Ремарк Эрих Мария. Возлюби ближнего своего

   Стемнело, но электрический свет еще не зажигали. Шулер был готов и к этому. Таким же магическим движением он вытащил из карманов свечу и спички. Свечу приклеили к выступу стены. Она осветила комнату тусклым, мерцающим светом.
   Поляк, Цыпленок и Штайнер придвинулись ближе.
   – Мы, конечно, играем не на деньги? – спросил Цыпленок.
   – Само собой. – Шулер улыбнулся.
   – Ты не будешь играть с нами? – спросил Штайнер Керна.
   – Я не умею.
   – Должен научиться, мальчик. Что же ты будешь делать по вечерам?
   – Только не сегодня. Может быть, завтра.
   Штайнер обернулся. В слабом свете свечи его морщины казались более глубокими.
   – Что-нибудь не так?
   Керн покачал головой.
   – Нет. Просто немного устал. Пойду лягу на нары.
   Шулер уже тасовал карты. Он проделывал это очень элегантно. В его руках карты, шурша, ложились одна на другую.
   – Кто сдает? – спросил Цыпленок.
   Человек с правами гражданства пустил колоду по кругу. Поляк вытащил девятку, Цыпленок – даму. Штайнер и шулер – по тузу.
   Шулер быстро взглянул на Штайнера.
   – Спор!
   Он потянул снова. Опять туз. Он улыбнулся и передал колоду Штайнеру. Тот небрежным движением перевернул нижнюю – туз треф.
   – Какое совпадение! – засмеялся Цыпленок. Шулер не смеялся.
   – Откуда вам известен этот трюк? Вы профессионал?
   – Нет, любитель. Но я рад вдвойне, что заслужил похвалу профессионала.
   – Дело не в этом. – Шулер посмотрел на него. – Дело в том, что этот трюк изобрел я.
   – Ах, вот оно что! – Штайнер загасил сигарету. – Я научился этому в Будапеште. В тюрьме, перед тем как меня выслали. Меня научил некто Качер.
   – Качер? Ну, теперь я понимаю, – карманный вор облегченно вздохнул, – значит, он, Качер – мой ученик. Вы хорошо овладели этим делом.
   – Да, – сказал Штайнер, – можно научиться всему, если все время находишься в пути.
   Шулер передал ему колоду карт и внимательно посмотрел на огонек свечи.
   – Свет плохой, но мы играем, конечно, только для развлечения, не правда ли, господа? Честно…
   Керн улегся на нары и закрыл глаза. На душе у него было тоскливо и печально. После утреннего допроса он беспрерывно думал о своих родителях, вспомнил о них после долгого перерыва. Перед ним снова всплыло лицо отца, когда тот возвратился из полиции: один из его конкурентов сообщил в гестапо, что отец высказывался против правительства. Своим доносом он надеялся уничтожить отца Керна как конкурента и купить за бесценок его фабрику, которая изготовляла гигиеническое мыло, духи и туалетную воду; этот план удался, как и тысячи других в те времена. Отец Керна возвратился после шестинедельного заключения совершенно больной. Он никогда об этом не вспоминал, но продал лабораторию своим конкурентам за смехотворно низкую цену. Вскоре пришел приказ о высылке, а затем началось бегство, бегство без конца. Из Дрездена – в Прагу, из Праги – в Брно, оттуда ночью через границу в Австрию, на следующий день – опять в Чехословакию: австрийская полиция отправила их обратно; через несколько дней – тайком через границу в Вену; мать со сломанной рукой, ночью, в лесу, нуждающаяся в помощи; шина, сделанная из веток; потом из Вены – в Венгрию, несколько недель у родственников матери, затем снова полиция, прощание с матерью: она была венгерка, и ей разрешили остаться в Венгрии, – снова граница, снова Вена, жалкая торговля мылом, туалетной водой, подтяжками и шнурками, вечный страх, что тебя схватят или донесут на тебя… вечер, когда не вернулся отец, месяцы одиночества, бегство из одного убежища в другое…
   Керн повернулся, задел кого-то и открыл глаза. На нарах рядом с ним лежал в темноте, словно черный узел, еще один обитатель камеры – человек лет пятидесяти. В течение всего дня он почти не шевелился.
   – Извините, – сказал Керн, – я вас не заметил.
   Человек не ответил. Невидящими глазами он уставился на Керна. Тому было знакомо это состояние. Этого человека лучше всего было оставить в покое.
   – Проклятие! – донесся вдруг из угла картежников голос Цыпленка. – Какой я осел! Какой я неслыханный осел!
   – Почему? – спокойно спросил Штайнер. – Дама червей как раз и играла!
   – Да я не об этом! Ведь этот русский мог бы мне переслать моего цыпленка! О, боже! Какой я осел! Просто настоящий осел!
   Он смотрел по сторонам с таким видом, будто наступил конец света.
   Внезапно Керн поймал себя на том, что смеется. Он не хотел смеяться, но не мог остановиться. Его просто трясло от смеха, и он не знал – почему. Ч-то-то внутри смеялось в нем и все перемешало – тоску, прошлое, мысли.
   – Что случилось, мальчик? – спросил Штайнер и оторвал глаза от карт.
   – Не знаю. Я смеюсь.
   – Смеяться всегда хорошо. – Штайнер вытянул короля пик и вынудил удивленного поляка к безоговорочной капитуляции.
   Керн схватил сигарету. Внезапно все показалось ему совсем ничтожным. Он решил завтра же научиться играть в карты, и, как ни странно, ему показалось, что это решение изменит всю его жизнь.

2

   Через пять дней шулера отпустили. Ему не смогли предъявить никаких обвинений. Штайнер и он простились как друзья. Пока они сидели в камере, шулер объяснил Штайнеру до конца свой метод игры. На прощание он подарил Штайнеру колоду карт, и тот начал учить Керна. Он научил его игре в скат, ясс, тарокк и покер; в скат играли эмигранты, в ясс – швейцарцы, в тарокк
   – австрийцы, а в покер Керн научился играть на всякий случай.
   Через четырнадцать дней Керна вызвали наверх. Инспектор провел его в комнату, в которой сидел пожилой человек. Комната показалась Керну огромной и такой светлой, что ему пришлось зажмурить глаза; он уже привык к своей камере.
   – Вы – Людвиг Керн, не имеете подданства, студент, родились 30 ноября 1914 года в Дрездене? – равнодушно произнес человек и посмотрел на бумаги.
   Керн кивнул. Он не мог говорить. В горле у него внезапно пересохло. Мужчина поднял глаза.
   – Да, – хрипло выдавил Керн.
   – Вы проживали на территории страны без документов, не сообщив об этом властям. – Мужчина быстро просмотрел протокол. – Вы осуждены на 14 дней ареста, которые уже отсидели. Вас вышлют из Австрии. За возвращение понесете наказание. Вот решение суда. Здесь подпишитесь: вы ознакомились с содержанием и знаете, что если возвратитесь, то будете наказаны. Здесь, справа.
   Мужчина закурил сигарету. Керн, словно прикованный, смотрел на пухлую руку со вздувшимися венами, которая держала спичку. Через два часа этот человек закроет свой письменный стол и отправится ужинать; потом он, возможно, сыграет партию в тарокк и выпьет пару стаканчиков молодого вина; около одиннадцати он зевнет, рассчитается и скажет: «Я устал. Пойду домой. Спать». Домой! Спать! В это время на леса и поля у границы опустится глубокая ночь, кругом темнота, неизвестность, страх и затерявшаяся в огромном мире, спотыкающаяся, усталая, тоскующая по людям и боящаяся людей, крошечная искорка жизни – Людвиг Керн. И это все из-за того, что его и скучающего чиновника за письменным столом разделяла бумага, называемая паспортом. У них одна и та же температура тела, их глаза имели одно и то же строение, их нервы одинаково реагировали на одно и то же раздражение, их мысли текли по одним и тем же руслам, и все-таки их разделяла пропасть – ничего не было у них одинакового: удовольствие одного было мучением другого, один обладал всем – другой ничем; и пропастью, которая разделяла их, являлась эта бумага, на которой ничего не было, кроме имени и ничего не значащих данных.
   – Здесь, справа, – сказал чиновник. – Имя и фамилию.
   Керн взял себя в руки и подписал.
   – К какой границе вас доставить? – спросил чиновник.
   – К чешской.
   – Хорошо. Через час вы поедете. Кто-нибудь вас отвезет.
   – У меня остались кое-какие вещи в доме, где я жил. Могу я зайти за ними?
   – Какие вещи?
   – Чемодан с бельем и всякой мелочью.
   – Хорошо. Скажите об этом чиновнику, который вас повезет к границе. По пути вы сможете зайти.
   Инспектор снова отвел Керна вниз и вызвал Штайнера.
   – Ну как? – спросил Цыпленок с любопытством.
   – Через час нас отправят.
   – Иисус Христос! – запричитал поляк. – Опять начнутся муки.
   – Ты хочешь остаться здесь? – спросил Цыпленок.
   – Если еда лучше… и маленький пост кальфактора, то я отшень охотно.
   Керн достал носовой платок и-почистил, насколько было возможно, свой костюм. За четырнадцать дней рубашка стала грязной. Он перевернул манжеты на левую сторону. Он всегда следил за манжетами. Поляк посмотрел на него.
   – Через год-два тебе будет безразлично, – изрек он, словно пророк.
   – Куда ты подашься? – спросил Цыпленок.
   – В Чехословакию. А ты? В Венгрию?
   – В Швейцарию. Уже решил. Поедем со мной? А оттуда мы потом переберемся дальше, во Францию.
   Керн покачал головой:
   – Нет, я хочу добраться до Праги.
   Через несколько минут Штайнера привели в камеру.
   – Ты знаешь, как зовут того полицейского, который ударил меня по лицу во время ареста? – спросил он Керна. – Леопольд Шефер. Живет на Траутенаугассе, 27. Я узнал об этом из протокола. Конечно, там говорилось не о том, что он меня ударил, а о том, что я ему угрожал. – Он посмотрел на Керна. – Ты думаешь, я забуду имя и адрес этого человека?
   – Нет, – ответил Керн. – Конечно, не забудешь.
   – Я тоже так думаю.
   За Керном и Штайнером зашел чиновник уголовной полиции в штатской форме. Керн разволновался. В дверях он непроизвольно остановился; картина, представшая перед его взором, подействовала на него, словно мягкий южный ветер. Небо над домами было синее, оно уже немного потемнело, черепичные крыши блестели в красных лучах заходящего солнца. Донау-канал сверкал, а на улице сквозь гуляющую толпу пробивались блестящие автобусы. Неподалеку прошла группа девушек в светлых платьях…
   – Ну, пошли, – сказал чиновник уголовной полиции.
   Керн вздрогнул. Заметив, что его без стеснения разглядывал один из прохожих, он в смущении опустил глаза.
   Они пошли по улице, чиновник посередине. Перед каждым кафе уже стояли столики и стулья, везде сидели радостные люди, разговаривали друг с другом. Керн опустил голову и пошел быстрее. Штайнер посмотрел на него с добродушной усмешкой:
   – Ну, мальчик, это не для нас, не так ли? Все это.
   – Да, – ответил Керн и плотно сжал губы.
   Они подошли к пансиону, где жили раньше. Хозяйка встретила их со смешанным чувством гнева и сострадания. Она тотчас же отдала им вещи. Украдено ничего не было. Еще в камере Керн решил надеть чистую рубашку, но теперь, после того как прошел по улицам, он не сделал этого. Он взял свой старый чемодан и поблагодарил хозяйку.
   – Я очень сожалею, что у вас были такие неприятности.
   Хозяйка махнула рукой:
   – Ничего, желаю вам всего хорошего. И вам тоже, господин Штайнер. Куда же вы теперь?
   Штайнер неопределенно махнул рукой:
   – По дороге пограничных клопов. От куста к кусту.
   Одну минуту хозяйка стояла в нерешительности. Затем она твердим шагом подошла к стенному шкафчику орехового дерева:
   – Вот, выпейте еще на дорогу…
   Она достала три рюмки, бутылку и налила.
   – Сливовица? – спросил Штайнер.
   Она кивнула и предложила вина чиновнику.
   Тот вытер усы:
   – Наш брат ведь только исполняет свои обязанности…
   – Конечно. – Хозяйка снова налила вина. – А почему вы не пьете? – спросила она Керна.
   – Я не могу. На пустой желудок…
   – Ах, так… – Хозяйка внимательно посмотрела на него. Ее одутловатое, холодное лицо неожиданно потеплело.
   – О боже, да ведь он еще растет, – пробормотала она. – Франци! – крикнула она. – Принеси бутерброды!
   – Спасибо, не нужно. – Керн покраснел. – Я не голоден.
   Служанка принесла большой двойной бутерброд с ветчиной.
   – Не церемоньтесь, – сказала хозяйка. – Ешьте.
   – Дать тебе половину? – спросил Керн Штайнера. – Для меня это слишком много.
   – Ешь без разговоров! – ответил Штайнер.
   Керн съел бутерброд с ветчиной и выпил рюмку сливовицы. Потом они распрощались с хозяйкой. До Восточного вокзала добрались на трамвае. В поезде Керн внезапно почувствовал, что очень устал. Стук колес навевал дремоту. Словно во сне, он видел, как за окном проплывали в нежных голубых сумерках дома, фабричные дворы, улицы, сады с высокими ореховыми деревьями, лужайки, поля. Его мысли притупились, они потерялись в мечтах – о беленьком домике, окруженном цветущими каштанами, о торжественной депутации мужчин в сюртуках, передававших ему письмо от почетных граждан, и о диктаторе в военной форме, который, упав на колени, со слезами просил у него прощения.
   Когда они подошли к таможне, уже почти стемнело. Чиновник уголовной полиции передал их дежурным по таможне и, стуча сапогами, растворился в сиреневых сумерках.
   – Сейчас еще слишком рано, – сказал таможенный чиновник. – Самое лучшее время – половина десятого.
   Керн и Штайнер уселись на скамейку перед дверью и стали наблюдать за прибывающими машинами. Спустя некоторое время из таможни вышел другой чиновник. Он повел их вправо от таможни, по тропинке. Они шли через поле, которое сильно пахло землей и росой, миновали несколько домиков, в окнах которых горел свет, и перелесок.
   Через некоторое время чиновник остановился:
   – Идите дальше и держитесь левой стороны, – там вас скроет кустарник, – пока не доберетесь до болота. Сейчас оно неглубокое. Вы без труда его перейдете.
   Они пошли. Вечер был очень тихий. Спустя минуту Керн оглянулся. Черный силуэт чиновника вырисовывался на горизонте. Он наблюдал за ними. Они пошли дальше.
   У болота разделись и завязали свою одежду и вещи в один узел. Болотная вода была темной и блестящей. В небе мерцали звезды, иногда из-за обрывков туч выглядывала луна.
   – Я пойду вперед, – сказал Штайнер. – Я выше тебя.
   Они вошли в воду. Керн почувствовал, как она, холодная и таинственная, поднимается все выше и выше, окутывая тело, будто не собираясь его отпускать. Впереди медленно и осторожно, нащупывая дорогу, шел Штайнер. Рюкзак и одежду он держал над головой. Его широкие плечи были освещены бледным светом. На середине он остановился и оглянулся. Керн не отстал. Штайнер улыбнулся и кивнул ему.
   Они вышли на противоположный берег и быстро вытерлись носовыми платками. Потом оделись и двинулись дальше. Через несколько минут Штайнер остановился.
   – Ну, теперь мы уже в другой стране, – сказал он.
   В свете луны его глаза казались светлыми и почти стеклянными. Он посмотрел на Керна:
   – Разве здесь деревья растут по-другому? Разве ветер дует по-другому? Разве здесь не те же звезды? Разве люди здесь умирают по-другому?
   – Все это так, – ответил Керн. – Но тем не менее я себя чувствую здесь по-другому.
   Они отыскали себе местечко под старым буком, где были защищены от посторонних глаз.
   Перед ними простирался луг, полого спускавшийся вниз. Вдали мерцали огоньки словацкой деревни. Штайнер развязал свой рюкзак, чтобы достать сигареты. При этом взгляд его упал на чемодан Керна:
   – Я решил, что рюкзак практичнее, чем чемодан. Он не так бросается в глаза. Тебя принимают за безобидного путешественника.
   – Рюкзаки тоже проверяют, – ответил Керн. – Проверяют все, что несет в себе следы бедности. Было бы лучше всего, если б у тебя была автомашина.
   Они закурили.
   – Через час я пойду назад, – сказал Штайнер. – А ты?
   – Я попытаюсь добраться до Праги. Там полиция добрее. Там легко получить на несколько дней вид на жительство. Ну, а потом будет видно. Может, я найду отца, и он мне поможет. Я слыхал, что он там.
   – Ты знаешь, где он живет?
   – Нет.
   – У тебя много денег?
   – Двенадцать шиллингов.
   Штайнер порылся в кармане куртки.
   – Вот, возьми еще. Этого хватит до Праги.
   Керн поднял глаза.
   – Бери, бери, – повторил Штайнер. – У меня есть еще.
   Он показал несколько бумажек. В тени дерева Керн не рассмотрел, какого они достоинства. Минуту он колебался. Потом взял.
   – Спасибо, – сказал он.
   Штайнер ничего не ответил. Он курил. Каждый раз, как он затягивался, сигарета вспыхивала и освещала его лицо.
   – Собственно, почему ты бродяжничаешь? – нерешительно спросил Керн. – Ты же не еврей?
   Штайнер мгновение молчал.
   – Нет, я не еврей, – наконец сказал он.
   В кустах позади них что-то зашуршало. Керн вскочил.
   – Заяц или кролик, – сказал Штайнер. Потом он повернулся к Керну. – А ты подумай об этом, мальчик, в минуты отчаяния. Ты – на чужбине, твой отец
   – на чужбине, твоя мать – на чужбине; я – на чужбине, а моя жена – в Германии. И я ничего о ней не знаю.
   Позади них снова зашуршало. Штайнер загасил сигарету и прислонился к стволу бука. Поднялся ветер. Над горизонтом висела луна. Луна, белая, как мел, и беспощадная, как и в ту последнюю ночь…
   После бегства из концентрационного лагеря Штайнер неделю прятался у своего друга. Он сидел в запертой каморке под крышей, всегда готовый скрыться через чердак, если услышит подозрительный шум. Ночью товарищ принес ему хлеб, консервы и бутылки с водой. На другую ночь принес книги. Штайнер читал целыми днями, чтобы отвлечься от мыслей. Ему нельзя было зажигать света и курить. Нужду он справлял в горшок, который был спрятан в картонной коробке. По ночам товарищ относил его вниз и возвращал снова. Они были так осторожны, что почти не решались говорить, даже шептаться: служанки, спящие в соседней комнате, могли их услышать и выдать.
   – Мария знает обо мне? – спросил Штайнер в первую ночь.
   – Нет. За ее домом следят.
   – С ней ничего не случилось?
   Товарищ покачал головой и ушел.
   Штайнер спрашивал об этом постоянно. Каждую ночь. На четвертую ночь его друг, наконец, сказал ему, что видел ее. Теперь она знает, где он. Он смог ей это шепнуть. Завтра он снова ее увидит, в толпе на рынке. Следующий день Штайнер провел за составлением письма, которое собирался передать через товарища. Вечером он его разорвал. Он не знал: может быть, за ними наблюдали. Поэтому вечером он попросил товарища не встречаться с Марией. Штайнер провел в каморке еще три ночи. Наконец пришел товарищ с деньгами, билетом на поезд и костюмом. Штайнер подрезал волосы и выкрасил их перекисью водорода. Потом сбрил усы. В первой половине дня он покинул убежище. На нем была спецовка монтера, в руках он держал ящик с инструментами. Он должен был тотчас же уехать из города, но у него не хватило на это силы воли. Два года он не видел своей жены. Он отправился на рынок. Через час пришла она. Он задрожал. Она прошла мимо него, не взглянув в его сторону. Он пошел за ней; подойдя к ней вплотную, он прошептал:
   – Не оглядывайся. Это я. Иди дальше. Иди дальше.
   Ее плечи вздрогнули, она запрокинула голову назад и пошла дальше. Но было видно, что она прислушивается к каждому шороху позади нее.
   – С тобой что-нибудь делали? – спросил голос.
   Она покачала головой.
   – За тобой наблюдают?
   Она кивнула.
   – И сейчас?
   Она помедлила с ответом. Потом покачала головой.
   – Я сейчас уезжаю. Попытаюсь уехать из Германии. Я не смогу тебе писать. Это опасно для тебя.
   Она кивнула.
   – Ты должна развестись со мной. Завтра пойдешь я «кажешь, что хочешь развестись со мной из-за взглядов. Раньше ты о них ничего не знала. Поняла?
   Голова Марии не пошевельнулась. Она продолжала идти дальше.
   – Пойми меня, – прошептал Штайнер. – Это лишь для того, чтобы ты была в безопасности. Я сойду с ума, если они с тобой что-нибудь сделают. Ты должна потребовать развода, тогда они оставят тебя в покое.
   Жена не отвечала.
   – Я люблю тебя, Мария, – тихо, сквозь зубы, сказал Штайнер, и глаза его заблестели от волнения. – Я люблю тебя и не уеду, пока ты мне не пообещаешь этого. Я вернусь, если ты пообещаешь. Понимаешь?
   Прошла целая вечность; наконец ему показалось, что она кивнула.
   – Ты обещаешь мне это?
   Жена нерешительно кивнула. Ее плечи опустились.
   – Сейчас я заверну и пойду по ряду справа, ты обойди слева и иди мне навстречу. Ничего не говори, ничего не предпринимай! Я хочу взглянуть на тебя еще раз. Потом я уйду. Если ты ничего обо мне не услышишь, значит, я в безопасности.
   Жена кивнула и ускорила шаг.
   Штайнер завернул и пошел вправо, по верхнему ряду. Это был мясной ряд. Женщины с корзинами торговались у лотков. Мясо отливало на солнце кровавыми и белыми тонами. Мясники зазывали покупателей… И внезапно все исчезло. Грубые удары мясников, рубящих окорока на деревянных чурбанах, превратились в нежнейшие звуки, словно кто-то играл на музыкальном инструменте. А потом он почувствовал ветер, свободу, увидел лужайку, хлебное поле, любимую походку и любимое лицо. Глаза жены были сосредоточенны, в них можно было прочесть все: и боль, и счастье, и любовь, и разлуку, и жизнь под угрозой, – милые дикие, глаза.
   Они шли навстречу друг другу и остановились одновременно, потом снова пошли, не замечая этого. Затем пустота ярко ударила в глаза Штайнеру, и только спустя некоторое время он стал снова различать краски и предметы, которые мелькали перед его глазами, но не доходили до сознания.
   Штайнер, спотыкаясь, побрел дальше, затем ускорил шаг, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Он столкнул половину свиной туши, лежащей на прилавке, покрытом клеенкой; он слышал ругань мясника, подобную барабанной дроби, завернул за угол мясного ряда и остановился.
   Он увидел, что жена уходит с рынка. Она шла очень медленно. На углу улицы остановилась и обернулась. Она стояла так долго, с приподнятым лицом и широко открытыми глазами. Ветер рвал ее платье и прижимал его плотно к телу. Штайнер не знал, видела ли она его. Он не отважился показаться ей еще раз. Он чувствовал, что она бросится к нему. Спустя минуту она подняла руки и приложила их к груди. Она мысленно протягивала их ему. Она протягивала их в безнадежном, слепом объятии, приоткрыв рот и закрыв глаза. Затем она медленно повернулась и пошла, темная пасть поглотила ее.
   Три дня спустя Штайнер перешел границу. Ночь была светлой и ветреной, и луна, белая как мел, светила с неба. Штайнер был твердым мужчиной, но когда он, мокрый от пота, очутился на другой стороне, он обернулся назад и, словно сумасшедший, прошептал имя своей жены…
   Он снова вытащил сигарету. Керн дал ему прикурить.
   – Сколько тебе лет? – спросил Штайнер.
   – Двадцать один. Скоро двадцать два.
   – Значит, скоро двадцать два. Это не шутка, мальчик, правда?
   Керн покачал головой.
   Некоторое время Штайнер молчал.
   – Когда мне исполнился двадцать один год, я был на войне. Во Фландрии. Это тоже не шутка. Сейчас в сто раз лучше. Понимаешь?
   – Да. – Керн повернулся. – И лучше жить так, как мы живем, чем вообще не жить, я знаю.
   – Тогда ты знаешь достаточно. Перед войной мало людей знало о подобных вещах.
   – Перед войной!.. Это было сто лет назад.
   – Тысячу. В двадцать один год я лежал в лазарете. Там я кое-чему научился. Хочешь знать, чему?
   – Да.
   – Прекрасно. – Штайнер затянулся сигаретой. – У меня не было ничего особенного. Мне прострелило мякоть. Рана не доставляла мне сильных болей. Но рядом лежал мой товарищ. Не чей-нибудь товарищ. Мой товарищ. Осколок бомбы разворотил ему живот. Он лежал рядом и кричал. Морфия не было, понимаешь? Не хватало даже для офицеров. На второй день он так охрип, что мог только стонать. Умолял прикончить его. Я сделал бы это; если бы знал как. На третий день, в обед, нам неожиданно дали гороховый суп. Густой довоенный суп со шпиком. До этого мы получали какую-то похлебку, похожую на помои. Мы набросились на суп. Были страшно голодны. И когда я жрал, словно изголодавшееся животное, с наслаждением жрал, забыв обо всем, я видел поверх миски с супом лицо моего товарища, его потрескавшиеся, запекшиеся губы, и понял, что он умирает в мучениях; через два часа он скончался, а я жрал, и суп казался мне таким вкусным, как никогда в жизни.
   – Штайнер замолчал.
   – Вы все были страшно голодны, – высказал предположение Керн.
   – Нет, не поэтому. Тут другая причина. А именно та, что рядом с тобой может подохнуть человек, а ты ничего не почувствуешь. Сострадание – да, но никакой боли. Твое брюхо в порядке – вот в чем дело! В метре от тебя в криках и мучениях умирает человек, а ты ничего не чувствуешь. В этом и заключается бедствие мира! Запомни это, мальчик. Поэтому все так медленно и движется вперед. И так быстро назад. Согласен со мной?
   – Нет, – ответил Керн.
   Штайнер улыбнулся:
   – Ясно. Но при случае подумай об этом. Может быть, тебе это поможет.
   Он встал.
   – Ну, я пойду. Назад. Чиновнику никак не придет в голову, что я вернусь именно сейчас. Он сторожил первые полчаса. Завтра утром он тоже будет наблюдать. Но что я смогу перейти в этот промежуток – он никогда не додумается. Такова психология таможенных чиновников. Слава богу, что в большинстве случаев дичь рано или поздно становится умнее охотника. Знаешь почему?
   – Нет.
   – Потому что для нее больше поставлено на карту. – Он похлопал Керна по плечу. – Поэтому-то мы и стали самым хитрым народом на земле. Основной закон жизни: опасность обостряет чувства.
   Он подал Керну руку. Она была большая, сухая и теплая.
   – Желаю удачи! Может, мы еще свидимся. По вечерам я часто бываю в кафе «Шперлер». Можешь там спросить обо мне.
   Керн кивнул.
   – Ну всего хорошего. И не стыдись играть в карты. Это отвлекает мысли, и во время игры не нужно много думать. Высокая цель для людей без крова. Ты неплохо играешь в ясс и тарокк. В покер ты еще играешь недостаточно смело, надо больше рисковать. Больше обмана!