьбе, не давать пощады врагу, отстаивать каждую пядь родной земли, проявлять смелость, находчивость, разумную инициативу. До последней капли крови, на земле, в воздухе и на море сражаться за родные города и села...
   И мы верили, что силы наши неисчислимы, что враг будет разбит!
   Выступил Костя Ивачев. Его слова стали как бы эпиграфом митинга:
   - Наша любовь к Родине должна измеряться теперь количеством уничтоженных гитлеровцев. Нашу ненависть, ненависть каждого советского человека, мы, летчики, понесем на крыльях своих истребителей...
   К импровизированной трибуне подходили командиры и солдаты, работники штаба и базы обслуживания, летчики и оружейники. Все они, коммунисты и беспартийные, заверяли партию, народ в своей непримиримости, самоотверженности в борьбе с фашизмом.
   В тот день наши летчики сбили шесть фашистских самолетов.
   * * *
   Напряженно, без устали работает командный пункт полка. Днем и ночью на стол начальника ложатся распоряжения, отчеты, запросы. Каждая бумага ждет решения.
   Матвеев искоса поглядывал на приоткрытый полог- за ним шифровальщик колдовал над телеграммой из штаба дивизии. Телеграмма тревожила Матвеева. Он знал, что противник начал новое наступление. Сосредоточив около двадцати с лишним дивизий и бригад, к вечеру 3 июля румыно-немецким войскам удалось захватить плацдармы на левом берегу Прута восточнее Ботошани и Ясс.
   Коротка летняя ночь. Не успеют на горизонте разыграться беспокойные отблески багрового заката, как засеребрится под луной земля, а там, глядишь, и восток запламенеет.
   Матвеев глянул на часы. Пора будить летчиков, а боевая задача только принимается.
   - Сулима, скоро расшифруешь?
   - Не все еще передали сверху, товарищ майор. Начальник штаба снова сосредоточился над бумагами.
   - Павленко, кто составлял данные о потерях?
   К столу подбежал маленький круглолицый воентехник.
   - Почему младшие лейтенанты Рябов и Довбня в графе погибших?
   - Они не вернулись с задания и сведений о них...
   - Так и укажи, - резко перебил Матвеев, - не вернулись с боевого задания.
   - Товарищ майор, - тонким срывающимся голосом крикнул из-за полога шифровальщик. - Немецкие танки прорвались на Бельцы. Читайте.
   Замерла, над клавишами рука машинистки, смолкла чечетка телеграфиста, даже радиоприемник, словно пораженный известием, перестал издавать писк.
   Заметив встревоженные лица, начальник штаба быстро овладел собой.
   - Медведев, ты почему здесь? Живо за летчиками! А вы что тут торчите? Марш за работу!
   Нетвердо стукнула машинка, перекликнулся с ней телеграф. Деловая суета снова охватила командный пункт.
   Матвеев потер лоб, припоминая, что же еще нужно сделать до приезда командира и летчиков. Веки налились тяжестью. Сказывалось недосыпание. Майор вышел на свежий воздух.
   Было очень рано, но рассвет уже решительно расталкивал звезды, высветлял темноту. Матвеев расстегнул ворот гимнастерки и долго шумно плескался под рукомойником. И когда подъехала командирская "эмка", уже был свеж и подтянут.
   - Новости с передовой есть, Александр Никандрович? - поздоровавшись, озабоченно спросил Иванов.
   - Тревожные, Виктор Петрович. Немцы в нескольких местах прорвали нашу оборону; крупные танковые силы продвигаются в глубь Бессарабии. Пойдемте посмотрим по карте.
   - Линия фронта, Виктор Петрович, на сегодня выглядит так, - начальник штаба указал карандашом на два красных выступа, направленных остриями к востоку от Ботошани на северо-восток, по направлению к Бельцам. Фашистская авиация на этих направлениях вела интенсивную разведку, мелкими группами "юнкерсов" и истребителей наносила удары по обороняющимся войскам и подходящим резервам.
   - Да, положеньице тревожное, - задумчиво произнес командир полка. По-видимому, у немцев самые решительные намерения.
   - Сегодня они будут осторожнее. Вчера наши ребята дали им жару. Матвеев начал загибать пальцы на руке. - Светличный сбил одну "каракатицу"; Кузя непутевый, - глаза майора подобрели, - двух завалил. Вот ведь, чертяка, здорово дерется. Кто же еще сбил разведчика?
   - Федя Шелякин.
   - Верно. Шелякин стукнул "мессера", Мочалов - "юнкерса". У него это первая победа - надо поздравить парня.
   Матвеев подал очередной документ.
   - Боевая задача на сегодня. Посмотрите: тут и штурмовки, и прикрытие войск, и сопровождение бомбардировщиков, и воздушная разведка. Даже резерв выделить приказали. Словно мы не полк, а дивизия целая.
   - Черт знает что, - поморщился Иванов. - Опять полк по частям разрывают. О чем они только думают?
   - Я говорил по телефону с начальником штаба дивизии, просил часть задач снять и дать только одну-две - мы бы и выполнили их лучше. Знают ведь - сил у нас в обрез, - Матвеев махнул рукой, - ни в какую! Разругались только.
   - Да, очень тяжело. - Иванов вздохнул.
   - В том-то и дело. А в случае чего... - Матвеев красноречиво провел рукой по горлу. - Понимаешь? Мы же в ответе.
   - Что предлагаешь?
   - Я вот прикинул... - начштаба протянул командиру график. Посмотрите. А вообще, переговорите с генералом...
   - Не поможет, Александр Никандрыч. - Иванов закурил. - Как с погодой?
   - Неважную обещают, Виктор Петрович. - Матвеев подал прогноз. - Сейчас вызову синоптика.
   Шумно вошли командиры эскадрилий, их заместители, инженер.
   - Подходите, товарищи, поближе, - пригласил всех командир.- А то у нас ведь иногда до летчиков не только обстановку на земле, но и задание на вылет вовремя не доводят. О техническом составе и говорить нечего.
   Иванов обратил внимание и на другие недостатки и предупредил:
   - Немецкая авиация особой активности в эти дни не проявляла. Может, из-за погоды, но, скорее всего, по другим причинам. Они что-то замышляют. Надо быть готовыми ко всяким неожиданностям.
   * * *
   В этот раз синоптики не обманули. С утра стороной прошумела гроза. За ней низкие, слоеные тучи рассыпались теплым мелким дождем. С небольшими перерывами моросило и весь следующий день. Аэродром изрядно подмок.
   Как только выдавались редкие проблески, мы наверстывали упущенное: прикрывали обороняющиеся войска, штурмовали переправы, уничтожали вражескую технику, громили обозы.
   В один из таких проблесков наша группа взяла курс на запад. Впереди шло звено Кондратюка, за ним я вел звено истребителей.
   Немного выше и в стороне нас прикрывало звено Лени Крейнина. Одним из его ведомых был Борис Комаров.
   За Днестром погода ухудшилась. Мелкий бисерный дождь затуманивал козырек кабины, облачность прижимала к земле.
   У Кондратешт мы чуть не обстреляли своих. Колонна отступающих взбиралась по раскисшей дороге на вершину холма. Люди двигались беспорядочно, многие разбрелись по обочинам, некоторые подталкивали повозки. Никаких опознавательных знаков для авиации - да им в те дни было, наверное, не до этого.
   В стороне кружил под облаками "ПЗЛ-24".
   Все это я рассмотрел, пролетая вдоль колонны на малой высоте. В этот момент Кондратюк начал заводить своих летчиков на штурмовку. Я выскочил наперерез ему, отчаянно замахал крыльями, отвлек.
   И сразу за высотой, там, где лощина круто поворачивала на северо-запад, мы увидели противника.
   Вся лощина кишела мотоциклистами, танками, автомашинами. Нескончаемая колонна солдат тянулась насколько хватало глаз.
   "Да, соотношеньице не в пользу отступающих, - подумал я. - Должно быть, "каракатица" наводила их на нашу пехоту. Но где же она?"
   Наши "ишачки", однако, уже совершили суд правый: на самой вершине холма, среди спелых хлебов, чадили догорающие останки разведчика.
   Вокруг нас внезапно забелели разрывы, точно коробочки хлопка раскрылись. Огненные звездочки, как при автогенной сварке, сыпались и сыпались в нашу сторону.
   К гитлеровцам можно было подступиться, только подавив огонь зениток. Кондратюк уже прижался к земле и устремился на голову колонны, отвлекая на себя часть огня. Если смотреть со стороны, это красиво. Три серебристые "чайки" с распластанными крыльями, точно по снегу, стремительно, наперегонки, неслись с вершины горы вниз па желто-зеленым склонам, оставляя за собой облачка снежной пыли - зенитные разрывы.
   Мое звено, чуть не по вершинам деревьев, с огромной скоростью приближалось к центру колонны, правее Кондратюка. Зенитки, направленные прямо на нас, ежесекундно извергали смерть. Только бы выдержать, не свернуть от этого роя звездочек, летящих в лицо.
   Когда человек идет в атаку под ураганным огнем, время не поддается счету. Его бывает бесконечно много и безумно мало. Мало, вероятно, потому, что любой из тысячи нацеленных в меня снарядов мог стать единственным. А много - оттого, что пока преодолеешь опасное пространство и не схватишься врукопашную, может не хватить сил. Надо было собрать всю волю, чтобы не грохнуться наземь, не задохнуться в беге к этому рубежу, с которого можно нокаутировать врага. Сворачивать в сторону нельзя! Я видел уже батарею в прицеле. В то время, как мозг холодно твердил: "держись твердо, за тобой идут другие", руки автоматически делали свое, а глаза фиксировали их привычные движения на сетке прицела. Вот теперь перекрестие должно подскочить выше... Так! А сейчас с плоскостей сорвутся ракеты. Есть! Почему они так свистят? Теперь вывод, самолет круто задерется вверх... Хорошо. Наконец-то...
   Я перевел дыхание и оглянулся на ведомых: Иван Зибин, как привязанный, Сдобников выскочил вперед. Покачал ему крыльями: "перейди вправо". Внизу расплылось черное облако. Огромное скопище машин, танков, людей замешкалось в нерешительности, дорога стала вдруг тесной, и эта масса из плоти и металла разлетелась в разные стороны, круша все, что попадалось на пути.
   Кондратюк с хлопцами прибавили жару. Теперь несколько факелов запылало и в голове колонны. Зенитки еще огрызались, но теперь уже Крейнин продолжал их обрабатывать.
   Во второй атаке я обнаружил исчезновение реактивных снарядов. Глянул на указатель сброса и не поверил своим глазам: указатель показывал сброс всей серии - восьми снарядов, что категорически запрещалось инструкцией. Быстро перевел взгляд на крылья: обшивка вздулась!
   "Что ж, последние, никем не рекомендованные испытания стрельб закончены, - подумал я. - Как же меня угораздило? А жаль, целей много".
   После четвертой атаки замолчали и пулеметы. В это время Кондратюк замахал крыльями: конец штурмовки, сбор группы.
   Я напоследок глянул в лощину. Черный дым заполнил ее до краев. Что-то рвалось, что-то горело. Ребята поработали неплохо. Эта страшная колонна на какое-то время задержана. Изнемогающие войска могут немного передохнуть, собраться с силами. Взглянул на своих товарищей, и в груди екнуло: недоставало самолетов Гичевского и Комарова. На немой вопрос Зибину: "Не сбиты ли?" Иван знаками показал: "Не знаю".
   ...Гичевский и Комаров уже ждали нас на стоянке. Паше перебили управление мотором и воздушную систему. Он едва дотянул до аэродрома и с трудом выпустил шасси. Борис же, как он сам объяснил нам, прикрывал Гичевского. Это звучало правдоподобно, но в памяти всплыл разговор с Грачевым, и у меня чуть было не зародилось сомнение. Я тут же отбросил его, узнав, что это Комаров завалил "каракатицу".
   Пятого июля румыны форсировали Прут северо-восточнее Хуши и начали наступление на Кишинев. Но мы все еще верили, что и в этот раз остановим врага. С каждым днем бои становились напряженнее. Стало уже привычным вылетать на задание по семь раз в день.
   Однажды, во время короткой передышки между вылетами, ко мне подбежал Шульга.
   - Слыхал новость? Валька Фигичев только что сел, завалил сразу двух "мессеров"!
   О Валентине Фигичеве в эти дни в полку говорили много. Все восхищались его храбростью. За каких-нибудь два-три дня он и его закадычный дружок Леня Дьяченко сбили несколько самолетов. Теперь на счету Фигичева было уже пять стервятников.
   - Вот это да! - восхищался Грачев. - Ну и Валька! Молодчина!
   - Еще не все, - подмигнул интригующе Шульга. -Услышишь, не так занукаешь.
   - Быстрее же, не тяни...
   - Сегодня утром над Бендерским мостом был страшнейший бой. Фрицы еле ноги унесли. А Морозов таранил "мессера" в лобовой. Оба самолета в щепки. Не верите?
   - Что с Морозовым? - спросил я.
   - В том-то и штука: оба живы. Спаслись на парашютах. Спускались рядышком, почти вместе, и такую дуэль на пистолетах затеяли, умора.
   - Брось загибать! - одернул его Грачев.
   - Ты слушай, не перебивай. На пистолетах у них ничего не вышло - ни тот, ни другой стрелять, видно, не умели. Тогда они решили на кулачный бой перейти. Немец был здоровенный. Не подоспей наши вовремя, еще неизвестно, чем могло это для Морозова кончиться.
   К вечеру мы узнали подробности боя над Бендерами. Схватка длилась почти полчаса. Против восемнадцати "юнкерсов" и двадцати девяти "мессершмиттов" поднялось всего одиннадцать истребителей. Остальные самолеты орловского полка к тому времени только что вернулись из боя, и их не успели заправить бензином.
   Фашистов не спасли ни облачность, за которой они прятались, ни почти пятикратное численное превосходство, ни даже "удачное" время налета.
   Ведомые майором Орловым, летчики бесстрашно ворвались в строй гитлеровцев. Им удалось сбить три "юнкерса" и восемь "мессершмиттов". На Бендерский железнодорожный мост, соединяющий берега многоводного Днестра, не упала ни одна бомба. А стратегическое значение его было всем хорошо известно. Вывести мост из строя значило лишить наши войска военных грузов, в случае отступления же - оставить имущество врагу.
   Дорого обошелся этот мост фашистам и на следующий день. На этот раз они бросили туда двенадцать "юнкерсов" и восемнадцать "мессершмиттов-109". Эту армаду атаковало... восемь самолетов из полка Орлова.
   Приходилось только удивляться осведомленности фашистов: налет и на этот раз был совершен в тот момент, когда большая часть истребителей только что прилетела с задания и не успела еще заправиться горючим. Но фашисты не учли одного - наш полк. Дело было под вечер. Кое-кто из летчиков уже помышлял об ужине; Алексей Овсянников готовился отметить свою первую победу над "хейнкелем-126", и Кузьма Селиверстов набивался к нему в компанию, как вдруг командный пункт полка озарился фейерверком зеленых ракет. Немедленный взлет!
   Угнаться на "чайке" за "мигами" и даже за "И-16" невозможно. На Тирасполь я прилетел к шапочному разбору. Небо было чистым и пустым. На земле догорали два "юнкерса" и четыре "мессершмитта". Белая длинная стрела показывала северо-западное направление,- туда переместился бой. Я взял курс по стреле, пролетел Оргеев.
   Ни один самолет не попался мне по дороге. Только в районе Сынжереи я встретил Ивачева и Селиверстова. Они уже возвращались, оставив на земле три догорающих "мессершмитта". Один "худой" пришелся на долю Кузи, и мы видели, как сбитый им летчик все еще спускается на парашюте.
   В этот день немцы не досчитались еще девяти самолетов. Перед отъездом на ужин майор Матвеев зачитал нам телеграмму командующего ВВС 9-й армии: всему личному составу полка объявлялась благодарность.
   Небольшое помещение столовой раньше не вмещало всех сразу, мы ужинали обычно в две очереди. Но сейчас за столами было пустовато.
   Сегодня, впервые за дни войны, все были в приподнятом настроении. Казалось, веселее звучал баян; за столами слышались песни.
   Кузя Селиверстов затянул высоким хрипловатым голосом:
   Пьют и звери, и скоты,
   И деревья, и цветы...
   Размахивая руками, ему пришел на помощь Барышников:
   Даже мухи без воды
   И ни туды, и ни сюды!
   Но сильный голос Ивачева заглушил обоих. Обняв за плечи Селиверстова, Костя запел:
   Были два друга в нашем полку,
   Пой песню, пой!
   Если один из друзей грустил,
   Смеялся и пел другой...
   Рядом Дьяченко и Фигичев разноголосо напевали раздольную "Распрягайте, хлопцы, кони".
   Баянист наигрывал попурри, никому не отдавая предпочтения, пока Леша Сдобников за нашим столом не запел свою любимую:
   В далекий край товарищ улетает.
   Родные ветры вслед за ним летят...
   Петя Грачев присоединился к нему, мелодию подхватил баян.
   Пройдет товарищ все фронты и войны,
   Не зная сна, не зная тишины.
   Любимый город может спать спокойно,
   И видеть сны, и зеленеть среди весны.
   Не пел только Борис, хотя песни он любил. Голос у Комарова был не сильный, но красивый, душевный.
   Когда песне стало тесно в помещении и она прорвалась через наглухо замаскированные окна, наш бывший запевала встал из-за стола и направился к выходу.
   Я вышел вслед за ним в безлунную тихую ночь. На свежем воздухе голова слегка кружилась.
   Мы закурили и некоторое время шли молча. Из прилегающего лесочка тянуло прохладой, пахло хвоей.
   - Ночь-то как хороша...
   - Темноватая только, - согласился Борис,- а то бы как у нас на Урале.
   Упоминание о родных краях грустью разлилось по жилам, сердце защемило: "...придется ли повидать их?"
   - Просто не верится, что где-то под боком война, - задумчиво произнес Комаров.
   - Смотри, Борис, какая красота...
   - Жизнь! Что она значит на войне? Прихлопнули, как муху, и нет ее. А ради чего?
   - Чудак, во имя справедливости. Мы ведь фашистов бьем.
   Я хотел было разразиться целой тирадой, но он перебил:
   - Выходит, чтобы жить, надо убивать? Так, что ли? Но это же звериный закон!
   Комаров бросил окурок и старательно затоптал его. - Слушай, Борька, не пори чепуху. Как ты считаешь, ради чего погиб Коля Яковлев и другие наши ребята? Они защищали Родину, спасали людей. Такая смерть оправданна и благородна. Другое дело - кто послал тех, что принесли на нашу землю смерть и разрушения. Мы и это с тобой прекрасно знаем - фашизм. Вот оно, звериное нутро, откуда исходят все беды. Так что уподобляться мухе не стоит.
   Дорога круто свернула в лесную посадку. Темнота сгустилась. Выбрав на ощупь сухое место, мы расположились на траве. Борис сидел сгорбившись, уткнувшись подбородком в колени. Неожиданно мне пришла в голову мысль поговорить с Комаровым о его последнем вылете, но, едва собравшись, я тут же передумал и ляпнул:
   - А интересно было бы посмотреть на живого немца. На врага, понимаешь? На кого он похож? Как выглядит?
   - Я видел. И очень близко.
   - Разве? Когда же?
   - В первый раз, когда сбил "каракатицу". И до сих пор не могу забыть об этом, - грустно заметил он.
   - А-а, - разочарованно протянул я, - так это же самолет, - таких немцев я каждый день вижу.
   Но Комаров уже не слушал меня.
   - В этом самолете был живой человек, и я видел его, как тебя сейчас. Когда я прицелился в него, он посмотрел в мою сторону. Я увидел его глаза; они умоляли меня: "Не убивай". Рука моя дрогнула, но было уже поздно пулеметная очередь скользнула по крыльям и прошила кабину...
   Я внимательно следил за ходом его мыслей, еще не понимая, зачем он все это рассказывает.
   - Кто этот летчик? Немец, румын? Неважно. Наверное, у него, как и у меня, есть мать, может быть, семья. Пока летел до дому, я все пытался понять - что же произошло? Убийство?
   - Не ты его, так он тебя, - возразил я. - А сколько вреда он нанес бы нашим пехотинцам!
   - Второй раз - позавчера; мы налетели на них внезапно и начали расстреливать, как стадо баранов.
   - Петька мне расписывал. Здорово вы их погоняли. И про зенитки тоже.
   - Не знаю, что он тебе расписывал. Последнее время Грачев дуется что-то, злющий ходит, как черт. - Борис говорил глухо. - С чего - не пойму. Но я тогда не стрелял.
   Борис всегда был очень искренним. Я чувствовал, что ему хочется излить душу, выговориться.
   - Зенитки мешали? - спросил я.
   - Нет, я их даже не видел. Зажег одну машину, а по живым людям...
   Он долго молчал, потом потянулся за другой папиросой.
   - А тут еще мотор забарахлил, - словно оправдываясь, закончил он.
   Такое признание меня озадачило.
   Неужели только из-за этого Борис уходил с поля боя, пользуясь любым предлогом? С одной стороны, я сочувствовал ему: расстрелять повозку или машину психологически гораздо легче, чем убить живого, противника. Как-никак люди... Но только необходимость заставила нас смертью попирать смерть.
   Не к каждому сразу приходила ненависть к фашизму, а вместе с ней смелость, мужество, стремление к победе - все то, что вытесняет страх перед врагом, а порой и совсем заглушает его.
   У таких, как Грачев, Селиверстов, Фигичев, это само собой подразумевалось: "Враг! Уничтожай - и никаких гвоздей!" У других к такому настроению примешивался боевой азарт.
   Конечно, мы не могли еще тогда знать, что значит фашизм, какое горе он несет в наш дом..
   Но уйти с поля боя под первым благовидным предлогом, бросить товарищей только потому, что испытываешь отвращение к смерти, да к тому же еще и жалость к врагу!.. "Борис смалодушничал, - думал я,- это почти ясно. Малодушие, как трясина: не возьмешь себя в руки - увязнешь. Малодушие и страх- одного поля ягоды. С ними бороться трудно".
   Но в этот момент я не знал, как вести себя. Сказать Борису прямо обидится, замкнется еще больше. Безучастным оставаться тоже нельзя.
   - Жалко, значит?
   Он промолчал.
   - А я уверен: фашисты о таких вещах не размышляют. Сам прекрасно знаешь, как нашим от них достается.
   - Знаю. Но я знаю и другое: день Победы отпразднуют без меня.
   - Брось ты, Борька. Разве можно теперь об этом думать?!
   - А сам ты не думал об этом?
   - Что меня могут сбить? Нет, пожалуй, не думал. Может, оттого, что меня еще не били по-настоящему. И почему, собственно, меня должны сбить? Я видел себя в бою только нападающим и смерть относил к случайностям.
   Послышались неторопливые шаги, и чей-то очень знакомый голос произнес:
   - Завтра на этом же месте, хорошо?
   Донесся поцелуй и приглушенный женский смешок:
   - Не завтра, а сегодня. Будь осторожен.
   Мы встали.
   - Слышал?
   Борис кивнул.
   - Жизнь, Боря, продолжается. Даже здесь, когда она каждый день может оборваться. А что касается дня Победы - пусть не мы, другие доживут. И нас, может, вспомнят.
   * * *
   ...Дни стали походить один на другой. Лето набирало силу. Жара стояла всюду. Зной шел от земли, с неба. В самолете невозможно было усидеть из-за невыносимой духоты.
   Я выбрался из кабины, стащил с головы мокрый подшлемник, бросил его на прокаленную плоскость.
   Подошел Сдобников и тут же набросился на Зибина. Выгоревшие соломенные волосы влажными прядями спутались у него на лбу, и весь он напоминал драчливого бойцового петуха.
   - Брось кипятиться, - урезонивал его Иван. - Сам виноват, не болтайся в строю.
   Немногословный и смелый Зибин нравился мне все больше. Раньше знал я его только в лицо. Был он неприметен, всегда исполнителен, теперь же, столкнувшись с ним поближе, я убедился, что он наделен какой-то особой внутренней силой, свойственной скромным и сильным людям.
   Препирались оба из-за недавнего вылета. Во время атаки Сдобников едва не столкнулся с Зибиным. Был ли он виновен? Отчасти да, потому что не отличался умением держаться в строю. Дело было в другом - к тому времени сама практика боев показала, что звено из трех самолетов сковывает маневр и осмотрительность, основательно затрудняет атаки.
   Но строптивый Леша не унимался. Занозистый, а в общем-то добродушный малый, сейчас он не на шутку разгорячился.
   - Зачем спорить! Сделаем так: полетишь за командиром, я - за тобой, предложил Зибин. - Посмотришь, как надо держаться в бою. - И тут же обратился ко мне: - Согласен, командир?
   "Командир!" Искренность и теплота, с какими было произнесено это слово, тронули меня.
   Пытаясь скрыть охватившее меня чувство, я взял кружку с водой и, захлебываясь, мотнул в знак согласия головой.
   - Заповедь третья... - послышался за спиной голос Тетерина, чревоугодие жизнь сокращает.
   - А отлынивать от боевых полетов - какой заповедью предусмотрено? - в упор спросил его Сдобников.