Напротив, если время затрачено,- это должно быть оправдано! Письмо написано - нельзя не послать! Никогда не должно быть времени, потраченного зря! А какие будут последствия - это дело третьестепенное.
Перестали Солженицыну нравиться Франс, Куприн, Паустовский.
Он посчитал вдруг Куприна в основе писателем "слабым и мелкотемным". А предвидя возражения, даже попытался объяснить литературные явления математическим образом: "Гранатовый браслет" и "Суламифь", отчасти "Поединок" - исключения, просто "по теории вероятности среди такого множества попыток должны были быть и удачи".
При своей склонности к преувеличениям Александр Исаевич не замечает даже, что по этой "теории" у любого графомана могут быть шедевры.
Постепенно муж остывает к Паустовскому, которого очень любил. И даже начинает обвинять его в том, что он "не нашёл своей темы - в эпоху, в которую нельзя было не найти своей темы".
Он неодобрительно отнёсся к тому, что Паустовский "закатился в автобиоповесть, грозящую стать двумя томами из семи".
Масло в огонь подлило ещё то, что в "Новом мире" начали печататься мемуары Ильи Эренбурга, которые на первых порах Александру Исаевичу не понравились. Вообще он считает, что "автобиоповесть" есть, с одной стороны, "продукт чрезмерной любви автора к себе", а с другой - следствие его беспомощности - "неспособности подняться до художественного обобщения виденного".
Солженицын не против мемуаров вообще, он лишь против мемуаров писательских! Принципиально против!
Обычно считают, что первой публикацией Солженицына была напечатанная "Новым миром" повесть "Один день Ивана Денисовича". Отнюдь нет...
В марте месяце 1959 года за три с половиной года до "Одного дня Ивана Денисовича", в рязанской областной газете "Приокская правда" появилась заметка "Почтовые курьёзы", автором которой был Солженицын. Речь шла в ней о задержке доставкой письма.
Через год Солженицыным написано ещё одно произведение подобного жанра, с жалобой на продажу двух железнодорожных билетов на одно и то же место.
Оно было послано в газету "Гудок". Но газета почему-то от публикации воздержалась...
В ноябре 60-го года Александр Исаевич посылает в "Литгазету" свою статью, озаглавленную "Эпидемия автобиографий". Приведя весьма, как ему казалось, веские аргументы, Солженицын спрашивает: "Писателю, способному творить, зачем писать простую автобиографию. О тех, кто будет достоин,напишут современники, напишут литературоведы". Так "не пора ли хоть редакциям журналов остановить эту эпидемию писательских автобиографий?" взывал Александр Исаевич.
Подпись была: А. Солженицын, преподаватель.
А ещё ниже была сделана приписка:
"Я хотел бы не получить любезного извинения, что "к сожалению, редакция не располагает местом для напечатания". Если я прав - прошу поместить. Если я не прав - прошу возразить".
Ответ ("бездарный, бледный") из "Литературной газеты" пришёл через 11 дней. Конечно, он не удовлетворил Солженицына.
Итак, "Литературной газетой" Солженицын понят не был. Не понял его и Паустовский, которому он послал копию своей статьи "Эпидемия автобиографий".
Ответа вообще не последовало.
Александр Исаевич недоумевал. Ведь он "высоко похвалил его 1-ю часть", которая сделана как бы в виде "цепи непринуждённых новелл"...
Что до мемуаров Эренбурга, то сначала Александр Исаевич высказывался о них очень резко: обвинял его в том, что он, мол, спорит с мертвецами и доказывает живым, будто он - честный, что он - гений, что он - очень умён. Но продолжение воспоминаний понравилось, и Солженицын писал друзьям, что Эренбург вспоминает "по-деловому" и с попыткой глубоко осмыслить гражданскую войну. "Есть глубокие мысли, которые я нигде прежде не встречал. Интересны и многие портреты".
Итак, гнев сменён а милость, даже более того! А причина элементарна. Тема гражданской войны всегда занимала Солженицына! А вот Ивашёву-Мусатову, вероятно, интересней было бы прочесть у Эренбурга "О картинах, им не виданных", которые Солженицына интересуют так же мало, как и мнение Эренбурга о них. Литературное произведение оценивается с точки зрения своих интересов, своей настроенности, направленности, векторности. А от строжайшей векторности нетрудно сорваться уже и в нетерпимость. Во властное желание обязательно навязать своё мнение другим! Свои литературные и житейские вкусы!
Гораздо позже, когда Солженицын стал известен, когда другим писателям было уже не безразлично его мнение, Г. Владимов прислал ему свою только что напечатанную вещь - роман "Три минуты молчания". Начал читать её Александр Исаевич с интересом. Ему понравилось, что герой-моряк расстаётся с морем. Но как только моряк решил возвратиться на свой траулер, книга была отложена в сторону. Разве мало неразрешённых проблем на земле? Все писатели должны ориентироваться на критерии и вкусы Солженицына!
"Нержин никогда не читал книг просто для развлечения. Он искал в книгах союзников или врагов, по каждой книге выносил чётко разработанный приговор и любил навязывать его другим".
Он ещё долго не успокаивается. Вернётся к этой теме даже в рассказе "Для пользы дела", написанном весной 63-го года. Правда, маловероятным кажется, чтобы данная проблема так волновала студентов техникума!.. Но автора это не смутило: "Мальчик в очках, со смешным коротким ёжиком нападает на "мемуары"! - "Каждый, кто лет пятьдесят прожил, обязательно печатает мемуары: как родился, как женился, это ж каждый дурак может написать!"
А сам Александр Исаевич разбрасывает частицы своего автобиографического по разным произведениям, сливаясь то с одним, то с другим из своих литературных героев, которые не просто он, а сплав из него и ещё кого-то, иногда только воображаемого.
Больше всего Солженицын слит с Нержиным. Но мы находим его и в Немове ("Олень и Шалашовка"), и в Шухове, и в Зотове ("Случай на станции Кречетовка"), и в Алексе ("Свеча на ветру"), и в Костоглотове ("Раковый корпус"), в котором много и от знакомого нам Ильи Соломина; угадываем его и в Воротынцеве ("Август Четырнадцатого"). В последнем случае Солженицын как бы примысливает себя к совсем другой эпохе, совсем другим обстоятельствам. Он описывает себя в нём таким, каким сам был бы в таких условиях или, что довольно часто, каким хотел бы быть...
Чтобы закончить разговор о склонности Александра Исаевича к крайним суждениям, приведу одну его мысль в пользу классики. Он говорит о том, что современные коренные вопросы - это всё те же вечные вопросы, которые "только с каждым десятилетием меняют наряд". "Поэтому у Пушкина - в "Пророке", в "Анчаре", в "Брожу ли я..." - можно гораздо больше почерпнуть, чем, например, у Суркова или Евгения Евтушенко".
Как-то мы посмотрели 2-ю серию фильма "Иван Грозный" - "Боярский заговор", сделанный Эйзенштейном. Александр Исаевич его не одобрил. "Такая густота вывертов, фокусов, находок, приёмов, новинок - так много искусства, что совсем уже не искусство, а чёрт знает что",- писал он Зубовым.
В том же 60-м году, в котором Солженицын напал на писателей, занявшихся писанием автобиографий, он ополчился и против кино. Правда, на этот раз статья не писалась и ничего не посылалось ни в журнал "Искусство кино", ни в какую-нибудь газету... Прочесть мрачные прогнозы о будущем кино привелось только Зубовым: "...такое впечатление, что вся мировая кинематография идёт на снижение... От средней книги получаешь больше удовольствия, чем от среднего фильма".
В контексте письма это звучало тем менее убедительно, что начиналось оно с признания, что "Кроткую" мы пропустили, "Таманго", по слухам,ерунда, а "Судья" - "ничего, но можно и не посмотреть".
А звучала эта оценка - "вся мировая кинематография идёт на снижение" так, будто Солженицын вернулся по крайней мере с международного кинофестиваля.
Снова - нетерпеливая поспешность в выводах!..
Сомнения за судьбу кино Солженицына не оставляли и позже. "Боюсь, что будущее кинематографа, которое предвидел Л. Толстой, или уже миновало, или разменялось, не состоялось",- писал он.
* * *
Увы, мой институт всё больше становился для меня лишь средством заработка. Всё, что бы я ни делала, я любила делать с увлечением. А там этого уже не было. Я как бы перегорела... В преподавании добралась до своего потолка, выше которого уже не могла прыгнуть, а настоящую научную работу, которой занималась в Москве, в Рязани я наладить не сумела.
Гораздо большее удовольствие, чем чтение лекций, доставляла мне помощь мужу, занятия музыкой, английским языком, фотографией. Научилась шить и для себя и для мужа.
Что касается занятий музыкой, то мне очень не хватало руководства. Следуя советам мужа, который ставил мне себя в пример, я стараюсь двигаться вперёд, штудируя книгу Г. Нейгауза "Искусство игры на фортепиано".
Сделала попытку устроиться в областную рязанскую филармонию, но без руководства потеряла форму. Какая филармония...
Муж подсмеивается надо мной за мои многообразные увлечения и порывы и считает, что всё-таки я не нашла пока ещё своего стержня в жизни. Действительно, моё индивидуальное ещё просит какого-то выражения. Но стержень есть. Это - любовь к мужу. Наши отношения были таковы, что моя жизнь была полностью или почти полностью подчинена его интересам, его работе. Не случайно наши друзья Зубовы подшучивали надо мной, называя меня "чеховской душечкой".
А "душечка" была его идеалом! Он мне в своё время рассказывал, а потом как-то вспоминал об этом и в письме к Зубовым, что ещё в Кок-Тереке сделал фотоотпечатки толстовского послесловия к "Душечке" и давал их читать или посылал "многим своим предполагаемым невестам". Причём, никого перспектива стать такой женщиной не привлекла. И "лишь Наташа в 1956 г. в Торфопродукте - прочтя, согласилась тотчас и полностью".
Это было вовсе не жертвой, а моим естественным состоянием. Именно потому так тяжела будет будущая разлука! И только тогда, слишком поздно, пойму, что нельзя в наш век ни для кого, даже ради самого выдающегося человека, становиться "чеховской душечкой"!
Разнообразие в нашу размеренную жизнь со строго заведённым распорядком вносили гости, хотя и очень редкие.
Приезжал к нам ещё раз Николай Андреевич Потапов. К тому времени "Андреич" перебрался на строительство Воткинской ГЭС, на Каме, где был начальником управления электромонтажа.
Несколько раз к нам приезжал Д. М. Панин. Бывали и другие друзья.
Из моих подруг приезжала ко мне только Шура Попова, да один раз, проездом, была у нас Ирочка Арсеньева из Ростова, подруга детских лет.
Все приезды Шуры не обходились без нашего с ней музицирования. Однажды сделали запись на магнитную ленту нашего небольшого концерта: Шуман, Шуберт, Римский-Корсаков, Векерлен...
Все эти гости приезжали не неожиданно, были, так сказать, плановыми гостями.
Пожалуй, только один гость свалился к нам, как снег на голову! Хотя муж мой не виделся с нежданным посетителем 15 лет, да и виделся всего только один раз, в поезде, узнал он его тотчас же. Уж больно характерна была наружность у знакомого нам Лёни Власова.
Успевшие когда-то так быстро подружиться, Александр и Леонид оживлённо проговорили весь вечер.
Власов часто бывал в командировках в Москве (жил он в Риге) и рад бы был нас навещать. Но уже во второй приезд почувствовал, что Александр с ним очень сдержан, и понял, что "просто так" к нам приезжать не годится... Дело ограничилось редкой перепиской.
Впрочем, что Власов! Запомнившееся, но всё-таки мимолетное знакомство. Когда в Рязань переедет Николай Виткевич, я буду в восторге. Думалось: столько пережито им и Александром вместе. Муж познакомился с Николаем на десять лет раньше, чем со мной... Всё время рядом: школа, университет, МИФЛИ... Они были вместе и на фронте, и в тюрьме... А Солженицын сразу же охладил мои пылкие эмоции.
- В гости ходить будут... Подарки делать надо...
Из родственников к нам изредка приезжала погостить тётя Женя, мамина сестра. А во второй половине января 61-го года приехала тётя моего мужа (жена его дядюшки по материнской линии - Романа) Ирина Ивановна Щербак.
Тётя Ира, "весьма поладившая со всеми нашими старушками", как констатировал мой муж, чувствовала себя у нас хорошо и легко.
Показали ей Рязань, свозили в нашу милую Солотчу. Эта поездка имела ещё и деловую сторону. Не согласится ли Ирина Ивановна переехать к нам поближе? В деревне Давыдове, рядом с Солотчей, продавался дом с садом. Мы могли бы купить дом и поселить её там. А сами будем постоянно её навещать, обеспечивать всем необходимым, помогать по хозяйству, проводить там выходные дни, а то и жить неделями.
Тёте Ире очень там нравится. А всё-таки как-то боязно трогаться с привычного места. Да и как же быть с кошками?.. С ними ведь в поезд не посадят...
"Нет,- говорит она,- лучше стариков не трогать с насиженных мест!" Не решилась Ирина Ивановна на резкую перемену своей жизни. Предпочла одиночество в маленькой каморке... Одиночество, которое она делила со своими четвероногими.
После отъезда между тётей Ирой и моей мамой началась оживлённая переписка. Сначала считалось естественным, что писала в основном моя мама, что все заботы с посылкой денег, посылок она взяла на себя. Но с годами начала расти обида на племянника - сам почти не пишет ей. Больное старческое воображение обвинило в этом нас с мамой. Это мы отгораживаем от неё Саню. Я не сдержалась и ответила ей. Напомнила, как она когда-то, пожалев кошек, предпочла их Сане.
Те, кого интересует Солженицын и его книги, знакомы с Ириной Щербак. Задолго до ноябрьского номера западногерманского журнала "Штерн" за 1971 год о ней написал сам Солженицын. Ирина Щербак в молодости описана под своим собственным именем в "Августе Четырнадцатого", а в старости - в "Свече на ветру" (тётя Христина). Из этих произведений известно о её набожности.
Но Ирина Ивановна не просто верующая. Свои оригинальные взгляды она излагала в многочисленных письмах моей маме, посвящённых, помимо прочего, опекаемым ею кошкам. В одном есть такие строки:
"Вот они истинные последователи Христа. А люди далеко стоят от учения Христа".
Постараемся понять старую женщину. Не могла она простить оскорбления, которое я нанесла "истинным последователям Христа". И не вызывает удивления её "ценная информация" сотруднику "Штерна". Он, Дитер Штейнер, оказался, кстати, на уровне старушки. По-видимому, в данном случае версии тётушки больше устраивали редакцию, чем истина. Между прочим, Ирина Щербак превратила меня, казачку, в "дочь еврейского торговца" и сделала меня из жены Солженицына его "любовницей" вовсе не из желания исказить факты. Просто - это самые ругательные слова в лексиконе тётушки! Если кто и удивил меня, то это Александр Исаевич. В четырехчасовом интервью, на сей раз не жалея времени, он подробно комментировал вышеназ-ванную статью. Только в мою защиту у него не нашлось ни единого слова. Правда, год спустя, он пообещал мне... "посмертную реабилитацию" (!).
* * *
Ещё некоторое разнообразие в нашу жизнь вносили нечастые поездки в Москву. Обычно они носили деловой характер: научные конференции у меня, командировки в Академию педагогических наук - у мужа. Изредка мы попадали в столицу вместе.
В мае 60-го года мне удалось побывать в Москве на выставке английских художников, на выставке Рериха-сына, посмотреть блестящую пьесу Уайльда "Веер леди Уиндермиер". А ещё в тот раз, случайно проезжая на автобусе по Новослободской улице, довелось увидеть, как разрушали вселявшую ужас кирпичную стену Бутырской тюрьмы... Мне это показалось символом того, что страшное прошлое уходит навсегда...
Александр, попадая в Москву, всегда стремился повидаться с Паниным, Копелевым, Ивашёвым-Мусатовым... А как-то они все четверо собрались вместе на квартире сестры Дмитрия Михайловича 9 февраля 1959 года, в 14-ю годовщину ареста моего мужа.
Каждый из них до этого побывал на Художественной выставке в Манеже. Причём Александр чувствовал себя шокированным "неприличной выходкой польских художников", которые заняли всё отведённое им помещение либо под сугубо абстрактную, либо под совершенно экспрессионистскую живопись. Ни одной картины в духе реализма! Тем не менее эти залы были полны народа, в них возникали стихийные споры, царило большое оживление.
Ивашёв-Мусатов сказал, что все великие художники были "в какой-то мере абстракцио-нистами", даже Рембрандт и Рублёв, которые уравновешивали фигуру не фигурой же, а, например, поворотом; цвет - не цветом же, а, например, взглядом". И хотя нынешние абстрак-ционисты "есть люди без сердца" и "создают не дом, а скелет дома и предлагают нам в нём жить", полное пренебрежение абстрактной живописью привело бы "к упадку орнаментального и декоративного искусства".
* * *
Я рассказала о наших занятиях на протяжении учебного года: осенью, зимой, весной... А что было в промежутке? В летние месяцы?.. Тут уж в нашу размеренную жизнь врывалось нечто совершенно другое, новое, свежее, совсем другие впечатления!.. Мы вырывались на простор!
Наш отдых редко малоподвижен. Разве что две недели в 59-м году в Черноморском с утренними и вечерними купаниями. Больше мы всё время в движении. Причём маршрут составлен заранее. А также строгий график, предусматривающий и пересадки, и остановки, и - попутно - встречи с друзьями. Для этого заранее изучено железнодорожное или пароходное расписание, посланы запросы, припасены карты и справочники, составлены карточки по особо достопримечательным местам.
Поезда подбрасывали нас в разных направлениях, радиусами от Москвы. То в Ленинград, а из него в Осташков или в Прибалтику, то в Крым или на Кавказ, то во Владимир, а то и в Иркутск... А там уже - более ближние поездки или походы по намеченным маршрутам.
Кроме Волги, Оки и Москвы-реки, на теплоходах мы плавали ещё по Днепру, по Каме и Белой, по Енисею.
Самой удивительной рекой нам показался, конечно, Енисей.
А на Днепре больше всего покорил нас Канев - город, где похоронен поэт Шевченко. Канев живописно расположился на покрытых лесом холмах. Запомнились яркие многочисленные ночные огни пылающих металлургических печей Днепродзержинска. Очень величественно предстаёт со стороны Днепра древний Киев с обращённым к реке памятником святому Владимиру.
Много было совершено нами прогулок по прекрасному Киеву. Удалось проникнуть даже в Кирилловскую церковь, где много лет ведутся реставрационные работы, посмотреть интересные фрески Врубеля...
* * *
2 ноября 59-го года Лев Зиновьевич Копелев приехал в Рязань прочесть лекцию о Шиллере. У нас он пробыл лишь с вечера до утра. Перелистав рукопись "Ивана Денисовича", отмахнулся от неё, небрежно бросив: "Это типичная производственная повесть". Да ещё нашёл, что она перегружена деталями.
Однако через два года с помощью того же самого Копелева повесть была передана в "Новый мир".
ГЛАВА VIII
Перекрёстки
В ноябре 1962 года, через несколько дней после публикации "Ивана Денисовича", я везла, ошалевшая от счастья, в Москву два новых рассказа мужа. В нашем удобном электропоезде Рязань - Москва, с мягкими сиденьями и откидными спинками и столиками, так уютно бывало всю трёхчасовую поездку читать и даже делать записи. Но на этот раз она прошла в оживлённой беседе. Попутчиком оказался доцент моего института. Разговор коснулся "Нового мира".
- Вообще-то я его не читаю,- сказал он,- но вот 11-й номер надо будет достать. Кстати, вы читали статью Симонова в "Известиях"?
- Читала не только статью Симонова, но и самого "Ивана Денисовича",и, не удержавшись, впервые призналась: - Его автор - мой муж!
С тем же доцентом я встречусь поздним декабрьским вечером 70-го года на стоянке такси, сойдя с поезда Москва - Рязань. Это произойдёт вскоре после присуждения Солженицыну Нобелевской премии и в разгар наших личных драматических событий. Мы вспомним с доцентом о той, 8-летней давности, поездке.
Доцент, вероятно, забыл об этой встрече через несколько минут. А меня этот разговор заставил заново пережить множество событий того, ныне уже далёкого времени. То были переломные годы нашей жизни, когда сбывались давние надежды и рождались новые, когда мир казался солнечным даже в пасмурную погоду и ничто, казалось, не предвещало позднейшей катастрофы.
Перед моими глазами пробегают кадр за кадром из фильма о моей собственной жизни, заставляя меня снова радоваться, снова волноваться.
Но как много значит, если знаешь финал фильма! То, что когда-то представлялось значите-льным, порой отступает на второй план. А некоторые события, когда-то казавшиеся не столь уж важными, отдельные поступки, детали поведения обретают больший смысл. И ловишь себя на мысли: как же можно было не видеть, к чему это приведёт!..
Я снова и снова просматриваю киноленту былых лет, останавливая то один кадр, то другой - чтобы пристальней вглядеться, чтобы лучше понять...
...Я иду по заснеженной зимней улице в институт. Муж уехал в Москву утренним семичасовым поездом на первую встречу с первым своим редактором. Он едет к Твардовскому в "Новый мир".
А у меня, совсем некстати,- открытая лекция по полимерам. Это как-то опустило на землю, ввело в привычное русло. Закрались сомнения: а действительно ли изменится наша судьба?.. По дороге загадала: если первым со мной поздоровается мужчина - у Сани всё будет удачно!
Первым поздоровался наш институтский дворник, милейший Павел Алексеевич, дядя Паша. Да не просто поздоровался, а, как редко кто в наши дни делает, снял шапку и низко поклонился.
Вечером Александр Исаевич вернулся домой. Приехал он какой-то даже растерянный. Молча вынул из чемоданчика и показал нам с мамой большой плотный лист, на котором значилось: ДОГОВОР.
Сменяют друг друга месяцы. Прошла весна, кончается лето. Вопрос о публикации "Ивана Денисовича" всё ещё не решён. Письмо из "Нового мира" обнадёживает: "...новости могут быть каждый день..."
И ровно через неделю после его получения у нас дома произошёл курьёзный случай. Отдыхая после обеда, мы оба читали, каждый своё. Вдруг муж говорит мне:
- Что это за часы в нашей комнате?
- Будильник.
- Нет.
- Ну, значит, это мои тикают...- и я даю ему послушать свои ручные часы.
- Нет, не эти.
В этот миг раздаётся оглушающий звонок невидимого будильника из дальнего угла. Испуг, ещё больше - удивление... Александр Исаевич достаёт из тумбочки наш старый испорченный будильник, пролежавший там года полтора по меньшей мере. Этот удивительный звонок прозвучал у нас в 17 часов 41 минуту 24 сентября 1962 года. Быть может, когда-нибудь, мы узнаем, что что-то особо для нас важное произошло в этот момент.
А может быть, это просто сигнал нам, что пора проснуться и ехать в Москву узнавать новости?..
И как раз кстати!
И ещё один визит в Москву. Через месяц. В десять часов вечера я вышла из дому, чтобы встретить мужа. Он уже у порога: в сером пальто, с серым чемоданчиком в руках, со светлой радостью на лице:
- Взошла моя звезда!..
Всё быстрее бег времени. Другие и по характеру и по краскам своим события входят в нашу жизнь.
Морозная новогодняя ночь. Театр "Современник" на площади Маяковского. Спектакль окончен. Артисты встречают Новый год.
В фойе расставлены квадратные столики. Каждый стол перерезает планка с пятью зелёными металлическими блюдечками. На них - небольшие свечи; другого освещения нет. Над столами - незаметно закрепленные еловые ветви со свисающими с них лентами, блестящими шарами, бенгальскими огнями.
За одним из таких столиков - мы с Александром Исаевичем. Близится полночь. За три минуты до того, как она наступит, к нам присоединяются О. Н. Ефремов, главный режиссер театра, и его жена актриса Алла Покровская. Олег Николаевич только что вернулся с киносъемки "Войны и мира", где он играет Долохова.
Бьёт двенадцать часов. Все поднимают бокалы с шампанским. "С Новым годом!.."
И вот уже гремит радиола, искрятся бенгальские огни, взрываются хлопушки.
Из-за столиков поднимаются пары. Шарфы, меховые накидки остаются на стульях. На женщинах по большей части декольтированные платья. Руки обнажены.
Танцуют твист. Как не похоже на нашу молодость!
Это - наш первый Новый год (тогда я не поверила бы, что и последний!) в таком большом и блестящем обществе.
Что принесут нам грядущие двенадцать месяцев?.. Принесут массу событий, хлопот, волнений и много такого, что не трудно было предвидеть, в чём не было ничего угрожающего, но всё-таки сделало мою жизнь сложнее.
Всё чаще и чаще мы с мужем врозь. Я - в Рязани, он - в Солотче или в Москве.
Хотелось бы ездить вместе с мужем. Быть около него и в Солотче хозяйничать, перепечатывать, помогать во всём. Иногда мелькает мысль: может быть, бросить институт? Некоторые наши знакомые даже не сомневаются, что именно так я и должна поступить.
Но... такова уж особенность литературных заработков. Людям сторонним они кажутся гигантскими. Не учитывается только, что гонорары получают не каждые две недели, и даже не каждый год. Наши материальные дела идут пока превосходно. Повесть выдержала три издания... Но это сегодня. А завтра?.. Завтра опять понадобится мой доцентский заработок. И ещё очень долго будет нужен! (До самого 1969 года!) Так что о превращении в "только жену" пока что не может быть и речи.
Перестали Солженицыну нравиться Франс, Куприн, Паустовский.
Он посчитал вдруг Куприна в основе писателем "слабым и мелкотемным". А предвидя возражения, даже попытался объяснить литературные явления математическим образом: "Гранатовый браслет" и "Суламифь", отчасти "Поединок" - исключения, просто "по теории вероятности среди такого множества попыток должны были быть и удачи".
При своей склонности к преувеличениям Александр Исаевич не замечает даже, что по этой "теории" у любого графомана могут быть шедевры.
Постепенно муж остывает к Паустовскому, которого очень любил. И даже начинает обвинять его в том, что он "не нашёл своей темы - в эпоху, в которую нельзя было не найти своей темы".
Он неодобрительно отнёсся к тому, что Паустовский "закатился в автобиоповесть, грозящую стать двумя томами из семи".
Масло в огонь подлило ещё то, что в "Новом мире" начали печататься мемуары Ильи Эренбурга, которые на первых порах Александру Исаевичу не понравились. Вообще он считает, что "автобиоповесть" есть, с одной стороны, "продукт чрезмерной любви автора к себе", а с другой - следствие его беспомощности - "неспособности подняться до художественного обобщения виденного".
Солженицын не против мемуаров вообще, он лишь против мемуаров писательских! Принципиально против!
Обычно считают, что первой публикацией Солженицына была напечатанная "Новым миром" повесть "Один день Ивана Денисовича". Отнюдь нет...
В марте месяце 1959 года за три с половиной года до "Одного дня Ивана Денисовича", в рязанской областной газете "Приокская правда" появилась заметка "Почтовые курьёзы", автором которой был Солженицын. Речь шла в ней о задержке доставкой письма.
Через год Солженицыным написано ещё одно произведение подобного жанра, с жалобой на продажу двух железнодорожных билетов на одно и то же место.
Оно было послано в газету "Гудок". Но газета почему-то от публикации воздержалась...
В ноябре 60-го года Александр Исаевич посылает в "Литгазету" свою статью, озаглавленную "Эпидемия автобиографий". Приведя весьма, как ему казалось, веские аргументы, Солженицын спрашивает: "Писателю, способному творить, зачем писать простую автобиографию. О тех, кто будет достоин,напишут современники, напишут литературоведы". Так "не пора ли хоть редакциям журналов остановить эту эпидемию писательских автобиографий?" взывал Александр Исаевич.
Подпись была: А. Солженицын, преподаватель.
А ещё ниже была сделана приписка:
"Я хотел бы не получить любезного извинения, что "к сожалению, редакция не располагает местом для напечатания". Если я прав - прошу поместить. Если я не прав - прошу возразить".
Ответ ("бездарный, бледный") из "Литературной газеты" пришёл через 11 дней. Конечно, он не удовлетворил Солженицына.
Итак, "Литературной газетой" Солженицын понят не был. Не понял его и Паустовский, которому он послал копию своей статьи "Эпидемия автобиографий".
Ответа вообще не последовало.
Александр Исаевич недоумевал. Ведь он "высоко похвалил его 1-ю часть", которая сделана как бы в виде "цепи непринуждённых новелл"...
Что до мемуаров Эренбурга, то сначала Александр Исаевич высказывался о них очень резко: обвинял его в том, что он, мол, спорит с мертвецами и доказывает живым, будто он - честный, что он - гений, что он - очень умён. Но продолжение воспоминаний понравилось, и Солженицын писал друзьям, что Эренбург вспоминает "по-деловому" и с попыткой глубоко осмыслить гражданскую войну. "Есть глубокие мысли, которые я нигде прежде не встречал. Интересны и многие портреты".
Итак, гнев сменён а милость, даже более того! А причина элементарна. Тема гражданской войны всегда занимала Солженицына! А вот Ивашёву-Мусатову, вероятно, интересней было бы прочесть у Эренбурга "О картинах, им не виданных", которые Солженицына интересуют так же мало, как и мнение Эренбурга о них. Литературное произведение оценивается с точки зрения своих интересов, своей настроенности, направленности, векторности. А от строжайшей векторности нетрудно сорваться уже и в нетерпимость. Во властное желание обязательно навязать своё мнение другим! Свои литературные и житейские вкусы!
Гораздо позже, когда Солженицын стал известен, когда другим писателям было уже не безразлично его мнение, Г. Владимов прислал ему свою только что напечатанную вещь - роман "Три минуты молчания". Начал читать её Александр Исаевич с интересом. Ему понравилось, что герой-моряк расстаётся с морем. Но как только моряк решил возвратиться на свой траулер, книга была отложена в сторону. Разве мало неразрешённых проблем на земле? Все писатели должны ориентироваться на критерии и вкусы Солженицына!
"Нержин никогда не читал книг просто для развлечения. Он искал в книгах союзников или врагов, по каждой книге выносил чётко разработанный приговор и любил навязывать его другим".
Он ещё долго не успокаивается. Вернётся к этой теме даже в рассказе "Для пользы дела", написанном весной 63-го года. Правда, маловероятным кажется, чтобы данная проблема так волновала студентов техникума!.. Но автора это не смутило: "Мальчик в очках, со смешным коротким ёжиком нападает на "мемуары"! - "Каждый, кто лет пятьдесят прожил, обязательно печатает мемуары: как родился, как женился, это ж каждый дурак может написать!"
А сам Александр Исаевич разбрасывает частицы своего автобиографического по разным произведениям, сливаясь то с одним, то с другим из своих литературных героев, которые не просто он, а сплав из него и ещё кого-то, иногда только воображаемого.
Больше всего Солженицын слит с Нержиным. Но мы находим его и в Немове ("Олень и Шалашовка"), и в Шухове, и в Зотове ("Случай на станции Кречетовка"), и в Алексе ("Свеча на ветру"), и в Костоглотове ("Раковый корпус"), в котором много и от знакомого нам Ильи Соломина; угадываем его и в Воротынцеве ("Август Четырнадцатого"). В последнем случае Солженицын как бы примысливает себя к совсем другой эпохе, совсем другим обстоятельствам. Он описывает себя в нём таким, каким сам был бы в таких условиях или, что довольно часто, каким хотел бы быть...
Чтобы закончить разговор о склонности Александра Исаевича к крайним суждениям, приведу одну его мысль в пользу классики. Он говорит о том, что современные коренные вопросы - это всё те же вечные вопросы, которые "только с каждым десятилетием меняют наряд". "Поэтому у Пушкина - в "Пророке", в "Анчаре", в "Брожу ли я..." - можно гораздо больше почерпнуть, чем, например, у Суркова или Евгения Евтушенко".
Как-то мы посмотрели 2-ю серию фильма "Иван Грозный" - "Боярский заговор", сделанный Эйзенштейном. Александр Исаевич его не одобрил. "Такая густота вывертов, фокусов, находок, приёмов, новинок - так много искусства, что совсем уже не искусство, а чёрт знает что",- писал он Зубовым.
В том же 60-м году, в котором Солженицын напал на писателей, занявшихся писанием автобиографий, он ополчился и против кино. Правда, на этот раз статья не писалась и ничего не посылалось ни в журнал "Искусство кино", ни в какую-нибудь газету... Прочесть мрачные прогнозы о будущем кино привелось только Зубовым: "...такое впечатление, что вся мировая кинематография идёт на снижение... От средней книги получаешь больше удовольствия, чем от среднего фильма".
В контексте письма это звучало тем менее убедительно, что начиналось оно с признания, что "Кроткую" мы пропустили, "Таманго", по слухам,ерунда, а "Судья" - "ничего, но можно и не посмотреть".
А звучала эта оценка - "вся мировая кинематография идёт на снижение" так, будто Солженицын вернулся по крайней мере с международного кинофестиваля.
Снова - нетерпеливая поспешность в выводах!..
Сомнения за судьбу кино Солженицына не оставляли и позже. "Боюсь, что будущее кинематографа, которое предвидел Л. Толстой, или уже миновало, или разменялось, не состоялось",- писал он.
* * *
Увы, мой институт всё больше становился для меня лишь средством заработка. Всё, что бы я ни делала, я любила делать с увлечением. А там этого уже не было. Я как бы перегорела... В преподавании добралась до своего потолка, выше которого уже не могла прыгнуть, а настоящую научную работу, которой занималась в Москве, в Рязани я наладить не сумела.
Гораздо большее удовольствие, чем чтение лекций, доставляла мне помощь мужу, занятия музыкой, английским языком, фотографией. Научилась шить и для себя и для мужа.
Что касается занятий музыкой, то мне очень не хватало руководства. Следуя советам мужа, который ставил мне себя в пример, я стараюсь двигаться вперёд, штудируя книгу Г. Нейгауза "Искусство игры на фортепиано".
Сделала попытку устроиться в областную рязанскую филармонию, но без руководства потеряла форму. Какая филармония...
Муж подсмеивается надо мной за мои многообразные увлечения и порывы и считает, что всё-таки я не нашла пока ещё своего стержня в жизни. Действительно, моё индивидуальное ещё просит какого-то выражения. Но стержень есть. Это - любовь к мужу. Наши отношения были таковы, что моя жизнь была полностью или почти полностью подчинена его интересам, его работе. Не случайно наши друзья Зубовы подшучивали надо мной, называя меня "чеховской душечкой".
А "душечка" была его идеалом! Он мне в своё время рассказывал, а потом как-то вспоминал об этом и в письме к Зубовым, что ещё в Кок-Тереке сделал фотоотпечатки толстовского послесловия к "Душечке" и давал их читать или посылал "многим своим предполагаемым невестам". Причём, никого перспектива стать такой женщиной не привлекла. И "лишь Наташа в 1956 г. в Торфопродукте - прочтя, согласилась тотчас и полностью".
Это было вовсе не жертвой, а моим естественным состоянием. Именно потому так тяжела будет будущая разлука! И только тогда, слишком поздно, пойму, что нельзя в наш век ни для кого, даже ради самого выдающегося человека, становиться "чеховской душечкой"!
Разнообразие в нашу размеренную жизнь со строго заведённым распорядком вносили гости, хотя и очень редкие.
Приезжал к нам ещё раз Николай Андреевич Потапов. К тому времени "Андреич" перебрался на строительство Воткинской ГЭС, на Каме, где был начальником управления электромонтажа.
Несколько раз к нам приезжал Д. М. Панин. Бывали и другие друзья.
Из моих подруг приезжала ко мне только Шура Попова, да один раз, проездом, была у нас Ирочка Арсеньева из Ростова, подруга детских лет.
Все приезды Шуры не обходились без нашего с ней музицирования. Однажды сделали запись на магнитную ленту нашего небольшого концерта: Шуман, Шуберт, Римский-Корсаков, Векерлен...
Все эти гости приезжали не неожиданно, были, так сказать, плановыми гостями.
Пожалуй, только один гость свалился к нам, как снег на голову! Хотя муж мой не виделся с нежданным посетителем 15 лет, да и виделся всего только один раз, в поезде, узнал он его тотчас же. Уж больно характерна была наружность у знакомого нам Лёни Власова.
Успевшие когда-то так быстро подружиться, Александр и Леонид оживлённо проговорили весь вечер.
Власов часто бывал в командировках в Москве (жил он в Риге) и рад бы был нас навещать. Но уже во второй приезд почувствовал, что Александр с ним очень сдержан, и понял, что "просто так" к нам приезжать не годится... Дело ограничилось редкой перепиской.
Впрочем, что Власов! Запомнившееся, но всё-таки мимолетное знакомство. Когда в Рязань переедет Николай Виткевич, я буду в восторге. Думалось: столько пережито им и Александром вместе. Муж познакомился с Николаем на десять лет раньше, чем со мной... Всё время рядом: школа, университет, МИФЛИ... Они были вместе и на фронте, и в тюрьме... А Солженицын сразу же охладил мои пылкие эмоции.
- В гости ходить будут... Подарки делать надо...
Из родственников к нам изредка приезжала погостить тётя Женя, мамина сестра. А во второй половине января 61-го года приехала тётя моего мужа (жена его дядюшки по материнской линии - Романа) Ирина Ивановна Щербак.
Тётя Ира, "весьма поладившая со всеми нашими старушками", как констатировал мой муж, чувствовала себя у нас хорошо и легко.
Показали ей Рязань, свозили в нашу милую Солотчу. Эта поездка имела ещё и деловую сторону. Не согласится ли Ирина Ивановна переехать к нам поближе? В деревне Давыдове, рядом с Солотчей, продавался дом с садом. Мы могли бы купить дом и поселить её там. А сами будем постоянно её навещать, обеспечивать всем необходимым, помогать по хозяйству, проводить там выходные дни, а то и жить неделями.
Тёте Ире очень там нравится. А всё-таки как-то боязно трогаться с привычного места. Да и как же быть с кошками?.. С ними ведь в поезд не посадят...
"Нет,- говорит она,- лучше стариков не трогать с насиженных мест!" Не решилась Ирина Ивановна на резкую перемену своей жизни. Предпочла одиночество в маленькой каморке... Одиночество, которое она делила со своими четвероногими.
После отъезда между тётей Ирой и моей мамой началась оживлённая переписка. Сначала считалось естественным, что писала в основном моя мама, что все заботы с посылкой денег, посылок она взяла на себя. Но с годами начала расти обида на племянника - сам почти не пишет ей. Больное старческое воображение обвинило в этом нас с мамой. Это мы отгораживаем от неё Саню. Я не сдержалась и ответила ей. Напомнила, как она когда-то, пожалев кошек, предпочла их Сане.
Те, кого интересует Солженицын и его книги, знакомы с Ириной Щербак. Задолго до ноябрьского номера западногерманского журнала "Штерн" за 1971 год о ней написал сам Солженицын. Ирина Щербак в молодости описана под своим собственным именем в "Августе Четырнадцатого", а в старости - в "Свече на ветру" (тётя Христина). Из этих произведений известно о её набожности.
Но Ирина Ивановна не просто верующая. Свои оригинальные взгляды она излагала в многочисленных письмах моей маме, посвящённых, помимо прочего, опекаемым ею кошкам. В одном есть такие строки:
"Вот они истинные последователи Христа. А люди далеко стоят от учения Христа".
Постараемся понять старую женщину. Не могла она простить оскорбления, которое я нанесла "истинным последователям Христа". И не вызывает удивления её "ценная информация" сотруднику "Штерна". Он, Дитер Штейнер, оказался, кстати, на уровне старушки. По-видимому, в данном случае версии тётушки больше устраивали редакцию, чем истина. Между прочим, Ирина Щербак превратила меня, казачку, в "дочь еврейского торговца" и сделала меня из жены Солженицына его "любовницей" вовсе не из желания исказить факты. Просто - это самые ругательные слова в лексиконе тётушки! Если кто и удивил меня, то это Александр Исаевич. В четырехчасовом интервью, на сей раз не жалея времени, он подробно комментировал вышеназ-ванную статью. Только в мою защиту у него не нашлось ни единого слова. Правда, год спустя, он пообещал мне... "посмертную реабилитацию" (!).
* * *
Ещё некоторое разнообразие в нашу жизнь вносили нечастые поездки в Москву. Обычно они носили деловой характер: научные конференции у меня, командировки в Академию педагогических наук - у мужа. Изредка мы попадали в столицу вместе.
В мае 60-го года мне удалось побывать в Москве на выставке английских художников, на выставке Рериха-сына, посмотреть блестящую пьесу Уайльда "Веер леди Уиндермиер". А ещё в тот раз, случайно проезжая на автобусе по Новослободской улице, довелось увидеть, как разрушали вселявшую ужас кирпичную стену Бутырской тюрьмы... Мне это показалось символом того, что страшное прошлое уходит навсегда...
Александр, попадая в Москву, всегда стремился повидаться с Паниным, Копелевым, Ивашёвым-Мусатовым... А как-то они все четверо собрались вместе на квартире сестры Дмитрия Михайловича 9 февраля 1959 года, в 14-ю годовщину ареста моего мужа.
Каждый из них до этого побывал на Художественной выставке в Манеже. Причём Александр чувствовал себя шокированным "неприличной выходкой польских художников", которые заняли всё отведённое им помещение либо под сугубо абстрактную, либо под совершенно экспрессионистскую живопись. Ни одной картины в духе реализма! Тем не менее эти залы были полны народа, в них возникали стихийные споры, царило большое оживление.
Ивашёв-Мусатов сказал, что все великие художники были "в какой-то мере абстракцио-нистами", даже Рембрандт и Рублёв, которые уравновешивали фигуру не фигурой же, а, например, поворотом; цвет - не цветом же, а, например, взглядом". И хотя нынешние абстрак-ционисты "есть люди без сердца" и "создают не дом, а скелет дома и предлагают нам в нём жить", полное пренебрежение абстрактной живописью привело бы "к упадку орнаментального и декоративного искусства".
* * *
Я рассказала о наших занятиях на протяжении учебного года: осенью, зимой, весной... А что было в промежутке? В летние месяцы?.. Тут уж в нашу размеренную жизнь врывалось нечто совершенно другое, новое, свежее, совсем другие впечатления!.. Мы вырывались на простор!
Наш отдых редко малоподвижен. Разве что две недели в 59-м году в Черноморском с утренними и вечерними купаниями. Больше мы всё время в движении. Причём маршрут составлен заранее. А также строгий график, предусматривающий и пересадки, и остановки, и - попутно - встречи с друзьями. Для этого заранее изучено железнодорожное или пароходное расписание, посланы запросы, припасены карты и справочники, составлены карточки по особо достопримечательным местам.
Поезда подбрасывали нас в разных направлениях, радиусами от Москвы. То в Ленинград, а из него в Осташков или в Прибалтику, то в Крым или на Кавказ, то во Владимир, а то и в Иркутск... А там уже - более ближние поездки или походы по намеченным маршрутам.
Кроме Волги, Оки и Москвы-реки, на теплоходах мы плавали ещё по Днепру, по Каме и Белой, по Енисею.
Самой удивительной рекой нам показался, конечно, Енисей.
А на Днепре больше всего покорил нас Канев - город, где похоронен поэт Шевченко. Канев живописно расположился на покрытых лесом холмах. Запомнились яркие многочисленные ночные огни пылающих металлургических печей Днепродзержинска. Очень величественно предстаёт со стороны Днепра древний Киев с обращённым к реке памятником святому Владимиру.
Много было совершено нами прогулок по прекрасному Киеву. Удалось проникнуть даже в Кирилловскую церковь, где много лет ведутся реставрационные работы, посмотреть интересные фрески Врубеля...
* * *
2 ноября 59-го года Лев Зиновьевич Копелев приехал в Рязань прочесть лекцию о Шиллере. У нас он пробыл лишь с вечера до утра. Перелистав рукопись "Ивана Денисовича", отмахнулся от неё, небрежно бросив: "Это типичная производственная повесть". Да ещё нашёл, что она перегружена деталями.
Однако через два года с помощью того же самого Копелева повесть была передана в "Новый мир".
ГЛАВА VIII
Перекрёстки
В ноябре 1962 года, через несколько дней после публикации "Ивана Денисовича", я везла, ошалевшая от счастья, в Москву два новых рассказа мужа. В нашем удобном электропоезде Рязань - Москва, с мягкими сиденьями и откидными спинками и столиками, так уютно бывало всю трёхчасовую поездку читать и даже делать записи. Но на этот раз она прошла в оживлённой беседе. Попутчиком оказался доцент моего института. Разговор коснулся "Нового мира".
- Вообще-то я его не читаю,- сказал он,- но вот 11-й номер надо будет достать. Кстати, вы читали статью Симонова в "Известиях"?
- Читала не только статью Симонова, но и самого "Ивана Денисовича",и, не удержавшись, впервые призналась: - Его автор - мой муж!
С тем же доцентом я встречусь поздним декабрьским вечером 70-го года на стоянке такси, сойдя с поезда Москва - Рязань. Это произойдёт вскоре после присуждения Солженицыну Нобелевской премии и в разгар наших личных драматических событий. Мы вспомним с доцентом о той, 8-летней давности, поездке.
Доцент, вероятно, забыл об этой встрече через несколько минут. А меня этот разговор заставил заново пережить множество событий того, ныне уже далёкого времени. То были переломные годы нашей жизни, когда сбывались давние надежды и рождались новые, когда мир казался солнечным даже в пасмурную погоду и ничто, казалось, не предвещало позднейшей катастрофы.
Перед моими глазами пробегают кадр за кадром из фильма о моей собственной жизни, заставляя меня снова радоваться, снова волноваться.
Но как много значит, если знаешь финал фильма! То, что когда-то представлялось значите-льным, порой отступает на второй план. А некоторые события, когда-то казавшиеся не столь уж важными, отдельные поступки, детали поведения обретают больший смысл. И ловишь себя на мысли: как же можно было не видеть, к чему это приведёт!..
Я снова и снова просматриваю киноленту былых лет, останавливая то один кадр, то другой - чтобы пристальней вглядеться, чтобы лучше понять...
...Я иду по заснеженной зимней улице в институт. Муж уехал в Москву утренним семичасовым поездом на первую встречу с первым своим редактором. Он едет к Твардовскому в "Новый мир".
А у меня, совсем некстати,- открытая лекция по полимерам. Это как-то опустило на землю, ввело в привычное русло. Закрались сомнения: а действительно ли изменится наша судьба?.. По дороге загадала: если первым со мной поздоровается мужчина - у Сани всё будет удачно!
Первым поздоровался наш институтский дворник, милейший Павел Алексеевич, дядя Паша. Да не просто поздоровался, а, как редко кто в наши дни делает, снял шапку и низко поклонился.
Вечером Александр Исаевич вернулся домой. Приехал он какой-то даже растерянный. Молча вынул из чемоданчика и показал нам с мамой большой плотный лист, на котором значилось: ДОГОВОР.
Сменяют друг друга месяцы. Прошла весна, кончается лето. Вопрос о публикации "Ивана Денисовича" всё ещё не решён. Письмо из "Нового мира" обнадёживает: "...новости могут быть каждый день..."
И ровно через неделю после его получения у нас дома произошёл курьёзный случай. Отдыхая после обеда, мы оба читали, каждый своё. Вдруг муж говорит мне:
- Что это за часы в нашей комнате?
- Будильник.
- Нет.
- Ну, значит, это мои тикают...- и я даю ему послушать свои ручные часы.
- Нет, не эти.
В этот миг раздаётся оглушающий звонок невидимого будильника из дальнего угла. Испуг, ещё больше - удивление... Александр Исаевич достаёт из тумбочки наш старый испорченный будильник, пролежавший там года полтора по меньшей мере. Этот удивительный звонок прозвучал у нас в 17 часов 41 минуту 24 сентября 1962 года. Быть может, когда-нибудь, мы узнаем, что что-то особо для нас важное произошло в этот момент.
А может быть, это просто сигнал нам, что пора проснуться и ехать в Москву узнавать новости?..
И как раз кстати!
И ещё один визит в Москву. Через месяц. В десять часов вечера я вышла из дому, чтобы встретить мужа. Он уже у порога: в сером пальто, с серым чемоданчиком в руках, со светлой радостью на лице:
- Взошла моя звезда!..
Всё быстрее бег времени. Другие и по характеру и по краскам своим события входят в нашу жизнь.
Морозная новогодняя ночь. Театр "Современник" на площади Маяковского. Спектакль окончен. Артисты встречают Новый год.
В фойе расставлены квадратные столики. Каждый стол перерезает планка с пятью зелёными металлическими блюдечками. На них - небольшие свечи; другого освещения нет. Над столами - незаметно закрепленные еловые ветви со свисающими с них лентами, блестящими шарами, бенгальскими огнями.
За одним из таких столиков - мы с Александром Исаевичем. Близится полночь. За три минуты до того, как она наступит, к нам присоединяются О. Н. Ефремов, главный режиссер театра, и его жена актриса Алла Покровская. Олег Николаевич только что вернулся с киносъемки "Войны и мира", где он играет Долохова.
Бьёт двенадцать часов. Все поднимают бокалы с шампанским. "С Новым годом!.."
И вот уже гремит радиола, искрятся бенгальские огни, взрываются хлопушки.
Из-за столиков поднимаются пары. Шарфы, меховые накидки остаются на стульях. На женщинах по большей части декольтированные платья. Руки обнажены.
Танцуют твист. Как не похоже на нашу молодость!
Это - наш первый Новый год (тогда я не поверила бы, что и последний!) в таком большом и блестящем обществе.
Что принесут нам грядущие двенадцать месяцев?.. Принесут массу событий, хлопот, волнений и много такого, что не трудно было предвидеть, в чём не было ничего угрожающего, но всё-таки сделало мою жизнь сложнее.
Всё чаще и чаще мы с мужем врозь. Я - в Рязани, он - в Солотче или в Москве.
Хотелось бы ездить вместе с мужем. Быть около него и в Солотче хозяйничать, перепечатывать, помогать во всём. Иногда мелькает мысль: может быть, бросить институт? Некоторые наши знакомые даже не сомневаются, что именно так я и должна поступить.
Но... такова уж особенность литературных заработков. Людям сторонним они кажутся гигантскими. Не учитывается только, что гонорары получают не каждые две недели, и даже не каждый год. Наши материальные дела идут пока превосходно. Повесть выдержала три издания... Но это сегодня. А завтра?.. Завтра опять понадобится мой доцентский заработок. И ещё очень долго будет нужен! (До самого 1969 года!) Так что о превращении в "только жену" пока что не может быть и речи.