Страница:
Совершенно неожиданно я увидел то, что искал: комиссионный магазин. Окно этого магазина было плотно набито самой невероятной коллекцией разнообразнейших вещей. Ткани и ювелирные изделия, перчатки для бокса, револьверы, пенковые мундштуки и трубки, ножи, фотографические аппараты, зонтики и трости, бинокли, чемоданы и гармоники – трудно сказать, чего там не было.
Я вошел я увидел за прилавком молодого джентльмена. Мне казалось, что он должен подскочить ко мне и, любезно взмахнув руками, осведомиться о моих желаниях. Но он этого не сделал.
По какой-то одному ему известной причине он носил котелок необыкновенных размеров. Этот котелок опирался на его затылок и уши, вследствие чего они склонялись вперед наподобие вянущих лилий.
Чтобы компенсировать ношение шляпы в комнате, он был без пиджака. Широкая золотая цепь украшала его пестрый жилет. Бриллиантовая булавка в галстуке свидетельствовала о солидном положении и строгом вкусе своего хозяина.
Боюсь, что я осматривал его на несколько секунд больше, чем это рекомендуется этикетом высшего света. Он смотрел на меня ровно столько же времени, но с одной разницей – мой взгляд выражал восторг, чего никак нельзя было сказать о его. Он понял, что я не покупатель. Каким образом он это понял, навсегда останется для меня загадкой. Он знал это, и молчание его было красноречиво.
Наконец я не выдержал:
– Я хочу продать часы и еще кое-какие вещички, – сказал я молчаливому незнакомцу.
Он не пришел в восторг от точности своего прогноза. Он просто продолжал молчать. Я вынул часы и положил их у его ног, или, вернее, у его желудка. Это были превосходные часы. Они стоили двадцать пять фунтов.
– Сколько? – произнес молчаливый хозяин.
– Собственно говоря… пожалуй, вам следует назначать цену, – отвечал я. – Они стоили двадцать пять фунтов.
– Сколько? – прервал он мои рассуждения.
– А сколько вы дадите? – ответил я немного растерянно. – Допустим, что мы возьмем полцены, и вы предложите мне…
– Сколько?
– Десять фунтов, – сказал я, чувствуя, что делаю справедливое, даже великодушное предложение.
– Два! – быстро ответил он.
– Меньше десятой части цены? – запротестовал я. – Едва ли это можно считать…
– Два! – снова заявил он.
Мне хотелось взять часы и уйти, но я чувствовал, что не смогу второй раз проделать всю эту процедуру. Может быть, золотые часы полагается продавать за два фунта.
Я вынул портсигар, золотой карандаш и маленькую коробочку с запонками. Потом снял запонки с моих манжет.
– Сколько? – снова спросил равнодушный хозяин.
– Видите ли, – начал я. – Карандаш очень тяжелый, запонки тоже дорогие… золото, восемнадцать каратов… Десять фунтов за часы, карандаш…
– Четыре! – ответил он голосом равнодушной судьбы и, отыскав в жилетном кармане зубочистку, начал применять ее по прямому ее назначению.
Это никуда не годилось. Я чувствовал, что мне нужно иметь по крайней мере пять фунтов сверх тех денег, которые были у меня в кармане. Я не представлял себе, сколько действительно понадобится, но боялся, что мне не хватит.
– Ну ладно, скажем семь фунтов, – ободряюще произнес я.
Он внимательно посмотрел на кончик своей зубочистки. Она несомненно имела для него большее значение, нежели я со всеми моими коммерческими предложениями.
– Шесть! – сказал я с деланной веселостью в голосе.
Зубочистка возвратилась к исполнению своих обязанностей, и вновь наступило тяжелое молчание.
– Ну, хорошо, пять фунтов, – сказал я, пытаясь придать моему голосу решительность и показать, что это последняя цена.
Хозяин зевнул.
– Боюсь, что я даром трачу ваше драгоценное время, – сказал я, делая вид, что собираюсь собрать мое презренное имущество.
Хозяин не опроверг моего утверждения, он снял котелок и задумчиво стал рассматривать его внутренность. Волосы на его голове были курчавы, но не изобильны.
Я пошел к двери, чтобы узнать, предпочтет ли он выпустить меня или заплатит пять фунтов за то, что стоило больше пятидесяти. Тогда он обратил свой взор к моему чемодану.
– Что в нем? – кратко спросил он.
Подражая его экономии слов, я молча открыл чемодан. Там было две серебряных щетки, гребень, несколько пар носков, шелковая рубашка, несколько воротничков, серебряная мыльница, серебряный помазок для бритья, бритва, щетка для ногтей и зубная щетка.
– Пять за все, с риском, что краденное, – сказал он.
– Вы предлагаете мне пять фунтов за все мои золотые вещи, за кожаный чемодан и за все его содержимое? – любезно осведомился я.
– Да, – сухо ответил он.
Побриться можно было где угодно за пару пенсов, в ближайшие дни я, наверное, надену форму, – зачем мне все эти вещи?
– Я оставляю себе зубную щетку и один воротничок, – сказал я, кладя названные предметы в карман.
– Добавьте трость и перчатки, иначе будет четыре и пятнадцать шиллингов, – быстро сказал хозяин.
Я взглянул на него с болезненным изумлением.
– Мне тоже надо жить, – ответил он жалобным голосом на мой жестокий взгляд.
Я не был в этом уверен, но ничего не сказал. Я молча положил трость и перчатки на прилавок. Хозяин передал мне пять фунтовых бумажек и небрежно смахнул мою бывшую собственность в большой ящик.
– Спасибо, – сказал я уходя. – До свидания.
Он не ответил; ему, вероятно, не хотелось свидания со мной.
Я перешел Вестминстерский мост с печалью в сердце и десятью фунтами стерлингов в кармане и пошел мимо Уайтхолла к Трафальгар-сквер.
Различные хорошие места, где можно поесть, искушали меня своим видом и запахами. Однако я понял, что дешевле есть и спать в одном и том же месте. Я вспомнил все отели, где когда-либо бывал: «Ритц», «Савой», «Карлтон», «Клэридж» и «Гровенор» и еще несколько более тихих и еще более роскошных возле Олбени. Там обычно останавливался дядя Гектор. Все они были слишком дороги. Кроме того, в них я рисковал встретить знакомых. Я решил обратиться к общедоступному и непогрешимому справочнику – к лондонскому полисмену.
– Автобус до Блумсберри, там вы найдете, что вам нужно: Рассел-сквер, Бедфорд-сквер, Британский музей, в этих районах, – ответил страж закона на мой скромный вопрос о приличной и дешевой гостинице.
Я послушался его совета и получил приличный обед, чистую постель и прекрасный завтрак за необычайно дешевую цену в одном из маленьких отелей напротив Британского музея. Этот отель пользовался заслуженной симпатией духовенства. Кроме патеров, их жен и родственников, в нем, кажется, никто не жил.
Молодая леди, сидевшая в вестибюле, восстановила мою веру в самого себя, пошатнувшуюся во время последних коммерческих переговоров, тем, что не высказала удивления по поводу отсутствия у меня багажа и не потребовала уплаты денег вперед. Может быть, она лучше различала людей, чем мой страшный противник из комиссионного магазина, а может быть, она была добрей или просто глупей его.
Утром я первый раз в жизни мылся без губки после ночи, которую впервые проспал не в пижаме. Я чувствовал себя голым без привычных запонок в манжетах и невероятно растрепанным, не причесав волосы с утра.
Несмотря на скромность моих чаевых, слуги оказались вполне удовлетворенными и, видимо, простили мне отсутствие пижамы.
Я с наслаждением побрился на Оксфорд-стрит и после этого пошел дальше, почти примиренный с жизнью.
Мое путешествие в Париж было скучным и неприятным. Мне в то время казалось, что лучше было бы отказаться от еды и путешествовать в первом классе, нежели ехать третьим и есть три раза в день. В третьем классе мне казалось душно и тесно.
Однако недалек был день, когда такой способ передвижения показался бы мне верхом роскоши. Я с облегчением вздохнул на палубе парохода в Кале. Морской ветер был много приятнее спертого воздуха моего купе.
Мое настроение в это время было двойственным. Одна половина моего существа томилась по Изабель, в то время как другая дрожала от романтического восторга при мысли о предстоящих мне путешествиях и приключениях в таинственной Африке.
В Кале, при виде французского часового в таможне мой восторг дошел до предела. Мне прямо не верилось, что я тоже надену эту форму. Кепи, мешковатые красные штаны и длинный сюртук с полами, пристегнутыми назад. Насколько это привлекательнее и романтичнее английской военной формы, напоминающей Гайд-парк и флирт с нянями, но отнюдь не пальмы, загадочные мавританские города и войну в пустыне. Чужое всегда кажется лучше своего – это неизбежно.
На Северном вокзале в Париже я еще сильнее испытал то же чувство одиночества и собственного ничтожества, что и по прибытии на вокзал Ватерлоо. Я смешался с шумной и веселой толпой, отнюдь не испытывая желания веселиться.
Передо мной сразу встал вопрос об отеле. Я не имел ни малейшего понятия о том, как следует поступать для того, чтобы предложить свои услуги Французской Республике. Следовательно, мне нужна была комната и постель на время моих поисков.
Мое знание парижских отелей ограничивалось самыми дорогими. Теперь они были для меня закрыты. Было маловероятно встретить там кого-либо из знакомых, однако эта возможность не была исключена.
Мне следовало играть роль бежавшего преступника, старательно заметающего свои следы. Поэтому мне ни в коем случае нельзя было появляться в таких местах. Что подумали бы обо мне сыщики, если бы узнали?
С другой стороны, я не хотел попасть в сомнительную дешевую гостиницу. Придя туда без багажа и будучи очевидным иностранцем, я мог возбудить подозрение хозяина и рисковал закончить свое пребывание разговором с любезным, но любознательным агентом французской полиции.
Мне пришла в голову веселая мысль: лучше начать с разговора с полицией. Вернувшись к вокзалу, я начал искать жандарма. Он стоял на небольшом островке посреди бурного течения улицы, молчаливый, непроницаемый и, видимо, угнетенный чувством своего огромного значения. Я перешел улицу и на лучшем своем французском языке (у меня была француженка гувернантка) спросил его, не может ли он указать мне тихий и приличный отель.
Не поворачивая головы или других частей своей массивной фигуры, он осмотрел меня с головы до ног и обратно.
– Мосье англичанин, – определил он.
Я подтвердил справедливость его догадки, удивляясь про себя, как он мог отличить меня от немца, шведа, датчанина, швейцарца, норвежца или голландца.
– Отель «Нормандия», улица де л’Эшель, – безапелляционно заявил он.
– Как туда попасть, мосье? – спросил я.
– Извозчик! – ответил он быстро и сухо. Всевидящее око отвратилось от меня и углубилось в реку уличного движения. Внезапно поднялась рука в белой перчатке, и к нам подъехала пролетка, управляемая каким-то джентльменом в нескольких плащах, с лицом, не похожим на лицо трезвенника.
– «Нормандия», рю де л’Эшель, – произнес жандарм, отдавая мне честь в ответ на мою благодарность.
Я наслаждался улицами Парижа в смешанном освещении заката и зажигаемого электричества, но сердце мое упало, когда пролетка остановилась перед небольшим, роскошно выглядевшим отелем.
Делать нечего, судьба направила меня сюда, и здесь я остановлюсь.
Я постарался выглядеть беспечным и веселым, чтобы замаскировать отсутствие у меня багажа. Войдя в вестибюль, и легкомысленно ответив на поклон солидного швейцара, я прошел прямо вглубь, минуя лестницу и двери в ресторан. Впереди я увидел бюро гостиницы.
Сидевшая за конторкой хорошенькая девушка бойко разговаривала на настоящем американском языке с настоящим американцем.
Это было удачей, по-английски я сумею лучше изъясниться, нежели на своем педантичном и слишком осторожном французском языке.
Стоя рядом, я старался выглядеть эксцентричным иностранцем, гуляющим без трости и перчаток, специально ради того, чтобы иметь возможность ходить с руками в карманах.
Я ждал, пока этот сын дальнего Запада с квадратными плечами, острым лицом, тупыми носками сапог и штанами мешком, громко разговаривал с девицей, улыбавшейся ему, и жевал великолепную жевательную резинку Менгля или какое-либо другое не менее тягучее и не более съедобное вещество.
Наконец он взял свой ключ и ушел. Тогда я повернулся к девице.
– Так, – сказал я. – Значит вы воспитывались в Балтиморе, – мой голос звучал неподдельным восторгом. – Нет, дорогая, разве Балтимора не самое потрясающее место в мире? Самые лучшие пироги и самые хорошенькие девушки в Америке!
– Всевышний! – ответила она. – Вы знаете Балтимору? Не может быть!
– Знаю ли я Балтимору! – воскликнул я и, из вполне понятных соображений, ограничился этим восклицанием.
– У вас здесь много англичан и американцев, – предположил я. – Отельное начальство имеет счастье держать в конторе такую очаровательную леди, как вы. По-французски, наверное, говорите, как парижанка?
– Могу, – улыбнулась она. – Мы все говорим на добром американском языке. Конечно, здесь пасется куча наших и немало британцев: лакеи помогают, когда их французский язык недостаточен для заказа сложного коктейля.
Она засмеялась коротко и весело.
– Блестяще, – сказал я, – я хочу разбить здесь мой вигвам. Просто переночевать две ночи. У меня дома все вверх ногами (я был недалек от истины). Кровать и завтрак. Есть пустое логово?
– Несомненно, – ответила моя прекрасная собеседница и, взглянув на доску, добавила: третий этаж, восемнадцать франков. Если без завтрака, то четырнадцать.
– Идет.
Она сняла ключ и передала мне со словами:
– Двести двадцать два. Зеленый клоп из лифта проведет.
– Я без хлама, – заявил я и вынул из кармана все мое состояние, желая показать, что охотнее плачу вперед.
– Чепуха, – сказала девица, и я понял, что внушаю доверие.
В большой отельной книге я расписался: «Смит», оставив мое имя «Джон«, чтобы иметь хоть что-нибудь неизменное в этом головокружительном и не совсем реальном мире.
– Пожалуй, отправлюсь в мои владения, – сказал я с самой очаровательной улыбкой, повернулся и быстро пошел к лифту, надеясь, что она не пошлет швейцара за моим несуществующим сундуком.
Мальчик из лифта провел меня к двери моей комнаты. Я вошел в нее и заперся. Чем меньше меня будут видеть внизу, тем меньше будет заметно отсутствие у меня багажа и вечернего костюма.
Потом мне пришло в голову выйти и купить себе пижаму. Если я разложу ее на подушке и запру шкаф, то прислуга, когда придет стелить постель, сочтет, что все в порядке.
Мне надо избегать отельного ресторана, где в моем пиджачном костюме я, несомненно, обращу на себя внимание всей этой разодетой по-вечернему толпы. При известной осторожности можно было надеяться, что моя жизнь в ближайшее время не будет подвергаться непосредственной опасности.
Я решил идти сразу за пижамой и заодно подкрепиться где-нибудь обедом за два франка и стаканом простого (вероятно, даже слишком простого) красного вина. Помывшись в неудобном умывальнике, я спустился, сделал покупки и отлично поел в каком-то веселом кабачке, расположенном в конце улицы Риволи.
Потом я вернулся в свою роскошно меблированную и неуютную комнату и стал ожидать появления горничной. Тут мне пришло в голову, что я мог бы запереться и, когда она постучит, крикнуть, что я раздет. Таким образом, она не заметит отсутствия у меня вещей.
Однако утром мне все равно не удастся ее избежать, и тут пижама сослужит свою службу. Я не успел решить, стоит ли запираться, как вдруг дверь открылась и в комнату влетела горничная. Она сразу бросилась к кровати, на лету извинившись. Трудно себе представить более стремительное существо, чем эта французская горничная. Она совсем не была похожа на свои изображения в романах и на сцене. У нее были грубые черты лица и светлые волосы. Она была просто и некрасиво одета.
Завернув угол одеяла, она засунула под него мою пижаму и сразу исчезла. Когда я услышал, как она открыла дверь в соседнюю комнату, раньше, чем успела захлопнуться дверь в мою, я понял, что она слишком занята, чтобы размышлять о недостаточности моего гардероба, и сразу успокоился.
Было слишком рано, чтобы идти спать. Оставаться без дела в этой неприятной комнате я не мог, поэтому спустился вниз, прошел в курительную комнату и спрятался в углу за старым номером иллюстрированного журнала.
Я сидел и думал об Изабель, о Брендон-Аббасе и о моих братьях. Что-то будет завтра? Если я не узнаю, как завербоваться в Иностранный легион, то будет плохо. Необходимо завтра же выяснить этот вопрос.
Если бы я был не одним из действующих лиц во всей этой истории, а ее автором, я заставил бы прийти в эту комнату того самого молодого французского офицера, который своими рассказами привел меня сюда.
Я встал бы и, подойдя к нему, сказал бы следующее:
«Господин капитан меня, вероятно, не узнает».
«Помилуй Бог, – сказал бы он, – ведь вы молодой англичанин из Брендон-Аббаса».
Тогда я рассказал бы ему, что хочу служить под французскими знаменами, идти по его стопам, добиться славы, служа его великой родине, и так далее.
«Идите со мной, и все будет в порядке», – сказал бы он.
К сожалению, он не пришел.
Сидевшие в курительной комнате люди мало-помалу расходились. Чувствуя непреодолимое желание зевать, я встал и нехотя пошел к себе.
Засыпая, я старался вспомнить фамилию этого французского офицера и не мог.
Следующий день был воскресеньем, и я провел его, тоскливо слоняясь из своей комнаты в курительную и обратно.
В понедельник утром, после неудовлетворительной ванны и не более удовлетворительного завтрака, я пошел к парикмахеру.
Я сидел в кресле с намыленным лицом и сердцем, успокоенным приятностью его обращения, как вдруг мне пришла в голову удачная мысль.
– Имеете ли вы понятие об Алжире? – спросил я его.
– Ни малейшего, мосье, – ответил он. – Может быть, мосье собирается туда поехать?
– Надеюсь, – ответил я. – Великолепная колония вашей великой страны.
– Мосье, конечно, прав… превосходное достижение и самая образцовая колония в мире… к тому же она все время растет благодаря великолепному «мирному продвижению» на юг и в Марокко…
– Я слыхал, что это «мирное продвижение» делается главным образом при помощи штыков Иностранного легиона, – сказал я.
Француз улыбнулся и пожал плечами.
– Всякая немецкая сволочь… Впрочем, иногда они бывают полезны.
– Как вы их набираете? – спросил я.
– Очень просто: они записываются волонтерами, как и все прочие, в Главном вербовочном бюро французской армии на улице Святого Доминика. Там их упаковывают и отсылают пачками в Африку.
– Я думал, что у вас обязательная воинская повинность, – сказал я. – Зачем же тогда нужны вербовочные бюро?
Мой любезный друг пространно объяснил мне, что каждый француз может отслужить свой срок, не дожидаясь призыва. Иногда это удобнее из деловых соображений. Для этого и существует вербовочное бюро. Но в Иностранный легион ни один француз не имеет права поступить не отбыв своей воинской повинности.
Я дал ему говорить, сколько ему хотелось. Про себя я все время твердил адрес: улица Святого Доминика.
– Улица Святого Доминика, – сказал я кучеру стоявшей перед парикмахерской пролетки, и мы поехали. Наем извозчика, конечно, был роскошью, но необходимой роскошью. Я не мог терять времени на поиски незнакомой улицы в этом огромном городе.
Я опять наслаждался Парижем с пролетки. На этот раз мое настроение было приподнятым, я чувствовал близость авантюры. По-видимому, мы ехали по военной части Парижа: на одном из домов была надпись: «Военное училище». Дальше мне встретились кавалерийские казармы. На тротуарах появилось огромное количество военных в форме, и сердце мое билось все чаще и чаще. Наконец пролетка свернула с Бульвара Инвалидов на улицу Святого Доминика, и кучер вопросительно взглянул на меня через плечо.
Я решил, что лучше будет рассчитаться с ним на углу и дальше идти пешком. Едва ли принято приезжать наниматься в Иностранный легион на извозчике, кроме того, кучеру не следовало знать, куда я еду…
Улица Святого Доминика выглядела неприятно. Она была слишком узкой и мрачной. Идя по ней, я быстро нашел то, что искал. Над дверью низкого, грязного дома была надпись синими буквами: «Вербовочное бюро», пониже вторая надпись: «Запись волонтеров».
Итак, я достиг цели: здесь я добровольно запишусь волонтером. Может быть, путь отсюда приведет меня не к славе, а к могиле. Тогда его конец будет похож на начало: я редко видел более мрачный дом, чем это маленькое казенное здание.
Я открыл ржавую железную калитку, издавшую резкий предостерегающий крик, пересек кладбищенского вида садик и вошел в низкий и темный коридор. Здесь не было надписи, предлагающей входящему оставить всякую надежду за дверьми, но мое настроение сильно упало от смешанного запаха карболки, светильного газа и сырости.
На стене был большой плакат, призывающий во имя Свободы, Равенства и Братства записываться в Иностранный легион. Желающему (если он был от 18 до 40 лет) обещалось жалование размером полпенса в день и предлагалось подписать контракт на 5 лет. В этом предложении, по-моему, было не слишком много свободы еще меньше равенства или братства. С другой стороны, запись шла добровольной. Кому не нравится, может не идти. Обмана никакого не было (по крайней мере в плакате).
Я еще раз внимательно прочел плакат, надеясь, что кто-нибудь придет и заговорит со мной, нарушив тем самым мрачное молчание, царившее в этой колыбели славы. Никто не появился. Тогда я рискнул пойти дальше. В стене следующей комнаты я увидел окошко, вроде окошка железнодорожной кассы. Над окошком была надпись: «Запись волонтеров».
Я взглянул в это окошко и увидел величественную фигуру в военной форме. Она сидела за столиком и с сосредоточенным видом писала. Судя по двум золотым полосам на рукаве, я решил, что это какой-нибудь унтер-офицер.
Он не обращал на меня никакого внимания. Я кашлянул мягко и вкрадчиво. Затем кашлянул настойчивее. После этого я кашлял укоризненно, грустно, внушительно, нежно, повелительно, приятно, с надеждой, безнадежно и с отчаяньем, но все это было безрезультатно. По-видимому, путь к славе нельзя открыть кашлем.
– Господин капитан, – пробормотал я.
Он поднял голову. Он больше нравился мне с опущенной головой.
– У мосье, кажется, горло не в порядке, – заметил он.
– А у мосье уши, – ответил я с неразумием юности.
– Что угодно мосье? – резко спросил он.
– Я хочу записаться в Иностранный легион, – ответил я.
Он улыбнулся.
– Так, – заметил он. – Вероятно, мосье там тоже будет развлекаться за счет сержант-мажоров.
– Неужели мосье всего лишь сержант-мажор? – невинно спросил я.
– Всего лишь, – ответил он. – Но позвольте вам заметить, милостивый государь, что сержант-мажор является самым важным лицом во французской армии.
– Неужели? – спросил я. (Вскоре мне пришлось узнать, что он совершенно прав).
– Будьте любезны подождать у этой двери, – попросил меня сержант-мажор. На двери было написано: «Комендант», и в голосе сержанта слышалась другая, не высказанная вслух фраза: «Подождите, мой друг, пока не запишетесь, тогда мы посмотрим».
Я ждал. Ждал, вероятно, больше часа.
Как раз, когда я надумал снова подойти к окошечку кассы, дверь открылась и в ней появился мой друг или недруг.
– Будьте любезны войти, – сказал он, и я, неизвестно почему, вспомнил детские стишки о любезном пауке и доверчивой мухе.
В большой и пустой комнате я встретил не паука, а французского джентльмена самого лучшего типа.
Это был красивый блондин, одетый в плотно сидевший на нем черный китель и широкие красные брюки с черными лампасами. Его манжеты были разукрашены золотым и серебряным шитьем, и на его рукаве красовалось пять золотых нашивок полковника.
– Рекрут для легиона, господин полковник, – сказал сержант мажор, вытянувшись в струнку.
Полковник взглянул на меня и в ответ на мой поклон встал из-за стола и протянул мне руку с очаровательной улыбкой. «Английские полковники не так приветствуют своих рекрутов», – подумал я.
– Вы тоже хотите в легион? – спросил он, пожимая мне руку. – Похоже на то, что Англия начала экспортировать лучшую свою молодежь. Обычно я здесь встречаю мало англичан, но на этой неделе вы уже третий!
Сердце мое чуть не выскочило от радости.
– Похожи на меня, господин полковник? – спросил я.
– До кончиков ногтей, – ответил он. – Может, это, случайно, ваши братья?.. Нет, я не задаю никаких нескромных вопросов.
Я испытывал такой же прилив счастья, как когда целовал Изабель.
– Да, господин полковник, – ответил я. – Я хочу стать французским солдатом.
– Знаете ли вы, на что вы идете? – спросил он.
– Я читал плакат у дверей, – ответил я.
– Там не все написано, в этом плакате, – улыбнулся он. – Жизнь в легионе очень тяжелая. Я никому не посоветую туда идти, если только он не чувствует себя врожденным солдатом.
Это было не похоже на паука и муху. Или, может быть, это была совершенно новая порода пауков.
Я вошел я увидел за прилавком молодого джентльмена. Мне казалось, что он должен подскочить ко мне и, любезно взмахнув руками, осведомиться о моих желаниях. Но он этого не сделал.
По какой-то одному ему известной причине он носил котелок необыкновенных размеров. Этот котелок опирался на его затылок и уши, вследствие чего они склонялись вперед наподобие вянущих лилий.
Чтобы компенсировать ношение шляпы в комнате, он был без пиджака. Широкая золотая цепь украшала его пестрый жилет. Бриллиантовая булавка в галстуке свидетельствовала о солидном положении и строгом вкусе своего хозяина.
Боюсь, что я осматривал его на несколько секунд больше, чем это рекомендуется этикетом высшего света. Он смотрел на меня ровно столько же времени, но с одной разницей – мой взгляд выражал восторг, чего никак нельзя было сказать о его. Он понял, что я не покупатель. Каким образом он это понял, навсегда останется для меня загадкой. Он знал это, и молчание его было красноречиво.
Наконец я не выдержал:
– Я хочу продать часы и еще кое-какие вещички, – сказал я молчаливому незнакомцу.
Он не пришел в восторг от точности своего прогноза. Он просто продолжал молчать. Я вынул часы и положил их у его ног, или, вернее, у его желудка. Это были превосходные часы. Они стоили двадцать пять фунтов.
– Сколько? – произнес молчаливый хозяин.
– Собственно говоря… пожалуй, вам следует назначать цену, – отвечал я. – Они стоили двадцать пять фунтов.
– Сколько? – прервал он мои рассуждения.
– А сколько вы дадите? – ответил я немного растерянно. – Допустим, что мы возьмем полцены, и вы предложите мне…
– Сколько?
– Десять фунтов, – сказал я, чувствуя, что делаю справедливое, даже великодушное предложение.
– Два! – быстро ответил он.
– Меньше десятой части цены? – запротестовал я. – Едва ли это можно считать…
– Два! – снова заявил он.
Мне хотелось взять часы и уйти, но я чувствовал, что не смогу второй раз проделать всю эту процедуру. Может быть, золотые часы полагается продавать за два фунта.
Я вынул портсигар, золотой карандаш и маленькую коробочку с запонками. Потом снял запонки с моих манжет.
– Сколько? – снова спросил равнодушный хозяин.
– Видите ли, – начал я. – Карандаш очень тяжелый, запонки тоже дорогие… золото, восемнадцать каратов… Десять фунтов за часы, карандаш…
– Четыре! – ответил он голосом равнодушной судьбы и, отыскав в жилетном кармане зубочистку, начал применять ее по прямому ее назначению.
Это никуда не годилось. Я чувствовал, что мне нужно иметь по крайней мере пять фунтов сверх тех денег, которые были у меня в кармане. Я не представлял себе, сколько действительно понадобится, но боялся, что мне не хватит.
– Ну ладно, скажем семь фунтов, – ободряюще произнес я.
Он внимательно посмотрел на кончик своей зубочистки. Она несомненно имела для него большее значение, нежели я со всеми моими коммерческими предложениями.
– Шесть! – сказал я с деланной веселостью в голосе.
Зубочистка возвратилась к исполнению своих обязанностей, и вновь наступило тяжелое молчание.
– Ну, хорошо, пять фунтов, – сказал я, пытаясь придать моему голосу решительность и показать, что это последняя цена.
Хозяин зевнул.
– Боюсь, что я даром трачу ваше драгоценное время, – сказал я, делая вид, что собираюсь собрать мое презренное имущество.
Хозяин не опроверг моего утверждения, он снял котелок и задумчиво стал рассматривать его внутренность. Волосы на его голове были курчавы, но не изобильны.
Я пошел к двери, чтобы узнать, предпочтет ли он выпустить меня или заплатит пять фунтов за то, что стоило больше пятидесяти. Тогда он обратил свой взор к моему чемодану.
– Что в нем? – кратко спросил он.
Подражая его экономии слов, я молча открыл чемодан. Там было две серебряных щетки, гребень, несколько пар носков, шелковая рубашка, несколько воротничков, серебряная мыльница, серебряный помазок для бритья, бритва, щетка для ногтей и зубная щетка.
– Пять за все, с риском, что краденное, – сказал он.
– Вы предлагаете мне пять фунтов за все мои золотые вещи, за кожаный чемодан и за все его содержимое? – любезно осведомился я.
– Да, – сухо ответил он.
Побриться можно было где угодно за пару пенсов, в ближайшие дни я, наверное, надену форму, – зачем мне все эти вещи?
– Я оставляю себе зубную щетку и один воротничок, – сказал я, кладя названные предметы в карман.
– Добавьте трость и перчатки, иначе будет четыре и пятнадцать шиллингов, – быстро сказал хозяин.
Я взглянул на него с болезненным изумлением.
– Мне тоже надо жить, – ответил он жалобным голосом на мой жестокий взгляд.
Я не был в этом уверен, но ничего не сказал. Я молча положил трость и перчатки на прилавок. Хозяин передал мне пять фунтовых бумажек и небрежно смахнул мою бывшую собственность в большой ящик.
– Спасибо, – сказал я уходя. – До свидания.
Он не ответил; ему, вероятно, не хотелось свидания со мной.
Я перешел Вестминстерский мост с печалью в сердце и десятью фунтами стерлингов в кармане и пошел мимо Уайтхолла к Трафальгар-сквер.
Различные хорошие места, где можно поесть, искушали меня своим видом и запахами. Однако я понял, что дешевле есть и спать в одном и том же месте. Я вспомнил все отели, где когда-либо бывал: «Ритц», «Савой», «Карлтон», «Клэридж» и «Гровенор» и еще несколько более тихих и еще более роскошных возле Олбени. Там обычно останавливался дядя Гектор. Все они были слишком дороги. Кроме того, в них я рисковал встретить знакомых. Я решил обратиться к общедоступному и непогрешимому справочнику – к лондонскому полисмену.
– Автобус до Блумсберри, там вы найдете, что вам нужно: Рассел-сквер, Бедфорд-сквер, Британский музей, в этих районах, – ответил страж закона на мой скромный вопрос о приличной и дешевой гостинице.
Я послушался его совета и получил приличный обед, чистую постель и прекрасный завтрак за необычайно дешевую цену в одном из маленьких отелей напротив Британского музея. Этот отель пользовался заслуженной симпатией духовенства. Кроме патеров, их жен и родственников, в нем, кажется, никто не жил.
Молодая леди, сидевшая в вестибюле, восстановила мою веру в самого себя, пошатнувшуюся во время последних коммерческих переговоров, тем, что не высказала удивления по поводу отсутствия у меня багажа и не потребовала уплаты денег вперед. Может быть, она лучше различала людей, чем мой страшный противник из комиссионного магазина, а может быть, она была добрей или просто глупей его.
Утром я первый раз в жизни мылся без губки после ночи, которую впервые проспал не в пижаме. Я чувствовал себя голым без привычных запонок в манжетах и невероятно растрепанным, не причесав волосы с утра.
Несмотря на скромность моих чаевых, слуги оказались вполне удовлетворенными и, видимо, простили мне отсутствие пижамы.
Я с наслаждением побрился на Оксфорд-стрит и после этого пошел дальше, почти примиренный с жизнью.
Мое путешествие в Париж было скучным и неприятным. Мне в то время казалось, что лучше было бы отказаться от еды и путешествовать в первом классе, нежели ехать третьим и есть три раза в день. В третьем классе мне казалось душно и тесно.
Однако недалек был день, когда такой способ передвижения показался бы мне верхом роскоши. Я с облегчением вздохнул на палубе парохода в Кале. Морской ветер был много приятнее спертого воздуха моего купе.
Мое настроение в это время было двойственным. Одна половина моего существа томилась по Изабель, в то время как другая дрожала от романтического восторга при мысли о предстоящих мне путешествиях и приключениях в таинственной Африке.
В Кале, при виде французского часового в таможне мой восторг дошел до предела. Мне прямо не верилось, что я тоже надену эту форму. Кепи, мешковатые красные штаны и длинный сюртук с полами, пристегнутыми назад. Насколько это привлекательнее и романтичнее английской военной формы, напоминающей Гайд-парк и флирт с нянями, но отнюдь не пальмы, загадочные мавританские города и войну в пустыне. Чужое всегда кажется лучше своего – это неизбежно.
На Северном вокзале в Париже я еще сильнее испытал то же чувство одиночества и собственного ничтожества, что и по прибытии на вокзал Ватерлоо. Я смешался с шумной и веселой толпой, отнюдь не испытывая желания веселиться.
Передо мной сразу встал вопрос об отеле. Я не имел ни малейшего понятия о том, как следует поступать для того, чтобы предложить свои услуги Французской Республике. Следовательно, мне нужна была комната и постель на время моих поисков.
Мое знание парижских отелей ограничивалось самыми дорогими. Теперь они были для меня закрыты. Было маловероятно встретить там кого-либо из знакомых, однако эта возможность не была исключена.
Мне следовало играть роль бежавшего преступника, старательно заметающего свои следы. Поэтому мне ни в коем случае нельзя было появляться в таких местах. Что подумали бы обо мне сыщики, если бы узнали?
С другой стороны, я не хотел попасть в сомнительную дешевую гостиницу. Придя туда без багажа и будучи очевидным иностранцем, я мог возбудить подозрение хозяина и рисковал закончить свое пребывание разговором с любезным, но любознательным агентом французской полиции.
Мне пришла в голову веселая мысль: лучше начать с разговора с полицией. Вернувшись к вокзалу, я начал искать жандарма. Он стоял на небольшом островке посреди бурного течения улицы, молчаливый, непроницаемый и, видимо, угнетенный чувством своего огромного значения. Я перешел улицу и на лучшем своем французском языке (у меня была француженка гувернантка) спросил его, не может ли он указать мне тихий и приличный отель.
Не поворачивая головы или других частей своей массивной фигуры, он осмотрел меня с головы до ног и обратно.
– Мосье англичанин, – определил он.
Я подтвердил справедливость его догадки, удивляясь про себя, как он мог отличить меня от немца, шведа, датчанина, швейцарца, норвежца или голландца.
– Отель «Нормандия», улица де л’Эшель, – безапелляционно заявил он.
– Как туда попасть, мосье? – спросил я.
– Извозчик! – ответил он быстро и сухо. Всевидящее око отвратилось от меня и углубилось в реку уличного движения. Внезапно поднялась рука в белой перчатке, и к нам подъехала пролетка, управляемая каким-то джентльменом в нескольких плащах, с лицом, не похожим на лицо трезвенника.
– «Нормандия», рю де л’Эшель, – произнес жандарм, отдавая мне честь в ответ на мою благодарность.
Я наслаждался улицами Парижа в смешанном освещении заката и зажигаемого электричества, но сердце мое упало, когда пролетка остановилась перед небольшим, роскошно выглядевшим отелем.
Делать нечего, судьба направила меня сюда, и здесь я остановлюсь.
Я постарался выглядеть беспечным и веселым, чтобы замаскировать отсутствие у меня багажа. Войдя в вестибюль, и легкомысленно ответив на поклон солидного швейцара, я прошел прямо вглубь, минуя лестницу и двери в ресторан. Впереди я увидел бюро гостиницы.
Сидевшая за конторкой хорошенькая девушка бойко разговаривала на настоящем американском языке с настоящим американцем.
Это было удачей, по-английски я сумею лучше изъясниться, нежели на своем педантичном и слишком осторожном французском языке.
Стоя рядом, я старался выглядеть эксцентричным иностранцем, гуляющим без трости и перчаток, специально ради того, чтобы иметь возможность ходить с руками в карманах.
Я ждал, пока этот сын дальнего Запада с квадратными плечами, острым лицом, тупыми носками сапог и штанами мешком, громко разговаривал с девицей, улыбавшейся ему, и жевал великолепную жевательную резинку Менгля или какое-либо другое не менее тягучее и не более съедобное вещество.
Наконец он взял свой ключ и ушел. Тогда я повернулся к девице.
– Так, – сказал я. – Значит вы воспитывались в Балтиморе, – мой голос звучал неподдельным восторгом. – Нет, дорогая, разве Балтимора не самое потрясающее место в мире? Самые лучшие пироги и самые хорошенькие девушки в Америке!
– Всевышний! – ответила она. – Вы знаете Балтимору? Не может быть!
– Знаю ли я Балтимору! – воскликнул я и, из вполне понятных соображений, ограничился этим восклицанием.
– У вас здесь много англичан и американцев, – предположил я. – Отельное начальство имеет счастье держать в конторе такую очаровательную леди, как вы. По-французски, наверное, говорите, как парижанка?
– Могу, – улыбнулась она. – Мы все говорим на добром американском языке. Конечно, здесь пасется куча наших и немало британцев: лакеи помогают, когда их французский язык недостаточен для заказа сложного коктейля.
Она засмеялась коротко и весело.
– Блестяще, – сказал я, – я хочу разбить здесь мой вигвам. Просто переночевать две ночи. У меня дома все вверх ногами (я был недалек от истины). Кровать и завтрак. Есть пустое логово?
– Несомненно, – ответила моя прекрасная собеседница и, взглянув на доску, добавила: третий этаж, восемнадцать франков. Если без завтрака, то четырнадцать.
– Идет.
Она сняла ключ и передала мне со словами:
– Двести двадцать два. Зеленый клоп из лифта проведет.
– Я без хлама, – заявил я и вынул из кармана все мое состояние, желая показать, что охотнее плачу вперед.
– Чепуха, – сказала девица, и я понял, что внушаю доверие.
В большой отельной книге я расписался: «Смит», оставив мое имя «Джон«, чтобы иметь хоть что-нибудь неизменное в этом головокружительном и не совсем реальном мире.
– Пожалуй, отправлюсь в мои владения, – сказал я с самой очаровательной улыбкой, повернулся и быстро пошел к лифту, надеясь, что она не пошлет швейцара за моим несуществующим сундуком.
Мальчик из лифта провел меня к двери моей комнаты. Я вошел в нее и заперся. Чем меньше меня будут видеть внизу, тем меньше будет заметно отсутствие у меня багажа и вечернего костюма.
Потом мне пришло в голову выйти и купить себе пижаму. Если я разложу ее на подушке и запру шкаф, то прислуга, когда придет стелить постель, сочтет, что все в порядке.
Мне надо избегать отельного ресторана, где в моем пиджачном костюме я, несомненно, обращу на себя внимание всей этой разодетой по-вечернему толпы. При известной осторожности можно было надеяться, что моя жизнь в ближайшее время не будет подвергаться непосредственной опасности.
Я решил идти сразу за пижамой и заодно подкрепиться где-нибудь обедом за два франка и стаканом простого (вероятно, даже слишком простого) красного вина. Помывшись в неудобном умывальнике, я спустился, сделал покупки и отлично поел в каком-то веселом кабачке, расположенном в конце улицы Риволи.
Потом я вернулся в свою роскошно меблированную и неуютную комнату и стал ожидать появления горничной. Тут мне пришло в голову, что я мог бы запереться и, когда она постучит, крикнуть, что я раздет. Таким образом, она не заметит отсутствия у меня вещей.
Однако утром мне все равно не удастся ее избежать, и тут пижама сослужит свою службу. Я не успел решить, стоит ли запираться, как вдруг дверь открылась и в комнату влетела горничная. Она сразу бросилась к кровати, на лету извинившись. Трудно себе представить более стремительное существо, чем эта французская горничная. Она совсем не была похожа на свои изображения в романах и на сцене. У нее были грубые черты лица и светлые волосы. Она была просто и некрасиво одета.
Завернув угол одеяла, она засунула под него мою пижаму и сразу исчезла. Когда я услышал, как она открыла дверь в соседнюю комнату, раньше, чем успела захлопнуться дверь в мою, я понял, что она слишком занята, чтобы размышлять о недостаточности моего гардероба, и сразу успокоился.
Было слишком рано, чтобы идти спать. Оставаться без дела в этой неприятной комнате я не мог, поэтому спустился вниз, прошел в курительную комнату и спрятался в углу за старым номером иллюстрированного журнала.
Я сидел и думал об Изабель, о Брендон-Аббасе и о моих братьях. Что-то будет завтра? Если я не узнаю, как завербоваться в Иностранный легион, то будет плохо. Необходимо завтра же выяснить этот вопрос.
Если бы я был не одним из действующих лиц во всей этой истории, а ее автором, я заставил бы прийти в эту комнату того самого молодого французского офицера, который своими рассказами привел меня сюда.
Я встал бы и, подойдя к нему, сказал бы следующее:
«Господин капитан меня, вероятно, не узнает».
«Помилуй Бог, – сказал бы он, – ведь вы молодой англичанин из Брендон-Аббаса».
Тогда я рассказал бы ему, что хочу служить под французскими знаменами, идти по его стопам, добиться славы, служа его великой родине, и так далее.
«Идите со мной, и все будет в порядке», – сказал бы он.
К сожалению, он не пришел.
Сидевшие в курительной комнате люди мало-помалу расходились. Чувствуя непреодолимое желание зевать, я встал и нехотя пошел к себе.
Засыпая, я старался вспомнить фамилию этого французского офицера и не мог.
Следующий день был воскресеньем, и я провел его, тоскливо слоняясь из своей комнаты в курительную и обратно.
В понедельник утром, после неудовлетворительной ванны и не более удовлетворительного завтрака, я пошел к парикмахеру.
Я сидел в кресле с намыленным лицом и сердцем, успокоенным приятностью его обращения, как вдруг мне пришла в голову удачная мысль.
– Имеете ли вы понятие об Алжире? – спросил я его.
– Ни малейшего, мосье, – ответил он. – Может быть, мосье собирается туда поехать?
– Надеюсь, – ответил я. – Великолепная колония вашей великой страны.
– Мосье, конечно, прав… превосходное достижение и самая образцовая колония в мире… к тому же она все время растет благодаря великолепному «мирному продвижению» на юг и в Марокко…
– Я слыхал, что это «мирное продвижение» делается главным образом при помощи штыков Иностранного легиона, – сказал я.
Француз улыбнулся и пожал плечами.
– Всякая немецкая сволочь… Впрочем, иногда они бывают полезны.
– Как вы их набираете? – спросил я.
– Очень просто: они записываются волонтерами, как и все прочие, в Главном вербовочном бюро французской армии на улице Святого Доминика. Там их упаковывают и отсылают пачками в Африку.
– Я думал, что у вас обязательная воинская повинность, – сказал я. – Зачем же тогда нужны вербовочные бюро?
Мой любезный друг пространно объяснил мне, что каждый француз может отслужить свой срок, не дожидаясь призыва. Иногда это удобнее из деловых соображений. Для этого и существует вербовочное бюро. Но в Иностранный легион ни один француз не имеет права поступить не отбыв своей воинской повинности.
Я дал ему говорить, сколько ему хотелось. Про себя я все время твердил адрес: улица Святого Доминика.
– Улица Святого Доминика, – сказал я кучеру стоявшей перед парикмахерской пролетки, и мы поехали. Наем извозчика, конечно, был роскошью, но необходимой роскошью. Я не мог терять времени на поиски незнакомой улицы в этом огромном городе.
Я опять наслаждался Парижем с пролетки. На этот раз мое настроение было приподнятым, я чувствовал близость авантюры. По-видимому, мы ехали по военной части Парижа: на одном из домов была надпись: «Военное училище». Дальше мне встретились кавалерийские казармы. На тротуарах появилось огромное количество военных в форме, и сердце мое билось все чаще и чаще. Наконец пролетка свернула с Бульвара Инвалидов на улицу Святого Доминика, и кучер вопросительно взглянул на меня через плечо.
Я решил, что лучше будет рассчитаться с ним на углу и дальше идти пешком. Едва ли принято приезжать наниматься в Иностранный легион на извозчике, кроме того, кучеру не следовало знать, куда я еду…
Улица Святого Доминика выглядела неприятно. Она была слишком узкой и мрачной. Идя по ней, я быстро нашел то, что искал. Над дверью низкого, грязного дома была надпись синими буквами: «Вербовочное бюро», пониже вторая надпись: «Запись волонтеров».
Итак, я достиг цели: здесь я добровольно запишусь волонтером. Может быть, путь отсюда приведет меня не к славе, а к могиле. Тогда его конец будет похож на начало: я редко видел более мрачный дом, чем это маленькое казенное здание.
Я открыл ржавую железную калитку, издавшую резкий предостерегающий крик, пересек кладбищенского вида садик и вошел в низкий и темный коридор. Здесь не было надписи, предлагающей входящему оставить всякую надежду за дверьми, но мое настроение сильно упало от смешанного запаха карболки, светильного газа и сырости.
На стене был большой плакат, призывающий во имя Свободы, Равенства и Братства записываться в Иностранный легион. Желающему (если он был от 18 до 40 лет) обещалось жалование размером полпенса в день и предлагалось подписать контракт на 5 лет. В этом предложении, по-моему, было не слишком много свободы еще меньше равенства или братства. С другой стороны, запись шла добровольной. Кому не нравится, может не идти. Обмана никакого не было (по крайней мере в плакате).
Я еще раз внимательно прочел плакат, надеясь, что кто-нибудь придет и заговорит со мной, нарушив тем самым мрачное молчание, царившее в этой колыбели славы. Никто не появился. Тогда я рискнул пойти дальше. В стене следующей комнаты я увидел окошко, вроде окошка железнодорожной кассы. Над окошком была надпись: «Запись волонтеров».
Я взглянул в это окошко и увидел величественную фигуру в военной форме. Она сидела за столиком и с сосредоточенным видом писала. Судя по двум золотым полосам на рукаве, я решил, что это какой-нибудь унтер-офицер.
Он не обращал на меня никакого внимания. Я кашлянул мягко и вкрадчиво. Затем кашлянул настойчивее. После этого я кашлял укоризненно, грустно, внушительно, нежно, повелительно, приятно, с надеждой, безнадежно и с отчаяньем, но все это было безрезультатно. По-видимому, путь к славе нельзя открыть кашлем.
– Господин капитан, – пробормотал я.
Он поднял голову. Он больше нравился мне с опущенной головой.
– У мосье, кажется, горло не в порядке, – заметил он.
– А у мосье уши, – ответил я с неразумием юности.
– Что угодно мосье? – резко спросил он.
– Я хочу записаться в Иностранный легион, – ответил я.
Он улыбнулся.
– Так, – заметил он. – Вероятно, мосье там тоже будет развлекаться за счет сержант-мажоров.
– Неужели мосье всего лишь сержант-мажор? – невинно спросил я.
– Всего лишь, – ответил он. – Но позвольте вам заметить, милостивый государь, что сержант-мажор является самым важным лицом во французской армии.
– Неужели? – спросил я. (Вскоре мне пришлось узнать, что он совершенно прав).
– Будьте любезны подождать у этой двери, – попросил меня сержант-мажор. На двери было написано: «Комендант», и в голосе сержанта слышалась другая, не высказанная вслух фраза: «Подождите, мой друг, пока не запишетесь, тогда мы посмотрим».
Я ждал. Ждал, вероятно, больше часа.
Как раз, когда я надумал снова подойти к окошечку кассы, дверь открылась и в ней появился мой друг или недруг.
– Будьте любезны войти, – сказал он, и я, неизвестно почему, вспомнил детские стишки о любезном пауке и доверчивой мухе.
В большой и пустой комнате я встретил не паука, а французского джентльмена самого лучшего типа.
Это был красивый блондин, одетый в плотно сидевший на нем черный китель и широкие красные брюки с черными лампасами. Его манжеты были разукрашены золотым и серебряным шитьем, и на его рукаве красовалось пять золотых нашивок полковника.
– Рекрут для легиона, господин полковник, – сказал сержант мажор, вытянувшись в струнку.
Полковник взглянул на меня и в ответ на мой поклон встал из-за стола и протянул мне руку с очаровательной улыбкой. «Английские полковники не так приветствуют своих рекрутов», – подумал я.
– Вы тоже хотите в легион? – спросил он, пожимая мне руку. – Похоже на то, что Англия начала экспортировать лучшую свою молодежь. Обычно я здесь встречаю мало англичан, но на этой неделе вы уже третий!
Сердце мое чуть не выскочило от радости.
– Похожи на меня, господин полковник? – спросил я.
– До кончиков ногтей, – ответил он. – Может, это, случайно, ваши братья?.. Нет, я не задаю никаких нескромных вопросов.
Я испытывал такой же прилив счастья, как когда целовал Изабель.
– Да, господин полковник, – ответил я. – Я хочу стать французским солдатом.
– Знаете ли вы, на что вы идете? – спросил он.
– Я читал плакат у дверей, – ответил я.
– Там не все написано, в этом плакате, – улыбнулся он. – Жизнь в легионе очень тяжелая. Я никому не посоветую туда идти, если только он не чувствует себя врожденным солдатом.
Это было не похоже на паука и муху. Или, может быть, это была совершенно новая порода пауков.