Страница:
Пожилая женщина кивнула, и серьезное выражение ее лица уступило место удивлению.
Монтгомери повернулся к Веронике, и его лицо казалось таким же замкнутым, как раньше.
– Вы останетесь с моей экономкой. Это единственный выход из чертовской ситуации, в которую попали мы оба. Ясно?
Вероника кивнула.
Не добавив больше ни слова, он повернулся и вышел. Любые вопросы, которые Вероника хотела бы задать, были погребены под грузом смущения, с которым и она, и миссис Гардинер смотрели друг на друга. Ни одна из них не оказалась одета подобающим образом для формального знакомства. Вероника была в монашеском балахоне, а миссис Гардинер в розовой хлопчатобумажной ночной рубашке, украшенной вышивкой и мережкой, смявшейся от того, что она уже легла в ней в постель, и ее волосы украшали десятки папильоток.
– Пожалуйста, входите, мисс Маклауд.
Вероника кивнула и вошла в комнату.
Покои миссис Гардинер были меблированы скромно. Возле окна помещался мягкий и уютный стул, возле которого стояла скамеечка для ног, украшенная вышитой накидкой. Рядом круглый стол с лампой на нем. Напротив располагалась двуспальная железная кровать с пухлым матрасом. Одеяло было отогнуто: женщина наверняка уже спала, когда явился хозяин и разбудил ее.
Экономка была ненамного старше матери Вероники и обладала густыми каштановыми волосами, мягкими карими глазами и изогнутыми высокими бровями, придававшими ее лицу удивленное выражение. Миссис Гардинер, невысокая и кругленькая, источала теплоту и покой, будто исходившие от нее эмоции представляли собой некое неясное и приятное смешение.
Еще с минуту они внимательно созерцали друг друга, должно быть, не находя слов. Что могла сказать Вероника? Как бы объяснила свое появление и вид?
Миссис Гардинер направилась к кровати и принялась колдовать с простынями.
– Я не могу занять вашу постель, миссис Гардинер, – сказала гостья. – Если не возражаете, я посижу на стуле.
– Всю ночь, мисс?
Столько времени, сколько пробудет пленницей в доме Монтгомери Фэрфакса. Сказать это было бы не вполне справедливо. Точнее, пленницей собственной глупости.
В зеркале Вероника увидела себя радостной, почти счастливой. Там отражалось ее смеющееся лицо. Было ли это иллюзией, вызванной напитком, данным ей в Братстве Меркайи?
Когда наступит утро, она найдет способ вернуться в дом дяди и умолить его простить ее. Если это окажется невозможным, то хотя бы получит свою шкатулку. С ее помощью Вероника сможет раздобыть денег на возвращение в Шотландию.
Итак, у нее появился план, хоть он и оставлял желать лучшего.
Вероника уселась на стул у окна, поблагодарив миссис Гардинер за то, что пожилая дама дала ей теплое покрывало. Подоткнув его под замерзшие ноги, она закрыла глаза и притворилась спящей.
На следующее утро через час после наступления рассвета горничная сообщила хозяину о визитерах. Монтгомери уже был одет и ожидал их. Он спустился вниз в холл, где стоял граф Конли, закутанный в теплый плащ, шляпу и перчатки, в сопровождении двух сыновей, одетых точно так же и с точно таким же выражением на лицах, как у отца, – выражением праведного гнева.
У Монтгомери не было мажордома, но им не было надобности раздеваться. Они не собирались задерживаться надолго.
Будь он проклят, если окажет графу гостеприимство.
И в эту минуту Монтгомери было безразлично, что он нарушает долг гостеприимства, одно из сотен правил строгого британского этикета, который пытался ему преподать его поверенный Эдмунд Керр.
«Ты должен стремиться обуздывать свой характер, Монтгомери». Сколько раз в юности ему говорил это его брат Алисдэр? Слишком часто, чтобы не запомнить разочарование в его тоне.
Граф, по-видимому, понимал, что едва ли их встреча будет сердечной.
– Моя племянница здесь?
– Да, – ответил Монтгомери. – В обществе моей домоправительницы с того момента, как приехала сюда.
– Вы полагаете, сэр, этого достаточно? Вы только усугубили ситуацию.
– А чего вы от меня ожидали? Чтобы я оставил ее мерзнуть у вас на крыльце?
Пожилой гость выпрямился и выпятил грудь, как бойцовский петух.
– Через несколько часов весь Лондон будет знать, что она провела ночь в вашем доме.
– На попечении моей экономки, – возразил хозяин.
– Я понятия не имею о нравах американского общества, сэр, но в Англии наши женщины знают, как себя вести. То, что она проявила прискорбную неразборчивость, требует наказания.
– Какого? Изгнания из вашего дома?
– Отказавшись от этого, я признал бы, что потворствую ее глупости.
– А как насчет семейной поддержки и лояльности? – спросил Монтгомери.
Он старался сдерживаться. Стоял, сложив руки на груди и прислонясь спиной к стене, пристально глядя на всех троих гостей.
– Сомневаюсь, что всему Лондону известно о ее местонахождении. Сомневаюсь даже, что хоть кто-нибудь знает об этом. Заберите ее домой, накажите, как сочтете нужным, но не судите о ситуации превратно. Ваша племянница оказалась в тяжелой ситуации. Я оказал ей помощь. И это все.
– Она вернулась домой полуголой. Можете это объяснить?
Монтгомери не мог. Не мог, не сообщив, что Вероника оказалась обнаженной в присутствии нескольких десятков мужчин. Он сомневался, что подобное открытие улучшит положение.
– Между нами ничего не было, – сказал он. – Можете положиться на мое слово.
– Скажите это всему обществу, ваша милость, – возразил граф, намеренно подчеркивая титул собеседника. Это было намеком на то, что Монтгомери ни разу не обратился к нему должным образом.
Он и не имел такого намерения. Ему надоело прыгать в английские обручи, как цирковое животное.
– Вы ведь в Лондоне всего несколько месяцев, не так ли?
– Два месяца, – ответил Монтгомери. – Два.
Два бесконечно долгих месяца.
– Можете честно сказать, вы верите, что скандала не возникнет? Вы ведь, разумеется, знаете, как быстро в Лондоне распространяются сплетни?
Монтгомери неохотно кивнул.
– Все знают, кто вы, ваша милость. Или вы и это отметаете?
Монтгомери пожал плечами.
– Я сделал запрос относительно Братства Меркайи. Правдивы ли слухи, дошедшие до меня?
Монтгомери обменялся долгим взглядом с графом.
– Вчерашним вечером состоялся мой первый и последний визит туда.
– Но это не ответ на мой вопрос.
– Не знаю, что вы слышали, – сказал Монтгомери, – но это не то место, посетить которое я посоветовал бы женщине.
– Вероника ведь не пыталась скрыть свое имя?
Монтгомери снова неохотно кивнул.
– Есть все основания полагать, что ее узнали. И несомненно, ее репутация погибла, – констатировал граф бесстрастно.
Монтгомери стоял молча, ожидая продолжения. Собеседник не произносил ни слова. Тишину нарушало только негромкое тиканье часов на каминной полке в гостиной.
«Монтгомери», – услышал он раздражающе укоризненный голос Кэролайн.
Неужели он стал голосом его совести?
Неприкрытая правда заключалась в том, что племянница графа Конли оказалась в ужасном положении.
Обесчещенная девушка в Виргинии не имела будущего. Единственным ее шансом на нормальную жизнь была ссылка в другой штат к родственникам как можно скорей. Запятнанная голубка редко возвращалась в семью.
Но граф Конли не собирался отсылать Веронику. Он просто отказывался признавать ее. Она стала одной из тех женщин с беспросветной судьбой, которых Монтгомери часто встречал во время прогулок.
Он не нес ответственности за племянницу графа Конли. И не хотел за нее отвечать. Подумать только, в какую бездну он попал, защищая эту женщину.
«Поступи справедливо, Монтгомери!» – нежный и женственный голос Кэролайн, нашептывавший эти слова, не должен был вплетаться в его мысли.
Черт бы его побрал! Он вовсе не хотел поступать справедливо! Справедливость никогда за всю его жизнь не приносила ему ни утешения, ни радости. Справедливые поступки отлучили его от семьи, разрушили его будущее и привели в эту проклятую Богом страну!
– Зачем вы здесь? – спросил Монтгомери. – Чтобы забрать Веронику или оставить ее на ступеньках своего крыльца? Или просто собираетесь бросить ее в центре Лондона?
Граф Конли сделал несколько шагов вперед, а оба его сына стали справа и слева от него.
– Я приехал для того, чтобы предотвратить неизбежный скандал. Весь Лондон знает, ваша милость, кто вы. И не важно, верите вы этому или нет. Так или иначе, следует исправить положение любыми возможными средствами.
В Виргинии быстрым и действенным способом исправить ситуацию означало вступить в брак. Пара могла совершить свадебное путешествие, навестив кого-нибудь из родственников, или посетить целебные источники. Через несколько месяцев она бы вернулась домой, и, если бы родился младенец, старые кумушки начали бы производить подсчет на пальцах. Но они делали бы это втихомолку, не привлекая внимания общества.
Но проблема заключалась в том, что Монтгомери не прикасался к Веронике Маклауд. И даже не думал об этом. По правде говоря, он попытался быть всего лишь порядочным и честным человеком среди десятков мерзавцев.
Возможно, ему следовало держаться в тени и позволить остальным делать с ней то, что они собирались, но тогда он возненавидел бы себя за свою бездеятельность. Он бы нес ответственность за ее растление точно так же, как те, кто собирался сделать с ней это.
Ничего не предпринимать – означало показать себя трусом, как вчера, так, к сожалению, и теперь.
Рок нависал и опустился на него темным облаком, которое он ощущал над собой всю ночь.
– Не вижу иного выхода, сэр, – сказал граф Конли, будто подслушав его мысли.
Он, черт возьми, тоже не видел.
– Я не готов жениться, – сказал Монтгомери.
Уголки губ графа Конли приподнялись в полуулыбке.
– А я не готов к тому, чтобы скандал запятнал мое имя и семью, сэр. Мы распространим слух о том, что это союз по любви. Общество восприимчиво к таким импульсивным решениям.
– Едва ли это покажется разумным.
Собеседник слегка наклонил голову, и этот царственный жест еще больше его раздосадовал.
– Конечно же, у вас есть выбор, ваша милость.
Жениться на Веронике Маклауд или предоставить ее собственной участи.
И в этот момент Монтгомери честно желал второго. Вероника была глупа и опрометчива и все же не заслуживала наказания, на которое ее обрекал дядя.
Граф Конли кивнул, по-видимому, удовлетворенный.
– Сейчас Вероника вернется со мной домой. Через два дня состоится свадьба. Этого времени вам хватит, чтобы получить особую лицензию.
– Даже если я американец?
– Деньги устраняют множество препятствий, сэр. Даже для американцев.
Несколько секунд, отмеряемых тиканьем часов, Монтгомери в упор смотрел на графа Конли.
Перед рассветом он не спал, пытаясь решить, как ему найти способ выбраться из затруднительного положения. Решение так и не было им найдено. Но он не мог продолжать стоять здесь просто так.
– Я женюсь на ней, – сказал он. – Будь я проклят, женюсь.
Миссис Гардинер прервала ее удивительно спокойный сон. Это был сон о справедливости, невинности и чистой совести, лишенной угрызений и раскаяния, что едва ли соответствовало положению, в котором Вероника оказалась, и она была благодарна этому сну.
– Прошу прощения, мисс, но его милость желает встретиться с вами внизу.
Вероника опустила глаза на ненавистный коричневый балахон.
– Посмотрим, есть ли у какой-нибудь из горничных платье, которое вы смогли бы одолжить, – сказала миссис Гардинер, правильно истолковав ее взгляд.
Она покачала головой:
– Это теперь не важно.
Монтгомери Фэрфакс уже видел ее одеяние и даже более того.
– На вас нет башмаков, мисс.
Вероника опустила глаза на свои ноги, будто только теперь открыв, что они босые.
– Я их потеряла, – заявила она и улыбнулась домоправительнице, стараясь показать, что это не бог весть какая потеря.
По сравнению с потерей дома и безопасности. При полной неясности в отношении будущего какое значение имела потеря башмаков?
Вероника скользнула за ширму, совершила обязательное утреннее омовение и, покончив с этим, вышла из комнаты и спустилась вниз. Задержавшись на площадке, она устремила взгляд вниз на дядю Бертрана и стоявших за его спиной Адама и Алджернона.
Дядя Бертран поднял на нее глаза. Она не совершила ошибки: не попыталась заговорить с ним первой. Возможно, Вероника не была искушенной в образе жизни светского общества Лондона, как ее кузины, но очень хорошо чувствовала, как себя вести, когда речь шла об отношениях с людьми.
Дядя Бертран всегда предпочитал главенствовать.
Сейчас он смотрел на нее с отвращением. И, по правде говоря, она не осуждала его за то, что ее появление так раздосадовало всех присутствующих. Она не причесалась и не была одета должным образом, как и накануне.
– Здесь нет мистера Фэрфакса? – спросила Вероника, спускаясь по оставшимся ступенькам.
– Он одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер, и более пристойно именовать его вашей милостью.
Прежде чем Вероника смогла заговорить, дядя Бертран махнул рукой, указывая на дверь.
– Ты едешь домой.
Неужели он ее простил?
Что сказал ему Монтгомери Фэрфакс, что настроение дяди столь разительно изменилось?
Вероника сжала руки перед собой, чтобы удержаться от многочисленных вопросов и не раздражать ими дядю.
– Благодарю вас, дядя, за то, что простили меня, – сказала Вероника.
Испытываемая ею благодарность умерялась сознанием того, что все это повлечет за собой лишение ее дядиной щедрости.
– Я тебя не простил, – ответил дядя решительно. – Ты останешься с нами, пока его милость не выхлопочет особую лицензию. Ты выйдешь замуж, Вероника.
Потрясенная, Вероника лишилась дара речи и могла только смотреть на дядю.
Поскольку она не сказала на это ни слова, он продолжал:
– Его милость понимает, что, хотя создавшаяся ситуация – не его рук дело, невозможно и помыслить ни о чем другом.
– Замуж? – произнесла Вероника наконец, прочистив горло. – Я не знаю этого человека, дядя.
– Тебе бы следовало подумать об этом до того, как ты появилась перед ним обнаженной.
Как ни странно, сейчас она не могла думать ни о чем.
– Можешь считать, что тебе повезло. Его милость – богатый человек. По крайней мере в отличие от своей матери ты будешь хорошо обеспечена.
– Мой отец был уважаемым ученым, – сказала Вероника. – Учителем.
– Не сумевшим сохранить свое место еще до твоего рождения. Он погряз и барахтался в своей поэзии, Вероника, – сказал дядя, демонстрируя свое отвращение к этому роду деятельности, каждое его слово было полно презрения.
Поэзия ее отца была прекрасна. Лирична и трогательна. К сожалению, ничего из нее не сохранилось. Но если бы она смогла показать ее дяде, он оценил бы великий талант ее отца.
– Крышу над головой вам обеспечило наследство твоей матери.
На это у нее не нашлось ответа.
Дядя повернулся и кивнул сыновьям. Ни Алджернон, ни Адам не смотрели на нее. Они посторонились, давая ей пройти следом за дядей Бертраном.
Всю дорогу до дома Вероника ухитрилась молчать, и этот подвиг дался ей легко. Похоже, никто из сидевших в карете не был склонен к разговорам, и меньше всего они стремились разговаривать с ней.
Теперь, вместо того чтобы оставаться бедной родственницей, Вероника должна была выйти замуж. И вместо того чтобы всю жизнь провести в доме дяди Бертрана, обретала мужа.
Теперь она становилась свободной не только от Аманды, дяди Бертрана, тети Лилли и четырех остальных кузин и кузенов, но обретала свой дом и семью.
Ей хотелось танцевать. Или, принимая во внимание обстановку, хотя бы отбивать такт ногами по полу кареты. Если бы она начала петь во весь голос, ее кузены Алджернон и Адам только ткнули бы друг друга в бок и что-нибудь пробормотали насчет слабоумной Вероники, выставлявшей себя на посмешище. Неужели у этой девицы совсем нет мозгов и здравого смысла? Дядя Бертран только снова хмуро взглянул бы на нее, впрочем, он и так не переставал хмуриться.
Муж. У нее появится муж. И не просто муж, а американец – Монтгомери Фэрфакс.
Он был чужаком, незнакомцем.
Возможно, ей бы следовало смотреть на вещи более реалистично. Правда, он был красивым мужчиной, но ведь внешность мужа не так важна, как другие качества.
Монтгомери был добр и, по-видимому, способен к состраданию. Иначе не стал бы спасать ее от членов Братства Меркайи.
Но ничуть не обрадовался этому. Когда он смотрел на нее, в его взгляде не было ни крупицы теплоты. Ее «дар» позволил ей почувствовать в какой-то степени его боль. Может, он кого-то оплакивал? Боль, которую Вероника почувствовала в Монтгомери, была сильной и глубокой. Скорбел ли он по утраченной любви?
Надавил ли на него ее дядя, чтобы заставить его милость жениться на ней?
Едва ли его сподвигла на брак сила чувств к ней. Он видел гораздо больше, чем ее стройные лодыжки. Но все, что он сделал после этого, передал ее своей домоправительнице и оставил на всю ночь в обществе этой дамы.
А что бы она сделала, если бы он попытался воспользоваться этой ситуацией? Конечно, Вероника бы сказала ему совершенно определенно, что она молодая женщина, совершенно не такого сорта, несмотря на то что ее поступки свидетельствовали о другом.
Но Монтгомери ничего не попытался сделать. Он вел себя как образцовый джентльмен.
Чтобы стать хорошей женой, она должна узнать о будущем муже как можно больше. Хотя бы для того, чтобы выразить ему свою благодарность за то, что он дважды спас ее. В первый раз от беды, в которой она была повинна сама, и во второй от мрачного и беспросветного будущего.
Карета остановилась перед домом, и дядя хмуро посмотрел на нее. Вероника кивнула, отвечая на невысказанный им упрек, и ждала, пока вперед пройдут кузены Алджернон и Адам, чтобы последовать за ними.
Вероника быстро поднялась по ступенькам, радуясь тому, что тетки не было видно. Она хоть и догадывалась, что отчитывать ее будут тем же утром, но позже.
Вероника закрыла за собой дверь спальни и прислонилась к ней спиной, прижимаясь ладонями к прохладному дереву.
Она вышла на середину комнаты и закружилась, широко раскинув руки. Это был танец полной, совершенной радости. Она описала круг один раз, два, три, четыре раза, прежде чем упасть на кровать с закрытыми глазами и улыбкой на устах.
Вероника Мойра Маклауд произнесла шепотом страстную благодарственную молитву. Стать женой даже самого худшего из мужей предпочтительнее участи бедной родственницы.
Ее величайшая надежда исполнилась. Она спасена.
– У тебя возникли с ним близкие отношения?
Вероника замерла. Затем медленно поднялась, приняла сидячее положение и увидела Аманду, стоявшую в дверном проеме.
– Ты, Аманда, сделала то, что собиралась.
Вероника терпеть не могла Аманду и, когда они оставались одни, отказывалась от притворства и фальшивого дружелюбия. В последние два года она пыталась всеми силами полюбить девушку или хотя бы найти почву для дружеских отношений. В Аманде было нечто такое, чего никто, кроме Вероники, не замечал, а именно некоторая особая жестокость, отталкивавшая ее настолько сильно, что она старалась избегать общества кузины.
Из всех ее кузин Аманда, вероятно, казалась самой хорошенькой со своими светлыми волосами с рыжеватым отливом и зелеными глазами, острыми, как льдинки. Черты ее лица были красивыми, и хотя она была ниже ростом, чем Вероника, и с более пышной фигурой, вне всякого сомнения, Аманда представляла собой образец женской красоты. А Вероника во всех отношениях являлась и внешне и внутренне прямой противоположностью кузине.
С того момента как Вероника переехала в дом родственников, Аманда делала все возможное, чтобы испортить ей жизнь. Домочадцы считали Аманду доброй, благородной и искренне озабоченной благополучием шотландской кузины. И она и Аманда понимали, что их расположение друг к другу показное.
– Ведь это ты сообщила обо мне дяде Бертрану?
– А ты бы хотела, чтобы я солгала ради тебя, кузина? – спросила Аманда. – Я должна была это сделать. Особенно потому, что беспокоилась о тебе. Почему ты ушла из дома ночью?
– Ты могла бы спросить об этом меня, прежде чем наушничать отцу, – ответила Вероника.
– Долг моего отца – заботиться о тебе, Вероника, потому что у тебя больше нет никого из родных.
Об этом Аманда твердила каждый день. По ее мнению, Бог не должен был позволить кузине ни на минуту забыть о том, что она сирота.
До нынешнего утра Вероника была обречена сидеть в углу и всю оставшуюся жизнь оставаться тенью, ненавязчивой, еле заметной фигурой, о которой люди мимоходом замечали бы: «Ах, она? Это Вероника. Не обращайте на нее внимания. У нее, бедняжки, никого нет, кроме нас».
Однако вместо наказания за глупость она обрела мужа.
Аманда вошла в комнату, закрыла за собой дверь и села на скамейку под окном.
– Ты так и не ответила. Вы уже были близки?
– Неужели я не заслужила того, чтобы ты оставила меня в покое, Аманда?
Аманда разразилась веселым смехом:
– Иногда, кузина, я думаю, что мы с тобой единственные полностью понимаем друг друга. Я не нуждаюсь в том, чтобы окружать себя ореолом таинственности, и ты можешь говорить со мной совершенно откровенно и свободно.
Вероника не ответила. Бывая с Амандой, она предпочитала воздерживаться от разговоров и не реагировать на каждую ее колкость.
Аманда повернулась к ней с улыбкой, столь очаровательной, что и Вероника могла бы поверить в ее искренность, если бы не выражение глаз кузины.
Аманда выставила носок туфли из-под юбки и теперь изучала ее.
– Я истратила все карманные деньги, – сказала она. – Все до пенни.
– Тебе следует обращаться с деньгами более бережно, – ответила Вероника.
– Думаю, ты права, кузина, и, если бы ко мне в руки попало еще немного денег, чтобы дожить до выдачи карманных в следующем месяце, я была бы всецело на твоей стороне. В конце концов, тебя не стали бы так строго наказывать. Ты ведь знаешь, что отец прислушивается к моим словам.
Вероника слишком хорошо это знала.
– Ты повела себя крайне глупо, Вероника, – сказала ее кузина, садясь с ней рядом и глядя на нее с кошачьей улыбкой.
Вероника закрыла глаза, чувствуя приближение состояния, предшествовавшего проявлению ее «дара». Сначала ее омыла волна тепла, наплыв эмоций, исходящих от другого существа.
Когда они исходили от Аманды, Вероника различала не одну, а целый их букет. Все вместе они образовывали нечто прозрачное, сродни недожаренной рыбе. Примерно так, как если бы кузина еще не решила, как Веронику уязвить, склонна ли она к добру или злу. Сейчас Аманда как будто слегка забавлялась, была несколько возбуждена, но все ее чувства пронизывал гнев.
Вероника открыла глаза и посмотрела на кузину:
– Почему ты меня невзлюбила, Аманда?
За несколько секунд, пока она смотрела на Аманду, лицо ее собеседницы изменилось. Сначала с него исчезло веселье, на смену которому пришла настороженность, а это можно было редко наблюдать на лице ее кузины.
– Что ты хочешь сказать?
– Ты невзлюбила меня с самого начала, с первого дня. Почему?
Пока Аманда оглядывала комнату, лицо ее обретало жесткое выражение. И теперь она даже не казалась хорошенькой.
– Если бы не ты, эта комната принадлежала бы мне. Она больше остальных и самая солнечная. Так нет, лучшую комнату надо было отдать Веронике.
– Неужели из-за комнаты? – спросила Вероника, не в силах этому поверить. – Ты невзлюбила меня из-за комнаты? Почему же ты ничего не сказала? Я бы с радостью поменялась с тобой комнатами.
Аманда смотрела на нее злыми прищуренными глазами:
– Никто бы этого не допустил. Все всё делали для бедной маленькой осиротевшей Вероники.
Неужели? Она этого не замечала.
– Если бы не ты, у меня было бы больше карманных денег.
Впервые с момента, как Аманда ступила в комнату, Веронике стало весело.
– Но не можешь же ты винить меня, кузина, в своей расточительности.
– До того как ты здесь появилась, у меня всегда было достаточно карманных денег. А теперь отец выкраивает часть их для тебя.
Аманда встала и направилась к двери.
– Знаю, тебе сейчас грустно, – сказала она самым нежным голоском. – Предоставлю тебе несколько часов поразмышлять над этим. Ты очень расстроила отца. Я могу облегчить твою жизнь.
Вероника улыбнулась.
– Мне не понадобится твоя помощь, – сказала она. – Видишь ли, я выхожу замуж. И да, у меня была с ним восхитительная близость, Аманда. Целую ночь много часов подряд мы наслаждались скандальной, необузданной, восхитительной страстью.
И Вероника с улыбкой захлопнула дверь перед носом Аманды.
Два года она ждала этой минуты.
Глава 5
Монтгомери повернулся к Веронике, и его лицо казалось таким же замкнутым, как раньше.
– Вы останетесь с моей экономкой. Это единственный выход из чертовской ситуации, в которую попали мы оба. Ясно?
Вероника кивнула.
Не добавив больше ни слова, он повернулся и вышел. Любые вопросы, которые Вероника хотела бы задать, были погребены под грузом смущения, с которым и она, и миссис Гардинер смотрели друг на друга. Ни одна из них не оказалась одета подобающим образом для формального знакомства. Вероника была в монашеском балахоне, а миссис Гардинер в розовой хлопчатобумажной ночной рубашке, украшенной вышивкой и мережкой, смявшейся от того, что она уже легла в ней в постель, и ее волосы украшали десятки папильоток.
– Пожалуйста, входите, мисс Маклауд.
Вероника кивнула и вошла в комнату.
Покои миссис Гардинер были меблированы скромно. Возле окна помещался мягкий и уютный стул, возле которого стояла скамеечка для ног, украшенная вышитой накидкой. Рядом круглый стол с лампой на нем. Напротив располагалась двуспальная железная кровать с пухлым матрасом. Одеяло было отогнуто: женщина наверняка уже спала, когда явился хозяин и разбудил ее.
Экономка была ненамного старше матери Вероники и обладала густыми каштановыми волосами, мягкими карими глазами и изогнутыми высокими бровями, придававшими ее лицу удивленное выражение. Миссис Гардинер, невысокая и кругленькая, источала теплоту и покой, будто исходившие от нее эмоции представляли собой некое неясное и приятное смешение.
Еще с минуту они внимательно созерцали друг друга, должно быть, не находя слов. Что могла сказать Вероника? Как бы объяснила свое появление и вид?
Миссис Гардинер направилась к кровати и принялась колдовать с простынями.
– Я не могу занять вашу постель, миссис Гардинер, – сказала гостья. – Если не возражаете, я посижу на стуле.
– Всю ночь, мисс?
Столько времени, сколько пробудет пленницей в доме Монтгомери Фэрфакса. Сказать это было бы не вполне справедливо. Точнее, пленницей собственной глупости.
В зеркале Вероника увидела себя радостной, почти счастливой. Там отражалось ее смеющееся лицо. Было ли это иллюзией, вызванной напитком, данным ей в Братстве Меркайи?
Когда наступит утро, она найдет способ вернуться в дом дяди и умолить его простить ее. Если это окажется невозможным, то хотя бы получит свою шкатулку. С ее помощью Вероника сможет раздобыть денег на возвращение в Шотландию.
Итак, у нее появился план, хоть он и оставлял желать лучшего.
Вероника уселась на стул у окна, поблагодарив миссис Гардинер за то, что пожилая дама дала ей теплое покрывало. Подоткнув его под замерзшие ноги, она закрыла глаза и притворилась спящей.
На следующее утро через час после наступления рассвета горничная сообщила хозяину о визитерах. Монтгомери уже был одет и ожидал их. Он спустился вниз в холл, где стоял граф Конли, закутанный в теплый плащ, шляпу и перчатки, в сопровождении двух сыновей, одетых точно так же и с точно таким же выражением на лицах, как у отца, – выражением праведного гнева.
У Монтгомери не было мажордома, но им не было надобности раздеваться. Они не собирались задерживаться надолго.
Будь он проклят, если окажет графу гостеприимство.
И в эту минуту Монтгомери было безразлично, что он нарушает долг гостеприимства, одно из сотен правил строгого британского этикета, который пытался ему преподать его поверенный Эдмунд Керр.
«Ты должен стремиться обуздывать свой характер, Монтгомери». Сколько раз в юности ему говорил это его брат Алисдэр? Слишком часто, чтобы не запомнить разочарование в его тоне.
Граф, по-видимому, понимал, что едва ли их встреча будет сердечной.
– Моя племянница здесь?
– Да, – ответил Монтгомери. – В обществе моей домоправительницы с того момента, как приехала сюда.
– Вы полагаете, сэр, этого достаточно? Вы только усугубили ситуацию.
– А чего вы от меня ожидали? Чтобы я оставил ее мерзнуть у вас на крыльце?
Пожилой гость выпрямился и выпятил грудь, как бойцовский петух.
– Через несколько часов весь Лондон будет знать, что она провела ночь в вашем доме.
– На попечении моей экономки, – возразил хозяин.
– Я понятия не имею о нравах американского общества, сэр, но в Англии наши женщины знают, как себя вести. То, что она проявила прискорбную неразборчивость, требует наказания.
– Какого? Изгнания из вашего дома?
– Отказавшись от этого, я признал бы, что потворствую ее глупости.
– А как насчет семейной поддержки и лояльности? – спросил Монтгомери.
Он старался сдерживаться. Стоял, сложив руки на груди и прислонясь спиной к стене, пристально глядя на всех троих гостей.
– Сомневаюсь, что всему Лондону известно о ее местонахождении. Сомневаюсь даже, что хоть кто-нибудь знает об этом. Заберите ее домой, накажите, как сочтете нужным, но не судите о ситуации превратно. Ваша племянница оказалась в тяжелой ситуации. Я оказал ей помощь. И это все.
– Она вернулась домой полуголой. Можете это объяснить?
Монтгомери не мог. Не мог, не сообщив, что Вероника оказалась обнаженной в присутствии нескольких десятков мужчин. Он сомневался, что подобное открытие улучшит положение.
– Между нами ничего не было, – сказал он. – Можете положиться на мое слово.
– Скажите это всему обществу, ваша милость, – возразил граф, намеренно подчеркивая титул собеседника. Это было намеком на то, что Монтгомери ни разу не обратился к нему должным образом.
Он и не имел такого намерения. Ему надоело прыгать в английские обручи, как цирковое животное.
– Вы ведь в Лондоне всего несколько месяцев, не так ли?
– Два месяца, – ответил Монтгомери. – Два.
Два бесконечно долгих месяца.
– Можете честно сказать, вы верите, что скандала не возникнет? Вы ведь, разумеется, знаете, как быстро в Лондоне распространяются сплетни?
Монтгомери неохотно кивнул.
– Все знают, кто вы, ваша милость. Или вы и это отметаете?
Монтгомери пожал плечами.
– Я сделал запрос относительно Братства Меркайи. Правдивы ли слухи, дошедшие до меня?
Монтгомери обменялся долгим взглядом с графом.
– Вчерашним вечером состоялся мой первый и последний визит туда.
– Но это не ответ на мой вопрос.
– Не знаю, что вы слышали, – сказал Монтгомери, – но это не то место, посетить которое я посоветовал бы женщине.
– Вероника ведь не пыталась скрыть свое имя?
Монтгомери снова неохотно кивнул.
– Есть все основания полагать, что ее узнали. И несомненно, ее репутация погибла, – констатировал граф бесстрастно.
Монтгомери стоял молча, ожидая продолжения. Собеседник не произносил ни слова. Тишину нарушало только негромкое тиканье часов на каминной полке в гостиной.
«Монтгомери», – услышал он раздражающе укоризненный голос Кэролайн.
Неужели он стал голосом его совести?
Неприкрытая правда заключалась в том, что племянница графа Конли оказалась в ужасном положении.
Обесчещенная девушка в Виргинии не имела будущего. Единственным ее шансом на нормальную жизнь была ссылка в другой штат к родственникам как можно скорей. Запятнанная голубка редко возвращалась в семью.
Но граф Конли не собирался отсылать Веронику. Он просто отказывался признавать ее. Она стала одной из тех женщин с беспросветной судьбой, которых Монтгомери часто встречал во время прогулок.
Он не нес ответственности за племянницу графа Конли. И не хотел за нее отвечать. Подумать только, в какую бездну он попал, защищая эту женщину.
«Поступи справедливо, Монтгомери!» – нежный и женственный голос Кэролайн, нашептывавший эти слова, не должен был вплетаться в его мысли.
Черт бы его побрал! Он вовсе не хотел поступать справедливо! Справедливость никогда за всю его жизнь не приносила ему ни утешения, ни радости. Справедливые поступки отлучили его от семьи, разрушили его будущее и привели в эту проклятую Богом страну!
– Зачем вы здесь? – спросил Монтгомери. – Чтобы забрать Веронику или оставить ее на ступеньках своего крыльца? Или просто собираетесь бросить ее в центре Лондона?
Граф Конли сделал несколько шагов вперед, а оба его сына стали справа и слева от него.
– Я приехал для того, чтобы предотвратить неизбежный скандал. Весь Лондон знает, ваша милость, кто вы. И не важно, верите вы этому или нет. Так или иначе, следует исправить положение любыми возможными средствами.
В Виргинии быстрым и действенным способом исправить ситуацию означало вступить в брак. Пара могла совершить свадебное путешествие, навестив кого-нибудь из родственников, или посетить целебные источники. Через несколько месяцев она бы вернулась домой, и, если бы родился младенец, старые кумушки начали бы производить подсчет на пальцах. Но они делали бы это втихомолку, не привлекая внимания общества.
Но проблема заключалась в том, что Монтгомери не прикасался к Веронике Маклауд. И даже не думал об этом. По правде говоря, он попытался быть всего лишь порядочным и честным человеком среди десятков мерзавцев.
Возможно, ему следовало держаться в тени и позволить остальным делать с ней то, что они собирались, но тогда он возненавидел бы себя за свою бездеятельность. Он бы нес ответственность за ее растление точно так же, как те, кто собирался сделать с ней это.
Ничего не предпринимать – означало показать себя трусом, как вчера, так, к сожалению, и теперь.
Рок нависал и опустился на него темным облаком, которое он ощущал над собой всю ночь.
– Не вижу иного выхода, сэр, – сказал граф Конли, будто подслушав его мысли.
Он, черт возьми, тоже не видел.
– Я не готов жениться, – сказал Монтгомери.
Уголки губ графа Конли приподнялись в полуулыбке.
– А я не готов к тому, чтобы скандал запятнал мое имя и семью, сэр. Мы распространим слух о том, что это союз по любви. Общество восприимчиво к таким импульсивным решениям.
– Едва ли это покажется разумным.
Собеседник слегка наклонил голову, и этот царственный жест еще больше его раздосадовал.
– Конечно же, у вас есть выбор, ваша милость.
Жениться на Веронике Маклауд или предоставить ее собственной участи.
И в этот момент Монтгомери честно желал второго. Вероника была глупа и опрометчива и все же не заслуживала наказания, на которое ее обрекал дядя.
Граф Конли кивнул, по-видимому, удовлетворенный.
– Сейчас Вероника вернется со мной домой. Через два дня состоится свадьба. Этого времени вам хватит, чтобы получить особую лицензию.
– Даже если я американец?
– Деньги устраняют множество препятствий, сэр. Даже для американцев.
Несколько секунд, отмеряемых тиканьем часов, Монтгомери в упор смотрел на графа Конли.
Перед рассветом он не спал, пытаясь решить, как ему найти способ выбраться из затруднительного положения. Решение так и не было им найдено. Но он не мог продолжать стоять здесь просто так.
– Я женюсь на ней, – сказал он. – Будь я проклят, женюсь.
Миссис Гардинер прервала ее удивительно спокойный сон. Это был сон о справедливости, невинности и чистой совести, лишенной угрызений и раскаяния, что едва ли соответствовало положению, в котором Вероника оказалась, и она была благодарна этому сну.
– Прошу прощения, мисс, но его милость желает встретиться с вами внизу.
Вероника опустила глаза на ненавистный коричневый балахон.
– Посмотрим, есть ли у какой-нибудь из горничных платье, которое вы смогли бы одолжить, – сказала миссис Гардинер, правильно истолковав ее взгляд.
Она покачала головой:
– Это теперь не важно.
Монтгомери Фэрфакс уже видел ее одеяние и даже более того.
– На вас нет башмаков, мисс.
Вероника опустила глаза на свои ноги, будто только теперь открыв, что они босые.
– Я их потеряла, – заявила она и улыбнулась домоправительнице, стараясь показать, что это не бог весть какая потеря.
По сравнению с потерей дома и безопасности. При полной неясности в отношении будущего какое значение имела потеря башмаков?
Вероника скользнула за ширму, совершила обязательное утреннее омовение и, покончив с этим, вышла из комнаты и спустилась вниз. Задержавшись на площадке, она устремила взгляд вниз на дядю Бертрана и стоявших за его спиной Адама и Алджернона.
Дядя Бертран поднял на нее глаза. Она не совершила ошибки: не попыталась заговорить с ним первой. Возможно, Вероника не была искушенной в образе жизни светского общества Лондона, как ее кузины, но очень хорошо чувствовала, как себя вести, когда речь шла об отношениях с людьми.
Дядя Бертран всегда предпочитал главенствовать.
Сейчас он смотрел на нее с отвращением. И, по правде говоря, она не осуждала его за то, что ее появление так раздосадовало всех присутствующих. Она не причесалась и не была одета должным образом, как и накануне.
– Здесь нет мистера Фэрфакса? – спросила Вероника, спускаясь по оставшимся ступенькам.
– Он одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер, и более пристойно именовать его вашей милостью.
Прежде чем Вероника смогла заговорить, дядя Бертран махнул рукой, указывая на дверь.
– Ты едешь домой.
Неужели он ее простил?
Что сказал ему Монтгомери Фэрфакс, что настроение дяди столь разительно изменилось?
Вероника сжала руки перед собой, чтобы удержаться от многочисленных вопросов и не раздражать ими дядю.
– Благодарю вас, дядя, за то, что простили меня, – сказала Вероника.
Испытываемая ею благодарность умерялась сознанием того, что все это повлечет за собой лишение ее дядиной щедрости.
– Я тебя не простил, – ответил дядя решительно. – Ты останешься с нами, пока его милость не выхлопочет особую лицензию. Ты выйдешь замуж, Вероника.
Потрясенная, Вероника лишилась дара речи и могла только смотреть на дядю.
Поскольку она не сказала на это ни слова, он продолжал:
– Его милость понимает, что, хотя создавшаяся ситуация – не его рук дело, невозможно и помыслить ни о чем другом.
– Замуж? – произнесла Вероника наконец, прочистив горло. – Я не знаю этого человека, дядя.
– Тебе бы следовало подумать об этом до того, как ты появилась перед ним обнаженной.
Как ни странно, сейчас она не могла думать ни о чем.
– Можешь считать, что тебе повезло. Его милость – богатый человек. По крайней мере в отличие от своей матери ты будешь хорошо обеспечена.
– Мой отец был уважаемым ученым, – сказала Вероника. – Учителем.
– Не сумевшим сохранить свое место еще до твоего рождения. Он погряз и барахтался в своей поэзии, Вероника, – сказал дядя, демонстрируя свое отвращение к этому роду деятельности, каждое его слово было полно презрения.
Поэзия ее отца была прекрасна. Лирична и трогательна. К сожалению, ничего из нее не сохранилось. Но если бы она смогла показать ее дяде, он оценил бы великий талант ее отца.
– Крышу над головой вам обеспечило наследство твоей матери.
На это у нее не нашлось ответа.
Дядя повернулся и кивнул сыновьям. Ни Алджернон, ни Адам не смотрели на нее. Они посторонились, давая ей пройти следом за дядей Бертраном.
Всю дорогу до дома Вероника ухитрилась молчать, и этот подвиг дался ей легко. Похоже, никто из сидевших в карете не был склонен к разговорам, и меньше всего они стремились разговаривать с ней.
Теперь, вместо того чтобы оставаться бедной родственницей, Вероника должна была выйти замуж. И вместо того чтобы всю жизнь провести в доме дяди Бертрана, обретала мужа.
Теперь она становилась свободной не только от Аманды, дяди Бертрана, тети Лилли и четырех остальных кузин и кузенов, но обретала свой дом и семью.
Ей хотелось танцевать. Или, принимая во внимание обстановку, хотя бы отбивать такт ногами по полу кареты. Если бы она начала петь во весь голос, ее кузены Алджернон и Адам только ткнули бы друг друга в бок и что-нибудь пробормотали насчет слабоумной Вероники, выставлявшей себя на посмешище. Неужели у этой девицы совсем нет мозгов и здравого смысла? Дядя Бертран только снова хмуро взглянул бы на нее, впрочем, он и так не переставал хмуриться.
Муж. У нее появится муж. И не просто муж, а американец – Монтгомери Фэрфакс.
Он был чужаком, незнакомцем.
Возможно, ей бы следовало смотреть на вещи более реалистично. Правда, он был красивым мужчиной, но ведь внешность мужа не так важна, как другие качества.
Монтгомери был добр и, по-видимому, способен к состраданию. Иначе не стал бы спасать ее от членов Братства Меркайи.
Но ничуть не обрадовался этому. Когда он смотрел на нее, в его взгляде не было ни крупицы теплоты. Ее «дар» позволил ей почувствовать в какой-то степени его боль. Может, он кого-то оплакивал? Боль, которую Вероника почувствовала в Монтгомери, была сильной и глубокой. Скорбел ли он по утраченной любви?
Надавил ли на него ее дядя, чтобы заставить его милость жениться на ней?
Едва ли его сподвигла на брак сила чувств к ней. Он видел гораздо больше, чем ее стройные лодыжки. Но все, что он сделал после этого, передал ее своей домоправительнице и оставил на всю ночь в обществе этой дамы.
А что бы она сделала, если бы он попытался воспользоваться этой ситуацией? Конечно, Вероника бы сказала ему совершенно определенно, что она молодая женщина, совершенно не такого сорта, несмотря на то что ее поступки свидетельствовали о другом.
Но Монтгомери ничего не попытался сделать. Он вел себя как образцовый джентльмен.
Чтобы стать хорошей женой, она должна узнать о будущем муже как можно больше. Хотя бы для того, чтобы выразить ему свою благодарность за то, что он дважды спас ее. В первый раз от беды, в которой она была повинна сама, и во второй от мрачного и беспросветного будущего.
Карета остановилась перед домом, и дядя хмуро посмотрел на нее. Вероника кивнула, отвечая на невысказанный им упрек, и ждала, пока вперед пройдут кузены Алджернон и Адам, чтобы последовать за ними.
Вероника быстро поднялась по ступенькам, радуясь тому, что тетки не было видно. Она хоть и догадывалась, что отчитывать ее будут тем же утром, но позже.
Вероника закрыла за собой дверь спальни и прислонилась к ней спиной, прижимаясь ладонями к прохладному дереву.
Она вышла на середину комнаты и закружилась, широко раскинув руки. Это был танец полной, совершенной радости. Она описала круг один раз, два, три, четыре раза, прежде чем упасть на кровать с закрытыми глазами и улыбкой на устах.
Вероника Мойра Маклауд произнесла шепотом страстную благодарственную молитву. Стать женой даже самого худшего из мужей предпочтительнее участи бедной родственницы.
Ее величайшая надежда исполнилась. Она спасена.
– У тебя возникли с ним близкие отношения?
Вероника замерла. Затем медленно поднялась, приняла сидячее положение и увидела Аманду, стоявшую в дверном проеме.
– Ты, Аманда, сделала то, что собиралась.
Вероника терпеть не могла Аманду и, когда они оставались одни, отказывалась от притворства и фальшивого дружелюбия. В последние два года она пыталась всеми силами полюбить девушку или хотя бы найти почву для дружеских отношений. В Аманде было нечто такое, чего никто, кроме Вероники, не замечал, а именно некоторая особая жестокость, отталкивавшая ее настолько сильно, что она старалась избегать общества кузины.
Из всех ее кузин Аманда, вероятно, казалась самой хорошенькой со своими светлыми волосами с рыжеватым отливом и зелеными глазами, острыми, как льдинки. Черты ее лица были красивыми, и хотя она была ниже ростом, чем Вероника, и с более пышной фигурой, вне всякого сомнения, Аманда представляла собой образец женской красоты. А Вероника во всех отношениях являлась и внешне и внутренне прямой противоположностью кузине.
С того момента как Вероника переехала в дом родственников, Аманда делала все возможное, чтобы испортить ей жизнь. Домочадцы считали Аманду доброй, благородной и искренне озабоченной благополучием шотландской кузины. И она и Аманда понимали, что их расположение друг к другу показное.
– Ведь это ты сообщила обо мне дяде Бертрану?
– А ты бы хотела, чтобы я солгала ради тебя, кузина? – спросила Аманда. – Я должна была это сделать. Особенно потому, что беспокоилась о тебе. Почему ты ушла из дома ночью?
– Ты могла бы спросить об этом меня, прежде чем наушничать отцу, – ответила Вероника.
– Долг моего отца – заботиться о тебе, Вероника, потому что у тебя больше нет никого из родных.
Об этом Аманда твердила каждый день. По ее мнению, Бог не должен был позволить кузине ни на минуту забыть о том, что она сирота.
До нынешнего утра Вероника была обречена сидеть в углу и всю оставшуюся жизнь оставаться тенью, ненавязчивой, еле заметной фигурой, о которой люди мимоходом замечали бы: «Ах, она? Это Вероника. Не обращайте на нее внимания. У нее, бедняжки, никого нет, кроме нас».
Однако вместо наказания за глупость она обрела мужа.
Аманда вошла в комнату, закрыла за собой дверь и села на скамейку под окном.
– Ты так и не ответила. Вы уже были близки?
– Неужели я не заслужила того, чтобы ты оставила меня в покое, Аманда?
Аманда разразилась веселым смехом:
– Иногда, кузина, я думаю, что мы с тобой единственные полностью понимаем друг друга. Я не нуждаюсь в том, чтобы окружать себя ореолом таинственности, и ты можешь говорить со мной совершенно откровенно и свободно.
Вероника не ответила. Бывая с Амандой, она предпочитала воздерживаться от разговоров и не реагировать на каждую ее колкость.
Аманда повернулась к ней с улыбкой, столь очаровательной, что и Вероника могла бы поверить в ее искренность, если бы не выражение глаз кузины.
Аманда выставила носок туфли из-под юбки и теперь изучала ее.
– Я истратила все карманные деньги, – сказала она. – Все до пенни.
– Тебе следует обращаться с деньгами более бережно, – ответила Вероника.
– Думаю, ты права, кузина, и, если бы ко мне в руки попало еще немного денег, чтобы дожить до выдачи карманных в следующем месяце, я была бы всецело на твоей стороне. В конце концов, тебя не стали бы так строго наказывать. Ты ведь знаешь, что отец прислушивается к моим словам.
Вероника слишком хорошо это знала.
– Ты повела себя крайне глупо, Вероника, – сказала ее кузина, садясь с ней рядом и глядя на нее с кошачьей улыбкой.
Вероника закрыла глаза, чувствуя приближение состояния, предшествовавшего проявлению ее «дара». Сначала ее омыла волна тепла, наплыв эмоций, исходящих от другого существа.
Когда они исходили от Аманды, Вероника различала не одну, а целый их букет. Все вместе они образовывали нечто прозрачное, сродни недожаренной рыбе. Примерно так, как если бы кузина еще не решила, как Веронику уязвить, склонна ли она к добру или злу. Сейчас Аманда как будто слегка забавлялась, была несколько возбуждена, но все ее чувства пронизывал гнев.
Вероника открыла глаза и посмотрела на кузину:
– Почему ты меня невзлюбила, Аманда?
За несколько секунд, пока она смотрела на Аманду, лицо ее собеседницы изменилось. Сначала с него исчезло веселье, на смену которому пришла настороженность, а это можно было редко наблюдать на лице ее кузины.
– Что ты хочешь сказать?
– Ты невзлюбила меня с самого начала, с первого дня. Почему?
Пока Аманда оглядывала комнату, лицо ее обретало жесткое выражение. И теперь она даже не казалась хорошенькой.
– Если бы не ты, эта комната принадлежала бы мне. Она больше остальных и самая солнечная. Так нет, лучшую комнату надо было отдать Веронике.
– Неужели из-за комнаты? – спросила Вероника, не в силах этому поверить. – Ты невзлюбила меня из-за комнаты? Почему же ты ничего не сказала? Я бы с радостью поменялась с тобой комнатами.
Аманда смотрела на нее злыми прищуренными глазами:
– Никто бы этого не допустил. Все всё делали для бедной маленькой осиротевшей Вероники.
Неужели? Она этого не замечала.
– Если бы не ты, у меня было бы больше карманных денег.
Впервые с момента, как Аманда ступила в комнату, Веронике стало весело.
– Но не можешь же ты винить меня, кузина, в своей расточительности.
– До того как ты здесь появилась, у меня всегда было достаточно карманных денег. А теперь отец выкраивает часть их для тебя.
Аманда встала и направилась к двери.
– Знаю, тебе сейчас грустно, – сказала она самым нежным голоском. – Предоставлю тебе несколько часов поразмышлять над этим. Ты очень расстроила отца. Я могу облегчить твою жизнь.
Вероника улыбнулась.
– Мне не понадобится твоя помощь, – сказала она. – Видишь ли, я выхожу замуж. И да, у меня была с ним восхитительная близость, Аманда. Целую ночь много часов подряд мы наслаждались скандальной, необузданной, восхитительной страстью.
И Вероника с улыбкой захлопнула дверь перед носом Аманды.
Два года она ждала этой минуты.
Глава 5
Монтгомери уставился на кипу бумаг, переданных ему поверенным:
– Все это?
– Да, ваша милость. Теперь ваша претензия признана палатой лордов, и вам придется подписать множество документов.
– А когда я с этим покончу, вы сможете отправиться домой. Это так, Эдмунд?
Его поверенный Эдмунд Керр в ответ только слабо улыбнулся.
Керр был примерно одного с ним возраста – не мальчик, но и не старец, впадающий в маразм. И это пошло Монтгомери на пользу, ибо Керр смог разыскать его в Америке, приложив к этому все возможные усилия. Последние два месяца были потрачены на плавание по лабиринтам сложной юридической казуистики, необходимое для того, чтобы Монтгомери признали одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. В целом это было неблагодарное дело, как и связанные с ним обязанности.
– Все это?
– Да, ваша милость. Теперь ваша претензия признана палатой лордов, и вам придется подписать множество документов.
– А когда я с этим покончу, вы сможете отправиться домой. Это так, Эдмунд?
Его поверенный Эдмунд Керр в ответ только слабо улыбнулся.
Керр был примерно одного с ним возраста – не мальчик, но и не старец, впадающий в маразм. И это пошло Монтгомери на пользу, ибо Керр смог разыскать его в Америке, приложив к этому все возможные усилия. Последние два месяца были потрачены на плавание по лабиринтам сложной юридической казуистики, необходимое для того, чтобы Монтгомери признали одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. В целом это было неблагодарное дело, как и связанные с ним обязанности.