Страница:
А уже после, когда они как раз зарядили новые торпеды, в перископе появилось пассажирское судно, «старьевщик», как называли суденышки, которые шли за морским конвоем и подбирали в море болтавшихся людей с потопленных за ночь судов.
Значит, снова на боевые позиции. Значит, все-таки атака.
Суденышко точно вышло в крестик прицела и осело после первого же попадания в корму. Следующая торпеда угодила между капитанским мостиком и трубой. Судно разломилось и быстро затонуло. В воде плавало много, очень много людей. Зрелище было неприятное. Море было холодным и неспокойным. Долго в воде люди продержаться не могли.
Когда они, погрузившись, стали медленно уходить, внезапно появились три истребителя-бомбардировщика. Они шли прямо на лодку. Лодка быстро опустилась на большую глубину.
– А плюс 120, – сказал рулевой, дирижируя смычком своей скрипки курс снижения самолетов противника. – И потом жди ударов.
Через шумопеленгатор они слышали неуклонное приближение самолетов. Их совершенно не заботили свои люди за бортом, эти старые опытные асы делали свое дело, они атаковали, да уж, сейчас на славу повеселимся. Пик-пик, это был их радиолокационный сигнал, вражеский «Аздик» обнаружил подлодку, и сейчас первый томми [13]заходил, чтобы сбросить глубинные бомбы. Чертовски точно он вышел на них. «Оба АК, строго с правого борта, с носа по центру, с кормы пять снизу», – поступил приказ, и тут же последовала первая серия глубоководных ударов, точно над лодкой и очень близко. Водомерные стекла лопнули, предохранители выпали. А уже подходил напарник томми, пропеллеры его были очень хорошо слышны. Он был теперь прямо над ними, падали глубинные бомбы…
…и с безумным криком Другой проснулся. Он взмок. Потребовалось какое-то время, прежде чем он осознал, где он, и что это ему снилось, и что все уже позади.
Солнце стояло в небе очень высоко. Он проспал так долго, что день был уже в полном разгаре.
Сердце сильно колотилось, а в ушах все еще слышался резкий звук разрыва глубинных бомб. Перед глазами все еще стояла картина плывущих людей и контуры бомбардировщиков, пикирующих на лодку.
А сейчас?
Он тяжело дышал и нырнуть просто так в глубину не мог. Сейчас он сидел в надувной лодке, и солнце жгло так, будто его сам черт в аду поджаривал, и ничего вокруг кроме этого не было. Ничего, абсолютно ничего. Только вода, и небо, и пустой горизонт, и он с воспаленной глоткой.
– На горизонте пусто, дорогой мой, – сказал он.
Или нет? Вон там, по левому борту, что-то плывет?
Другой напряг глаза, пока они не заболели еще сильнее.
В дрожащем над водой мареве нельзя было различить ничего определенного.
Но он в конце концов разглядел. Это был Однорукий, его гнало течением.
Значит, Однорукий.
Другой положил голову на колени, сжался, сидя на корточках, и попытался скрыться от того, что приближалось к нему, что поднималось в нем самом и что надвигалось извне. Он сжал веки, чтобы ничего не видеть. Обхватил голову руками и отвернулся. Но ничего не помогало. Однорукий по-прежнему оставался там, где был. Вон он плывет! Почему он приплыл сюда? Разве нельзя было взять и исчезнуть? «Мертвые всегда хватают живых», – вспомнилось ему снова, и поднялась холодная, циничная ярость к мертвецу.
Мысли путались от единственного желания, охватившего его, они концентрировались особым образом и шли на траверзе мертвого. У него было только одно желание: пусть Однорукий исчезнет, быстро и прямо сейчас. Но что он, Другой, может сделать? Как ему убрать Однорукого?
Он вспомнил про бутылку.
Вот она, сначала выпить, боже мой, глотка протолкнула шнапс, нутро горело, что же это виски никак не кончается?
Он опустил пустую бутылку в воду, чтобы она снова наполнилась. Ишь как забулькало, и эта теплая вода на ладонях, вот они снова зябнут, о, проклятье, а где же Однорукий?
– А теперь целься хорошенько, не спеши, мой друг! – сказал он и взвесил в руке бутылку. Она была полной и тяжелой, и пальцы ощущали ее круглые бока. Он размахнулся.
Пора?
Теперь пора: бросок!
Он бросил. Но расстояние было, конечно, велико. Бутылка с глухим стуком шлепнулась слишком близко, не долетев до Однорукого, и сразу же утонула.
Другой в ярости завертелся волчком. Лодка закачалась, он чуть не упал и едва не очутился за бортом.
– Погоди, собака! – кричал он. – Мы тебя все равно загоним под воду! Я тебе покажу! – орал он, обезумев от ярости, и, схватив весло, стал с дикой силой грести к Однорукому.
От отчаяния он не чувствовал уже ни жажды, ни слабости. В черепной коробке полная пустота, приказывавшая его рукам грести в сторону гонимого течением тела. Он не ощущал рук, и вдруг пот снова выступил на его иссушенном теле, пот тек по нему. Легкие горели, но он ничего не чувствовал. Совсем ничего. Время от времени он распрямлялся, определял на глаз расстояние до Однорукого, выкрикивал несколько слов и греб дальше, постанывая от напряжения.
Алкоголь все сильнее и сильнее заполнял его мозг. Он выпил все, что оставалось в бутылке, и сейчас шнапс перекатывался по пустому желудку, проникал внутрь, поднимался волной и заставлял напрягаться его силы.
Руки вращали весло с такой скоростью, словно он крутил «мельницу». Надувная лодка была мокрой от ударов по воде, но глазами он все время точно и без отклонений держал направление на Однорукого.
Наконец он добрался до качающегося на воде мертвеца.
Он перестал грести, приподнялся и подождал какое-то время, чтобы обрести равновесие. Он поднял весло и собрался разрубить Однорукого, так, чтобы из него вышел газ и тот исчез в глубине.
Однако в момент удара он остановился. Что-то крепко сжало его руку. Он выронил весло.
Все потому, что он посмотрел на Однорукого, и уже не смог этого сделать. Однорукий снова стал Одноруким, а не мертвецом. Он снова превратился в себя.
Весло лежало на дне лодки, а Другой стоял, опустив голову, и неотрывно смотрел на Однорукого.
Однорукий тихо плыл себе по течению. До Другого и до надувной лодки ему не было никакого дела. Он не интересовался тем, что и кто пытался подобраться к нему. Его целая рука свисала вниз, указывая в глубину. С этого боку, естественно, тело было тяжелее. А более легкая сторона выступала из воды с торчащим обрубком, указывавшим в небо. Лицо Однорукого тоже лежало боком, одна половина под водой, другая, сухая, на воздухе. Да, его лицо. Оно и сказало: «Стой». Именно лицо, а не обрубок руки, каким бы ужасным и отвратительным он ни выглядел. Нет, не он. А лицо. Или то, что было в лице Однорукого. Нет, теперь он не сможет, уже никак не получится.
Лицо Однорукого было спокойно, и выражение было другое, не то что прежде, когда он еще был жив, или позже, когда был мертв, но еще лежал на борту надувной лодки. Совсем другим было это лицо, оно стало прошлым, и больше,чем просто «мертвым». Глаза были открыты и смотрели горизонтально поверх водной глади. По крайней мере, один глаз, который был виден Другому. А что другой глаз, тот, что под водой?
Думай скорей о чем-нибудь другом, сказал себе Другой.
Лицо Однорукого было таким, словно он всего лишь говорил: «Ну-ну, старик, будь благоразумным, нельзя так распускаться! Тебе этого никак нельзя, а то что же из тебя выйдет? Come on, old man, be careful and keep your senses! [14]
Другой недоверчиво наблюдал за лицом мертвеца, не улыбается ли тот или не смеется ли над ним. Но лицо Однорукого по-прежнему выражало спокойствие и превосходство, Другой ничего больше не мог уловить. Он видел лишь, что Однорукий одиноко плывет по воде, гонимый течением. Он попытался разозлиться, как раньше, и рассмеяться саркастически; но у него не получилось, и он был рад тому, что у него это никак не получается. И тем не менее алкоголь буйствовал в извилинах его мозга. Все казалось нереальным и было как безумный сон.
Он сел на борт лодки, свесил ноги и стал болтать в воде, глядя на Однорукого.
Значит, он плыл. По воде.
– Мой дорогой Однорукий, – сказал он. – Вот сижу я здесь, смотрю на тебя. Я еще жив. Сколько еще осталось? Сколько это будет продолжаться, пока я не поплыву по воде, как вот ты?
Вдруг Однорукого подхватило течение. Ноги его направились наискосок в глубину, они были слегка раздвинуты.
И тут Другому стало плохо. Он заметил под телом Однорукого маленьких рыбок, похожих на селедок, и увидел, как они своими круглыми ртами и острыми мордочками толкали колышущееся тело, уже начав объедать повисшую руку.
Алкоголь в желудке Другого снова пришел в движение. Он немного согнулся. Потом быстро поднял ноги назад в лодку, сделал глубокий вдох, чтобы заполнить желудок воздухом, и стал грести изо всех сил, стараясь скорее уйти прочь от объеденного мертвеца. Он сидел спиной к дрейфующему телу, и у него было чувство, что мертвый преследует его. Полный страха и отвращения, с бурлящим в крови алкоголем, он все время греб, издавая стоны и тяжело дыша, не думая ни о чем, кроме одного: прочь отсюда.
Солнце стояло почти в зените, когда ему пришлось остановиться. Он больше не мог. Больше просто не получалось, несмотря ни на какое напряжение воли. Он был измотан, совершенно изможден и выкачан до дна. Он прекратил грести и сел на корточки в углу лодки, всхлипывая от утомления и не решаясь оглянуться, чтобы посмотреть, плывет ли все еще за ним мертвец, есть ли он вообще, далеко ли он от него, или, может, Однорукий преследует его… может, он даже сидит позади него, проникнув на борт?
Он повернулся рывком, готовый закричать и нанести удар. Однако никого не было. Ничего там не было. Ничего. Ни в нем, ни вокруг него: пусто.
Его дыхание стало свистящим от напряжения, а тело отупело и как будто вообще отсутствовало, так он ослаб.
«О боже мой», – думал он снова и снова.
Наконец и это прекратилось, и шнапс полностью подчинил его себе и вытеснил остатки разума.
Он начал бредить, иногда смеялся громко и резко, а перед глазами плыли фиолетовые и красные круги.
Голова пухла от мыслей, он начал насмехаться над тем, что только что произошло. Ему все стало безразлично. Он пел то чудесно, то фальшивя, то протяжно, украшая высокие тона двойными трелями.
«О милые родимые края», пел он. И «К кому Бог милостив», дополняя стихи Эйхендорфа [15]на народный лад. Ему было все равно, что он поет и правильно ли поет. Правильным было уже то, что он пел.
– Все правильно, ты слышишь! – кричал он.
И было Рождество. «О, дети, придите, придите скорей. И к яслям в пещеру войдите живей!» – пел он. И еще: «О, елочка, о, елочка, какие у тебя коричневые иголочки», – пропел он вдруг. Почему «коричневые»? – удивился он. Ах да, это все нацисты и их партия.
Он чуть не захлебнулся от смеха.
«Тихая ночь! Святая ночь! Коричневое Рождество в Атлантике!» – пел он, варьируя мелодию.
Внезапно он перестал петь. Слегка покачиваясь, он поднялся и поднес палец к носу. Он проверял себя на четкость движений, и пока он говорил, нож резал ему горло.
– Ты напился, дражайший! – сказал он себе и поклонился. – Нет, вы только посмотрите!
Ему стало слишком жарко. Он сорвал рубашку и снял штаны. Трижды проклятое солнце! Обнаженным стоял он посреди лодки и орал на солнце. Про Однорукого он забыл. Сейчас солнце вызывало в нем ярость, и жара озлобляла его.
– Что, хочешь со мной разделаться, эй, ты? – кричал он солнцу. – Только не воображай себе ничего такого, ты, со своим огнем! Откуда у тебя огонь? И что ты еще можешь? Ну, так откуда у тебя огонь? А? Я жду. Нет ответа?
Он ждал. Солнце молчало.
– Тогда я тебе скажу! – крикнул он, и голос его сорвался. В глотке жгло и резало, как ножом. Он приглушил голос. Из-за боли и потому, что показался слишком громким самому себе, зная, что он собирается сказать.
– Это называется онанизм, – сказал он таинственно, снова приложил палец к носу и неподвижно уставился прямо на солнце. – Онанизм, мое золотце, так это называется, когда энергия рождается внутри тебя и потом происходит ее выброс. Или ты гермафродит? Или тебя оплодотворил некий «Deus ex machina»? [16]Нет? Ну вот видишь!
Он снова заговорил громко и надрывно:
– Значит, ты хочешь меня сжечь? Ты, источник всего живого? «Deus solis», [17]a?
Другой затрясся от смеха. Ха-ха! Как же тут не смеяться, что скажешь на это?
Он не мог успокоиться. Приступ смеха перешел в припадок. Он извивался и корчился. В животе у него бушевало огненное море. Оно горело, издавая громкие звуки, сверлило, кололо и ворочалось в нем с пронзительной болью, поднимаясь снизу вверх.
Он лежал на решетке настила и сжимал колени руками. Но ничего не помогало. Снизу что-то поднималось и давило. Живот был как камень, твердый и безжалостный. Ноги судорожно вздрагивали, а руки не могли уже их удержать. Голова тряслась и подрагивала. А потом его вырвало. Он ясно ощущал, как подступает тошнота, и плакал от гнева. Но ничего не мог поделать. Он попытался выкрикнуть проклятие, но крик захлебнулся в чем-то, что поднималось из желудка.
Голова запрокинулась и упала на бок. Он чувствовал, что улетает куда-то, боже мой, как прекрасно парить в воздухе! Ни тела, ни огня, ни ножей больше не было.
– Я падаю, – попытался сказать он. – Как прекрасно. – И он упал со вздохом, не сопротивляясь.
Изо рта, по губам, текло что-то зеленое, желчное, ядовитое. Но он уже не видел и не чувствовал этого. Он просто парил, и это было прекрасно, удивительно прекрасно. Зазвучала нежная, сладкая мелодия. Его кто-то обнял. «Любовь моя, что же это», – пытался думать он, может, это была Мария? Но он ничего уже не различал. Только музыка звучала, торжественная, мощная, великолепная, и уносила его прочь, и открывался огромный простор, что-то теплое и нежное. И доносилось долгое эхо издалека.
Другой потерял сознание. Он лежал на дне лодке. Он был голым. Рвота тонкими нитями стекала по телу и быстро подсыхала на солнце. На коже оставались только маленькие, ломкие корочки.
Лицо Другого было прекрасным и расслабленным.
Однорукий плыл по течению, все время оставаясь на равном расстоянии от лодки. Он не приближался к лодке и не удалялся от нее. Только его местоположение время от времени менялось: то чуть немного вперед по курсу, то чуть ближе к корме, словом, как получится.
Так и плыли они по течению рядом друг с другом, мертвец и Другой. На горизонте было пусто. И горизонт был чист.
4
Обморок отпустил его лишь на столько, что сознание все еще оставалось замутненным алкоголем.
Он чувствовал себя хорошо. По телу разлилось приятное тепло, а внешней жары он не ощущал. Жажда притаилась под алкоголем, как под покрывалом. Мысли чудесно парили; если закрыть глаза, голова слегка кружилась. Было так чудесно, что ему не хотелось двигаться. В ухе звенело. «Кто-то вспоминает меня» – так они говорили в детстве.
Сейчас кто-нибудь войдет и скажет: «Встать!» – подумал он. А я так зверски устал.
Он сделал глубокий вдох.
Где же ты выпил столько? – попробовал вспомнить он. Где же он был?
Он напряженно размышлял, но ему ничего не приходило в голову. Может, в «Chez elle»? Или в «Атлантик-бар»? А кто же с ним еще-то был?
Он осторожно пощупал рукой вокруг: может, рядом с ним спит кто-то? Может, девушка, которую он вчера вечером где-нибудь подцепил? Или еще кто? Нет. Никого не было.
– Это хорошо, – сказал он. – Правильно, дружище, – сказал он. – Второй раз с нами такого не случится, так ведь?
Он попробовал сконцентрироваться. Но мысли путались и разбегались.
Мне нужно вернуться на борт, подумал он. Ребята, а когда мы вообще-то выступаем? Знать бы, где мы вчера вечером были? Я еще Чарли видел, да, он сидел на мостовой у сточной канавы, без пиджака и ботинок, с кошкой на руках. Чарли, смотри, патруль тебя поймает, будь осторожен и не пей столько. Это нехорошо, Чарли! Ты вот сидишь теперь в этой канаве и рассказываешь кошке свои истории про прошлое, когда ты был штурманом на «Колумбе». Не пей так много, слышишь!
Если бы только знать, где мы были вчера вечером.
На мгновение он прислушался. Что там был за шум? Там ведь что-то гудело?
Это наверняка вентилятор. Старший машинист продувает подлодку. Правильно. А сколько сейчас времени? Была ли уже на палубе утренняя поверка?
Ему было лень открыть глаза и посмотреть на часы на руке.
Наверное, еще довольно рано, подумал он и улыбнулся. Куда только Мария пропала? Она так любит по утрам забраться на минутку ко мне в койку. Сколько же дней еще осталось от отпуска? Не думай об этом, дорогой мой. Не глупи, Мария! Маленьких девочек нельзя заставлять мерзнуть прохладным утром, ну, иди же. С каких это пор у меня в комнате есть вентилятор? Тебе все еще холодно? Но что же так гудит?
В КАЖДОМ МОТОРЕ ЧЕТЫРЕХМОТОРНОГО бомбардировщика приблизительно 2000 лошадиных сил. Бомбовая нагрузка самолета определяется в зависимости от дальности и продолжительности полета. Разведывательные вылеты были не особенно в чести в воздушных силах США, скучное занятие, интересного мало.
Машина стартовала утром. Экипаж дремал, за исключением, конечно, пилота. Морской берег быстро скрылся из виду. И теперь под ними кругом была одна вода. Им предстояло сделать разведывательный облет центральной части Атлантики, такой вот silly business. [18]Правда, недавно эскадрилья потеряла одну машину, черт ее знает, куда она подевалась. Вся эскадрилья искала ее целых два дня, но так и не нашла.
Теперь, значит, они летели на это скучное задание, с разрешением охотиться на подлодки. Сегодня вечером они снова будут дома. Все время одно и то же. И это называется война! То hell with bloody Hitler. [19]
Радар был включен, но ничего не показывал. Да и что ему было показывать? Здесь, в этих широтах, редко стояли подводные лодки, и то по одной, и взять их было очень трудно, по крайней мере, не при такой же сверхидеальной видимости.
Они поели. Штурман-радист сварил крепкого кофе. «Coffee's ready», [20]– сказал он по телефону и ползком пробрался вперед, к носу. Пилот включил автоматическое управление приборами, радист вышел из своей рубки, и все остальные тоже собрались вокруг кофе. Штурман раздал сигареты, всем стало уютно.
Потом подошло время менять курс на 180 градусов. Каждый снова вернулся на свое место. Они обследовали горизонт и поверхность океана, но уже ничего не было видно. Еще через три часа снова смена курса, правда, теперь на родину.
– Все, вроде справились, – сказал радист и сообщил координаты диспетчеру полета. Все о'кей. Путь снова лежал домой, и экипаж мечтал, как проведет вечер.
Мейбл будет ждать, думал первый пилот, она и в самом деле очень беспокоится. Интересно, что на ужин? У Мейбл всегда в запасе какие-нибудь милые сюрпризы. Штурман Фредди беспокоился о своем потомстве. Ребенок может родиться в любую минуту, а у Мэри такой узкий таз. Только бы все обошлось.
У радиста, вообще говоря, дома никого не было. Но он твердо знал, куда пойдет. Лучшая девушка в «Blue Chinese», вот кому он нравился. «No other man», [21]– сказала она еще вчера, и – oh, boy! Она свое слово сдержит!
Стрелок-радист в корме, ну, это чистый фантазер, думал Фредди, и все-таки он ему нравился. Читает старую английскую поэзию, французские любовные стишки и книги этих чертовых фрицев, имена которых ни один цивилизованный человек не в состоянии запомнить. Ну да ладно, бог с ним.
Под вечер бомбардировщик зашел на посадку на своем родном аэродроме. Все прошло четко: задание выполнено и они ничего не обнаружили.
Весь экипаж направился по домам или туда, где, как им казалось, они были дома. Радист пил с лучшей девушкой великолепное шампанское, у Фредди тем временем родился мальчик, и Мэри себя хорошо чувствовала, слава богу. Второй пилот напился в одиночестве и медитировал про себя, пока не свалился. Первый пилот быстро заснул, Мейбл все еще лежала без сна и рассматривала его лицо. Стрелок не мог заснуть и читал, лежа в постели.
«В час поминальный колокол звонил», – прочел он.
«И сон мой крепкий вмиг спугнул», – прочел он дальше.
«Сияньем ярким горизонт сквозь ночь звездил», – возвещала следующая строка.
«И голову мою свет звезд тех серебрил, и грудь мне острием клинка пронзил», – читал он.
«Я спал, пока ударом гром меня не разбудил».
Он посмотрел по оглавлению.
– Клабунд, [22]– сказал стрелок, – never heard of him. [23]– И затем выключил свет, и все еще не мог заснуть.
Другой слышал гул. Гудело где-то далеко, гул нарастал, становился сильнее, и затем снова быстро затихал.
– Проклятые вентиляторы! – сказал он Марии. Он подаст потом жалобу. Нигде нет покою.
– Даже в отпуске нельзя выспаться, – сказал он опять.
И тут вдруг заметил, что Марии рядом нет.
Действие алкоголя в нем ослабло, и картины прошлого рассеялись. И Чарли со своей кошкой тоже пропал. Вообще никого больше не осталось.
Другой открыл глаза. Он изо всех сил заставил себя сделать это усилие. Он огляделся и наконец окончательно увидел, что никого нет.
Теперь он снова вспомнил, где он и что с ним. Он почувствовал, где он лежит и как: под ним деревянные планки настила, а на ладонях ощущение грубой, пористой резины надувной лодки.
Жара змеей обвивала его тело, хватко и омерзительно, кольцо за кольцом. Огонь солнца пробрал до мозга костей.
Он увидел, что лежит голый. И застыдился. При виде остатков того, что изверг его желудок, он снова почувствовал позыв к рвоте. Засохшие коричневые корочки вызывали отделение слюны, слюны, которая не была влагой, он лишь судорожно глотал и чем-то давился.
Подняв голову, он еще раз обвел взглядом горизонт. Разве не было грохота и гула? Или гул ему только снился? Конечно, это был сон.
– Конечно, – произнес он вслух и прикрыл наготу. Каждое движение вызывало боль и давалось с большим напряжением. Кожа, казалось, горела огнем, и он уже не мог вспомнить, когда и зачем разделся. Какое безумие – лежать голым на солнце!
– Адам в раю, – сказал он, и все сразу стало на свои места.
– Адам в раю. Сожрал яблоко, а теперь ему стыдно, – сказал он и снова натянул брюки.
И рассмеялся, когда в голову пришла мысль: Адам стесняется Евы или змеи?
– Предоставим-ка лучше эту проблему старику Вайнингеру, [24]что скажешь? – произнес он. – Главное, что вообще есть штаны и есть что натянуть.
Он поднялся. Надувная лодка покачнулась. Он нетвердо держался на ногах, голова болела так, что казалось, вот-вот лопнет. Он тяжело дышал сквозь сжатые зубы. Жажда свирепствовала в теле. Он встал на колени и полил голову и плечи морской водой. Морская вода жгла и резала, как нож, и стягивала кожу в узел. Но тут наступила чудесная прохлада, и боль отступила. Он вздохнул с облегчением и с большим трудом заставил себя не пить морской воды. Если он будет пить эту воду, то через несколько часов ему придет конец, это он знал точно.
МОРСКАЯ ВОДА – ЭТО РАСТВОР РАЗЛИЧНЫХ СОЛЕЙ, которые придают ей горько-соленый вкус. Запах ее исходит главным образом от разлагающихся органических веществ. Основными компонентами морской соли являются: хлористый натрий (поваренная соль), приблизительно 77 процентов, хлористый магний, около 10 процентов, сульфат магния, около 5 процентов. Килограмм морской воды содержит около 35 граммов соли, и поэтому вода непригодна для питья. Потребление морской воды в больших количествах приводит к тяжелым нарушениям здоровья, которые для людей, страдающих от жажды, могут окончиться помешательством. Не лишено комизма, что на море, в окружении воды, можно умереть от жажды.
Он поднял глаза к солнцу. Полдень давно прошел, а он еще не пил. Внутри у него все сжалось, когда он подумал о виски. А бутылка-то где?
Там, где она всегда лежала, ее не было. Он принялся искать. Да где она может быть? Долго искать не пришлось, здесь почти не было мест, чтобы было где искать. Он не нашел бутылку. Ее здесь не было.
Он сидел на валике борта и неподвижно смотрел прямо перед собой. Куда подевалась бутылка?
Когда ему стало ясно, что пить больше нечего, по телу пробежала дрожь и он увидел, что волоски на руке топорщатся, будто кожа мерзнет. У самых корней волосков вздулись мелкие пупырышки. Он содрогнулся. Он был не в состоянии сконцентрироваться и точно обдумать, куда могла деваться бутылка. И тут кожа снова начала болеть. Солнце тем временем высушило морскую воду. Кожа натянулась на плечах и руках. По волосам на груди протянулись белесые следы от солевых потеков.
– Вода испаряется, – сказал он. – А я остаюсь. Соль человечества.
Он сел так, чтобы солнце не пекло спину. Так было чуть терпимее.
– Соль человечества, – повторил он. Смешная мысль. Это он-то?
Позже он все-таки вспомнил, что случилось с бутылкой. Это конец, понял он, и голова у него закружилась.
– Finis omnium, [25]– сказал он. – Занавес поднимается перед последним актом. – Как у Шиллера, подумал он. В конце остаются одни трупы. С той только разницей, что после последнего занавеса мы не можем выйти на поклон. Как говорили древние римляне? Plaudite amici. [26]В школе ты был хорошим учеником.
Он закурил сигарету. Четыре сигареты и одна жевательная резинка – вот все, что у него осталось.
Он держал сигарету двумя пальцами и наблюдал за тем, как дрожит у него рука.
Значит, снова на боевые позиции. Значит, все-таки атака.
Суденышко точно вышло в крестик прицела и осело после первого же попадания в корму. Следующая торпеда угодила между капитанским мостиком и трубой. Судно разломилось и быстро затонуло. В воде плавало много, очень много людей. Зрелище было неприятное. Море было холодным и неспокойным. Долго в воде люди продержаться не могли.
Когда они, погрузившись, стали медленно уходить, внезапно появились три истребителя-бомбардировщика. Они шли прямо на лодку. Лодка быстро опустилась на большую глубину.
– А плюс 120, – сказал рулевой, дирижируя смычком своей скрипки курс снижения самолетов противника. – И потом жди ударов.
Через шумопеленгатор они слышали неуклонное приближение самолетов. Их совершенно не заботили свои люди за бортом, эти старые опытные асы делали свое дело, они атаковали, да уж, сейчас на славу повеселимся. Пик-пик, это был их радиолокационный сигнал, вражеский «Аздик» обнаружил подлодку, и сейчас первый томми [13]заходил, чтобы сбросить глубинные бомбы. Чертовски точно он вышел на них. «Оба АК, строго с правого борта, с носа по центру, с кормы пять снизу», – поступил приказ, и тут же последовала первая серия глубоководных ударов, точно над лодкой и очень близко. Водомерные стекла лопнули, предохранители выпали. А уже подходил напарник томми, пропеллеры его были очень хорошо слышны. Он был теперь прямо над ними, падали глубинные бомбы…
…и с безумным криком Другой проснулся. Он взмок. Потребовалось какое-то время, прежде чем он осознал, где он, и что это ему снилось, и что все уже позади.
Солнце стояло в небе очень высоко. Он проспал так долго, что день был уже в полном разгаре.
Сердце сильно колотилось, а в ушах все еще слышался резкий звук разрыва глубинных бомб. Перед глазами все еще стояла картина плывущих людей и контуры бомбардировщиков, пикирующих на лодку.
А сейчас?
Он тяжело дышал и нырнуть просто так в глубину не мог. Сейчас он сидел в надувной лодке, и солнце жгло так, будто его сам черт в аду поджаривал, и ничего вокруг кроме этого не было. Ничего, абсолютно ничего. Только вода, и небо, и пустой горизонт, и он с воспаленной глоткой.
– На горизонте пусто, дорогой мой, – сказал он.
Или нет? Вон там, по левому борту, что-то плывет?
Другой напряг глаза, пока они не заболели еще сильнее.
В дрожащем над водой мареве нельзя было различить ничего определенного.
Но он в конце концов разглядел. Это был Однорукий, его гнало течением.
Значит, Однорукий.
Другой положил голову на колени, сжался, сидя на корточках, и попытался скрыться от того, что приближалось к нему, что поднималось в нем самом и что надвигалось извне. Он сжал веки, чтобы ничего не видеть. Обхватил голову руками и отвернулся. Но ничего не помогало. Однорукий по-прежнему оставался там, где был. Вон он плывет! Почему он приплыл сюда? Разве нельзя было взять и исчезнуть? «Мертвые всегда хватают живых», – вспомнилось ему снова, и поднялась холодная, циничная ярость к мертвецу.
Мысли путались от единственного желания, охватившего его, они концентрировались особым образом и шли на траверзе мертвого. У него было только одно желание: пусть Однорукий исчезнет, быстро и прямо сейчас. Но что он, Другой, может сделать? Как ему убрать Однорукого?
Он вспомнил про бутылку.
Вот она, сначала выпить, боже мой, глотка протолкнула шнапс, нутро горело, что же это виски никак не кончается?
Он опустил пустую бутылку в воду, чтобы она снова наполнилась. Ишь как забулькало, и эта теплая вода на ладонях, вот они снова зябнут, о, проклятье, а где же Однорукий?
– А теперь целься хорошенько, не спеши, мой друг! – сказал он и взвесил в руке бутылку. Она была полной и тяжелой, и пальцы ощущали ее круглые бока. Он размахнулся.
Пора?
Теперь пора: бросок!
Он бросил. Но расстояние было, конечно, велико. Бутылка с глухим стуком шлепнулась слишком близко, не долетев до Однорукого, и сразу же утонула.
Другой в ярости завертелся волчком. Лодка закачалась, он чуть не упал и едва не очутился за бортом.
– Погоди, собака! – кричал он. – Мы тебя все равно загоним под воду! Я тебе покажу! – орал он, обезумев от ярости, и, схватив весло, стал с дикой силой грести к Однорукому.
От отчаяния он не чувствовал уже ни жажды, ни слабости. В черепной коробке полная пустота, приказывавшая его рукам грести в сторону гонимого течением тела. Он не ощущал рук, и вдруг пот снова выступил на его иссушенном теле, пот тек по нему. Легкие горели, но он ничего не чувствовал. Совсем ничего. Время от времени он распрямлялся, определял на глаз расстояние до Однорукого, выкрикивал несколько слов и греб дальше, постанывая от напряжения.
Алкоголь все сильнее и сильнее заполнял его мозг. Он выпил все, что оставалось в бутылке, и сейчас шнапс перекатывался по пустому желудку, проникал внутрь, поднимался волной и заставлял напрягаться его силы.
Руки вращали весло с такой скоростью, словно он крутил «мельницу». Надувная лодка была мокрой от ударов по воде, но глазами он все время точно и без отклонений держал направление на Однорукого.
Наконец он добрался до качающегося на воде мертвеца.
Он перестал грести, приподнялся и подождал какое-то время, чтобы обрести равновесие. Он поднял весло и собрался разрубить Однорукого, так, чтобы из него вышел газ и тот исчез в глубине.
Однако в момент удара он остановился. Что-то крепко сжало его руку. Он выронил весло.
Все потому, что он посмотрел на Однорукого, и уже не смог этого сделать. Однорукий снова стал Одноруким, а не мертвецом. Он снова превратился в себя.
Весло лежало на дне лодки, а Другой стоял, опустив голову, и неотрывно смотрел на Однорукого.
Однорукий тихо плыл себе по течению. До Другого и до надувной лодки ему не было никакого дела. Он не интересовался тем, что и кто пытался подобраться к нему. Его целая рука свисала вниз, указывая в глубину. С этого боку, естественно, тело было тяжелее. А более легкая сторона выступала из воды с торчащим обрубком, указывавшим в небо. Лицо Однорукого тоже лежало боком, одна половина под водой, другая, сухая, на воздухе. Да, его лицо. Оно и сказало: «Стой». Именно лицо, а не обрубок руки, каким бы ужасным и отвратительным он ни выглядел. Нет, не он. А лицо. Или то, что было в лице Однорукого. Нет, теперь он не сможет, уже никак не получится.
Лицо Однорукого было спокойно, и выражение было другое, не то что прежде, когда он еще был жив, или позже, когда был мертв, но еще лежал на борту надувной лодки. Совсем другим было это лицо, оно стало прошлым, и больше,чем просто «мертвым». Глаза были открыты и смотрели горизонтально поверх водной глади. По крайней мере, один глаз, который был виден Другому. А что другой глаз, тот, что под водой?
Думай скорей о чем-нибудь другом, сказал себе Другой.
Лицо Однорукого было таким, словно он всего лишь говорил: «Ну-ну, старик, будь благоразумным, нельзя так распускаться! Тебе этого никак нельзя, а то что же из тебя выйдет? Come on, old man, be careful and keep your senses! [14]
Другой недоверчиво наблюдал за лицом мертвеца, не улыбается ли тот или не смеется ли над ним. Но лицо Однорукого по-прежнему выражало спокойствие и превосходство, Другой ничего больше не мог уловить. Он видел лишь, что Однорукий одиноко плывет по воде, гонимый течением. Он попытался разозлиться, как раньше, и рассмеяться саркастически; но у него не получилось, и он был рад тому, что у него это никак не получается. И тем не менее алкоголь буйствовал в извилинах его мозга. Все казалось нереальным и было как безумный сон.
Он сел на борт лодки, свесил ноги и стал болтать в воде, глядя на Однорукого.
Значит, он плыл. По воде.
– Мой дорогой Однорукий, – сказал он. – Вот сижу я здесь, смотрю на тебя. Я еще жив. Сколько еще осталось? Сколько это будет продолжаться, пока я не поплыву по воде, как вот ты?
Вдруг Однорукого подхватило течение. Ноги его направились наискосок в глубину, они были слегка раздвинуты.
И тут Другому стало плохо. Он заметил под телом Однорукого маленьких рыбок, похожих на селедок, и увидел, как они своими круглыми ртами и острыми мордочками толкали колышущееся тело, уже начав объедать повисшую руку.
Алкоголь в желудке Другого снова пришел в движение. Он немного согнулся. Потом быстро поднял ноги назад в лодку, сделал глубокий вдох, чтобы заполнить желудок воздухом, и стал грести изо всех сил, стараясь скорее уйти прочь от объеденного мертвеца. Он сидел спиной к дрейфующему телу, и у него было чувство, что мертвый преследует его. Полный страха и отвращения, с бурлящим в крови алкоголем, он все время греб, издавая стоны и тяжело дыша, не думая ни о чем, кроме одного: прочь отсюда.
Солнце стояло почти в зените, когда ему пришлось остановиться. Он больше не мог. Больше просто не получалось, несмотря ни на какое напряжение воли. Он был измотан, совершенно изможден и выкачан до дна. Он прекратил грести и сел на корточки в углу лодки, всхлипывая от утомления и не решаясь оглянуться, чтобы посмотреть, плывет ли все еще за ним мертвец, есть ли он вообще, далеко ли он от него, или, может, Однорукий преследует его… может, он даже сидит позади него, проникнув на борт?
Он повернулся рывком, готовый закричать и нанести удар. Однако никого не было. Ничего там не было. Ничего. Ни в нем, ни вокруг него: пусто.
Его дыхание стало свистящим от напряжения, а тело отупело и как будто вообще отсутствовало, так он ослаб.
«О боже мой», – думал он снова и снова.
Наконец и это прекратилось, и шнапс полностью подчинил его себе и вытеснил остатки разума.
Он начал бредить, иногда смеялся громко и резко, а перед глазами плыли фиолетовые и красные круги.
Голова пухла от мыслей, он начал насмехаться над тем, что только что произошло. Ему все стало безразлично. Он пел то чудесно, то фальшивя, то протяжно, украшая высокие тона двойными трелями.
«О милые родимые края», пел он. И «К кому Бог милостив», дополняя стихи Эйхендорфа [15]на народный лад. Ему было все равно, что он поет и правильно ли поет. Правильным было уже то, что он пел.
– Все правильно, ты слышишь! – кричал он.
И было Рождество. «О, дети, придите, придите скорей. И к яслям в пещеру войдите живей!» – пел он. И еще: «О, елочка, о, елочка, какие у тебя коричневые иголочки», – пропел он вдруг. Почему «коричневые»? – удивился он. Ах да, это все нацисты и их партия.
Он чуть не захлебнулся от смеха.
«Тихая ночь! Святая ночь! Коричневое Рождество в Атлантике!» – пел он, варьируя мелодию.
Внезапно он перестал петь. Слегка покачиваясь, он поднялся и поднес палец к носу. Он проверял себя на четкость движений, и пока он говорил, нож резал ему горло.
– Ты напился, дражайший! – сказал он себе и поклонился. – Нет, вы только посмотрите!
Ему стало слишком жарко. Он сорвал рубашку и снял штаны. Трижды проклятое солнце! Обнаженным стоял он посреди лодки и орал на солнце. Про Однорукого он забыл. Сейчас солнце вызывало в нем ярость, и жара озлобляла его.
– Что, хочешь со мной разделаться, эй, ты? – кричал он солнцу. – Только не воображай себе ничего такого, ты, со своим огнем! Откуда у тебя огонь? И что ты еще можешь? Ну, так откуда у тебя огонь? А? Я жду. Нет ответа?
Он ждал. Солнце молчало.
– Тогда я тебе скажу! – крикнул он, и голос его сорвался. В глотке жгло и резало, как ножом. Он приглушил голос. Из-за боли и потому, что показался слишком громким самому себе, зная, что он собирается сказать.
– Это называется онанизм, – сказал он таинственно, снова приложил палец к носу и неподвижно уставился прямо на солнце. – Онанизм, мое золотце, так это называется, когда энергия рождается внутри тебя и потом происходит ее выброс. Или ты гермафродит? Или тебя оплодотворил некий «Deus ex machina»? [16]Нет? Ну вот видишь!
Он снова заговорил громко и надрывно:
– Значит, ты хочешь меня сжечь? Ты, источник всего живого? «Deus solis», [17]a?
Другой затрясся от смеха. Ха-ха! Как же тут не смеяться, что скажешь на это?
Он не мог успокоиться. Приступ смеха перешел в припадок. Он извивался и корчился. В животе у него бушевало огненное море. Оно горело, издавая громкие звуки, сверлило, кололо и ворочалось в нем с пронзительной болью, поднимаясь снизу вверх.
Он лежал на решетке настила и сжимал колени руками. Но ничего не помогало. Снизу что-то поднималось и давило. Живот был как камень, твердый и безжалостный. Ноги судорожно вздрагивали, а руки не могли уже их удержать. Голова тряслась и подрагивала. А потом его вырвало. Он ясно ощущал, как подступает тошнота, и плакал от гнева. Но ничего не мог поделать. Он попытался выкрикнуть проклятие, но крик захлебнулся в чем-то, что поднималось из желудка.
Голова запрокинулась и упала на бок. Он чувствовал, что улетает куда-то, боже мой, как прекрасно парить в воздухе! Ни тела, ни огня, ни ножей больше не было.
– Я падаю, – попытался сказать он. – Как прекрасно. – И он упал со вздохом, не сопротивляясь.
Изо рта, по губам, текло что-то зеленое, желчное, ядовитое. Но он уже не видел и не чувствовал этого. Он просто парил, и это было прекрасно, удивительно прекрасно. Зазвучала нежная, сладкая мелодия. Его кто-то обнял. «Любовь моя, что же это», – пытался думать он, может, это была Мария? Но он ничего уже не различал. Только музыка звучала, торжественная, мощная, великолепная, и уносила его прочь, и открывался огромный простор, что-то теплое и нежное. И доносилось долгое эхо издалека.
Другой потерял сознание. Он лежал на дне лодке. Он был голым. Рвота тонкими нитями стекала по телу и быстро подсыхала на солнце. На коже оставались только маленькие, ломкие корочки.
Лицо Другого было прекрасным и расслабленным.
Однорукий плыл по течению, все время оставаясь на равном расстоянии от лодки. Он не приближался к лодке и не удалялся от нее. Только его местоположение время от времени менялось: то чуть немного вперед по курсу, то чуть ближе к корме, словом, как получится.
Так и плыли они по течению рядом друг с другом, мертвец и Другой. На горизонте было пусто. И горизонт был чист.
4
Обморок отпустил его лишь на столько, что сознание все еще оставалось замутненным алкоголем.
Он чувствовал себя хорошо. По телу разлилось приятное тепло, а внешней жары он не ощущал. Жажда притаилась под алкоголем, как под покрывалом. Мысли чудесно парили; если закрыть глаза, голова слегка кружилась. Было так чудесно, что ему не хотелось двигаться. В ухе звенело. «Кто-то вспоминает меня» – так они говорили в детстве.
Сейчас кто-нибудь войдет и скажет: «Встать!» – подумал он. А я так зверски устал.
Он сделал глубокий вдох.
Где же ты выпил столько? – попробовал вспомнить он. Где же он был?
Он напряженно размышлял, но ему ничего не приходило в голову. Может, в «Chez elle»? Или в «Атлантик-бар»? А кто же с ним еще-то был?
Он осторожно пощупал рукой вокруг: может, рядом с ним спит кто-то? Может, девушка, которую он вчера вечером где-нибудь подцепил? Или еще кто? Нет. Никого не было.
– Это хорошо, – сказал он. – Правильно, дружище, – сказал он. – Второй раз с нами такого не случится, так ведь?
Он попробовал сконцентрироваться. Но мысли путались и разбегались.
Мне нужно вернуться на борт, подумал он. Ребята, а когда мы вообще-то выступаем? Знать бы, где мы вчера вечером были? Я еще Чарли видел, да, он сидел на мостовой у сточной канавы, без пиджака и ботинок, с кошкой на руках. Чарли, смотри, патруль тебя поймает, будь осторожен и не пей столько. Это нехорошо, Чарли! Ты вот сидишь теперь в этой канаве и рассказываешь кошке свои истории про прошлое, когда ты был штурманом на «Колумбе». Не пей так много, слышишь!
Если бы только знать, где мы были вчера вечером.
На мгновение он прислушался. Что там был за шум? Там ведь что-то гудело?
Это наверняка вентилятор. Старший машинист продувает подлодку. Правильно. А сколько сейчас времени? Была ли уже на палубе утренняя поверка?
Ему было лень открыть глаза и посмотреть на часы на руке.
Наверное, еще довольно рано, подумал он и улыбнулся. Куда только Мария пропала? Она так любит по утрам забраться на минутку ко мне в койку. Сколько же дней еще осталось от отпуска? Не думай об этом, дорогой мой. Не глупи, Мария! Маленьких девочек нельзя заставлять мерзнуть прохладным утром, ну, иди же. С каких это пор у меня в комнате есть вентилятор? Тебе все еще холодно? Но что же так гудит?
В КАЖДОМ МОТОРЕ ЧЕТЫРЕХМОТОРНОГО бомбардировщика приблизительно 2000 лошадиных сил. Бомбовая нагрузка самолета определяется в зависимости от дальности и продолжительности полета. Разведывательные вылеты были не особенно в чести в воздушных силах США, скучное занятие, интересного мало.
Машина стартовала утром. Экипаж дремал, за исключением, конечно, пилота. Морской берег быстро скрылся из виду. И теперь под ними кругом была одна вода. Им предстояло сделать разведывательный облет центральной части Атлантики, такой вот silly business. [18]Правда, недавно эскадрилья потеряла одну машину, черт ее знает, куда она подевалась. Вся эскадрилья искала ее целых два дня, но так и не нашла.
Теперь, значит, они летели на это скучное задание, с разрешением охотиться на подлодки. Сегодня вечером они снова будут дома. Все время одно и то же. И это называется война! То hell with bloody Hitler. [19]
Радар был включен, но ничего не показывал. Да и что ему было показывать? Здесь, в этих широтах, редко стояли подводные лодки, и то по одной, и взять их было очень трудно, по крайней мере, не при такой же сверхидеальной видимости.
Они поели. Штурман-радист сварил крепкого кофе. «Coffee's ready», [20]– сказал он по телефону и ползком пробрался вперед, к носу. Пилот включил автоматическое управление приборами, радист вышел из своей рубки, и все остальные тоже собрались вокруг кофе. Штурман раздал сигареты, всем стало уютно.
Потом подошло время менять курс на 180 градусов. Каждый снова вернулся на свое место. Они обследовали горизонт и поверхность океана, но уже ничего не было видно. Еще через три часа снова смена курса, правда, теперь на родину.
– Все, вроде справились, – сказал радист и сообщил координаты диспетчеру полета. Все о'кей. Путь снова лежал домой, и экипаж мечтал, как проведет вечер.
Мейбл будет ждать, думал первый пилот, она и в самом деле очень беспокоится. Интересно, что на ужин? У Мейбл всегда в запасе какие-нибудь милые сюрпризы. Штурман Фредди беспокоился о своем потомстве. Ребенок может родиться в любую минуту, а у Мэри такой узкий таз. Только бы все обошлось.
У радиста, вообще говоря, дома никого не было. Но он твердо знал, куда пойдет. Лучшая девушка в «Blue Chinese», вот кому он нравился. «No other man», [21]– сказала она еще вчера, и – oh, boy! Она свое слово сдержит!
Стрелок-радист в корме, ну, это чистый фантазер, думал Фредди, и все-таки он ему нравился. Читает старую английскую поэзию, французские любовные стишки и книги этих чертовых фрицев, имена которых ни один цивилизованный человек не в состоянии запомнить. Ну да ладно, бог с ним.
Под вечер бомбардировщик зашел на посадку на своем родном аэродроме. Все прошло четко: задание выполнено и они ничего не обнаружили.
Весь экипаж направился по домам или туда, где, как им казалось, они были дома. Радист пил с лучшей девушкой великолепное шампанское, у Фредди тем временем родился мальчик, и Мэри себя хорошо чувствовала, слава богу. Второй пилот напился в одиночестве и медитировал про себя, пока не свалился. Первый пилот быстро заснул, Мейбл все еще лежала без сна и рассматривала его лицо. Стрелок не мог заснуть и читал, лежа в постели.
«В час поминальный колокол звонил», – прочел он.
«И сон мой крепкий вмиг спугнул», – прочел он дальше.
«Сияньем ярким горизонт сквозь ночь звездил», – возвещала следующая строка.
«И голову мою свет звезд тех серебрил, и грудь мне острием клинка пронзил», – читал он.
«Я спал, пока ударом гром меня не разбудил».
Он посмотрел по оглавлению.
– Клабунд, [22]– сказал стрелок, – never heard of him. [23]– И затем выключил свет, и все еще не мог заснуть.
Другой слышал гул. Гудело где-то далеко, гул нарастал, становился сильнее, и затем снова быстро затихал.
– Проклятые вентиляторы! – сказал он Марии. Он подаст потом жалобу. Нигде нет покою.
– Даже в отпуске нельзя выспаться, – сказал он опять.
И тут вдруг заметил, что Марии рядом нет.
Действие алкоголя в нем ослабло, и картины прошлого рассеялись. И Чарли со своей кошкой тоже пропал. Вообще никого больше не осталось.
Другой открыл глаза. Он изо всех сил заставил себя сделать это усилие. Он огляделся и наконец окончательно увидел, что никого нет.
Теперь он снова вспомнил, где он и что с ним. Он почувствовал, где он лежит и как: под ним деревянные планки настила, а на ладонях ощущение грубой, пористой резины надувной лодки.
Жара змеей обвивала его тело, хватко и омерзительно, кольцо за кольцом. Огонь солнца пробрал до мозга костей.
Он увидел, что лежит голый. И застыдился. При виде остатков того, что изверг его желудок, он снова почувствовал позыв к рвоте. Засохшие коричневые корочки вызывали отделение слюны, слюны, которая не была влагой, он лишь судорожно глотал и чем-то давился.
Подняв голову, он еще раз обвел взглядом горизонт. Разве не было грохота и гула? Или гул ему только снился? Конечно, это был сон.
– Конечно, – произнес он вслух и прикрыл наготу. Каждое движение вызывало боль и давалось с большим напряжением. Кожа, казалось, горела огнем, и он уже не мог вспомнить, когда и зачем разделся. Какое безумие – лежать голым на солнце!
– Адам в раю, – сказал он, и все сразу стало на свои места.
– Адам в раю. Сожрал яблоко, а теперь ему стыдно, – сказал он и снова натянул брюки.
И рассмеялся, когда в голову пришла мысль: Адам стесняется Евы или змеи?
– Предоставим-ка лучше эту проблему старику Вайнингеру, [24]что скажешь? – произнес он. – Главное, что вообще есть штаны и есть что натянуть.
Он поднялся. Надувная лодка покачнулась. Он нетвердо держался на ногах, голова болела так, что казалось, вот-вот лопнет. Он тяжело дышал сквозь сжатые зубы. Жажда свирепствовала в теле. Он встал на колени и полил голову и плечи морской водой. Морская вода жгла и резала, как нож, и стягивала кожу в узел. Но тут наступила чудесная прохлада, и боль отступила. Он вздохнул с облегчением и с большим трудом заставил себя не пить морской воды. Если он будет пить эту воду, то через несколько часов ему придет конец, это он знал точно.
МОРСКАЯ ВОДА – ЭТО РАСТВОР РАЗЛИЧНЫХ СОЛЕЙ, которые придают ей горько-соленый вкус. Запах ее исходит главным образом от разлагающихся органических веществ. Основными компонентами морской соли являются: хлористый натрий (поваренная соль), приблизительно 77 процентов, хлористый магний, около 10 процентов, сульфат магния, около 5 процентов. Килограмм морской воды содержит около 35 граммов соли, и поэтому вода непригодна для питья. Потребление морской воды в больших количествах приводит к тяжелым нарушениям здоровья, которые для людей, страдающих от жажды, могут окончиться помешательством. Не лишено комизма, что на море, в окружении воды, можно умереть от жажды.
Он поднял глаза к солнцу. Полдень давно прошел, а он еще не пил. Внутри у него все сжалось, когда он подумал о виски. А бутылка-то где?
Там, где она всегда лежала, ее не было. Он принялся искать. Да где она может быть? Долго искать не пришлось, здесь почти не было мест, чтобы было где искать. Он не нашел бутылку. Ее здесь не было.
Он сидел на валике борта и неподвижно смотрел прямо перед собой. Куда подевалась бутылка?
Когда ему стало ясно, что пить больше нечего, по телу пробежала дрожь и он увидел, что волоски на руке топорщатся, будто кожа мерзнет. У самых корней волосков вздулись мелкие пупырышки. Он содрогнулся. Он был не в состоянии сконцентрироваться и точно обдумать, куда могла деваться бутылка. И тут кожа снова начала болеть. Солнце тем временем высушило морскую воду. Кожа натянулась на плечах и руках. По волосам на груди протянулись белесые следы от солевых потеков.
– Вода испаряется, – сказал он. – А я остаюсь. Соль человечества.
Он сел так, чтобы солнце не пекло спину. Так было чуть терпимее.
– Соль человечества, – повторил он. Смешная мысль. Это он-то?
Позже он все-таки вспомнил, что случилось с бутылкой. Это конец, понял он, и голова у него закружилась.
– Finis omnium, [25]– сказал он. – Занавес поднимается перед последним актом. – Как у Шиллера, подумал он. В конце остаются одни трупы. С той только разницей, что после последнего занавеса мы не можем выйти на поклон. Как говорили древние римляне? Plaudite amici. [26]В школе ты был хорошим учеником.
Он закурил сигарету. Четыре сигареты и одна жевательная резинка – вот все, что у него осталось.
Он держал сигарету двумя пальцами и наблюдал за тем, как дрожит у него рука.