Страница:
«Сейчас ты займешься тем, что будешь тихо и блаженно умирать, дорогой мой», – сказал он себе. Он скривил губы, словно собираясь засмеяться. Почувствовал, как губы обтягивают зубы. Он увидел свою фотографию: как он пытается ухмыльнуться.
И тут на него напал страх. Он вспомнил, как иногда боялся раньше, ребенком. Ночью в темных комнатах мрачных углов и того, что могло появиться оттуда. Как сейчас. Вдруг он сейчас умрет, а там окажется кто-то и потребует от него чего-нибудь. Кто-то, кто мог спросить его и что-нибудь сделать с ним. Судия, который спросит его: «Сколько раз ты был в церкви? А если не был, то почему? Спекулировал ли ты своим талантом, и если да, то сколько раз? А еще какие прегрешения?» И вопросам не будет конца.
«Славная анкетка», – сказал Другой и слегка успокоился. А потом снова впал в гнев.
«Если ты и в самом деле такой и все еще придаешь значение этим анкетам – значит, я от тебя отказываюсь, дражайший!» – сказал он задиристо.
Он прислушался. Есть здесь кто?
Нет, удостоверился он. Молчание, как всегда, и полная тишина.
Но формулярчик все-таки надо заполнить?
Другой слегка закашлялся от смеха. Боже праведный, до чего же банально и примитивно.
А потом он все-таки опять испугался, потому что от Судии зависело ведь будущее? То, что с ним там произойдет? Видишь ли, он не каждое воскресенье ходил в церковь, как положено, да и в целом ответы на вопросы звучали не слишком обнадеживающе.
«Обнадеживающе! – сказал он мрачно. – Кажется, это слово я уже однажды где-то слышал?»
Он боялся того, что ему может назначить Вышний.
Сказки про Ад и Чистилище пришли ему в голову, а что, если это правда и все так и есть? Знать этого нельзя, боги непредсказуемы, пусть у них и разные церкви, подумал он. А уж Вышний! «Ты можешь быть десять раз прав, но если Вышний, несмотря на это, скажет „нет“, ты пропал. Смирение, да, мой боже, – сказал Другой как можно громче, – будьте смиренны, возлюбите врагов своих! Я что, должен любить Его?»
Он боялся. Как в детстве, его обступили черные фигуры и грозили. Как только он умрет, они доберутся до него и сотворят нечто ужасное. Из углов наползало на него что-то темное, таинственное и тянуло к нему руки.
Нужно просто зажечь свет, быстро подумал он. Тогда исчезнут и темные углы, и фигуры.
«Щелк, – сказал он. – Теперь светло. Ну, где вы?»
Было светло. Он огляделся в ночном свете. Поблизости никого. Ни теней, ни Смерти. Он был один с собой и своим страхом. И его никак нельзя было отринуть.
«Я хочу только туда, где Мария». Он снова закрыл глаза. Закрыть глаза – это спасение. Спасение, какое приходит в момент тяжкой усталости. Он устал, он чудовищно устал. Он чувствовал, как медленно надвигается сон, ноги стали тяжелыми, мышление незаметно переходило в подсознание, ширилось и тонуло в нем.
Однако спать Другой не мог. Потому что сразу же перед его закрытыми глазами появлялся Однорукий и смотрел на него. Он снова улыбался жалкой сострадательной улыбкой и снова качал головой.
«Вообще-то ты должен бы побольше знать о Нем, чем я, – сказал ему Другой. – Ты же, в конце концов, уже умер. Вообще-то ты мог бы теперь и для меня хоть раз что-нибудь сделать, не правда ли?»
Но Однорукий только еще раз покачал головой, достал сигарету и закурил, отвернувшись лицом к небу. Другой, казалось, для него вовсе не существовал.
«Ты про Него что-нибудь знаешь?» – спросил Другой. Однорукий по-прежнему молчал и курил.
«Ни одна собака ничего не знает, – огорчился Другой. – Или никто ничего не хочет знать. А ведь могли бы и помочь, если бы хотели. Но нет!»
Однорукий упорно молчал.
«Ты о Бетси подумай! – сказал Другой. – По крайней мере, ей-то ты мог бы помочь!»
Однорукий задымил сильнее. Облака почти полностью скрыли его лицо.
«Облака затмили лик его, – с презрением продекламировал Другой. – Очень романтично. Осталось только закончить стихотворение».
Однорукий лишь взглянул на него и стал уменьшаться. Ноги его исчезли, корпус растворился. Грудь погрузилась в воду, а обрубок руки затонул с шипением. Шипение было единственным звуком вокруг. Голова поднялась над краем надувной лодки. Еще какое-то мгновение он видел, как тот плывет по воде. Затем мертвец исчез.
«Ты бредишь, – сказал себе Другой. – Вот до чего дошло. Ты умираешь и видишь всякие глупости. Ты видишь то, чего нет. Какая ерунда, мертвецы поднимаются на борт. Они вовсе в другом месте. Единственная реальность здесь – я». Но он был уже не в состоянии усмехнуться по этому поводу. Вот до чего дошло. Он все еще боялся того, что могло с ним случиться. Он точно чувствовал, что где-то в углу прячутся тени и ждут его.
Ночь была на исходе, и постепенно стало светать. Звезды утратили свое интенсивное желтое сияние и превратились в прозрачные точки, рассыпанные в странном порядке. Узкий серпик луны побледнел, и Южный Крест стоял наискосок и лишь вполовину над горизонтом. Над поверхностью воды плыли тонкие дымки испарений, тихо и бесконечно медленно двигаясь навстречу восходящему солнцу. Большой скат выпрыгнул высоко над водой рядом с лодкой, отчаянно забился, а потом снова с плеском шлепнулся широким боком и ушел в глубину. Было похоже на выстрел из пушки.
Другой лежал, не слыша ничего, и смотрел широко открытыми глазами в небо, окрашивающееся в дневные краски.
«Утренняя заря, утренняя заря», – напевал он.
Добрый старый Вильгельм Гауф, думал он. Что сказали бы на это Карлик Нос или маленькая Фатьма? Разве у тебя тоже не было однорукого друга? Его звали Цалевкос, если не ошибаюсь. Вот видишь, всегда где-нибудь есть люди, у которых чего-нибудь не хватает: то руки, то ноги, иногда головы, а иногда сердца. Холодное сердце. [35]Не думай об этом, дорогой мой, сказал он себе и все-таки заплакал.
Он плакал, но слез не было. А собственно, когда он плакал в последний раз? Ребенком, когда однажды ему надрали задницу? Конечно. А кроме этого? Как-то еще раз. Давно это было. Причина явно была серьезная, потому как в наши дни мужчины обычно по-настоящему не плачут, не так ли, дражайший?
Он оскалил зубы. Стало чертовски больно. Он лежал и смотрел в утреннее небо.
Верхний край солнца вынырнул из воды, и по небу разлился пошлый малиновый сироп.
«Хлебный пудинг с малиновым сиропом, – сказал Другой, – типичный цвет слез».
Он был печален.
День наступал, и Другой лежал и не мог больше двигаться. Разве он и вправду не может двигаться? Разве у него не оставалась еще одна сигарета в пачке? Последняя?
Медленно, по сантиметру, протянул он руку к пачке сигарет. Лицо его исказилось от напряжения. Сигарета несколько раз упала, пока он смог вставить ее в рот. Зажечь спичку стало для него новым неслыханным испытанием. Все делалось бесконечно долго и болезненно. Он знал, что делал каждое движение в последний раз.
«Солнце, – тихо сказал он и посмотрел на красный огненный шар. – Последнее солнце. Ну что ж…»
Наконец ему удалось закурить сигарету. Но горящая сигарета снова выпала изо рта и осталась лежать на его бедре.
Он наблюдал за ней и ждал, что будет дальше. Огонек прожег дыру в ткани брюк. Он не чувствовал боли в ноге. Огонь больше не причинял боли.
«Ну?» Он еще подождал.
«Нет так нет!» – сказал он, и ему снова пришлось сделать огромное усилие, чтобы ухватить сигарету и поднести ко рту. Он пощупал пальцами, в самом ли деле сигарета во рту, потому что губами он ничего не чувствовал. Он сжал челюсти, чтобы удержать сигарету, и только после этого убрал руку. Сигарета осталась зажатой в губах. Значит, лицо еще живое.
Он глубоко вдохнул дым. Тело охватило словно бы легкое опьянение. Солнце стало зеленым, а море высоко выгнулось волной.
«Доброе утро, милое солнце! Смотри-ка, мне устранили катаракту, и глаза открылись!» – сказал он солнцу и взглянул прямо на его яркий свет.
Прошло много времени.
Сигарета скоро погасла и по-прежнему висела в углу рта. Он снова закрыл глаза и мечтал потихоньку. В теле его была удивительная тишина. Он лежал на постели из ваты. Сознание его уже не воспринимало быстро усиливающийся солнечный жар.
Он мечтал про себя. Мысли его медленно и очень неторопливо передвигались от одного образа к другому и останавливались, если воспоминание было особенно прекрасным, однако в то же время он твердо знал, где он и что с ним и что жизнь его неуклонно идет к концу. Разные вещи происходят странным образом параллельно, размышлял он. И тем не менее у него было свое маленькое развлечение и хитрое удовлетворение от того, что он вот так видел себя, параллельно, лежащего рядом с собой.
«Пора подводить итоги, – сказал он. – Не могу же я запереть лавочку, не закрыв счета. Надеюсь, ликвидационный баланс не будет отрицательным!» – сказал он, и окурок шевельнулся в углу рта.
«А какая у меня дебиторская задолженность?» – размышлял он.
«Никакой», – сказал он после напряженного размышления.
Это было хорошо. Очень нерадостно требовать чего-то от людей, которые и без того обделены.
– Кому должен я? – спросил он вслух.
Рот, глотка и гортань вспыхнули болью, когда он попытался говорить вслух. Тогда лучше не надо, подумал он, можно и так разговаривать. Главное, я себя слышу, а тот, кого это касается, понимает меня. Значит, еще раз: кому я что должен? Что ж, я так и думал. Этот список длинный. Придут много людей и захотят что-то получить. Ну, прекрасно, можно им дать это. Но вот другие, которые не придут и не захотят получить и которым я все равно что-то должен, вот они гораздо неприятнее. И, к сожалению, их очень много.
«Очень много, – сказал он. – И немного обременительно для совести».
И я должен им, разумеется, как раз то, чего у меня нет, продолжал он. Деньгами тут не поможешь. А чем иначе он мог или должен был заплатить? Это он знал точно. Не напрасно мерзли с тех пор его руки.
«Какие пассивы у нас еще остаются?» – спросил он и снова открыл глаза. Он вгляделся в раскаленный шар полуденного солнца.
«Никаких», – сказало Солнце.
Он почти ослеп от света и от ответа.
«Какие активы у тебя еще есть?» – спросило Солнце.
«Никаких», – сказал Другой и снова закрыл глаза. В голове у него все плясало и снова начинало путаться.
«Но ведь существует субстанция!» – сказала Мария.
«Но автомобиля нет», – сказала Бетси.
«Главное, что есть обе руки!» – сказал Однорукий.
«Пожалуйста, продолжайте беседовать! – сказал Другой. – Я вам буду подсказывать, пока вы играете в свой интеллигентский скат».
«Нужно просто любить людей. Тогда все сносно», – сказала Бетси, волосы у нее поседели, и ей было сто лет.
«Пусть лучше люди меня любят», – сказала Ла-Грасьёз, и лицо у нее было осунувшееся.
«Я умер, – сказал Однорукий. – Вот и весь итог, любишь или не любишь. Взгляните-ка на меня! Ну?»
«Вы только не ссорьтесь», – сказал Другой, и ему хотелось засмеяться.
Мария небрежно махнула рукой. «Дайте ему спокойно умереть», – сказала она.
«Мужчина не имеет права умереть, не побывав у нас», – важно произнесла Бетси и стала еще старее.
«От меня все они всегда быстро уходят!» – воскликнула Ла-Грасьёз и не могла этого понять.
«Взгляни-ка на этих женщин!» – Однорукий подмигнул Другому.
Другой наконец сумел рассмеяться. И смех резанул ему по груди, он застонал, но рядом, конечно, никого не оказалось.
Он обвел глазами горизонт, насколько мог видеть. Горизонт был чист. Он попытался обследовать и горизонт позади себя, но у него не получилось. Он больше не мог поворачивать голову.
Еще какое-то время он раздумывал о балансе своей жизни, но потом сдался. Жизнь была слишком многообразной, ему не удавалось охватить ее взором. «Тот, Судия на небесах, посчитает лучше, – сказал он. – В конце концов, для чего же Он ведет учетные книги».
Окурок в уголке рта снова дрогнул. Но Другой быстро посерьезнел. Что за ерунда? Сейчас нужно заняться делами поважнее.
Он задумался. Где-то в глубине все еще оставался страх перед чем-то мрачным и ужасным.
«Почему я так упорно занимаюсь этим Судией? – спросил он себя. – Конечно, потому, что сейчас дело принимает серьезный оборот! Вот дурость какая. Надо действовать по-другому», – сказал он. А потом передумал: «Ерунда! Я ведь не собираюсь никого перехитрить. Или искать новых путей теперь, когда уже слишком поздно».
У него было чувство, словно боги или Судия сидят высоко на небесах, прямо над ним, и смотрят на него, отменно развлекаясь тем, как он ощупью ищет выход и медленно умирает. Он впал в ярость и ожесточился.
«Да пошли вы! – заорал он и тихо добавил: – Я просто хочу достойно подвести черту, и больше ничего».
А потом он засопел и сжал зубы, потому что из нутра его рвался огненный шквал. Грудь горела. В горле копился чудовищный жар, потом, как пробка из шампанского, рванулся вверх и ударил в мозг. Ноги задергались, руки вцепились в решетку настила, тело выгнулось дугой, как полумесяц. Но остаток сигареты приклеился в уголке рта и не выпал. Он широко раскрыл рот, дыша прерывисто, частыми толчками. Жажда стала языком колокола и билась в желудке с жестяным звуком, солнце поливало его дождем горящего огня, как огнемет, а в мозгу бушевали беспорядочные картины и образы. Боги слились в вакхических объятиях, Мария визгливо смеялась, а из лона Бетси выползал целый выводок маленьких такс, что за безумие, а Однорукий играл в теннис, ракетка летала по воздуху. Где-то опять засмеялись, это была уже не Мария; смех был мощный и раскатистый, он со всех сторон отзывался эхом, так вон же стоит смеющийся ряд, они все там: старый Зевс, обнявший Леду, Вотан в германских подтяжках, и Иегова с окровавленными руками, Аллах побрился, Будда пялится на свой пупок, Маниту с бычьим сердцем тоже там, и негритянский бог, насиловавший госпожу Луну, ах, все это одни фантазии, настоящий цирк, хотя они и вечные, и этот их бесконечный смех, вон как развлекаются, свиньи, а я здесь умираю.
«А я умираю», – сказал он в изнеможении.
ГАЛЛЮЦИНАЦИИ ВОЗНИКАЮТ НАРЯДУ С ДРУГИМИ причинами при лихорадочных состояниях и, состоянии крайнего истощения (голодный и горячечный бред). Они являются восприятиями без наличия соответствующего внешнего раздражителя или же иллюзиями, то есть болезненно измененными образами реальных предметов. Зрительные галлюцинации называются видениями и играют важную роль в религиозном отношении. Галлюцинации, носящие императивный характер, легко приводят к совершению ими же предписанных действий, таких, как убийство, самоубийство и так далее. Во время галлюцинаций речь идет, как правило, о множественном возникновении образов, связанных с желанным будущим или с анализируемым прошлым, классифицируемых в зависимости от интенсивности заболевания или степени истощения мозга. Галлюцинации не следует путать с состоянием медитации.
«А я умираю», – тихо произнес Другой. А потом он снова закричал.
Проходившие перед ним парадным строем боги не переставали смеяться. Он поискал среди них Вышнего и не смог найти. Он почувствовал облегчение.
«Вышний вас проучит! – заорал на них Другой. – Убирайтесь, откуда пришли!»
Но боги по-прежнему смеялись. Они показывали на него друг другу, тыкали пальцем в его сторону и хлопали себя по ляжкам, заходясь в экстазе.
«Нирвана, – сказал Другой. – Просто блевать тянет. Надеюсь, Вышний скоро появится».
Вдруг наступила тишина и стерла всех смеющихся. Другой напрягся изо всех сил, стараясь увидеть Вышнего. Но он ничего не мог различить. Он призвал на помощь весь свой цинизм, чтобы спровоцировать Его появление. Но он не знал, что сказать. Тогда он сдался.
«Какой смысл, – сказал он. – К чему этот театр?» Хорошо еще, что смеющаяся орава исчезла. Как хорошо в тишине.
Он попробовал провести языком по губам. Но и это стало уже невозможно. Каждое движение сделалось ничтожным и не поддавалось его воле. Силы не было. Однако мозг еще работал хорошо, пока еще относительно хорошо.
«Относительно, – сказал он. – Ну что ж…»
Вот тоже словцо.
«Только жажда не относительна, – сказал он. – Жажда абсолютна, а все остальное чепуха. Все чепуха».
Лучи солнца прожигали его мозг. Но страх все еще оставался, он был важнее всего и разлит повсюду. Он просто ничего не мог поделать со своим страхом.
«И это тоже чепуха», – сказал он.
Ноги его уже умерли, когда сигарета прожгла в ноге дырку. Теперь он умирал немного выше ног.
Он беззвучно говорил сам с собой и гонялся за образами, которые посещали его.
Он снова стал печален.
«Все словно перевернулось», – сказал он еще печальнее. А потом он снова немного поспал. Он совсем не хотел спать. Может, это был вовсе и не сон, каким бывает нормальный «сон». Вообще все стало совершенно иным, не таким, как обычно. Все, что раньше было нормой, перестало ею быть. И наоборот.
«Наверное, это из-за операции на хрусталике», – сказал он и почувствовал благодарность.
Когда его тело больше не спало, попозже, он снова попытался открыть глаза. Он знал, что уже приподнял веки, только он ничего не мог увидеть. От мышечного усилия глазные яблоки закатились и смотрели туда, где его мозг все еще продолжал размышлять. В то же мгновение, как он опустил зрачки, чтобы суметь что-нибудь увидеть, опустились и веки, и напряженная борьба началась снова. Он попытался поднять руки и придержать веки, чтобы глаза оставались открытыми. Но руки тоже уже не двигались, они остались лежать там, где были, не шевельнувшись.
Солнце давно покинуло точку зенита и склонялось к горизонту. Небо раскинулось во все стороны, и синева его была беспредельна. Гладкий, как натертый паркет, лежал безмолвный океан. Лодка бесконечно медленно поворачивалась вокруг своей оси.
Другой снова и снова пытался видеть. Упорно, ожесточенно напрягал он мышцы. И наконец у него получилось, но он все равно ничего не увидел.
Солнце без обиняков светило ему прямо в глаза. Глазные яблоки высохли, широко раскрывшиеся зрачки глядели в обрушивающийся на них свет. Он ничего не видел. Он только знал, что должен видеть.
«У меня открыты глаза, но я ничего вижу», – констатировал он, не в силах сердиться. Он был измотан, вот и все.
«Не стоит, – сказал он, – все равно горизонт чист».
«А когда хоть что-нибудь маячило на горизонте? – спросил он себя. – Раньше, так сказать, в универсальном смысле?» – пояснил он и немного посмеялся над выражением «в универсальном смысле». «Ну никак не удается отвыкнуть от высокопарных выражений», – сказал он.
«Звучит так, будто я дома веду умные разговоры. А что, ведь похоже, а?» – спросил он себя.
«Нет», – ответил он.
Когда он подумал «нет», он еще долгое время размышлял, потому что «нет» казалось ему неверным ответом. «Прежде и раз, и два было верным, – сказал он. – Но теперь?»
Он продолжал думать и поймал себя на том, что направляет свои мысли туда, где его прошлое.
«Не забывай о главном, – напомнил он себе. – Твое дело – умереть, а ты все еще продолжаешь копаться в старом. Можешь называть эти вещи, как тебе угодно, все останется без изменений».
Он помолчал немного.
«Конечно, кое-что появлялось на горизонте. Правда, Мария? Ты ведь знаешь? Я этого долго не знал. Я и сейчас еще иногда этого не знаю или забываю. Это потому, что я лежу здесь в таком состоянии. Да, другие вещи – ты уж извини, пожалуйста, Мария, – появлялись время от времени на горизонте. Такие вещи, про которые ты ничего не знаешь. Всякие разные незначительные моменты. Но и очень важные и большие тоже. Только узнаёшь об этом, к сожалению, когда уже слишком поздно. У кого есть еще время, тот ничего не знает, – сказал однажды кто-то, не помню кто. И эти мгновения и есть как раз те, которые идут в счет. Может, как раз в том и счастье, что в момент, когда это случается, ты не всегда про это знаешь?»
Ему требовалось теперь много времени на обдумывание. Потому что теперь, когда дело шло к концу, он не мог уже больше воспринимать вещи так легкомысленно. Теперь уже не мог. И про это он тоже знал.
«Это хорошо», – сказал он.
Он не знал, открыты ли у него глаза. Нет, определенно нет. Веки снова опустились. Да это было и неважно. Он видел иные вещи, чем те, которые, возможно, могли быть снаружи, вне его «я». Он видел множество образов и все в приятном свете, они проплывали перед его внутренним взором. И были такие же, как прежде. Только еще прекраснее.
Пока вдруг не начало болеть сердце.
Образы постепенно исчезали, и в конце перед глазами остались только чернота и пустота. У него не было времени удивляться этому. Потому что мысли, как прожектор, были направлены на сердце. Что происходит с сердцем? Откуда эта усиливающаяся боль?
Он тяжело дышал, преодолевая все нарастающее давление. Откуда ни возьмись, появилась огромная рука и вцепилась цепкими пальцами в сердце. И стала медленно и неотступно сжимать его. В мозгу молнией промелькнуло видение огромных стальных тисков.
Ему не хватало воздуха. Давление неотвратимо и мощно нарастало. У сердца уже не оставалось пространства, оно не знало, как избавиться и как спастись от того, что с каждой секундой становилось все ужаснее.
Все туже и туже стискивало его. Будто затягивали винт. Виток за витком. Там кто-то есть, кому принадлежит эта сатанинская рука? Может, темные силы? А может, Вышний, сам Всевышний? Может, Ему доставляет удовольствие сжимать руку, раздавливать сердце и наблюдать за этим? Как ребенку, мучающему муху или какую-нибудь другую мелкую животину? Вырвем лапку, а что теперь эта тварь сделает? Опля, не улетай! А давай-ка для верности и крылья пообрываем. А теперь что? Еще одну лапку долой, и еще, и еще. Вот, теперь у мушки нет ни одной ножки, а крыльев и подавно нет, а она все еще жива, черт побери, смотри, как жужжит! Мелочь такая, а какая упорная, кто бы мог подумать!
Проклятая рука давила, и жала, и сжималась в кулак все сильнее и сильнее. Тело Другого пришло в движение. Даже те части тела, которые уже умерли. Причиной движения были, по всей вероятности, нервы.
«По всей вероятности», – в отчаянии и с трудом произнес Другой.
«Естественно, – воскликнул издалека, со дна морского Однорукий. – Конечно, причина в нервах. Само собой разумеется, а ты как думал?»
«Это чувства», – прошептала Мария. Он едва понимал ее, так тихо и невнятно она говорила. Он попытался узнать ее, но нигде не мог ее найти. К тому же он ищет явно не в той стороне. Явно? Но голос ее был утешением в этой безумной боли.
«Это реакции реального пребывания здесь, – сказала Бетси, которой уже снова было не сто лет, и она, по-видимому, обо всем забыла. – Тебе же только что Однорукий сказал. Он врач и знает. Ты просто не хочешь в это поверить, да?»
Тело Другого дергалось, как оторванная лапка паука. Сверхсильная рука почти полностью сомкнула пальцы.
Когда он почувствовал последнее, самое изнурительное давление и рука так сжала кулак, что в нем ничего уже не могло шевельнуться, Другой испустил свистящий, прерывистый крик, наподобие захлебывающегося свистка летящего в пропасть локомотива.
Закричав, он раскрыл глаза и снова мог видеть. Он увидел, что сидит в лодке, выпрямившись. Все, что снаружи и внутри тела было еще живым, сидело сейчас выпрямившись, в лодке, а не валялось беспомощно и неподвижно на дне.
Голова повернулась в сторону горизонта. Огромная рука все еще крепко держала его за сердце. И не отпускала, хоть умри. Ему все виделось как в перевернутом театральном бинокле: глупо, далеко и искаженно, боже мой, как смешно, здесь нельзя так сидеть и лежать, а выправка где, что это такое, это ведь все не по правилам?
Он провел глазами вдоль линии горизонта.
Другой мог различить теперь лишь цветные пятна. Сверху синяя клякса, а в ней красный прыгающий шарик. Качающаяся полоска горизонта и бездна черной воды внизу. А совсем высоко вверху еще что-то белело.
«Откуда там взялось что-то белое?» – спросил он себя и не мог думать от боли. Глаза приклеились к горизонту и ощупывали его, как слепой нащупывает палкой край тротуара. Однако на горизонте было пусто. Перед ним, на воде, тоже ничего не было, а позади него пылало раскаленное небо.
– Круговой обзор чист! – отчетливо произнес он вслух. Голос его прогремел у него в ушах.
«А что можно было ожидать другого? – произнес он опять про себя и по-прежнему остался сидеть прямо. У него снова появилось немного сил, потому что рука, сжимавшая сердце, вдруг исчезла и больше не давила. Он не удивился, как будто бы уже успел забыть о боли. Однако он ее не забыл. Он просто настойчиво искал то что-то белое.
Он поднял глаза кверху, где видел это прежде. Но теперь ничего не находил среди синих пятен.
«Мне оперировали катаракту, – сказал он. – Значит, я должен бы видеть?»
И тут он понял, даже не посмотрев еще раз, что это был Вышний. Что-то белое, значит, это был свет.
Он закрыл глаза и продолжал сидеть прямо. Он ждал, пытаясь размышлять упорядоченно, и чувствовал сильное волнение. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем он снова смог увидеть то белое; оно появилось совершенно неожиданно и внезапно, высоко наверху, и было видимо сквозь закрытые глаза. И синева больше не затмевала его. Как в кино: белый холст экрана. Он сидел в первом ряду, ему приходилось сильно задирать голову. В глазах рябило. Здесь дают какое-то странное представление, подумал он. Мне нужно было взять место получше и поудобнее. Что же задумал Вышний? – размышлял он.
И тут на него напал страх. Он вспомнил, как иногда боялся раньше, ребенком. Ночью в темных комнатах мрачных углов и того, что могло появиться оттуда. Как сейчас. Вдруг он сейчас умрет, а там окажется кто-то и потребует от него чего-нибудь. Кто-то, кто мог спросить его и что-нибудь сделать с ним. Судия, который спросит его: «Сколько раз ты был в церкви? А если не был, то почему? Спекулировал ли ты своим талантом, и если да, то сколько раз? А еще какие прегрешения?» И вопросам не будет конца.
«Славная анкетка», – сказал Другой и слегка успокоился. А потом снова впал в гнев.
«Если ты и в самом деле такой и все еще придаешь значение этим анкетам – значит, я от тебя отказываюсь, дражайший!» – сказал он задиристо.
Он прислушался. Есть здесь кто?
Нет, удостоверился он. Молчание, как всегда, и полная тишина.
Но формулярчик все-таки надо заполнить?
Другой слегка закашлялся от смеха. Боже праведный, до чего же банально и примитивно.
А потом он все-таки опять испугался, потому что от Судии зависело ведь будущее? То, что с ним там произойдет? Видишь ли, он не каждое воскресенье ходил в церковь, как положено, да и в целом ответы на вопросы звучали не слишком обнадеживающе.
«Обнадеживающе! – сказал он мрачно. – Кажется, это слово я уже однажды где-то слышал?»
Он боялся того, что ему может назначить Вышний.
Сказки про Ад и Чистилище пришли ему в голову, а что, если это правда и все так и есть? Знать этого нельзя, боги непредсказуемы, пусть у них и разные церкви, подумал он. А уж Вышний! «Ты можешь быть десять раз прав, но если Вышний, несмотря на это, скажет „нет“, ты пропал. Смирение, да, мой боже, – сказал Другой как можно громче, – будьте смиренны, возлюбите врагов своих! Я что, должен любить Его?»
Он боялся. Как в детстве, его обступили черные фигуры и грозили. Как только он умрет, они доберутся до него и сотворят нечто ужасное. Из углов наползало на него что-то темное, таинственное и тянуло к нему руки.
Нужно просто зажечь свет, быстро подумал он. Тогда исчезнут и темные углы, и фигуры.
«Щелк, – сказал он. – Теперь светло. Ну, где вы?»
Было светло. Он огляделся в ночном свете. Поблизости никого. Ни теней, ни Смерти. Он был один с собой и своим страхом. И его никак нельзя было отринуть.
«Я хочу только туда, где Мария». Он снова закрыл глаза. Закрыть глаза – это спасение. Спасение, какое приходит в момент тяжкой усталости. Он устал, он чудовищно устал. Он чувствовал, как медленно надвигается сон, ноги стали тяжелыми, мышление незаметно переходило в подсознание, ширилось и тонуло в нем.
Однако спать Другой не мог. Потому что сразу же перед его закрытыми глазами появлялся Однорукий и смотрел на него. Он снова улыбался жалкой сострадательной улыбкой и снова качал головой.
«Вообще-то ты должен бы побольше знать о Нем, чем я, – сказал ему Другой. – Ты же, в конце концов, уже умер. Вообще-то ты мог бы теперь и для меня хоть раз что-нибудь сделать, не правда ли?»
Но Однорукий только еще раз покачал головой, достал сигарету и закурил, отвернувшись лицом к небу. Другой, казалось, для него вовсе не существовал.
«Ты про Него что-нибудь знаешь?» – спросил Другой. Однорукий по-прежнему молчал и курил.
«Ни одна собака ничего не знает, – огорчился Другой. – Или никто ничего не хочет знать. А ведь могли бы и помочь, если бы хотели. Но нет!»
Однорукий упорно молчал.
«Ты о Бетси подумай! – сказал Другой. – По крайней мере, ей-то ты мог бы помочь!»
Однорукий задымил сильнее. Облака почти полностью скрыли его лицо.
«Облака затмили лик его, – с презрением продекламировал Другой. – Очень романтично. Осталось только закончить стихотворение».
Однорукий лишь взглянул на него и стал уменьшаться. Ноги его исчезли, корпус растворился. Грудь погрузилась в воду, а обрубок руки затонул с шипением. Шипение было единственным звуком вокруг. Голова поднялась над краем надувной лодки. Еще какое-то мгновение он видел, как тот плывет по воде. Затем мертвец исчез.
«Ты бредишь, – сказал себе Другой. – Вот до чего дошло. Ты умираешь и видишь всякие глупости. Ты видишь то, чего нет. Какая ерунда, мертвецы поднимаются на борт. Они вовсе в другом месте. Единственная реальность здесь – я». Но он был уже не в состоянии усмехнуться по этому поводу. Вот до чего дошло. Он все еще боялся того, что могло с ним случиться. Он точно чувствовал, что где-то в углу прячутся тени и ждут его.
Ночь была на исходе, и постепенно стало светать. Звезды утратили свое интенсивное желтое сияние и превратились в прозрачные точки, рассыпанные в странном порядке. Узкий серпик луны побледнел, и Южный Крест стоял наискосок и лишь вполовину над горизонтом. Над поверхностью воды плыли тонкие дымки испарений, тихо и бесконечно медленно двигаясь навстречу восходящему солнцу. Большой скат выпрыгнул высоко над водой рядом с лодкой, отчаянно забился, а потом снова с плеском шлепнулся широким боком и ушел в глубину. Было похоже на выстрел из пушки.
Другой лежал, не слыша ничего, и смотрел широко открытыми глазами в небо, окрашивающееся в дневные краски.
«Утренняя заря, утренняя заря», – напевал он.
Добрый старый Вильгельм Гауф, думал он. Что сказали бы на это Карлик Нос или маленькая Фатьма? Разве у тебя тоже не было однорукого друга? Его звали Цалевкос, если не ошибаюсь. Вот видишь, всегда где-нибудь есть люди, у которых чего-нибудь не хватает: то руки, то ноги, иногда головы, а иногда сердца. Холодное сердце. [35]Не думай об этом, дорогой мой, сказал он себе и все-таки заплакал.
Он плакал, но слез не было. А собственно, когда он плакал в последний раз? Ребенком, когда однажды ему надрали задницу? Конечно. А кроме этого? Как-то еще раз. Давно это было. Причина явно была серьезная, потому как в наши дни мужчины обычно по-настоящему не плачут, не так ли, дражайший?
Он оскалил зубы. Стало чертовски больно. Он лежал и смотрел в утреннее небо.
Верхний край солнца вынырнул из воды, и по небу разлился пошлый малиновый сироп.
«Хлебный пудинг с малиновым сиропом, – сказал Другой, – типичный цвет слез».
Он был печален.
День наступал, и Другой лежал и не мог больше двигаться. Разве он и вправду не может двигаться? Разве у него не оставалась еще одна сигарета в пачке? Последняя?
Медленно, по сантиметру, протянул он руку к пачке сигарет. Лицо его исказилось от напряжения. Сигарета несколько раз упала, пока он смог вставить ее в рот. Зажечь спичку стало для него новым неслыханным испытанием. Все делалось бесконечно долго и болезненно. Он знал, что делал каждое движение в последний раз.
«Солнце, – тихо сказал он и посмотрел на красный огненный шар. – Последнее солнце. Ну что ж…»
Наконец ему удалось закурить сигарету. Но горящая сигарета снова выпала изо рта и осталась лежать на его бедре.
Он наблюдал за ней и ждал, что будет дальше. Огонек прожег дыру в ткани брюк. Он не чувствовал боли в ноге. Огонь больше не причинял боли.
«Ну?» Он еще подождал.
«Нет так нет!» – сказал он, и ему снова пришлось сделать огромное усилие, чтобы ухватить сигарету и поднести ко рту. Он пощупал пальцами, в самом ли деле сигарета во рту, потому что губами он ничего не чувствовал. Он сжал челюсти, чтобы удержать сигарету, и только после этого убрал руку. Сигарета осталась зажатой в губах. Значит, лицо еще живое.
Он глубоко вдохнул дым. Тело охватило словно бы легкое опьянение. Солнце стало зеленым, а море высоко выгнулось волной.
«Доброе утро, милое солнце! Смотри-ка, мне устранили катаракту, и глаза открылись!» – сказал он солнцу и взглянул прямо на его яркий свет.
Прошло много времени.
Сигарета скоро погасла и по-прежнему висела в углу рта. Он снова закрыл глаза и мечтал потихоньку. В теле его была удивительная тишина. Он лежал на постели из ваты. Сознание его уже не воспринимало быстро усиливающийся солнечный жар.
Он мечтал про себя. Мысли его медленно и очень неторопливо передвигались от одного образа к другому и останавливались, если воспоминание было особенно прекрасным, однако в то же время он твердо знал, где он и что с ним и что жизнь его неуклонно идет к концу. Разные вещи происходят странным образом параллельно, размышлял он. И тем не менее у него было свое маленькое развлечение и хитрое удовлетворение от того, что он вот так видел себя, параллельно, лежащего рядом с собой.
«Пора подводить итоги, – сказал он. – Не могу же я запереть лавочку, не закрыв счета. Надеюсь, ликвидационный баланс не будет отрицательным!» – сказал он, и окурок шевельнулся в углу рта.
«А какая у меня дебиторская задолженность?» – размышлял он.
«Никакой», – сказал он после напряженного размышления.
Это было хорошо. Очень нерадостно требовать чего-то от людей, которые и без того обделены.
– Кому должен я? – спросил он вслух.
Рот, глотка и гортань вспыхнули болью, когда он попытался говорить вслух. Тогда лучше не надо, подумал он, можно и так разговаривать. Главное, я себя слышу, а тот, кого это касается, понимает меня. Значит, еще раз: кому я что должен? Что ж, я так и думал. Этот список длинный. Придут много людей и захотят что-то получить. Ну, прекрасно, можно им дать это. Но вот другие, которые не придут и не захотят получить и которым я все равно что-то должен, вот они гораздо неприятнее. И, к сожалению, их очень много.
«Очень много, – сказал он. – И немного обременительно для совести».
И я должен им, разумеется, как раз то, чего у меня нет, продолжал он. Деньгами тут не поможешь. А чем иначе он мог или должен был заплатить? Это он знал точно. Не напрасно мерзли с тех пор его руки.
«Какие пассивы у нас еще остаются?» – спросил он и снова открыл глаза. Он вгляделся в раскаленный шар полуденного солнца.
«Никаких», – сказало Солнце.
Он почти ослеп от света и от ответа.
«Какие активы у тебя еще есть?» – спросило Солнце.
«Никаких», – сказал Другой и снова закрыл глаза. В голове у него все плясало и снова начинало путаться.
«Но ведь существует субстанция!» – сказала Мария.
«Но автомобиля нет», – сказала Бетси.
«Главное, что есть обе руки!» – сказал Однорукий.
«Пожалуйста, продолжайте беседовать! – сказал Другой. – Я вам буду подсказывать, пока вы играете в свой интеллигентский скат».
«Нужно просто любить людей. Тогда все сносно», – сказала Бетси, волосы у нее поседели, и ей было сто лет.
«Пусть лучше люди меня любят», – сказала Ла-Грасьёз, и лицо у нее было осунувшееся.
«Я умер, – сказал Однорукий. – Вот и весь итог, любишь или не любишь. Взгляните-ка на меня! Ну?»
«Вы только не ссорьтесь», – сказал Другой, и ему хотелось засмеяться.
Мария небрежно махнула рукой. «Дайте ему спокойно умереть», – сказала она.
«Мужчина не имеет права умереть, не побывав у нас», – важно произнесла Бетси и стала еще старее.
«От меня все они всегда быстро уходят!» – воскликнула Ла-Грасьёз и не могла этого понять.
«Взгляни-ка на этих женщин!» – Однорукий подмигнул Другому.
Другой наконец сумел рассмеяться. И смех резанул ему по груди, он застонал, но рядом, конечно, никого не оказалось.
Он обвел глазами горизонт, насколько мог видеть. Горизонт был чист. Он попытался обследовать и горизонт позади себя, но у него не получилось. Он больше не мог поворачивать голову.
Еще какое-то время он раздумывал о балансе своей жизни, но потом сдался. Жизнь была слишком многообразной, ему не удавалось охватить ее взором. «Тот, Судия на небесах, посчитает лучше, – сказал он. – В конце концов, для чего же Он ведет учетные книги».
Окурок в уголке рта снова дрогнул. Но Другой быстро посерьезнел. Что за ерунда? Сейчас нужно заняться делами поважнее.
Он задумался. Где-то в глубине все еще оставался страх перед чем-то мрачным и ужасным.
«Почему я так упорно занимаюсь этим Судией? – спросил он себя. – Конечно, потому, что сейчас дело принимает серьезный оборот! Вот дурость какая. Надо действовать по-другому», – сказал он. А потом передумал: «Ерунда! Я ведь не собираюсь никого перехитрить. Или искать новых путей теперь, когда уже слишком поздно».
У него было чувство, словно боги или Судия сидят высоко на небесах, прямо над ним, и смотрят на него, отменно развлекаясь тем, как он ощупью ищет выход и медленно умирает. Он впал в ярость и ожесточился.
«Да пошли вы! – заорал он и тихо добавил: – Я просто хочу достойно подвести черту, и больше ничего».
А потом он засопел и сжал зубы, потому что из нутра его рвался огненный шквал. Грудь горела. В горле копился чудовищный жар, потом, как пробка из шампанского, рванулся вверх и ударил в мозг. Ноги задергались, руки вцепились в решетку настила, тело выгнулось дугой, как полумесяц. Но остаток сигареты приклеился в уголке рта и не выпал. Он широко раскрыл рот, дыша прерывисто, частыми толчками. Жажда стала языком колокола и билась в желудке с жестяным звуком, солнце поливало его дождем горящего огня, как огнемет, а в мозгу бушевали беспорядочные картины и образы. Боги слились в вакхических объятиях, Мария визгливо смеялась, а из лона Бетси выползал целый выводок маленьких такс, что за безумие, а Однорукий играл в теннис, ракетка летала по воздуху. Где-то опять засмеялись, это была уже не Мария; смех был мощный и раскатистый, он со всех сторон отзывался эхом, так вон же стоит смеющийся ряд, они все там: старый Зевс, обнявший Леду, Вотан в германских подтяжках, и Иегова с окровавленными руками, Аллах побрился, Будда пялится на свой пупок, Маниту с бычьим сердцем тоже там, и негритянский бог, насиловавший госпожу Луну, ах, все это одни фантазии, настоящий цирк, хотя они и вечные, и этот их бесконечный смех, вон как развлекаются, свиньи, а я здесь умираю.
«А я умираю», – сказал он в изнеможении.
ГАЛЛЮЦИНАЦИИ ВОЗНИКАЮТ НАРЯДУ С ДРУГИМИ причинами при лихорадочных состояниях и, состоянии крайнего истощения (голодный и горячечный бред). Они являются восприятиями без наличия соответствующего внешнего раздражителя или же иллюзиями, то есть болезненно измененными образами реальных предметов. Зрительные галлюцинации называются видениями и играют важную роль в религиозном отношении. Галлюцинации, носящие императивный характер, легко приводят к совершению ими же предписанных действий, таких, как убийство, самоубийство и так далее. Во время галлюцинаций речь идет, как правило, о множественном возникновении образов, связанных с желанным будущим или с анализируемым прошлым, классифицируемых в зависимости от интенсивности заболевания или степени истощения мозга. Галлюцинации не следует путать с состоянием медитации.
«А я умираю», – тихо произнес Другой. А потом он снова закричал.
Проходившие перед ним парадным строем боги не переставали смеяться. Он поискал среди них Вышнего и не смог найти. Он почувствовал облегчение.
«Вышний вас проучит! – заорал на них Другой. – Убирайтесь, откуда пришли!»
Но боги по-прежнему смеялись. Они показывали на него друг другу, тыкали пальцем в его сторону и хлопали себя по ляжкам, заходясь в экстазе.
«Нирвана, – сказал Другой. – Просто блевать тянет. Надеюсь, Вышний скоро появится».
Вдруг наступила тишина и стерла всех смеющихся. Другой напрягся изо всех сил, стараясь увидеть Вышнего. Но он ничего не мог различить. Он призвал на помощь весь свой цинизм, чтобы спровоцировать Его появление. Но он не знал, что сказать. Тогда он сдался.
«Какой смысл, – сказал он. – К чему этот театр?» Хорошо еще, что смеющаяся орава исчезла. Как хорошо в тишине.
Он попробовал провести языком по губам. Но и это стало уже невозможно. Каждое движение сделалось ничтожным и не поддавалось его воле. Силы не было. Однако мозг еще работал хорошо, пока еще относительно хорошо.
«Относительно, – сказал он. – Ну что ж…»
Вот тоже словцо.
«Только жажда не относительна, – сказал он. – Жажда абсолютна, а все остальное чепуха. Все чепуха».
Лучи солнца прожигали его мозг. Но страх все еще оставался, он был важнее всего и разлит повсюду. Он просто ничего не мог поделать со своим страхом.
«И это тоже чепуха», – сказал он.
Ноги его уже умерли, когда сигарета прожгла в ноге дырку. Теперь он умирал немного выше ног.
Он беззвучно говорил сам с собой и гонялся за образами, которые посещали его.
Он снова стал печален.
«Все словно перевернулось», – сказал он еще печальнее. А потом он снова немного поспал. Он совсем не хотел спать. Может, это был вовсе и не сон, каким бывает нормальный «сон». Вообще все стало совершенно иным, не таким, как обычно. Все, что раньше было нормой, перестало ею быть. И наоборот.
«Наверное, это из-за операции на хрусталике», – сказал он и почувствовал благодарность.
Когда его тело больше не спало, попозже, он снова попытался открыть глаза. Он знал, что уже приподнял веки, только он ничего не мог увидеть. От мышечного усилия глазные яблоки закатились и смотрели туда, где его мозг все еще продолжал размышлять. В то же мгновение, как он опустил зрачки, чтобы суметь что-нибудь увидеть, опустились и веки, и напряженная борьба началась снова. Он попытался поднять руки и придержать веки, чтобы глаза оставались открытыми. Но руки тоже уже не двигались, они остались лежать там, где были, не шевельнувшись.
Солнце давно покинуло точку зенита и склонялось к горизонту. Небо раскинулось во все стороны, и синева его была беспредельна. Гладкий, как натертый паркет, лежал безмолвный океан. Лодка бесконечно медленно поворачивалась вокруг своей оси.
Другой снова и снова пытался видеть. Упорно, ожесточенно напрягал он мышцы. И наконец у него получилось, но он все равно ничего не увидел.
Солнце без обиняков светило ему прямо в глаза. Глазные яблоки высохли, широко раскрывшиеся зрачки глядели в обрушивающийся на них свет. Он ничего не видел. Он только знал, что должен видеть.
«У меня открыты глаза, но я ничего вижу», – констатировал он, не в силах сердиться. Он был измотан, вот и все.
«Не стоит, – сказал он, – все равно горизонт чист».
«А когда хоть что-нибудь маячило на горизонте? – спросил он себя. – Раньше, так сказать, в универсальном смысле?» – пояснил он и немного посмеялся над выражением «в универсальном смысле». «Ну никак не удается отвыкнуть от высокопарных выражений», – сказал он.
«Звучит так, будто я дома веду умные разговоры. А что, ведь похоже, а?» – спросил он себя.
«Нет», – ответил он.
Когда он подумал «нет», он еще долгое время размышлял, потому что «нет» казалось ему неверным ответом. «Прежде и раз, и два было верным, – сказал он. – Но теперь?»
Он продолжал думать и поймал себя на том, что направляет свои мысли туда, где его прошлое.
«Не забывай о главном, – напомнил он себе. – Твое дело – умереть, а ты все еще продолжаешь копаться в старом. Можешь называть эти вещи, как тебе угодно, все останется без изменений».
Он помолчал немного.
«Конечно, кое-что появлялось на горизонте. Правда, Мария? Ты ведь знаешь? Я этого долго не знал. Я и сейчас еще иногда этого не знаю или забываю. Это потому, что я лежу здесь в таком состоянии. Да, другие вещи – ты уж извини, пожалуйста, Мария, – появлялись время от времени на горизонте. Такие вещи, про которые ты ничего не знаешь. Всякие разные незначительные моменты. Но и очень важные и большие тоже. Только узнаёшь об этом, к сожалению, когда уже слишком поздно. У кого есть еще время, тот ничего не знает, – сказал однажды кто-то, не помню кто. И эти мгновения и есть как раз те, которые идут в счет. Может, как раз в том и счастье, что в момент, когда это случается, ты не всегда про это знаешь?»
Ему требовалось теперь много времени на обдумывание. Потому что теперь, когда дело шло к концу, он не мог уже больше воспринимать вещи так легкомысленно. Теперь уже не мог. И про это он тоже знал.
«Это хорошо», – сказал он.
Он не знал, открыты ли у него глаза. Нет, определенно нет. Веки снова опустились. Да это было и неважно. Он видел иные вещи, чем те, которые, возможно, могли быть снаружи, вне его «я». Он видел множество образов и все в приятном свете, они проплывали перед его внутренним взором. И были такие же, как прежде. Только еще прекраснее.
Пока вдруг не начало болеть сердце.
Образы постепенно исчезали, и в конце перед глазами остались только чернота и пустота. У него не было времени удивляться этому. Потому что мысли, как прожектор, были направлены на сердце. Что происходит с сердцем? Откуда эта усиливающаяся боль?
Он тяжело дышал, преодолевая все нарастающее давление. Откуда ни возьмись, появилась огромная рука и вцепилась цепкими пальцами в сердце. И стала медленно и неотступно сжимать его. В мозгу молнией промелькнуло видение огромных стальных тисков.
Ему не хватало воздуха. Давление неотвратимо и мощно нарастало. У сердца уже не оставалось пространства, оно не знало, как избавиться и как спастись от того, что с каждой секундой становилось все ужаснее.
Все туже и туже стискивало его. Будто затягивали винт. Виток за витком. Там кто-то есть, кому принадлежит эта сатанинская рука? Может, темные силы? А может, Вышний, сам Всевышний? Может, Ему доставляет удовольствие сжимать руку, раздавливать сердце и наблюдать за этим? Как ребенку, мучающему муху или какую-нибудь другую мелкую животину? Вырвем лапку, а что теперь эта тварь сделает? Опля, не улетай! А давай-ка для верности и крылья пообрываем. А теперь что? Еще одну лапку долой, и еще, и еще. Вот, теперь у мушки нет ни одной ножки, а крыльев и подавно нет, а она все еще жива, черт побери, смотри, как жужжит! Мелочь такая, а какая упорная, кто бы мог подумать!
Проклятая рука давила, и жала, и сжималась в кулак все сильнее и сильнее. Тело Другого пришло в движение. Даже те части тела, которые уже умерли. Причиной движения были, по всей вероятности, нервы.
«По всей вероятности», – в отчаянии и с трудом произнес Другой.
«Естественно, – воскликнул издалека, со дна морского Однорукий. – Конечно, причина в нервах. Само собой разумеется, а ты как думал?»
«Это чувства», – прошептала Мария. Он едва понимал ее, так тихо и невнятно она говорила. Он попытался узнать ее, но нигде не мог ее найти. К тому же он ищет явно не в той стороне. Явно? Но голос ее был утешением в этой безумной боли.
«Это реакции реального пребывания здесь, – сказала Бетси, которой уже снова было не сто лет, и она, по-видимому, обо всем забыла. – Тебе же только что Однорукий сказал. Он врач и знает. Ты просто не хочешь в это поверить, да?»
Тело Другого дергалось, как оторванная лапка паука. Сверхсильная рука почти полностью сомкнула пальцы.
Когда он почувствовал последнее, самое изнурительное давление и рука так сжала кулак, что в нем ничего уже не могло шевельнуться, Другой испустил свистящий, прерывистый крик, наподобие захлебывающегося свистка летящего в пропасть локомотива.
Закричав, он раскрыл глаза и снова мог видеть. Он увидел, что сидит в лодке, выпрямившись. Все, что снаружи и внутри тела было еще живым, сидело сейчас выпрямившись, в лодке, а не валялось беспомощно и неподвижно на дне.
Голова повернулась в сторону горизонта. Огромная рука все еще крепко держала его за сердце. И не отпускала, хоть умри. Ему все виделось как в перевернутом театральном бинокле: глупо, далеко и искаженно, боже мой, как смешно, здесь нельзя так сидеть и лежать, а выправка где, что это такое, это ведь все не по правилам?
Он провел глазами вдоль линии горизонта.
Другой мог различить теперь лишь цветные пятна. Сверху синяя клякса, а в ней красный прыгающий шарик. Качающаяся полоска горизонта и бездна черной воды внизу. А совсем высоко вверху еще что-то белело.
«Откуда там взялось что-то белое?» – спросил он себя и не мог думать от боли. Глаза приклеились к горизонту и ощупывали его, как слепой нащупывает палкой край тротуара. Однако на горизонте было пусто. Перед ним, на воде, тоже ничего не было, а позади него пылало раскаленное небо.
– Круговой обзор чист! – отчетливо произнес он вслух. Голос его прогремел у него в ушах.
«А что можно было ожидать другого? – произнес он опять про себя и по-прежнему остался сидеть прямо. У него снова появилось немного сил, потому что рука, сжимавшая сердце, вдруг исчезла и больше не давила. Он не удивился, как будто бы уже успел забыть о боли. Однако он ее не забыл. Он просто настойчиво искал то что-то белое.
Он поднял глаза кверху, где видел это прежде. Но теперь ничего не находил среди синих пятен.
«Мне оперировали катаракту, – сказал он. – Значит, я должен бы видеть?»
И тут он понял, даже не посмотрев еще раз, что это был Вышний. Что-то белое, значит, это был свет.
Он закрыл глаза и продолжал сидеть прямо. Он ждал, пытаясь размышлять упорядоченно, и чувствовал сильное волнение. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем он снова смог увидеть то белое; оно появилось совершенно неожиданно и внезапно, высоко наверху, и было видимо сквозь закрытые глаза. И синева больше не затмевала его. Как в кино: белый холст экрана. Он сидел в первом ряду, ему приходилось сильно задирать голову. В глазах рябило. Здесь дают какое-то странное представление, подумал он. Мне нужно было взять место получше и поудобнее. Что же задумал Вышний? – размышлял он.