Страница:
Впоследствии от одного вновь прибывшего легионера, дезертира из бельгийской армии, мы узнали о прошлом Лежона, и это объяснило нам его поведение. Лежон был выгнан со службы в Бельгийском Конго за жестокость. Можно представить себе, что он вытворял, если показался слишком свирепым среди веселых слуг короля Леопольда, известных на весь мир своей бесчеловечностью в обращении с туземцами.
Говорят, что его проделки в Конго были обнаружены каким-то путешественником, потом был скандал на весь мир, а потом бельгийскому правительству для приличия пришлось его убрать. Из сержанта бельгийской армии и самодержавного властителя фактории он превратился в простого легионера, но его неукротимая энергия и здесь вывела его из рядовых.
Здесь он снова получил возможность проявлять свою силу, грубость и жестокость, как в Бельгийском Конго. Временами он прямо сходил с ума от ярости. Я думаю, что он был не совсем нормальным. Иногда у него были припадки настоящего садистского безумия. Болдини имел какие-то права на этого человека. По совершенно непонятной причине Лежон никогда его не наказывал. Их можно было встретить вдвоем, они о чем-то разговаривали…
Бельгиец-дезертир, некий Веррен, рассказывал, что Болдини в свое время служил на гражданской службе в Бельгийском Конго, в том самом округе, где служил Лежон, и, вероятно, знал много такого, что Лежону хотелось скрыть. Потом Болдини был пойман на мошенничествах и подделках отчетов, выгнан и посажен в тюрьму. Я не знаю, насколько это соответствовало действительности, однако Лежон определенно покровительствовал Болдини и вскоре добился назначения его капралом.
Итак, сержант-мажор Лежон сделал перекличку, обошел ряды, внимательно нас рассматривая.
Увидев незначительную фигуру Бедди, он усмехнулся.
– Недоделанный щенок, – сказал он караульному сержанту.
– Видал таких, как ты, сдохших на липкой бумаге для мух, – быстро ответил Бедди.
К счастью, Лежон не говорил по-английски, но он понял, что презренный рекрут осмелился ему ответить.
– Молчи, собака, – заорал он, – попробуй только еще раз открыть рот, и я закрою его сапогом. Скажи что-нибудь, прохвост, и я заставлю тебя проглотить твои зубы.
Бедди не понял ни слова. Он видел усмешку и слышал презрительные слова, тогда он сделал вид, что не имеет ни малейшего понятия о дисциплине, – он простой рекрут, даже не в форме. Но когда он услышал свирепый рев, он инстинктивно вытянулся. Он снова стал солдатом. Он понял, что сержанты Иностранного легиона не лишены перца и что с ними лучше не пререкаться. Это, видимо, рискованней, чем обругать нью-йоркского фараона на его ночном дежурстве.
Но дело было сделано, и Бедди был отмечен в памяти сержанта. Мало того, все друзья Бедди стали отмеченными, и друзья его друзей, и так до третьего и четвертого колена. Проходя мимо Болдини, сержант остановился и взглянул на него в упор. Они обменялись долгим взглядом, и никто не сказал ни слова. На нас, трех Джестов, он взглянул неодобрительно.
– Маменькины сынки, – сказал он. – Показать руки!
И мы вытянули руки вперед.
– Будет гадать, – шепнул Дигби. – Берегись черного уродливого человека…
Лежон взглянул на наши чистые руки и зарычал.
– Я вам наведу маникюр на мягкие лапки… Никогда в жизни не работали… ладно, я вам покажу… Пожалеете, что не попали на каторгу…
Потом он осмотрел Хэнка.
– Ленивая скотина, надо думать, – проворчал он.
– Правильно, старина, – не понимая, ответил Хэнк любезным голосом. – Выплюнь еще что-нибудь.
– Молчи, горилла, – взревел сержант. – Если ты будешь со мной разговаривать, я привяжу твои руки к пяткам и подержу тебя с недельку согнутым в колесо. Я тебя, двуногого верблюда, на всю жизнь искалечу.
Хэнк тоже понял, что иногда молчание дороже золота и слова дешевле серебра. Произведя на нас должное впечатление, сержант Лежон заявил, что нас вольют в седьмую роту… и поделом ей, этой подлой роте. Потом вдруг заревел:
– Смирно! Направо… Ряды вздвой… Правое плечо вперед… – и с жадностью осматривал наш эшелон, ожидая, что кто-нибудь ошибется. Но никто не ошибся, мы двигались, как гвардейцы. Не понимавшие французского языка, механически подражали понимавшим. Взвод перестроился безукоризненно, и лицо сержанта Лежона омрачилось.
– …Шагом… марш! – закончил он, и мы пошли.
Через плац мы прошли в склад, где каптенармус седьмой роты выдал нам наше обмундирование: два комплекта строевой формы, белое рабочее платье, белые полотняные гетры, белье, синий матерчатый пояс, тряпки и мазь для чистки винтовок и пуговиц, мыло и полотенце. Носков мы не получили. В легионе их не носят.
После осмотра полковым адъютантом нас погнали в казарму. По лестницам и длинным коридорам огромного здания нас развели по различным помещениям. Мои братья и я, Хэнк и Бедди, Болдини, Мари, Сент-Андре, Вогэ и Глок были назначены в одну комнату, огромную, с высоким потолком, чистую и хорошо провентилированную. В ней стояло около тридцати кроватей. Там находилось несколько легионеров, занятых чисткой поясов и подсумков.
– Привел желторотых, – сказал пришедший с нами капрал, обращаясь к этим людям. – Покажите им что к чему… Как укладывать обмундирование, стелить постель, делать походную связку – все… Не выпускайте их на улицу, пока не научите их отличать сапоги от фуражки.
– Слушаюсь, капрал, – ответил один из них и, когда капрал ушел, изменив тон, добавил: – Черт бы их драл, всех желторотых. Приехали на дачу, нечего сказать. Изволь из-за них терять время… Ладно, вы за это поставите нам вина… ну живее, начнем и покончим, а потом в кабак…
– Замолчи, – сухо ответил ему Болдини. – Щенок годовалый. Тоже воображает себя солдатом. Я был легионером и дрался на Мадагаскаре и в Марокко, когда тебя еще шлепали в приюте.
– Черти, дьяволы, домовые и лешие, – закричал вдруг один из легионеров. – Ведь это Болдини… Болдини вернулся! – И, захохотав, упал на кровать.
– Погоди, пока я стану капралом, друг Брандт, – сказал Болдини. – Тогда ты у меня посмеешься погромче.
Но Брандт не хотел ждать, он ревел, хохотал и катался по кровати. Возвращение Болдини почему-то казалось ему очень остроумной шуткой.
– Эй, Колонна, Шварц и Хефф, возьмите пятерых в обучение, а я займусь остальными, – сказал Болдини и повел нас к нашим койкам.
Он показал нам, как складывать обмундирование и укладывать его на полке в головах кровати в аккуратную небольшую кучку.
– Так, – сказал он. – Начните с этого. Связка должна быть в локоть длины. Понятно?
И мы стали складывать свое имущество так, как это сделал он, и укладывать стопками на полке. Никаких ящиков или мешков нам не полагалось.
После этого мы получили первый урок чистки винтовок и обмундирования. Затем нас свели вниз в огромную бетонную прачечную и показали, где нам стирать наше рабочее платье. Потом нас немедленно отвели в полковой кабак, чтобы дать нам возможность отплатить вином за полученные уроки. Здесь все было так же, как в Марселе и Оране, с тем лишь исключением, что толпа состояла исключительно из легионеров и за прилавком стояла женщина. Это была типичная французская маркитантка – настоящая дочь полка.
За несколько франков мы получили невероятное количество вина. Царило обычное веселье, и, как всегда, стоял страшный шум. Наконец по сигналу вечерней зори мы вернулись в свою казарму и закончили наши приготовления ко сну при слабом свете ночника.
Мы узнали, что дневальный поднимет нас завтра в пять пятнадцать утра и что в пять тридцать мы должны быть на плацу с винтовками, штыками и подсумками, в белом рабочем обмундировании и с поясом. Кроме того, мы за эти пятнадцать минут должны были с идеальной аккуратностью застелить наши постели и подмести пол.
Требование безукоризненной чистоты, по-видимому, не распространялось на людей – в комнате не было никаких умывальников. Не было никаких умывалок ни в этом этаже, ни в нижнем. Эксцентрично настроенному солдату, помешанному на умывании, предоставлялась возможность бегать в самый низ, в прачечную.
Дневальному не было нужды особенно торопиться, он не участвовал в утреннем параде, и поэтому считал, что пятнадцати минут всем должно было хватить для совершения необходимых утренних дел. Я боялся, что в умывалке будет огромное количество народа, и твердо решил проснуться не позже половины пятого.
Майкл спал в углу у огромного окна. Дальше койки старых легионеров чередовались с койками рекрутов. В другом углу у самой двери была койка капрала Дюпрэ, командовавшего нашим отделением и заведовавшего нашей казармой. Дюпрэ был шумливым, деятельным человеком. Трезвый он был даже приятен, но переполненный дешевым вином, становился подозрительным, злым и опасным. Мы трое и американцы стояли вместе, приготовив все на завтрашний день, когда внезапно вошел капрал Дюпрэ.
– Молчать, – заревел он, садясь на кровать и стаскивая с себя сапоги. – Тот, кто до побудки издаст хоть один звук, издаст следующий в лазарете.
Мы легли в полном молчании. Тишина была настолько полной, что чувствовалась на ощупь. Я долго не мог уснуть. Я думал об Изабель, о Брендон-Аббасе, о «Голубой Воде» и о нашей странной судьбе. Думая о том, что нам предстоит, я был невероятно счастлив присутствием Майкла и Дигби. Жутко было подумать, что случилось бы, если бы я ошибся, не встретил их здесь и должен был один жить в этих каторжных условиях.
Майкл и Дигби. Каждый из них делал вид, что он виновен. Это было нелепо. Когда Майкл увидел меня в форту Святой Терезы, он пришел в ужас. Это было ясно видно. Он, по-видимому, не рассчитывал, что я сделаю то же, что он. Это было неожиданным следствием… Чего?.. Дигби? Знал ли он больше, чем я? Надо будет с ним поговорить.
Я уснул и немедленно был разбужен дневальным. Он зажег большую лампу, висевшую на потолке, и, крича что-то, с огромным кофейником в руках стал обходить койки. Люди садились, снимали с крюков над кроватями жестяные кружки и протягивали их ему. Кофе был очень горячий, очень крепкий и душистый.
Капрал вдруг заорал:
– Вставать! Вставать!
И сразу комната преобразилась. Полуодетые люди забегали во все стороны, и в наступившей панике Дигби, Майкл и я с полотенцами сломя голову ринулись вниз в прачечную. Окунув головы в воду, мы бежали обратно, вытираясь на ходу. Когда я пришел, моя постель была в порядке, сапоги вычищены и обмундирование было аккуратно выложено на одеяле. Я не поверил своим глазам.
– Два су, товарищ, – сказал Брандт, кончая подметать у меня под койкой, и я понял. По-видимому, его доход в один су в день показался ему недостаточным. Болдини и Колонна, один из старых легионеров, сделали то же самое для Майкла и Дигби.
В невероятно короткий срок все мы были одеты и готовы к выходу на учение. Дневальный собрал мусор, подметенный легионерами, и капрал Дюпрэ обошел помещение. Затем была команда «Смирно!», и в комнату вошел фельдфебель роты. Он быстро обошел нашу комнату и оглядел людей и койки.
Мы надеялись, что он не найдет у нас никакой погрешности. Если бы он нашел, он наложил бы взыскание на капрала, и тот, в свою очередь, раз в десять сильнее наказал бы провинившегося. Во французской армии унтер-офицеры могут наказывать рядовых без доклада об этом офицерам. Они только записывают наложенное наказание в штрафную книгу, и этим дело кончается, разве что офицер при проверке штрафной книги не решит для порядка удвоить это наказание.
Такая система очень усиливает положение унтер-офицеров и создает железную дисциплину. Заодно она создает десятки и сотни мелких тиранов. В это утро обход обошелся благополучно. Мы взяли из пирамиды наши винтовки Лебеля, надели на пояса штыки и спустились вниз. В пять часов тридцать минут мы находились на плацу. Утро было холодное и великолепное.
Наш батальон ушел на полевое учение, а рекрутов собрали, разбили на отделения и отвели на гимнастику в дальний угол плаца. На этот раз гимнастика состояла в беге. Нас просто заставили бегать – долго и без остановки. Для нас, троих Джестов, это не было слишком трудно. Мы были молоды и были прекрасными спортсменами, но иным рекрутам, слабым после долгих голодовок и немолодым, приходилось тяжело. Иногда гимнастика состояла из занятий вольными движениями или боксом. Иногда нас вели на длинную прогулку.
Мы вернулись в казарму распаренные и потные и получили завтрак. Ели мы из манерок и жестяных тарелок, вынутых из висячих шкафов. Завтрак был вполне приличен: обычное крошево, но с большим количеством мяса и овощей. Хлеб был серый, но довольно вкусный и выдавался в достаточном количестве.
После завтрака – час отдыха, потом лекция по военному делу, затем взводное и ротное строевое учение. После чего нас послали с метлами и мусорными ящиками на колесах прибрать вокруг казарм и, наконец, отпустили мыть наше рабочее платье.
В пять часов мы получили обед. Он ничем не отличался от завтрака. Этим наш день закончился. Осталось только приготовиться к следующему дню, а именно – почистить обмундирование и винтовки. Тут нам вновь помогла бедность легиона. Если у человека есть хоть какие-нибудь гроши, он может освободиться от всей этой работы.
Я вскоре понял, что, передавая свою чистку и приборку другим, я оказываю им большую услугу. Я даю им возможность купить себе пачку папирос, бутылку вина, почтовую марку или кусок мыла. Мои братья и я вовсе не боялись работы, но часто передавали ее нашим товарищам. Это было необходимо для них больше, чем для нас.
Рекруты делали большие успехи, почти все они были раньше солдатами, им оставалось только приучиться к французским командам; Майкл, Дигби и я тоже стали хорошими солдатами. В этом нам помогли наша сила и тренировка, наше знание французского языка, а главное наше твердое желание выучиться.
Мы были счастливее прочих: у нас благодаря предусмотрительности Майкла было немного денег – по масштабам легиона мы были страшно богаты; мы с детства были дисциплинированными, не страдали излишним пристрастием к вину и умели себя вести так, что никого не задевали, никому не мешали и со всеми жили в дружбе.
Наше несчастье тоже заключалось в наших прежних навыках: нам требовалось большее разнообразие пищи, мы больше страдали от отсутствия удобств, а главное – от необходимости все время жить с кучей других людей. Труднее всего было поначалу, но именно тогда нас спасали новизна положения и романтика авантюры.
Постепенно я начал забывать «Голубую Воду» и больше не мучился неизвестностью ее судьбы. День был слишком занят и ночь слишком коротка для того, чтобы о чем-нибудь думать.
В первое же воскресенье утром, в день благословенного отдыха, мы собрались у койки Майкла на «военный совет», совсем как в дни нашего детства в Брендон-Аббасе.
Было решено, что я напишу Изабель и сообщу ей свой адрес. Про Майкла и Дигби я напишу, что мне известно их местопребывание и больше ничего. Напишу такое письмо, что она, если захочет, сможет показать его тете Патрисии.
Это был план Майкла, и он очень на нем настаивал. Мы с Дигби не протестовали, и я написал нижеследующее:
Майкл и Дигби одобрили это письмо: оно давало возможность завязать сношения с Брендон-Аббасом и не открывало наших карт. От себя я добавил маленькую записочку совершенно неделового содержания. Ее она могла, в случае чего, уничтожить.
Переговорив конфиденциально с Болдини, мы пришли к заключению, что английская полиция не будет преследовать легионера Джона Смита, пока он будет служить в легионе, даже если она будет подозревать, что он и пропавший во время кражи сапфира Джон Джест одно и то же лицо.
Через две недели, в субботу вечером, я получил от Изабель два письма. Одно было написано только для меня и наполнило меня восторгом и гордостью, второе я мог переслать Майклу и Дигби, – так она писала.
В Брендон-Аббасе все было по-прежнему. Тетя Патрисия не обращалась в полицию и не принимала никаких мер. Она просто сидела и ожидала возвращения дяди Гектора. По-видимому, она решила, что камень украден кем-то из братьев Джестов. Она освободила Огастеса, Клодию и Изабель от запрещения уходить из дому и с самого дня моего исчезновения не задавала им никаких вопросов.
«Я не понимаю ее, – писала Изабель. – Она, по-видимому, вполне поверила моему заявлению о невиновности Огастеса (и моей собственной) и не допускает мысли о виновности Клодии. Она сказала нам, что мы отнюдь не находимся под подозрением, и просила больше об этом деле не говорить.
Огастес, конечно, невыносим. Он «всегда знал, что эти Джесты плохо кончат». Он думает, что все вы сговорились, но что камень был украден тобой, Джон. Я на это ответила ему, что если он будет изо всех сил совершенствоваться, то когда-нибудь сможет стать достойным чистить сапоги одному из Джестов. Пока что я рекомендовала ему не позволять себе слишком много по вашему адресу. Иначе я обещала сказать полиции, что ошиблась насчет его невиновности. Что я не за него держалась, а за кого-то другого… Свинство Джон с моей стороны, правда? Но он приводит меня в бешенство своей добродетельностью и своими усмешками.
Однако до сих пор полиции нет. Слуги не имеют ни малейшего понятия о случившемся. Они думают, что вы в Оксфорде. Бердон сперва удивлялся, но теперь, по-видимому, забыл и думать о вас.
Не знаю, что скажет дядя Гектор по поводу поведения тети. Можно подумать, что она делает это нарочно, чтобы ему насолить. Впрочем, это, конечно, чепуха. Я знаю тетю, и мне кажется, что она была бы беспощадна в отношении похитителя. Может быть, она решила, что дядя Гектор предпочел бы избежать скандала и попытаться без шума вернуть сапфир. Нет, это тоже чепуха. Она отлично знает дядю Гектора. Дядя ничего против скандалов не имеет и, во всяком случае, не станет во имя приличия рисковать сапфиром. Я ничего не понимаю.
Могу себе представить, что сделается с милым дядей Гектором, когда он узнает, что у него украли тридцать тысяч фунтов. Он совершенно взбесится и начнет стрелять в окружающих.
Джон, милый. Где же этот проклятый камень? Когда же вы все вернетесь? Если он будет найден, я немедленно дам тебе телеграмму. Но если вы все не вернетесь в ближайшее время, то я к вам приеду. Я подозреваю, что вы все вместе сидите в этом легионе…»
Это письмо я показал Майклу и Дигби на ближайшем «военном совете» в воскресенье утром. Майкл прочел его молча, с непроницаемым лицом. Дигби пришел в восторг:
– Какая прелесть! Держу пари, что она приедет к нам в Сиди, если эта штука не найдется. – И от радости Дигби запрыгал на кровати.
– Хотел бы я знать, что сделает дядя Гектор, – сказал Майкл. – Бедной тете Патрисии трудно придется.
– Влетит ей за то, что дала нам стянуть камень, – предположил Дигби.
– Нет. За то, что вовремя не позвала полицию, – ответил Майкл.
– Не понимаю, – сказал я, – почему же она ничего не предпринимает?
– Забавно, правда? – усмехнулся Майкл.
Я зевнул и отвернулся от окна, в которое мы все высунулись. Рядом с нами лежал и спал на своей постели Болдини. Когда мы начали заседание «военного совета», его не было. Удивительно, до чего бесшумно и легко мог передвигаться этот человек.
Наши дни проходили быстро и незаметно. С пяти утра до пяти вечера мы были сплошь заняты тяжелым трудом. Потом – всякими мелочами.
Иногда мы надевали выходную форму и шли гулять в город. Обычно мы ходили слушать великолепный оркестр легиона, игравший на площади Сади Карно или шли гулять в городской сад. Мы выходили втроем. Иногда с нами были оба американца и Сент-Андре. Болдини к нам привязывался, и часто нам не удавалось от него отделаться. Он, судя по его поведению, испытывал к нам поистине родственные чувства, но мы не отвечали ему взаимностью. Период его полезности уже закончился, а приятным он никогда не был. Чем больше мы узнавали обоих американцев, тем больше они нам нравились; то же самое можно было сказать про Сент-Андре. Про Болдини можно было сказать как раз обратное. Мы очень радовались, если с нами выходил Бедди. Он всегда избавлял нас от его присутствия.
– Ступай в болото, Каскара Саграда, – говорил он ему искренне. – Ты мне не нравишься. Беги куда-нибудь, где меня нет… Живо!
Это, может быть, было грубо, но приходилось радоваться этой грубости, потому что Болдини с каждым днем становился все более и более фамильярен. Его фамильярность была невыносима. Он, видимо, хотел нам сказать: «послушайте милые, все мы мерзавцы. Зачем задирать носы? Давайте будем дружной шайкой и разделим добычу…»
Я не понимал яростной ненависти Бедди в его адрес. Когда я однажды спросил его, в чем дело, он ответил:
– Это гремучая змея. Шпион Лежона. Он чего-то за вами охотится.
Хэнк согласился и сказал:
– Надо за ним, скотиной, присматривать.
Болдини как-то попробовал показать, что поведение Бедди ему не нравится, но тот сразу пригласил его пройти вниз в прачечную и показать, что он умеет делать кулаками. Тот отклонил его приглашение и тем самым раз навсегда признал превосходство Бедди.
Был еще один человек, неотступно следивший за нами. Это был сам сержант-мажор Лежон, теперь, на нашу беду, назначенный фельдфебелем седьмой роты. Мы были очень осторожны и не давали ему возможности на нас напасть. Когда он осматривал помещения, он останавливался у наших кроватей и у кровати Бедди значительно дольше, чем у остальных. Он не скрывал своей ненависти к нам. Он смотрел на нас горящими жестокими глазами, и я чувствовал, что у него была только одна радость – ненавидеть.
– Вот, друг, – сказал мне Бедди после одного из этих осмотров. – Так едят людей. Наше дело плохо. Этот надсмотрщик заставляет меня вспомнить, как я чувствовал себя, когда встретил гризли… Только гризли мне больше понравился.
– Верно, – согласился Хэнк. – Медведь гризли… я, впрочем, застрелил одного гризли… Они тоже не бессмертны, – мягко добавил он.
Капрал Дюпрэ на вопрос Лежона о том, что мы за звери, ответил, что мы образцовые рекруты, и по поведению своего начальства быстро понял свою ошибку. Он, в сущности, был неплохим парнем, но ему тоже нужно было жить. Вскоре мы поняли, что мы отмечены.
Наше главное преступление состояло в том, что мы не делали ничего беззаконного. Мы чувствовали, что гуляем по очень тонкому льду и в любой момент можем провалиться…
Месяца через два прекратились рекрутские учения. Мы стали полноправными легионерами.
Над моей кроватью появились доска с надписью: Джон Смит. № 18896. Рядовой 2-го разряда.
Со временем я стану рядовым первого разряда, если сумею.
Майкл, Дигби, Сент-Андре и оба американца одновременно со мной были зачислены легионерами, наша компания продолжала держаться вместе.
Теперь мы узнали, что значит ходить в поход с легионом и почему легион в девятнадцатом армейском корпусе называется «пешей кавалерией». Марши были невероятно длинные и неизменно проводились со скоростью пяти километров в час. На английских дорогах, в английском климате и с походным снаряжением английского солдата эти марши были бы невозможны. По песку и камням пустыни, под африканским солнцем с вдвое более тяжелым походным снаряжением легионера – они совершенно немыслимы.
Однажды мы сделали прогулку в пятьсот миль, маршируя по тридцать миль в день. Наш полковник решил, что нам следовало проветриваться. В дополнение к маршам у нас была превосходная практика в разведке, рассыпном строю, стрельбе на различные дистанции, рытье окопов и прекрасное обучение теории действий пехоты.
Вскоре мы трое почувствовали себя старыми солдатами. Вместе с тем мы почувствовали, что тупеем без умственной работы. Вечерние прогулки по Сиди-Бель-Аббесу не давали достаточной работы мозгу. Майкл постановил изучать арабский язык, как для нашей душевной пользы, так и для использования его, когда мы станем генералами и нам понадобится заниматься восточной политикой.
(Наш арабский язык пригодился нам значительно раньше).
Мы достали книги из библиотеки, наняли мелкого чиновника из «Арабского бюро» для занятий с нами по часу четыре раза в неделю и вместо французских кафе стали ходить по арабским. Нам очень нравились спокойные, воспитанные арабы, с которыми мы говорили за чашкой великолепного кофе. Мы делали большие успехи и скоро начали даже между собой говорить по-арабски. Это легкий язык, и выучиться ему просто, особенно в стране, где все на нем говорят…
Болдини продолжал быть нашей тенью, капрал Дюпрэ следил за каждым нашим шагом, а Лежон ждал, чтобы ударить. Но мы были слишком осторожны. Мы были великолепными солдатами. Нас несколько раз хвалил наш лейтенант Дебюсси и даже наш капитан Ренуф. К сожалению, мы видели их слишком редко. Они вели нас на маневры и на войну, предоставляя унтер-офицерам всю остальную работу с нами. Всеми возможными и невозможными путями они поддерживали власть унтер-офицеров, слепо верили их слову и никогда их не критиковали.
Говорят, что его проделки в Конго были обнаружены каким-то путешественником, потом был скандал на весь мир, а потом бельгийскому правительству для приличия пришлось его убрать. Из сержанта бельгийской армии и самодержавного властителя фактории он превратился в простого легионера, но его неукротимая энергия и здесь вывела его из рядовых.
Здесь он снова получил возможность проявлять свою силу, грубость и жестокость, как в Бельгийском Конго. Временами он прямо сходил с ума от ярости. Я думаю, что он был не совсем нормальным. Иногда у него были припадки настоящего садистского безумия. Болдини имел какие-то права на этого человека. По совершенно непонятной причине Лежон никогда его не наказывал. Их можно было встретить вдвоем, они о чем-то разговаривали…
Бельгиец-дезертир, некий Веррен, рассказывал, что Болдини в свое время служил на гражданской службе в Бельгийском Конго, в том самом округе, где служил Лежон, и, вероятно, знал много такого, что Лежону хотелось скрыть. Потом Болдини был пойман на мошенничествах и подделках отчетов, выгнан и посажен в тюрьму. Я не знаю, насколько это соответствовало действительности, однако Лежон определенно покровительствовал Болдини и вскоре добился назначения его капралом.
Итак, сержант-мажор Лежон сделал перекличку, обошел ряды, внимательно нас рассматривая.
Увидев незначительную фигуру Бедди, он усмехнулся.
– Недоделанный щенок, – сказал он караульному сержанту.
– Видал таких, как ты, сдохших на липкой бумаге для мух, – быстро ответил Бедди.
К счастью, Лежон не говорил по-английски, но он понял, что презренный рекрут осмелился ему ответить.
– Молчи, собака, – заорал он, – попробуй только еще раз открыть рот, и я закрою его сапогом. Скажи что-нибудь, прохвост, и я заставлю тебя проглотить твои зубы.
Бедди не понял ни слова. Он видел усмешку и слышал презрительные слова, тогда он сделал вид, что не имеет ни малейшего понятия о дисциплине, – он простой рекрут, даже не в форме. Но когда он услышал свирепый рев, он инстинктивно вытянулся. Он снова стал солдатом. Он понял, что сержанты Иностранного легиона не лишены перца и что с ними лучше не пререкаться. Это, видимо, рискованней, чем обругать нью-йоркского фараона на его ночном дежурстве.
Но дело было сделано, и Бедди был отмечен в памяти сержанта. Мало того, все друзья Бедди стали отмеченными, и друзья его друзей, и так до третьего и четвертого колена. Проходя мимо Болдини, сержант остановился и взглянул на него в упор. Они обменялись долгим взглядом, и никто не сказал ни слова. На нас, трех Джестов, он взглянул неодобрительно.
– Маменькины сынки, – сказал он. – Показать руки!
И мы вытянули руки вперед.
– Будет гадать, – шепнул Дигби. – Берегись черного уродливого человека…
Лежон взглянул на наши чистые руки и зарычал.
– Я вам наведу маникюр на мягкие лапки… Никогда в жизни не работали… ладно, я вам покажу… Пожалеете, что не попали на каторгу…
Потом он осмотрел Хэнка.
– Ленивая скотина, надо думать, – проворчал он.
– Правильно, старина, – не понимая, ответил Хэнк любезным голосом. – Выплюнь еще что-нибудь.
– Молчи, горилла, – взревел сержант. – Если ты будешь со мной разговаривать, я привяжу твои руки к пяткам и подержу тебя с недельку согнутым в колесо. Я тебя, двуногого верблюда, на всю жизнь искалечу.
Хэнк тоже понял, что иногда молчание дороже золота и слова дешевле серебра. Произведя на нас должное впечатление, сержант Лежон заявил, что нас вольют в седьмую роту… и поделом ей, этой подлой роте. Потом вдруг заревел:
– Смирно! Направо… Ряды вздвой… Правое плечо вперед… – и с жадностью осматривал наш эшелон, ожидая, что кто-нибудь ошибется. Но никто не ошибся, мы двигались, как гвардейцы. Не понимавшие французского языка, механически подражали понимавшим. Взвод перестроился безукоризненно, и лицо сержанта Лежона омрачилось.
– …Шагом… марш! – закончил он, и мы пошли.
Через плац мы прошли в склад, где каптенармус седьмой роты выдал нам наше обмундирование: два комплекта строевой формы, белое рабочее платье, белые полотняные гетры, белье, синий матерчатый пояс, тряпки и мазь для чистки винтовок и пуговиц, мыло и полотенце. Носков мы не получили. В легионе их не носят.
После осмотра полковым адъютантом нас погнали в казарму. По лестницам и длинным коридорам огромного здания нас развели по различным помещениям. Мои братья и я, Хэнк и Бедди, Болдини, Мари, Сент-Андре, Вогэ и Глок были назначены в одну комнату, огромную, с высоким потолком, чистую и хорошо провентилированную. В ней стояло около тридцати кроватей. Там находилось несколько легионеров, занятых чисткой поясов и подсумков.
– Привел желторотых, – сказал пришедший с нами капрал, обращаясь к этим людям. – Покажите им что к чему… Как укладывать обмундирование, стелить постель, делать походную связку – все… Не выпускайте их на улицу, пока не научите их отличать сапоги от фуражки.
– Слушаюсь, капрал, – ответил один из них и, когда капрал ушел, изменив тон, добавил: – Черт бы их драл, всех желторотых. Приехали на дачу, нечего сказать. Изволь из-за них терять время… Ладно, вы за это поставите нам вина… ну живее, начнем и покончим, а потом в кабак…
– Замолчи, – сухо ответил ему Болдини. – Щенок годовалый. Тоже воображает себя солдатом. Я был легионером и дрался на Мадагаскаре и в Марокко, когда тебя еще шлепали в приюте.
– Черти, дьяволы, домовые и лешие, – закричал вдруг один из легионеров. – Ведь это Болдини… Болдини вернулся! – И, захохотав, упал на кровать.
– Погоди, пока я стану капралом, друг Брандт, – сказал Болдини. – Тогда ты у меня посмеешься погромче.
Но Брандт не хотел ждать, он ревел, хохотал и катался по кровати. Возвращение Болдини почему-то казалось ему очень остроумной шуткой.
– Эй, Колонна, Шварц и Хефф, возьмите пятерых в обучение, а я займусь остальными, – сказал Болдини и повел нас к нашим койкам.
Он показал нам, как складывать обмундирование и укладывать его на полке в головах кровати в аккуратную небольшую кучку.
– Так, – сказал он. – Начните с этого. Связка должна быть в локоть длины. Понятно?
И мы стали складывать свое имущество так, как это сделал он, и укладывать стопками на полке. Никаких ящиков или мешков нам не полагалось.
После этого мы получили первый урок чистки винтовок и обмундирования. Затем нас свели вниз в огромную бетонную прачечную и показали, где нам стирать наше рабочее платье. Потом нас немедленно отвели в полковой кабак, чтобы дать нам возможность отплатить вином за полученные уроки. Здесь все было так же, как в Марселе и Оране, с тем лишь исключением, что толпа состояла исключительно из легионеров и за прилавком стояла женщина. Это была типичная французская маркитантка – настоящая дочь полка.
За несколько франков мы получили невероятное количество вина. Царило обычное веселье, и, как всегда, стоял страшный шум. Наконец по сигналу вечерней зори мы вернулись в свою казарму и закончили наши приготовления ко сну при слабом свете ночника.
Мы узнали, что дневальный поднимет нас завтра в пять пятнадцать утра и что в пять тридцать мы должны быть на плацу с винтовками, штыками и подсумками, в белом рабочем обмундировании и с поясом. Кроме того, мы за эти пятнадцать минут должны были с идеальной аккуратностью застелить наши постели и подмести пол.
Требование безукоризненной чистоты, по-видимому, не распространялось на людей – в комнате не было никаких умывальников. Не было никаких умывалок ни в этом этаже, ни в нижнем. Эксцентрично настроенному солдату, помешанному на умывании, предоставлялась возможность бегать в самый низ, в прачечную.
Дневальному не было нужды особенно торопиться, он не участвовал в утреннем параде, и поэтому считал, что пятнадцати минут всем должно было хватить для совершения необходимых утренних дел. Я боялся, что в умывалке будет огромное количество народа, и твердо решил проснуться не позже половины пятого.
Майкл спал в углу у огромного окна. Дальше койки старых легионеров чередовались с койками рекрутов. В другом углу у самой двери была койка капрала Дюпрэ, командовавшего нашим отделением и заведовавшего нашей казармой. Дюпрэ был шумливым, деятельным человеком. Трезвый он был даже приятен, но переполненный дешевым вином, становился подозрительным, злым и опасным. Мы трое и американцы стояли вместе, приготовив все на завтрашний день, когда внезапно вошел капрал Дюпрэ.
– Молчать, – заревел он, садясь на кровать и стаскивая с себя сапоги. – Тот, кто до побудки издаст хоть один звук, издаст следующий в лазарете.
Мы легли в полном молчании. Тишина была настолько полной, что чувствовалась на ощупь. Я долго не мог уснуть. Я думал об Изабель, о Брендон-Аббасе, о «Голубой Воде» и о нашей странной судьбе. Думая о том, что нам предстоит, я был невероятно счастлив присутствием Майкла и Дигби. Жутко было подумать, что случилось бы, если бы я ошибся, не встретил их здесь и должен был один жить в этих каторжных условиях.
Майкл и Дигби. Каждый из них делал вид, что он виновен. Это было нелепо. Когда Майкл увидел меня в форту Святой Терезы, он пришел в ужас. Это было ясно видно. Он, по-видимому, не рассчитывал, что я сделаю то же, что он. Это было неожиданным следствием… Чего?.. Дигби? Знал ли он больше, чем я? Надо будет с ним поговорить.
Я уснул и немедленно был разбужен дневальным. Он зажег большую лампу, висевшую на потолке, и, крича что-то, с огромным кофейником в руках стал обходить койки. Люди садились, снимали с крюков над кроватями жестяные кружки и протягивали их ему. Кофе был очень горячий, очень крепкий и душистый.
Капрал вдруг заорал:
– Вставать! Вставать!
И сразу комната преобразилась. Полуодетые люди забегали во все стороны, и в наступившей панике Дигби, Майкл и я с полотенцами сломя голову ринулись вниз в прачечную. Окунув головы в воду, мы бежали обратно, вытираясь на ходу. Когда я пришел, моя постель была в порядке, сапоги вычищены и обмундирование было аккуратно выложено на одеяле. Я не поверил своим глазам.
– Два су, товарищ, – сказал Брандт, кончая подметать у меня под койкой, и я понял. По-видимому, его доход в один су в день показался ему недостаточным. Болдини и Колонна, один из старых легионеров, сделали то же самое для Майкла и Дигби.
В невероятно короткий срок все мы были одеты и готовы к выходу на учение. Дневальный собрал мусор, подметенный легионерами, и капрал Дюпрэ обошел помещение. Затем была команда «Смирно!», и в комнату вошел фельдфебель роты. Он быстро обошел нашу комнату и оглядел людей и койки.
Мы надеялись, что он не найдет у нас никакой погрешности. Если бы он нашел, он наложил бы взыскание на капрала, и тот, в свою очередь, раз в десять сильнее наказал бы провинившегося. Во французской армии унтер-офицеры могут наказывать рядовых без доклада об этом офицерам. Они только записывают наложенное наказание в штрафную книгу, и этим дело кончается, разве что офицер при проверке штрафной книги не решит для порядка удвоить это наказание.
Такая система очень усиливает положение унтер-офицеров и создает железную дисциплину. Заодно она создает десятки и сотни мелких тиранов. В это утро обход обошелся благополучно. Мы взяли из пирамиды наши винтовки Лебеля, надели на пояса штыки и спустились вниз. В пять часов тридцать минут мы находились на плацу. Утро было холодное и великолепное.
Наш батальон ушел на полевое учение, а рекрутов собрали, разбили на отделения и отвели на гимнастику в дальний угол плаца. На этот раз гимнастика состояла в беге. Нас просто заставили бегать – долго и без остановки. Для нас, троих Джестов, это не было слишком трудно. Мы были молоды и были прекрасными спортсменами, но иным рекрутам, слабым после долгих голодовок и немолодым, приходилось тяжело. Иногда гимнастика состояла из занятий вольными движениями или боксом. Иногда нас вели на длинную прогулку.
Мы вернулись в казарму распаренные и потные и получили завтрак. Ели мы из манерок и жестяных тарелок, вынутых из висячих шкафов. Завтрак был вполне приличен: обычное крошево, но с большим количеством мяса и овощей. Хлеб был серый, но довольно вкусный и выдавался в достаточном количестве.
После завтрака – час отдыха, потом лекция по военному делу, затем взводное и ротное строевое учение. После чего нас послали с метлами и мусорными ящиками на колесах прибрать вокруг казарм и, наконец, отпустили мыть наше рабочее платье.
В пять часов мы получили обед. Он ничем не отличался от завтрака. Этим наш день закончился. Осталось только приготовиться к следующему дню, а именно – почистить обмундирование и винтовки. Тут нам вновь помогла бедность легиона. Если у человека есть хоть какие-нибудь гроши, он может освободиться от всей этой работы.
Я вскоре понял, что, передавая свою чистку и приборку другим, я оказываю им большую услугу. Я даю им возможность купить себе пачку папирос, бутылку вина, почтовую марку или кусок мыла. Мои братья и я вовсе не боялись работы, но часто передавали ее нашим товарищам. Это было необходимо для них больше, чем для нас.
Рекруты делали большие успехи, почти все они были раньше солдатами, им оставалось только приучиться к французским командам; Майкл, Дигби и я тоже стали хорошими солдатами. В этом нам помогли наша сила и тренировка, наше знание французского языка, а главное наше твердое желание выучиться.
Мы были счастливее прочих: у нас благодаря предусмотрительности Майкла было немного денег – по масштабам легиона мы были страшно богаты; мы с детства были дисциплинированными, не страдали излишним пристрастием к вину и умели себя вести так, что никого не задевали, никому не мешали и со всеми жили в дружбе.
Наше несчастье тоже заключалось в наших прежних навыках: нам требовалось большее разнообразие пищи, мы больше страдали от отсутствия удобств, а главное – от необходимости все время жить с кучей других людей. Труднее всего было поначалу, но именно тогда нас спасали новизна положения и романтика авантюры.
Постепенно я начал забывать «Голубую Воду» и больше не мучился неизвестностью ее судьбы. День был слишком занят и ночь слишком коротка для того, чтобы о чем-нибудь думать.
В первое же воскресенье утром, в день благословенного отдыха, мы собрались у койки Майкла на «военный совет», совсем как в дни нашего детства в Брендон-Аббасе.
Было решено, что я напишу Изабель и сообщу ей свой адрес. Про Майкла и Дигби я напишу, что мне известно их местопребывание и больше ничего. Напишу такое письмо, что она, если захочет, сможет показать его тете Патрисии.
Это был план Майкла, и он очень на нем настаивал. Мы с Дигби не протестовали, и я написал нижеследующее:
«Легионер Джон Смит № 18896,
7-я рота Первого Полка Иностранного легиона
Сиди-Бель-Аббес. Алжир.
Дорогая Изабель.
По этому адресу ты можешь мне писать. Я смогу переслать Майклу и Дигби все, что ты сообщишь из Брендон-Аббаса. В случае перемены своего адреса, они меня известят. Они знают, где я. Я вполне здоров и охотно буду отвечать на твои письма. Я очень беспокоюсь и хочу знать, что делается дома.
Джон».
Майкл и Дигби одобрили это письмо: оно давало возможность завязать сношения с Брендон-Аббасом и не открывало наших карт. От себя я добавил маленькую записочку совершенно неделового содержания. Ее она могла, в случае чего, уничтожить.
Переговорив конфиденциально с Болдини, мы пришли к заключению, что английская полиция не будет преследовать легионера Джона Смита, пока он будет служить в легионе, даже если она будет подозревать, что он и пропавший во время кражи сапфира Джон Джест одно и то же лицо.
Через две недели, в субботу вечером, я получил от Изабель два письма. Одно было написано только для меня и наполнило меня восторгом и гордостью, второе я мог переслать Майклу и Дигби, – так она писала.
В Брендон-Аббасе все было по-прежнему. Тетя Патрисия не обращалась в полицию и не принимала никаких мер. Она просто сидела и ожидала возвращения дяди Гектора. По-видимому, она решила, что камень украден кем-то из братьев Джестов. Она освободила Огастеса, Клодию и Изабель от запрещения уходить из дому и с самого дня моего исчезновения не задавала им никаких вопросов.
«Я не понимаю ее, – писала Изабель. – Она, по-видимому, вполне поверила моему заявлению о невиновности Огастеса (и моей собственной) и не допускает мысли о виновности Клодии. Она сказала нам, что мы отнюдь не находимся под подозрением, и просила больше об этом деле не говорить.
Огастес, конечно, невыносим. Он «всегда знал, что эти Джесты плохо кончат». Он думает, что все вы сговорились, но что камень был украден тобой, Джон. Я на это ответила ему, что если он будет изо всех сил совершенствоваться, то когда-нибудь сможет стать достойным чистить сапоги одному из Джестов. Пока что я рекомендовала ему не позволять себе слишком много по вашему адресу. Иначе я обещала сказать полиции, что ошиблась насчет его невиновности. Что я не за него держалась, а за кого-то другого… Свинство Джон с моей стороны, правда? Но он приводит меня в бешенство своей добродетельностью и своими усмешками.
Однако до сих пор полиции нет. Слуги не имеют ни малейшего понятия о случившемся. Они думают, что вы в Оксфорде. Бердон сперва удивлялся, но теперь, по-видимому, забыл и думать о вас.
Не знаю, что скажет дядя Гектор по поводу поведения тети. Можно подумать, что она делает это нарочно, чтобы ему насолить. Впрочем, это, конечно, чепуха. Я знаю тетю, и мне кажется, что она была бы беспощадна в отношении похитителя. Может быть, она решила, что дядя Гектор предпочел бы избежать скандала и попытаться без шума вернуть сапфир. Нет, это тоже чепуха. Она отлично знает дядю Гектора. Дядя ничего против скандалов не имеет и, во всяком случае, не станет во имя приличия рисковать сапфиром. Я ничего не понимаю.
Могу себе представить, что сделается с милым дядей Гектором, когда он узнает, что у него украли тридцать тысяч фунтов. Он совершенно взбесится и начнет стрелять в окружающих.
Джон, милый. Где же этот проклятый камень? Когда же вы все вернетесь? Если он будет найден, я немедленно дам тебе телеграмму. Но если вы все не вернетесь в ближайшее время, то я к вам приеду. Я подозреваю, что вы все вместе сидите в этом легионе…»
Это письмо я показал Майклу и Дигби на ближайшем «военном совете» в воскресенье утром. Майкл прочел его молча, с непроницаемым лицом. Дигби пришел в восторг:
– Какая прелесть! Держу пари, что она приедет к нам в Сиди, если эта штука не найдется. – И от радости Дигби запрыгал на кровати.
– Хотел бы я знать, что сделает дядя Гектор, – сказал Майкл. – Бедной тете Патрисии трудно придется.
– Влетит ей за то, что дала нам стянуть камень, – предположил Дигби.
– Нет. За то, что вовремя не позвала полицию, – ответил Майкл.
– Не понимаю, – сказал я, – почему же она ничего не предпринимает?
– Забавно, правда? – усмехнулся Майкл.
Я зевнул и отвернулся от окна, в которое мы все высунулись. Рядом с нами лежал и спал на своей постели Болдини. Когда мы начали заседание «военного совета», его не было. Удивительно, до чего бесшумно и легко мог передвигаться этот человек.
Наши дни проходили быстро и незаметно. С пяти утра до пяти вечера мы были сплошь заняты тяжелым трудом. Потом – всякими мелочами.
Иногда мы надевали выходную форму и шли гулять в город. Обычно мы ходили слушать великолепный оркестр легиона, игравший на площади Сади Карно или шли гулять в городской сад. Мы выходили втроем. Иногда с нами были оба американца и Сент-Андре. Болдини к нам привязывался, и часто нам не удавалось от него отделаться. Он, судя по его поведению, испытывал к нам поистине родственные чувства, но мы не отвечали ему взаимностью. Период его полезности уже закончился, а приятным он никогда не был. Чем больше мы узнавали обоих американцев, тем больше они нам нравились; то же самое можно было сказать про Сент-Андре. Про Болдини можно было сказать как раз обратное. Мы очень радовались, если с нами выходил Бедди. Он всегда избавлял нас от его присутствия.
– Ступай в болото, Каскара Саграда, – говорил он ему искренне. – Ты мне не нравишься. Беги куда-нибудь, где меня нет… Живо!
Это, может быть, было грубо, но приходилось радоваться этой грубости, потому что Болдини с каждым днем становился все более и более фамильярен. Его фамильярность была невыносима. Он, видимо, хотел нам сказать: «послушайте милые, все мы мерзавцы. Зачем задирать носы? Давайте будем дружной шайкой и разделим добычу…»
Я не понимал яростной ненависти Бедди в его адрес. Когда я однажды спросил его, в чем дело, он ответил:
– Это гремучая змея. Шпион Лежона. Он чего-то за вами охотится.
Хэнк согласился и сказал:
– Надо за ним, скотиной, присматривать.
Болдини как-то попробовал показать, что поведение Бедди ему не нравится, но тот сразу пригласил его пройти вниз в прачечную и показать, что он умеет делать кулаками. Тот отклонил его приглашение и тем самым раз навсегда признал превосходство Бедди.
Был еще один человек, неотступно следивший за нами. Это был сам сержант-мажор Лежон, теперь, на нашу беду, назначенный фельдфебелем седьмой роты. Мы были очень осторожны и не давали ему возможности на нас напасть. Когда он осматривал помещения, он останавливался у наших кроватей и у кровати Бедди значительно дольше, чем у остальных. Он не скрывал своей ненависти к нам. Он смотрел на нас горящими жестокими глазами, и я чувствовал, что у него была только одна радость – ненавидеть.
– Вот, друг, – сказал мне Бедди после одного из этих осмотров. – Так едят людей. Наше дело плохо. Этот надсмотрщик заставляет меня вспомнить, как я чувствовал себя, когда встретил гризли… Только гризли мне больше понравился.
– Верно, – согласился Хэнк. – Медведь гризли… я, впрочем, застрелил одного гризли… Они тоже не бессмертны, – мягко добавил он.
Капрал Дюпрэ на вопрос Лежона о том, что мы за звери, ответил, что мы образцовые рекруты, и по поведению своего начальства быстро понял свою ошибку. Он, в сущности, был неплохим парнем, но ему тоже нужно было жить. Вскоре мы поняли, что мы отмечены.
Наше главное преступление состояло в том, что мы не делали ничего беззаконного. Мы чувствовали, что гуляем по очень тонкому льду и в любой момент можем провалиться…
Месяца через два прекратились рекрутские учения. Мы стали полноправными легионерами.
Над моей кроватью появились доска с надписью: Джон Смит. № 18896. Рядовой 2-го разряда.
Со временем я стану рядовым первого разряда, если сумею.
Майкл, Дигби, Сент-Андре и оба американца одновременно со мной были зачислены легионерами, наша компания продолжала держаться вместе.
Теперь мы узнали, что значит ходить в поход с легионом и почему легион в девятнадцатом армейском корпусе называется «пешей кавалерией». Марши были невероятно длинные и неизменно проводились со скоростью пяти километров в час. На английских дорогах, в английском климате и с походным снаряжением английского солдата эти марши были бы невозможны. По песку и камням пустыни, под африканским солнцем с вдвое более тяжелым походным снаряжением легионера – они совершенно немыслимы.
Однажды мы сделали прогулку в пятьсот миль, маршируя по тридцать миль в день. Наш полковник решил, что нам следовало проветриваться. В дополнение к маршам у нас была превосходная практика в разведке, рассыпном строю, стрельбе на различные дистанции, рытье окопов и прекрасное обучение теории действий пехоты.
Вскоре мы трое почувствовали себя старыми солдатами. Вместе с тем мы почувствовали, что тупеем без умственной работы. Вечерние прогулки по Сиди-Бель-Аббесу не давали достаточной работы мозгу. Майкл постановил изучать арабский язык, как для нашей душевной пользы, так и для использования его, когда мы станем генералами и нам понадобится заниматься восточной политикой.
(Наш арабский язык пригодился нам значительно раньше).
Мы достали книги из библиотеки, наняли мелкого чиновника из «Арабского бюро» для занятий с нами по часу четыре раза в неделю и вместо французских кафе стали ходить по арабским. Нам очень нравились спокойные, воспитанные арабы, с которыми мы говорили за чашкой великолепного кофе. Мы делали большие успехи и скоро начали даже между собой говорить по-арабски. Это легкий язык, и выучиться ему просто, особенно в стране, где все на нем говорят…
Болдини продолжал быть нашей тенью, капрал Дюпрэ следил за каждым нашим шагом, а Лежон ждал, чтобы ударить. Но мы были слишком осторожны. Мы были великолепными солдатами. Нас несколько раз хвалил наш лейтенант Дебюсси и даже наш капитан Ренуф. К сожалению, мы видели их слишком редко. Они вели нас на маневры и на войну, предоставляя унтер-офицерам всю остальную работу с нами. Всеми возможными и невозможными путями они поддерживали власть унтер-офицеров, слепо верили их слову и никогда их не критиковали.