Речкалов Григорий. В небе Молдавии

   Вспомнилось, как Вершигора провожал меня в Пермскую летную школу. Стояла глубокая осень, сухая и теплая, какие бывают только на Урале. Днем припекало солнце, а по ночам воду у берегов прихватывало прозрачным ледком.
   В тот день я работал в первую смену. Со второго этажа подстанции открывался чудесный вид на заводской пруд. На прозрачно-синем, опрокинутом в воду небе, не было ни облачка. Зеркальная синева воды изредка вздрагивала от всплесков рыбешек. Внизу тихо работали две гидротурбины; их шум растворялся в общем ритме большого завода.
   - Здорово, Грицко! - еще издали крикнул мне Женька Вершигора. - Есть хорошая новость. Ни за что не догадаешься!
   - Отпуск! - воскликнул я. - Ты мне разрешил отпуск?! - Вершигора в то время оставался за главного, и у него лежало мое заявление об отпуске.
   - Отпуск да не тот. На, друже, читай!
   Я схватил телеграмму: "Откомандируйте Речкалова Свердловск для прохождения комиссии военную школу тчк Произведите полный расчет зпт при себе иметь личные вещи тчк Явиться десятого ноября аэроклуб тчк".
   - Женька, так сегодня уже пятнадцатое! Я опоздал! - Ничего, напишем тебе справку. Приемные комиссии обычно работают месяц. После смены приходи в контору. Я комсомольскую характеристику напишу.
   - А кто здесь вместо меня останется? - выдавил я, не зная, что и говорить от радости.
   - С элеватора старшего электрика временно поставлю.
   На подстанции зазвонил телефон.
   - Меня, наверное, разыскивают, - сказал Вершигора, - поверь уж, не дай бог быть главным: ни днем ни ночью покоя не дают, по всякому пустяку звонят.
   Следом за ним я вошел в помещение, не отрывая глаз от телеграммы, не понимая еще, какой величайший перелом в моей жизни произошел в тот день. И мирный гул электрогенераторов, и знакомые ребята, и горячие споры, и тихий пруд - все, чем я жил в то время, было уже в последний раз.
   - Быстрее на коммутатор, здесь ни черта не слышно, Свердловск тебя вызывает! - взволнованно выпалил Вершигора.
   Пока мы бежали на телефонную станцию, в голове роились десятки предположений. Летную программу и аэроклубе мы еще не закончили - бензина не хватило, выпускных экзаменов не сдавали, и вдруг - какая-то военная школа.
   Звонил мой инструктор Кармышкин. К восьми вечера я должен быть в аэроклубе, если не успею - в военную школу летчиков не попаду.
   - В военную школу летчиков! Жень-ка-а!
   Сборы были короткими: скинуть спецовку и обеспечить себя деньгами на дорогу - вот и все.
   Я быстро со всеми попрощался. Забежал к главному механику Костромину.
   - К родным так и не заедешь? - пожимая на прощание руку, спросил Костромин. - Волноваться будут.
   - Не успею, Виктор Дмитриевич, времени в обрез, Чернавский им передаст.
   Выходя из кабинета, я заметил в темном углу коридора Надю. Она стояла сиротливо и смотрела в мою сторону напряженно, взволнованно и как-то растерянно. Полный душевного смятения, я медленно подошел к девушке. В руках у нее был мой чемоданчик, где лежали сменная пара белья да несколько книг.
   - Я ждала... Принесла вещи... второпях и забыть можно.
   Лицо ее от волнения покрылось красными пятнами. Глаза избегали открытого взгляда.
   - Не думай, я бы непременно забежал.
   - У тебя и так нет времени. Я решила...
   - Я уезжаю, - продолжал я, не зная, что еще сказать. - В летную школу.
   - Знаю все. - Брови ее слегка дрогнули. - Заехал бы к родным.
   Подошел Женька:
   - Надюша, давай-ка мне чемодан. Я вас догоню за оврагом.
   Две березки у пруда преградили нам дорогу.
   - Знаешь, когда мне будет очень тяжело, я стану приходить сюда.
   - До сих пор не могу поверить, что через несколько минут уеду учиться на военного летчика.
   - В счастье не всегда легко поверить, - прошептала Надя. - Я рада за тебя, знаю - ведь это твоя судьба. Помолчим? Дорога дальняя.
   Несколько долгих, томительных минут мы молча стояли под березой. Показалась Женькина бричка. Надя вся как-то сжалась.
   - Держись, Надюшка! - ободрил я ласково.
   - Там, в чемоданчике, конверты. Я положила...
   - Спасибо. Буду писать. Обязательно.
   Прощальный взгляд на родные места. Последний поворот, и поселок, и березы на пригорке, и она - все скрылось. Тоскливо екнуло внутри: завод, товарищи, любовь - отрочество осталось там, за густым притихшим бором.
   Лес раздвинулся, открылись необозримые дали, свежий ветер просторов взволновал кровь, новизна захватила дух.
   Солнце плавилось над головой, когда Женька Вершигора домчал меня до районного села Арамили; автобусная линия связывала это село со Свердловском.
   - Знаешь, о чем я сейчас думаю? - спросил он, когда мы ждали на остановке. - Сколько тебе лет?
   - Семнадцатый. А что?
   - Понимаешь, очень важно именно в молодые годы добиться чего-то большого, стоящего... Мне отец говорил: "Возьмешься за дело с утра пораньше - сделаешь больше!" Так и в жизни: добивайся своей цели, пока молод.
   Он задумался. Густые брови его сомкнулись, обозначив на переносице вторую глубокую складку.
   Мы простились. И я долго еще видел Женьку, одиноко стоявшего на дороге с высоко поднятой фуражкой в руке...
   Ночь тянулась бесконечно долго. Но она не была мертвой. В темноте кипела своя, невидимая мне жизнь. Возле самолета то и дело появлялись пары зеленоватых светящихся точек. Они выжидательно замирали на одном месте, приближались к самолету, опять замирали. Вот одна из них показалась у сломанного крыла. Существо притаилось, словно принюхиваясь, ткнулось, должно быть, мордой обо что-то острое и, взвизгнув, отбежало в сторону. К нему присоединилась вторая пара огоньков. Донеслось протяжное завывание. По спине пробежал колючий озноб. Под ложечкой противно засосало от голода. Дополняя мрачную картину, с черного беспросветного неба полил крупный дождь.
   Я терпеливо ждал аварийную команду. Ждал и Думал. Кажется, никогда в жизни я столько не думал, не вспоминал, как в ту ночь.
   Наконец забрезжил рассвет. Он занимался медленно, неохотно. Я по-прежнему пристально следил за большим холмом, откуда должна была появиться пара спасительных фар. Когда же? Хотелось спать. Усилием воли я отогнал от себя сон. Все подчинялось мне: руки, мозг. Отвратительно непослушным был только желудок; этот дотошный эгоист не признавал ничего: он ныл, он нудно исподволь сосал, он сердито ворчал.
   Дьявольски трудная штука - уметь ждать, не теряя самообладания, все время оставаясь оптимистом. Это своего рода борьба, и победить в ней нелегко.
   Летчику в летной жизни вообще приходится ждать, много. Но одно дело ждать на людях, и совсем другое - в одиночку, на неприветливой земле, в исковерканном, затерянном в ночи истребителе.
   Аварийная машина, обляпанная грязью, пришла только на другой день, в полдень. Я был бесконечно благодарен заботливому Богаткину за сумку, куда он вложил буханку хлеба, круг колбасы и флягу необыкновенно живительной влаги. Его промасленная ватная куртка показалась мне куда теплее и нежнее десятка собольих шуб.
   Вслед за "аварийкой" подошла грузовая машина с людьми. У беспомощно распластанных крыльев засуетились техники. Майор Козявкин, наш полковой доктор, принялся обрабатывать рану на моей щеке. Инспектор по технике пилотирования изучал следы ударов самолета о землю. Вскоре исковерканную "чайку" подняли, поставили на колеса.
   Инженер Шелохович и представитель завода исследовали масляный фильтр мотора - он был забит стружкой подшипника. Шелохович обратил внимание на странный цвет масла в отстойнике.
   - Чем вы объясните серый осадок в масле? - спросил он начальника ГСМ{2}.
   Старший воентехник Борисов взял банку со сливом. Он то подносил ее к глазам, то смотрел на свет, наконец зачем-то встряхнул и передал обратно Шелоховичу:
   - По-моему, обыкновенная грязь. И попала, вероятно, во время посадки, уже на земле.
   - Но ведь мотор тогда уже не работал и шатун торчал наружу, - возразил представитель завода.
   - Вот именно! Через пробитый цилиндр пыль и проникла внутрь! оживился Борисов.
   - Много было пыли? - спросил меня инженер.
   - Очень!
   - Хорошо. Слив отстоя возьмем на анализ.
   К этому времени крылья и хвостовое оперение сняли. Можно было отправляться домой.
   После ночного дождя дорога раскисла. Грязь пудовыми комьями забивала колеса. Старенькая полуторка натруженно тарахтела, ползла черепахой.
   При виде этой дороги, которую наши преодолевали всю ночь и половину сегодняшнего дня, моя злость на их нерасторопность пропала.
   В общем-то я злился не на них, а на голод - он мучил меня невыносимо. Сутки без маковой росинки во рту с непривычки довольно чувствительно сказываются на желудке. "Хлеб в пути не тягость". С незапамятных времен существует эта мудрая поговорка. И всякий здравомыслящий ее придерживается. Самый захудалый мужичонка, отправляясь в дорогу, обязательно в чистую тряпицу заворачивал краюху хлеба, а тот, кто позажиточнее, брал в придачу еще и жбан квасу.
   В армии даже нерадивый, солдат знает: что положишь в заплечный мешок, то и попадет в котелок. А вот в авиации - в этом передовом и высокоразвитом роде войск - такая прописная истина никак не может прижиться, хотя именно здесь как раз и нужен "хлеб в пути".
   У летчика в полете особые, ни с чем не сравнимые пути-дороги. Какой бы высокой ни была техническая надежность, фраза: "Летчику всегда известно, куда он летит, но он никогда не знает, куда прилетит" - имеет достаточно оснований.
   Можно припомнить не один случай, когда в обычных учебных полетах, в аварийной обстановке, летчик благополучно выходил из трудных положений, но погибал потому, что не имел маленького, грошевой стоимости, бортового пайка.
   Я знал летчика, который одиннадцать суток боролся за свою жизнь. Это был очень мужественный и сильный человек. Он вел дневник одиннадцать дней подробно описывал борьбу за свою жизнь. Одиннадцать дней без куска хлеба, без щепотки соли. Один на один со смертью! Над ним летали поисковые самолеты, но он не мог им дать знать о себе, потому что ни один конструктор, ни один военный руководитель не снабдили его хотя бы маленькой ракетницей, не говоря о большем - рации. А ведь даже у школьников-радиолюбителей есть портативные простые радиостанции. Попросить пионеров взять шефство над летчиками - и можно не беспокоиться: за короткий срок радиосвязь в аварийной обстановке будет налажена.
   Этот летчик первые пять дней шел, а остальное время полз. И когда всего каких-то пять километров осталось до места, где находились люди, жизнь навсегда покинула этого мужественного человека. А будь бортпаек, летчик смог бы поддержать свои силы и добраться до жилья. Мне не раз во весь голос хотелось крикнуть тем, на чьей совести смерть этого летчика: неужели по ночам вас не беспокоят кошмары? Неужели у вас не поднимется рука подписать бумажку, которая считала бы преступлением любой полет без бортпайка и аварийных средств связи? Задумайтесь хоть на минуту о тех страданиях, которые пришлось испытать летчику, представьте себя на его месте.
   Приходилось только удивляться, сколько средств иногда расходовалось бессмысленно, впустую! А вот бортпаек оставался той величайшей тяжестью для интендантства и военного руководства, на которую у них никогда не хватало ни средств, ни сил, и вернее всего - желания понять, как это нужно летчику в беде.
   * * *
   Наша полуторка, пыхтя, взобралась на последний холм, и с его вершины мы увидели манящие огни города...
   Фиса выглянула из окна как раз в тот момент, когда я с забинтованной головой вылезал из кабины. Ноги ее будто приросли к полу; она беспомощно прислонилась к стене.
   - Что с тобой? - скорее догадался, чем услышал я.
   - Успокойся, успокойся... - я гладил ее волосы. - Ну что ты. Все хорошо. Успокойся...
   Я, как мог, успокаивал смертельно перепуганную жену. Она медленно подняла голову и только тут обратила внимание, что в комнате есть посторонний. Доктор Козявкин деликатно стоял в стороне. Фиса смутилась, заторопилась на кухню.
   - Ну, вот ты и дома. Три дня на отдых. - Майор вытер вспотевшую после рома лысину. - Командиру полка все расскажу чин чином.
   Да, я дома. Что может быть приятнее - выпутавшись из беды, после всех невзгод сбросить заляпанные грязью доспехи и попасть в тепло своей комнаты!
   Теперь можно слегка подшутить над женой: ведь ничего особенного не случилось. Маленькое летное происшествие, ночь, одиночество, раздумья... Нет, лучше не вспоминать.
   На следующий день мы с самого утра пошли бродить по городу. После полуторамесячного житья в казарме небольшой бессарабский городок показался мне столицей. Чистые зеленые улицы, красивые витрины магазинов, пестрые афиши, горластые мальчишки-газетчики - на все это я смотрел во все глаза, как только что вырвавшийся на волю заключенный.
   На базарной площади стоял разноязыкий гомон; здесь можно было услышать румынскую и украинскую речь, немецкую, исковерканную русскую. Сегодня, как впрочем и каждый день, сюда съехалось множество крестьян. Фрукты, овощи, мясные туши - всего в изобилии, все дешево.
   В маленьком обувном магазинчике услужливая продавщица долго обхаживала жену, какие только туфли ни предлагала, снимая их с зеркальных полок ловкими красивыми движениями: замшевые, лакированные, из крокодильей и змеиной кожи. "Только, ради бога, купите", - просили ее руки, улыбка. И мы купили, дабы наградить внимание продавщицы, ее милую настойчивость.
   Уже порядочно припекало, когда мы, нагруженные свертками, на извозчике подкатили к дому. Фиса сияющими глазами поглядывала на обновки. Ее похудевшее лицо оживилось, на щеках играл румянец.
   - Мне так не терпится примерить все это, что я готова без обеда остаться.
   Шаркая шлепанцами, в комнату вошла хозяйка и дала мне записку.
   От кого бы? Я развернул листок. Дежурный по штабу просил меня срочно явиться на аэродром.
   - Что-нибудь случилось?
   - Не знаю. Но, кажется, наотдыхался.
   Фиса сразу как-то сникла.
   - Может, пообедаешь? Я быстро...
   - Нет, лучше помоги мне собраться, вызывают срочно.
   "Кому же я так скоропостижно понадобился?"
   Над аэродромом кружились самолеты. Чтобы не дать повода для лишних разговоров, я рассчитался с извозчиком у границы летного поля. Все вокруг заросло ромашкой, сплошное белое море цветов простиралось даже там, где поле подходило к стоянкам. В линейку вытянулись распластанные темно-зеленые "миги". На пригорке по-прежнему пылили бульдозеры, прокладывая дорогу.
   Две ласточки выпорхнули из-под ног и помчались "на бреющем полете" над головками ромашек. Они летели вдоль стоянки, взмывали горкой, опускались вниз, бесшумно скользили мимо озабоченных людей, словно хотели понять причину их напряженной нервозности.
   На КП Дубинин суетливо потер руки и быстро, как всегда, проговорил:
   - Явились? Хорошо. Сейчас вызову Комарова, пойдем в штаб полка.
   Я осмотрелся. Ничего здесь не изменилось с позавчерашнего дня: к столам были прибиты коптилки; от заплесневелых стен привычно исходил тяжелый запах, в углу висела карта района полетов. Чувство беспокойства не покидало меня. Что-то говорило о невидимых переменах.
   Наконец появился Комаров.
   - Куда же вы запропастились? - раздраженно заметил комэск.
   - "Чайку" Речкалова смотрел, товарищ старший лейтенант. Только что привезли с вынужденной.
   - Сильно поломана? Куда поставили?
   - Притащили к ПАРМу{3}. А повреждения... По-моему, их куда меньше, чем у Хархалупа.
   - Не уходите, сейчас пойдем докладывать. Борис подошел ко мне, крепко пожал руку:
   - Ну, как себя чувствуешь? Что со щекой?
   - Спасибо, хорошо. Щека-то? Пустяк, ссадина небольшая, скоро пройдет. Не знаешь, зачем меня вызвали?
   Комаров удивленно присвистнул:
   - Тебе что, не сказали?
   Тут настала моя очередь удивиться.
   - Генерал Осипенко вызывает, - пояснил он. - Сегодня утром прилетел. Такое тут было!..
   Что именно было - я не узнал: комэск заторопил нас.
   - Подождите здесь, я доложу, - сказал он, когда мы подошли к небольшому "квадрату".
   Полковое начальство окружило невысокого плотного человека в синем комбинезоне. Мы не слышали, что он говорил, но по тому, как он выразительно жестикулировал, показывая то на стоянки, то на занятых своим делом людей, можно было догадаться - давал "руководящие указания". Изредка к группе подбегали офицеры, замирали в ожидании распоряжений и пулей срывались назад.
   - Борька, который там генерал?
   - Комиссар с ним разговаривает.
   - А маленький, коренастый, к которому Дубинин подошел?
   - Да ты что, не узнал? Сорокин, бывший комэск первой эскадрильи. Он теперь инспектор дивизии.
   Сорокин глянул в нашу сторону и что-то сказал тому, кого Комаров назвал генералом.
   Дубинин подбежал к нам:
   - Пойдемте. Да смотрите - докладывать четко. Вы, Речкалов, первый.
   Проторчав целые сутки на вынужденной посадке, я успел десятки раз проанализировать свои действия. Инспектор полка разбирал всё по горячим следам и ничего предосудительного не нашел. Но я чувствовал, что конец мытарствам еще не наступил.
   Дубинин перешел на строевой шаг, приложил руку к козырьку. Мы сделали то же самое.
   - Товарищ генерал, докладывает командир первой эск...
   - Отставить! - прервал его резкий окрик. - руку держите? Не умеете подходить к генералу, а еще комэск. Повторить!
   Мы повернулись, отбежали немного и вновь пропечатали строевым шагом.
   - Ну, кто из вас сел на вынужденную?
   - Я, товарищ генерал-майор.
   - Фамилия?
   - Младший лейтенант Речкалов.
   - Вижу, что младший лейтенант, а не генерал. Кубики на петлицы нацепил, а НПП{4} не знаешь.
   К этому времени я уже поднакопил житейский опыт - знал, например, что возражать начальству нельзя. И все-таки, когда меня несправедливо обвинили в незнании НПП, - а уж в этом я разбирался хорошо, - удержаться не смог:
   - Товарищ генерал, наставление по производству полетов я знаю.
   - Вы слышите? - удивился генерал и повернулся к командиру полка. - Он знает!
   Иванов смотрел в сторону, чуть склонив голову набок. Я обратил внимание на прутик в его левой руке. Прутик резко, со свистом, бил по голенищу - верный признак, что командир полка видит непорядок и нервничает, - об этом барометре в полку знал каждый.
   Все молчали. Только в воздухе гудели моторы. Я почему-то ждал ответа Иванова.
   Комдив, должно быть, понял, что командир полка промолчит.
   - Разбить самолет, нарушить НПП, где черным по белому написано: посадку на "живот" производить на пахоту вдоль борозд, а не на твердое поле, - и после этого заявлять мне о знании НПП!
   - Товарищ генерал, когда это случилось, он летел на малой высоте и там не было...
   - Матвеев, я все знаю.
   Начальник штаба развел руками, как бы утверждая этим жестом: знаете, так зачем об этом говорить, но все же добавил:
   - У него другого выхода не было, инспектор подтвердит.
   - Товарищ генерал, - решил высказаться Чупаков, - майору Матвееву хорошо известно, что в инструкциях обобщен опыт сотен людей. Многие параграфы в них написаны кровью, и тех, кто их нарушает, - он посмотрел на нас, - следует наказывать.
   - Матвеев также знает, товарищ старший политрук, что это НПП писалось, когда мы начали летать на "И-5" и "Р-5", - метнув исподлобья сердитый взгляд, заметил командир полка.
   - Довольно! За нарушение НПП и поломку самолета Речкалова арестовать на семь суток. - Он посмотрел на Комарова: - А тебе за то, что не мог ему указать пахоту, - трое суток ареста. Вы свободны.
   - Благодари аллаха, легко отделался, - смеялся Паскеев, когда мы в подробностях передавали ребятам только что состоявшийся разговор. - Вон Столяров один десять суток отхватил, а за что? Окурки валялись у КП.
   - Чего ты на меня тычешь! - недовольно огрызнулся стройный, пышноволосый младший лейтенант. - О себе лучше скажи.
   - Я и не скрываю своих пять суток.
   - За какие ж это грехи, Тима?
   - Опять его телосложение подвело, - фыркнул Шульга, - голову-то в кабину всунул, а ноги наружу торчали.
   Под общий смех Паскеев рассказал, как он не обратил внимания на подходившего генерала, а заметив его, растерялся. Вместо того, чтобы отрапортовать, вскочил на плоскость и нагнулся в кабину, - в общем, сделал вид, будто занят чем-то серьезным.
   - Слышу, меня по ногам стучат, - довольный, что вокруг все гогочут, продолжал Тима. - Хотел было матюкнуться, - работать, мол, не дают, черти, - соскочил на землю, а командир дивизии вежливо так говорит мне: "Чтоб не прятался больше по кабинам от генерала, доложи своему командиру: арестовал я тебя на трое суток". "Есть доложить командиру", - повернулся я и хотел было уйти. "Постой, - говорит он ласково, - за то, что не умеешь от генерала отходить, еще двое суток даю"...
   В тот день мои перипетии не закончились. В течение четырех часов я сидел у старшего лейтенанта и старательно писал объяснение. Один вопрос поставил меня в тупик:
   - Куда вы дели слитый из мотора отстой масла?
   - Я его и в руки не брал.
   - Но вы же ехали всю дорогу в кабине шофера?
   - Да.
   - И масло стояло там же?
   - Нет, масла я не видел.
   Тут старший лейтенант прочитал вслух выдержку из объяснения инженера полка; Шелохович показывал, что сам лично ставил банку с отстоем масла в кабину шофера.
   - Теперь-то, надеюсь, вы не станете отрицать, что банки в кабине не было?
   - Повторяю вам, я ничего не видел, - уже менее уверенно забормотал я. - Может быть, шофер знает?
   - Кто дозаправлял самолет маслом перед вылетом?
   - Я. Ну и что же из этого. Все летчики помогают техникам.
   - Вы лучше отвечайте за себя и свои действия, а не за всех.
   Так, словно на свежих дрожжах, росло подозрение.
   Я не буду приводить всех деталей этого допроса под расписку. Многое, действительно, оставалось неясным. Банку с отстоем масла инженер полка, как выяснилось, в кабину ставил - это подтвердил водитель. Я же ее там не видел, хотя, правду сказать, и не присматривался. Потерять ее в дороге мы не могли. Все же, когда на аэродроме начальник ГСМ попросил у инженера эту банку, ее нигде не оказалось.
   Излишне говорить, какое тяжелое подозрение падало на меня из-за стечения случайных фактов. По-видимому, лишь бесспорная истина, что ни один летчик не стал бы играть в "кошки-мышки" со своей жизнью, да неоднократные случаи обрыва шатунов в полку и раньше не привели к трудно поправимым крайностям.
   К сожалению, на этом дело не закончилось. Как говорят в народе: "Беда беду родит - третья сама бежит и бедой погоняет".
   Обрыв шатуна в воздухе - большая беда. Она привела с собой вторую семь суток ареста ни за что ни про что. Третья сама прибежала необоснованное подозрение. И как венец всему, в тот же вечер ко мне подошел наш доктор:
   - Знаешь, ваша эскадрилья на днях перелетает в лагеря, будет переучиваться на "мигах". Но тебе нельзя.
   - Почему, товарищ военврач третьего ранга?!
   - Ты должен пройти медкомиссию в Одессе. Приказ. Сколько времени "висело" на мне это страшное подозрение - трудно сказать, но, по всей вероятности, до самого начала войны.
   Трудно определить, где проходит граница между детством, юностью и зрелостью. Но если это связано с каким-либо событием, то я могу уверенно сказать: в те дни мне пришлось распроститься с юностью.
   * * *
   Больше всех веселились за столом Петя Грачев и наш сосед по квартире танкист Иван Дрыгайло - высоченный парень с крупным горбатым носом. Вино и веселая музыка поднимали настроение, но усталость и события дня сказывались. Борис Комаров задумчиво смотрел в раскрытое окно на плывущие пушинки тополей. Постоянный запевала Тима Ротанов притих и о чем-то неслышно переговаривался с женой.
   - Ах, черт возьми, не успел вчера деньги получить! - с досадой воскликнул Дрыгайло. - Отпускной-то уже в кармане. - Его черные с изломом брови подскочили кверху:
   - Глядишь, махнули бы сегодня с тобой в Одессу. Грачев наполнил опустевшие рюмки:
   - Ничего, брат, не горюй, завтра поедешь,
   - А вы договоритесь в Одессе встретиться, - посоветовал Ротанов.
   - Подождите, подождите, - перебил Петя, - еще по одной?
   - За что? - Комаров начал загибать пальцы: - За упокой пили, за здравие и благополучное возвращение хозяина пили, за хозяйку пили...
   Грачев почесал затылок, хитровато взглянул на танкиста:
   - За отпуск Ивана Дрыгайло, а?
   - Ишь, хитрюга якой, уже на завтра зарится. Ну что ж, давай! отозвался тот.
   Смеркалось. Я взглянул на часы. Жена перехватила мой взгляд.
   - Мне пора... на вокзал.
   Фиса пригорюнилась, потом тихо спросила:
   - Знаешь, чего мне больше всего сейчас хочется?
   - Скажи, моя мамка.
   - Чтобы у этого дня никогда не было вечера. Понимаешь - день без вечера...
   - Как ты сказала? День без вечера?
   - Да. И ты бы никуда не уехал.
   - Здорово!
   Я встал.
   - Дорогие друзья, предлагаю выпить за день, у которого не будет вечера и, значит, разлук; всегда только одни встречи, радостные встречи любимых, родных, друзей...
   Все выпили, зашумели, задвигались.
   Вскоре под окном зацокали лошадиные подковы. Я подошел к детской кроватке. Сынишка сладко спал, растянувшись поперек постели и время от времени причмокивая губами. Я наклонился над ним, стараясь яснее уловить его чуть слышное дыхание. Валерик повернулся ко мне, глубоко вздохнул. Я осторожно прикоснулся губами к бархатному лобику и быстро вышел из комнаты.