Страница:
Что ж, в конечном счете никто не пострадал. Мальчишки гнали нас, как овчарки гонят непослушных овец, когда же мы отошли подальше от их школы, они повернули назад. Мы осмотрели друг друга, убедились, что комья глины и палки не нанесли нам серьезных увечий, перевели дух и слегка успокоились.
Так вот, Ма-Ло, в этом малоприятном приключении также была своя поучительная сторона, правда, мы с Умой узнали об этом лишь впоследствии. Это заведение и впрямь было школой, причем довольно необычной, предназначенной для лучших людей страны (как я уже говорил, они судят о человеке исключительно по его происхождению). Низшие слои общества сюда не допускались. Детей знати отрывали в нежном возрасте от их родителей и принуждали проводить в этой школе большую часть года. Все они спали вместе в большой спальне, младших учеников заставляли прислуживать старшим, превращая их попросту в рабов, причем и старшие ученики, и наставники часто избивали новичков, а также подвергали их всевозможным надругательствам, в том числе и насилию. Повторяю это была школа. Не тюрьма, не казарма — школа! И что самое удивительное это заведение основал и содержал на свои средства не кто иной, как король, и он полагал, что здесь отпрыски благородных семейств научатся этикету и разным наукам и сумеют помочь ему в управлении страной. Как я уже говорил, это стало для нас первым, но отнюдь не последним свидетельством слабоумия этого монарха — нам еще многое предстояло увидеть. И хотя вроде бы это нас лично не касалось и от нас не зависело, я порадовался, что мы выбрали верную сторону в междоусобной борьбе и сделались союзниками тех людей, которые собираются лишить короля если не короны (к короне они относятся крайне суеверно, полагая, что дать или отнять ее может лишь Бог), то, по крайней мере, королевских прав и привилегий.
Река, изгибаясь, повела нас на северо-запад. Вскоре мы добрались до небольшого города Марло. Да, очень похоже на твое имя, мой дорогой Ма-Ло, и я отнюдь не выдумываю. Внимательно осмотрев дорожный указатель, Инек внезапно принял решение свернуть в сторону Оксфорда. Он пытался объяснить нам, зачем ему это понадобилось, но мы не разобрали ни его жестов, ни мычания. Так или иначе, дорогу выбирал он, а мы согласились с тем большей готовностью, что тем самым удалялись от реки и продвигались ближе к северо-западу, а ведь нам именно это и требовалось.
Еще день мы шли по горам и через леса, а потом внезапно картина местности изменилась и с крутого холма нам вновь открылся вид на широкую долину реки. Это была все та же Темза, она, по-видимому, уклонялась сперва к юго-западу и, сделав петлю, поворачивала на север, а мы двигались как бы внутри этой дуги. Вдали в лучах золотого вечернего света, расходившихся веером из-под низко нависающих туч, мы увидели город, весь состоявший из башен и шпилей. Он словно висел в воздухе, в струях поднимавшегося от реки тумана, он походил на сказочный сон о потерянном рае. И тут солнце зашло, и башни и шпили сделались черными тенями в глубине серого сумрака.
Ума крепко сжала мою руку изувеченную ладонь, на которую она всегда опиралась в пути.
— Красота и уродство всегда идут рука об руку, — пробормотала она, и я кивнул в ответ. Мы начали спускаться в долину.
Глава двадцать третья
Глава двадцать четвертая
Так вот, Ма-Ло, в этом малоприятном приключении также была своя поучительная сторона, правда, мы с Умой узнали об этом лишь впоследствии. Это заведение и впрямь было школой, причем довольно необычной, предназначенной для лучших людей страны (как я уже говорил, они судят о человеке исключительно по его происхождению). Низшие слои общества сюда не допускались. Детей знати отрывали в нежном возрасте от их родителей и принуждали проводить в этой школе большую часть года. Все они спали вместе в большой спальне, младших учеников заставляли прислуживать старшим, превращая их попросту в рабов, причем и старшие ученики, и наставники часто избивали новичков, а также подвергали их всевозможным надругательствам, в том числе и насилию. Повторяю это была школа. Не тюрьма, не казарма — школа! И что самое удивительное это заведение основал и содержал на свои средства не кто иной, как король, и он полагал, что здесь отпрыски благородных семейств научатся этикету и разным наукам и сумеют помочь ему в управлении страной. Как я уже говорил, это стало для нас первым, но отнюдь не последним свидетельством слабоумия этого монарха — нам еще многое предстояло увидеть. И хотя вроде бы это нас лично не касалось и от нас не зависело, я порадовался, что мы выбрали верную сторону в междоусобной борьбе и сделались союзниками тех людей, которые собираются лишить короля если не короны (к короне они относятся крайне суеверно, полагая, что дать или отнять ее может лишь Бог), то, по крайней мере, королевских прав и привилегий.
Река, изгибаясь, повела нас на северо-запад. Вскоре мы добрались до небольшого города Марло. Да, очень похоже на твое имя, мой дорогой Ма-Ло, и я отнюдь не выдумываю. Внимательно осмотрев дорожный указатель, Инек внезапно принял решение свернуть в сторону Оксфорда. Он пытался объяснить нам, зачем ему это понадобилось, но мы не разобрали ни его жестов, ни мычания. Так или иначе, дорогу выбирал он, а мы согласились с тем большей готовностью, что тем самым удалялись от реки и продвигались ближе к северо-западу, а ведь нам именно это и требовалось.
Еще день мы шли по горам и через леса, а потом внезапно картина местности изменилась и с крутого холма нам вновь открылся вид на широкую долину реки. Это была все та же Темза, она, по-видимому, уклонялась сперва к юго-западу и, сделав петлю, поворачивала на север, а мы двигались как бы внутри этой дуги. Вдали в лучах золотого вечернего света, расходившихся веером из-под низко нависающих туч, мы увидели город, весь состоявший из башен и шпилей. Он словно висел в воздухе, в струях поднимавшегося от реки тумана, он походил на сказочный сон о потерянном рае. И тут солнце зашло, и башни и шпили сделались черными тенями в глубине серого сумрака.
Ума крепко сжала мою руку изувеченную ладонь, на которую она всегда опиралась в пути.
— Красота и уродство всегда идут рука об руку, — пробормотала она, и я кивнул в ответ. Мы начали спускаться в долину.
Глава двадцать третья
Весь день ушел на спуск с холма, город то и дело появлялся перед нашими глазами, маня, словно призрачное видение, а когда мы вышли на равнину, мы почувствовали, что началась весна. Снег таял, вода потекла узкими журчащими ручейками, запели птицы, вскоре у корней тонких, стройных деревьев с серебристой корой мы обнаружили крошечные цветы в форме колокольчиков. Дорога становилась все грязнее, ноги увязали, слышался неприятный хруст еще сохранившейся тоненькой ледяной корочки. Мимо пробегали олени, небольшие, красновато-коричневые, с белым брюхом и короткими рожками, похожие на обитателей наших горных лесов. Глядя на них, я впервые с того момента, как мы покинули Лондон, вспомнил про князя Харихару с его охотничьим снаряжением и принялся гадать, какая судьба постигла его коллекцию стрел и арбалетов. Я попытался вспомнить, как весь этот багаж сгружали со спин усталых мулов у дома олдермена Доутри, но мне так и не удалось восстановить в памяти эту картину. Должно быть, решил я, арбалеты все-таки удалось доставить к дому олдермена и их куда-нибудь спрятали до поры до времени например, в погреб.
Олени беззаботно играли, пока не почуяли наш запах, а почуяв его, исчезли точно по волшебству, совершенно беззвучно. Сомневаюсь, чтобы князю удалось поразить их стрелой. Мы видели в отдалении также кабанов, они рылись в листьях и желудях, устилавших землю у корней более крупных и мощных деревьев. Кабаны показались мне легкой добычей.
Подойдя к реке, мы наткнулись на первые признаки человеческого присутствия, хотя на мой взгляд, как и на взгляд Умы, эти хижины годились разве что для домашнего скота. Круглые постройки из переплетенных ивовых прутьев, щели промазаны грязью, заткнуты соломой и — уверен, что я не ошибся, — высохшим навозом, крыши из сухой травы. Только в самой середине такого, с позволения сказать, дома человек мог бы выпрямиться во весь рост. Посреди крыши каждого дома было отверстие, из которого выходил голубоватый дымок. Дым был достаточно благоуханным и наполнял воздух вполне аппетитными ароматами но каково же постоянно вдыхать этот дым, жить в нем!
Однако большинство англичан не располагает иным жилищем, поскольку те, кто не пожелал с готовностью принять нормандское завоевание, превратились почти в рабов.
Днем дорога вновь привела нас к реке. Вдоль змееобразно извивавшегося русла реки росли невысокие, клонившиеся к воде деревца, их тонкие ветви были срезаны, и от стволов отходили лишь неуклюжие, похожие на культи обрубки. Тонкие прутья ивы находят здесь множество применений: из более крупных плетут и стены домов, и изгороди, тонкие идут на корзины.
Сквозь дымку тумана мы все отчетливей и ближе различали город Оксенфорд, он же Оксфорд, и вот мы уже пробираемся через жалкий грязный пригород, пристроившийся к низким стенам, а внутри этих стен — высокие башни, их почти столько же, сколько мы насчитали в Лондоне, но здесь они служат другой цели. Эти башни — нечто вроде тюрем или общежитий, где обитают монахи, священники и их ученики. Оказывается, Оксфорд это не только процветающий город вблизи судоходной Темзы, на перекрестке построенных еще римлянами дорог, ведущих в центральную и северную часть страны, это еще и центр религиозных и прочих наук.
Инек повел нас не в город, а во францисканский монастырь, построенный вне городских стен. Монастырь располагался на южном берегу реки, к западу от города.
Мы прошли мимо главных ворот со старинной маленькой крепостью у входа и двинулись по узкой полосе земли между стеной и городом, густо застроенной хижинами. Наконец мы подошли к паромной переправе.
Здесь мы избавились от грима, превращавшего нас в прокаженных, — попросту растерли белую глину, чтобы она равномерно покрывала все лицо, и убрали прочь трещотки. Инек сумел дать нам понять, что настала пора не отпугивать людей, а, напротив, рассчитывать на их благосклонное внимание.
Течение реки здесь было быстрым, она казалась глубокой и темной, с опасными водоворотами, и мне подумалось, что, переправляясь через Темзу, я был ближе к смерти, чем во время тайфуна в Китайском море. Нас перевезла на тот берег утлая лодчонка, более похожая на крупную раковину. Она тоже была сплетена из ветвей ивы и промазана какой-то липкой черной субстанцией, якобы не пропускающей воду. На самом деле вода на дне скапливалась куда быстрее, чем оборванный мальчишка — сын лодочника — успевал ее вычерпывать.
Итак, мы попали на большой остров Осни между основным руслом реки и одним их ее притоков. Почти весь остров занимал францисканский монастырь.
Инек решил, что в Оксфорде нам пора расстаться, ибо он пробирался на запад, а мы на север, к тому же здесь среди францисканцев мы могли повстречаться с лоллардами и последователями Джона Уиклифа, сочувствующими учению братьев Свободного Духа.
Францисканцы жили и вели занятия в современных, удобных зданиях. Большинство построек было возведено из кирпича, который лишь недавно начали употреблять в этой стране; высотой в два этажа, со множеством утопленных в каменные стены окон. Здания словно стены опоясывали два прямоугольных участка земли; один из них, разделенный на ровные грядки, засеянные различными травами, служил огородом, во втором дворике я увидел пруд с рыбами. Из пруда монахи на моих глазах извлекли крупного черного карпа, чтобы скрасить скудную пищу, предписанную на время поста. Между двориками высились два трехэтажных здания часовня и трапезная. На первых этажах в боковых пристройках располагались библиотека, кухня, стойла домашних животных, а на самом верху — туда вела узкая винтовая лестница — были комнаты настоятеля и зал заседаний совета. По другим лестницам можно было пройти в маленькие комнатки, где спали и работали монахи, — так называемые кельи.
Францисканцы носили грубые темно-серые рясы, подпоясанные веревкой, многие из них покрывали голову капюшоном. Нам сказали, что они надевают капюшон не ради тепла, а чтобы братья видели, что они погружены в молитву или размышление, и не беспокоили их разговорами. Присмотревшись к тем из них, кто не укрывался капюшоном, я отметил, что они тоже бреют голову, как наши буддийские монахи, однако не наголо, а лишь посередине, оставляя по краям кольцо волос. Вообще-то часть головы выбривают себе здесь все священники и те, кто только собирается стать священником, а также монахи, но у францисканцев так называемая тонзура была больше и заметнее, чем у других.
Нас приняли очень тепло. Основатель этого ордена предписал своим последователям законы гостеприимства: странники, тем более бедные путники (а мы, несомненно, являлись таковыми), вправе получить все, в чем они нуждаются. Правда, когда я говорю о теплом приеме, я подразумеваю скорее добрые чувства, нежели качество еды или жилья. Нас накормили похлебкой, сваренной на куриных костях с добавлением капусты и моркови — спасибо, хоть горячей, — дали вприкуску ржаной хлеб и пиво, чтобы все это запить. Постелью нам служили мешки, набитые соломой и мягким, но местами колким сухим вереском. Нас уложили в большом, вытянутом в длину дортуаре, специально предназначенном для гостей. К счастью, в эту пору года мало кто из бедняков отважится пуститься в путь, так что это помещение полностью досталось нам троим.
Мы уже укладывались спать, гадая, как бы за ночь не околеть от холода, но тут кто-то из братьев постучал в дверь и сказал, что настоятель хочет с нами побеседовать. Инек остался в спальне, а мы с Умой последовали за гонцом, пересекли дворик и поднялись в комнату настоятеля, в ту из нескольких принадлежавших ему келий, которая служила кабинетом. На полках стояло не менее ста книг, здесь же был стол для письма, конторка для чтения книг, несколько стульев. В очаге ярко пылал огонь.
Аббат Питер Маркус добрейший, заботливейший человек, какой мне встречался в жизни, — был невысокого роста и совершенно лыс: ему тонзуру выбривать уже не приходилось. Из-под кустистых бровей глядели необыкновенно проницательные глаза, нос был невелик и курнос, полные губы в любой момент готовы были расплыться в улыбке. Пальцы его тоже привлекали внимание: короткие, словно обрубленные, розовые, но крепкие, а аккуратно подстриженные прямые ногти были не телесного, но почти белого цвета. Завидев нас, он поднялся с большого деревянного кресла, украшенного примитивной резьбой (по правде сказать, к северу от Венеции нам не доводилось видеть изящной резьбы, будь то по камню или по дереву), и проворно обежал загораживавший ему путь стол, чтобы обеими руками пожать мою руку.
— Брат Али, бедный мой брат во свободе духа, как же ты измучен!
Ты знаешь, дорогой Ма-Ло, что и в лучшие свои дни я не слишком-то хорошо выгляжу, но в тот момент на моей внешности сказались и тяготы долгого путешествия. С тех пор как мы прибыли на этот благословенный остров, я болел поносом сперва из меня выходили жидкие экскременты, затем кровь и черная вода. Оттого что я постоянно терял жидкость, я испытывал страшную жажду и пытался утолить ее всякий раз, когда мне встречался колодец или чистый с виду ручеек. Какое-то время я сосал снег и лед, но оттепель лишила меня этого подспорья. Надо полагать, я еще больше походил на дохлятину, чем обычно.
В чем причина моего недуга? Полагаю, полное отсутствие санитарных условий в Лондоне приводит к тому, что воздух в городе постоянно пропитан заразой, не говоря уж о том, что хозяин гостиницы норовил подавать к столу мясо, хранившееся у него в погребе несколько дней, а то и недель.
Брат Питер задал несколько весьма личных вопросов о моем самочувствии и, позвонив в колокольчик, вызвал к себе одного из монахов. Он назвал монаху несколько трав — часть из них следовало собрать на огороде, другие хранились в засушенном виде в травнице монастыря, а две разновидности лекарственных растений имелись в монастырской аптеке в виде настойки или эссенции.
— К эссенциям мы прибегаем лишь в крайнем случае, — захихикал настоятель, — как предписал нам один из величайших членов нашего ордена.
Как я ни ослабел физически, я оценил эту шутку ведь по-латыни «эссенциями» именуются также универсалии, или сущности, Уильям же Оккам[26] предписывал не умножать их число сверх необходимости. Вспомнив, что правило это называется бритвой Оккама, я решил отплатить каламбуром за каламбур.
— Накрошите все ингредиенты острейшей из ваших бритв, — посоветовал я.
Так началась одна из самых длинных и плодотворных бесед в моей жизни. Мы вели ее с братом Питером несколько месяцев, прерываясь лишь для сна и тогда, когда монастырские обязанности требовали внимания моего нового друга. Ему приходилось в положенные часы исполнять церковные обряды. Шпионы епископа Винчестерского, в чьем округе расположен Оксфорд, то и дело под видом паломников проникают в монастыри и аббатства, проверяя, совершается ли ежедневная служба достойным и правильным образом и не приметна ли в речах, проповедях и учении монахов ересь.
Уме быстро прискучили и церковный ритуал, и наши беседы. Вскоре она рассталась с нами и продолжала осуществлять на практике то, о чем мы с аббатом лишь беседовали. Полагаю, она лучше распорядилась своей жизнью ведь, как говаривал, ссылаясь на Аристотеля, брат Питер: «Плоды приносит не гнозис, сиречь знание, а праксис». Иными словами, знание без дел мертво.
Правда, первая наша встреча ознаменовалась плодотворным союзом гнозиса и праксиса: наш новый друг собственными руками изготовил напиток, пахнущий мятой и анисовым семенем, вполне терпимый на вкус.
— Это снадобье окажет двойное действие, — посулил он. — Ты сразу же почувствуешь облегчение и погрузишься в спокойный, глубокий сон, поскольку я подмешал к микстуре настойку опия в алкоголе, как рекомендуют нам арабские медики, — мы называем эту смесь лауданум. Опий не только дарует тебе необходимый отдых, но и на время приостановит деятельность нижнего отдела кишечника. Масло мяты и масло анисового семени действуют не столь быстро, но они продолжат лечение, когда действие опия уже прекратится. Это лекарство составил здесь, в Оксфорде, доктор медицины Коллис Браун. Послушай, я не допущу, чтобы ты ночевал в холодном, неуютном дортуаре. Выпей отвар и ложись на мою кровать…
Тут я, конечно, запротестовал, но аббат и Ума, не слушая моих возражений, отвели меня в маленькую келью, примыкавшую с другой стороны к кабинету и имевшую с ним общую стену, возле которой в кабинете пылал камин. Меня уложили на кровать брата Питера — узкую, но зато матрас был набит, как похвастался настоятель, лебяжьим пухом. Постель благоухала лавандой.
Настал миг блаженства — с меня снимали одежду, тело мое словно растворилось в потоках горячего воздуха, а брат Питер и Ума протирали меня губками, смоченными теплой, приятно пахнущей водой. От губок тоже исходило тепло, проникавшее в усталые, ноющие кости. Лауданум уже начал оказывать свое действие на мой разум: сквозь сомкнутые веки я сперва различал колыхание розовых завес и блеск позолоченной мебели, а затем и эти иллюзорные предметы слились, исчезли, и я будто вновь вошел в утробу матери, сделался нерожденным ребенком, набирающимся сил, ждущим часа своего прихода в мир.
Голос Али постепенно угасал. Послышался глубокий вздох, потом старик задышал ровнее, в уголках его губ скопилась слюна. Он уснул, а я на цыпочках пошел прочь.
Олени беззаботно играли, пока не почуяли наш запах, а почуяв его, исчезли точно по волшебству, совершенно беззвучно. Сомневаюсь, чтобы князю удалось поразить их стрелой. Мы видели в отдалении также кабанов, они рылись в листьях и желудях, устилавших землю у корней более крупных и мощных деревьев. Кабаны показались мне легкой добычей.
Подойдя к реке, мы наткнулись на первые признаки человеческого присутствия, хотя на мой взгляд, как и на взгляд Умы, эти хижины годились разве что для домашнего скота. Круглые постройки из переплетенных ивовых прутьев, щели промазаны грязью, заткнуты соломой и — уверен, что я не ошибся, — высохшим навозом, крыши из сухой травы. Только в самой середине такого, с позволения сказать, дома человек мог бы выпрямиться во весь рост. Посреди крыши каждого дома было отверстие, из которого выходил голубоватый дымок. Дым был достаточно благоуханным и наполнял воздух вполне аппетитными ароматами но каково же постоянно вдыхать этот дым, жить в нем!
Однако большинство англичан не располагает иным жилищем, поскольку те, кто не пожелал с готовностью принять нормандское завоевание, превратились почти в рабов.
Днем дорога вновь привела нас к реке. Вдоль змееобразно извивавшегося русла реки росли невысокие, клонившиеся к воде деревца, их тонкие ветви были срезаны, и от стволов отходили лишь неуклюжие, похожие на культи обрубки. Тонкие прутья ивы находят здесь множество применений: из более крупных плетут и стены домов, и изгороди, тонкие идут на корзины.
Сквозь дымку тумана мы все отчетливей и ближе различали город Оксенфорд, он же Оксфорд, и вот мы уже пробираемся через жалкий грязный пригород, пристроившийся к низким стенам, а внутри этих стен — высокие башни, их почти столько же, сколько мы насчитали в Лондоне, но здесь они служат другой цели. Эти башни — нечто вроде тюрем или общежитий, где обитают монахи, священники и их ученики. Оказывается, Оксфорд это не только процветающий город вблизи судоходной Темзы, на перекрестке построенных еще римлянами дорог, ведущих в центральную и северную часть страны, это еще и центр религиозных и прочих наук.
Инек повел нас не в город, а во францисканский монастырь, построенный вне городских стен. Монастырь располагался на южном берегу реки, к западу от города.
Мы прошли мимо главных ворот со старинной маленькой крепостью у входа и двинулись по узкой полосе земли между стеной и городом, густо застроенной хижинами. Наконец мы подошли к паромной переправе.
Здесь мы избавились от грима, превращавшего нас в прокаженных, — попросту растерли белую глину, чтобы она равномерно покрывала все лицо, и убрали прочь трещотки. Инек сумел дать нам понять, что настала пора не отпугивать людей, а, напротив, рассчитывать на их благосклонное внимание.
Течение реки здесь было быстрым, она казалась глубокой и темной, с опасными водоворотами, и мне подумалось, что, переправляясь через Темзу, я был ближе к смерти, чем во время тайфуна в Китайском море. Нас перевезла на тот берег утлая лодчонка, более похожая на крупную раковину. Она тоже была сплетена из ветвей ивы и промазана какой-то липкой черной субстанцией, якобы не пропускающей воду. На самом деле вода на дне скапливалась куда быстрее, чем оборванный мальчишка — сын лодочника — успевал ее вычерпывать.
Итак, мы попали на большой остров Осни между основным руслом реки и одним их ее притоков. Почти весь остров занимал францисканский монастырь.
Инек решил, что в Оксфорде нам пора расстаться, ибо он пробирался на запад, а мы на север, к тому же здесь среди францисканцев мы могли повстречаться с лоллардами и последователями Джона Уиклифа, сочувствующими учению братьев Свободного Духа.
Францисканцы жили и вели занятия в современных, удобных зданиях. Большинство построек было возведено из кирпича, который лишь недавно начали употреблять в этой стране; высотой в два этажа, со множеством утопленных в каменные стены окон. Здания словно стены опоясывали два прямоугольных участка земли; один из них, разделенный на ровные грядки, засеянные различными травами, служил огородом, во втором дворике я увидел пруд с рыбами. Из пруда монахи на моих глазах извлекли крупного черного карпа, чтобы скрасить скудную пищу, предписанную на время поста. Между двориками высились два трехэтажных здания часовня и трапезная. На первых этажах в боковых пристройках располагались библиотека, кухня, стойла домашних животных, а на самом верху — туда вела узкая винтовая лестница — были комнаты настоятеля и зал заседаний совета. По другим лестницам можно было пройти в маленькие комнатки, где спали и работали монахи, — так называемые кельи.
Францисканцы носили грубые темно-серые рясы, подпоясанные веревкой, многие из них покрывали голову капюшоном. Нам сказали, что они надевают капюшон не ради тепла, а чтобы братья видели, что они погружены в молитву или размышление, и не беспокоили их разговорами. Присмотревшись к тем из них, кто не укрывался капюшоном, я отметил, что они тоже бреют голову, как наши буддийские монахи, однако не наголо, а лишь посередине, оставляя по краям кольцо волос. Вообще-то часть головы выбривают себе здесь все священники и те, кто только собирается стать священником, а также монахи, но у францисканцев так называемая тонзура была больше и заметнее, чем у других.
Нас приняли очень тепло. Основатель этого ордена предписал своим последователям законы гостеприимства: странники, тем более бедные путники (а мы, несомненно, являлись таковыми), вправе получить все, в чем они нуждаются. Правда, когда я говорю о теплом приеме, я подразумеваю скорее добрые чувства, нежели качество еды или жилья. Нас накормили похлебкой, сваренной на куриных костях с добавлением капусты и моркови — спасибо, хоть горячей, — дали вприкуску ржаной хлеб и пиво, чтобы все это запить. Постелью нам служили мешки, набитые соломой и мягким, но местами колким сухим вереском. Нас уложили в большом, вытянутом в длину дортуаре, специально предназначенном для гостей. К счастью, в эту пору года мало кто из бедняков отважится пуститься в путь, так что это помещение полностью досталось нам троим.
Мы уже укладывались спать, гадая, как бы за ночь не околеть от холода, но тут кто-то из братьев постучал в дверь и сказал, что настоятель хочет с нами побеседовать. Инек остался в спальне, а мы с Умой последовали за гонцом, пересекли дворик и поднялись в комнату настоятеля, в ту из нескольких принадлежавших ему келий, которая служила кабинетом. На полках стояло не менее ста книг, здесь же был стол для письма, конторка для чтения книг, несколько стульев. В очаге ярко пылал огонь.
Аббат Питер Маркус добрейший, заботливейший человек, какой мне встречался в жизни, — был невысокого роста и совершенно лыс: ему тонзуру выбривать уже не приходилось. Из-под кустистых бровей глядели необыкновенно проницательные глаза, нос был невелик и курнос, полные губы в любой момент готовы были расплыться в улыбке. Пальцы его тоже привлекали внимание: короткие, словно обрубленные, розовые, но крепкие, а аккуратно подстриженные прямые ногти были не телесного, но почти белого цвета. Завидев нас, он поднялся с большого деревянного кресла, украшенного примитивной резьбой (по правде сказать, к северу от Венеции нам не доводилось видеть изящной резьбы, будь то по камню или по дереву), и проворно обежал загораживавший ему путь стол, чтобы обеими руками пожать мою руку.
— Брат Али, бедный мой брат во свободе духа, как же ты измучен!
Ты знаешь, дорогой Ма-Ло, что и в лучшие свои дни я не слишком-то хорошо выгляжу, но в тот момент на моей внешности сказались и тяготы долгого путешествия. С тех пор как мы прибыли на этот благословенный остров, я болел поносом сперва из меня выходили жидкие экскременты, затем кровь и черная вода. Оттого что я постоянно терял жидкость, я испытывал страшную жажду и пытался утолить ее всякий раз, когда мне встречался колодец или чистый с виду ручеек. Какое-то время я сосал снег и лед, но оттепель лишила меня этого подспорья. Надо полагать, я еще больше походил на дохлятину, чем обычно.
В чем причина моего недуга? Полагаю, полное отсутствие санитарных условий в Лондоне приводит к тому, что воздух в городе постоянно пропитан заразой, не говоря уж о том, что хозяин гостиницы норовил подавать к столу мясо, хранившееся у него в погребе несколько дней, а то и недель.
Брат Питер задал несколько весьма личных вопросов о моем самочувствии и, позвонив в колокольчик, вызвал к себе одного из монахов. Он назвал монаху несколько трав — часть из них следовало собрать на огороде, другие хранились в засушенном виде в травнице монастыря, а две разновидности лекарственных растений имелись в монастырской аптеке в виде настойки или эссенции.
— К эссенциям мы прибегаем лишь в крайнем случае, — захихикал настоятель, — как предписал нам один из величайших членов нашего ордена.
Как я ни ослабел физически, я оценил эту шутку ведь по-латыни «эссенциями» именуются также универсалии, или сущности, Уильям же Оккам[26] предписывал не умножать их число сверх необходимости. Вспомнив, что правило это называется бритвой Оккама, я решил отплатить каламбуром за каламбур.
— Накрошите все ингредиенты острейшей из ваших бритв, — посоветовал я.
Так началась одна из самых длинных и плодотворных бесед в моей жизни. Мы вели ее с братом Питером несколько месяцев, прерываясь лишь для сна и тогда, когда монастырские обязанности требовали внимания моего нового друга. Ему приходилось в положенные часы исполнять церковные обряды. Шпионы епископа Винчестерского, в чьем округе расположен Оксфорд, то и дело под видом паломников проникают в монастыри и аббатства, проверяя, совершается ли ежедневная служба достойным и правильным образом и не приметна ли в речах, проповедях и учении монахов ересь.
Уме быстро прискучили и церковный ритуал, и наши беседы. Вскоре она рассталась с нами и продолжала осуществлять на практике то, о чем мы с аббатом лишь беседовали. Полагаю, она лучше распорядилась своей жизнью ведь, как говаривал, ссылаясь на Аристотеля, брат Питер: «Плоды приносит не гнозис, сиречь знание, а праксис». Иными словами, знание без дел мертво.
Правда, первая наша встреча ознаменовалась плодотворным союзом гнозиса и праксиса: наш новый друг собственными руками изготовил напиток, пахнущий мятой и анисовым семенем, вполне терпимый на вкус.
— Это снадобье окажет двойное действие, — посулил он. — Ты сразу же почувствуешь облегчение и погрузишься в спокойный, глубокий сон, поскольку я подмешал к микстуре настойку опия в алкоголе, как рекомендуют нам арабские медики, — мы называем эту смесь лауданум. Опий не только дарует тебе необходимый отдых, но и на время приостановит деятельность нижнего отдела кишечника. Масло мяты и масло анисового семени действуют не столь быстро, но они продолжат лечение, когда действие опия уже прекратится. Это лекарство составил здесь, в Оксфорде, доктор медицины Коллис Браун. Послушай, я не допущу, чтобы ты ночевал в холодном, неуютном дортуаре. Выпей отвар и ложись на мою кровать…
Тут я, конечно, запротестовал, но аббат и Ума, не слушая моих возражений, отвели меня в маленькую келью, примыкавшую с другой стороны к кабинету и имевшую с ним общую стену, возле которой в кабинете пылал камин. Меня уложили на кровать брата Питера — узкую, но зато матрас был набит, как похвастался настоятель, лебяжьим пухом. Постель благоухала лавандой.
Настал миг блаженства — с меня снимали одежду, тело мое словно растворилось в потоках горячего воздуха, а брат Питер и Ума протирали меня губками, смоченными теплой, приятно пахнущей водой. От губок тоже исходило тепло, проникавшее в усталые, ноющие кости. Лауданум уже начал оказывать свое действие на мой разум: сквозь сомкнутые веки я сперва различал колыхание розовых завес и блеск позолоченной мебели, а затем и эти иллюзорные предметы слились, исчезли, и я будто вновь вошел в утробу матери, сделался нерожденным ребенком, набирающимся сил, ждущим часа своего прихода в мир.
Голос Али постепенно угасал. Послышался глубокий вздох, потом старик задышал ровнее, в уголках его губ скопилась слюна. Он уснул, а я на цыпочках пошел прочь.
Часть III
Глава двадцать четвертая
Различные дела задержали меня на три дня, а когда я вновь вернулся в дом Али, то застал здесь Уму: они сидели за столом и вдвоем наслаждались кофе. Я попробовал этот напиток, но, на мой взгляд, без сахара он чересчур горек, а с сахаром становится приторным. Я присел рядом, и Ума извлекла свой челнок и вновь принялась вплетать алую нить в ткань повести, созданной Али, — повести, перенесшей нас на другой край света.
Али и вправду выглядел довольно скверно — лицо серое, на шее проступили все жилы, ветвясь, точно побеги остролиста. Я проследила, чтобы он удобно устроился в постели аббата Питера. Тут ему будет уютно возле горячей стенки камина. А мне пришла пора отправляться в путь.
Миновала всего неделя с тех пор, как я в последний раз побывала в объятиях Эдди Марча, но я уже соскучилась по нему: мне недоставало прикосновения его ладоней к моим ягодицам, его пальцев, проникающих в межножье, горячего дыхания, овевающего мою шею, и победоносного вторжения его жезла. Я понятия не имела, где мог в тот момент обретаться Эдди. Покидая аббатство и остров Осни, заросший плакучими ивами, я не строила особых планов — шла себе и шла по тропинке через поля и леса, стараясь продвигаться в сторону юга. Наконец я присела на межевой камень, отмечавший поворот на Суиндон, и решила немного поразмыслить.
Эдди бежал от своих врагов, то есть от короля с королевой, которые пребывали в центре Ингерлонда, в городе Ковентри. Стало быть, где-где, а уж там Эдди нет и быть не может, если только его не схватили. С другой стороны, поскольку был приказ арестовать Марча и его повсюду разыскивали, то все новости о его местопребывании должны стягиваться к Ковентри, как железная стружка притягивается к магниту. Быть может, где-то его видели, кто-то опознал его, как тот безногий бродяга в Лондоне. Забавный парадокс — узнать, где сейчас Марч, проще всего будет в том самом месте, где он ни за что бы не хотел оказаться. Обдумав все это, я поднялась с камня, вернулась на остров Осни, переправилась вновь к Оксфорду и направилась на север. Ночь я провела в канаве.
Утром меня нагнал молодой человек, чрезвычайно важный и довольный собой. Он поднимался в гору и вел за собой мула. С этой вершины еще можно было рассмотреть башни и шпили Оксфорда в сонном утреннем свете. У юноши была при себе сумка, украшенная гербом — два золотых льва на красном фоне, а по углам серебристые цветы, вышитые на голубой ткани. Когда мы оба оказались на гребне холма, между нами завязалась краткая беседа. Я заговорила первой:
— Прошу вас, сэр, скажите мне, эта ли дорога ведет в Ковентри?
— О да, конечно, — откликнулся он. — Ковентри примерно в пятидесяти милях к северу по этой самой дороге. Я тоже туда направляюсь, — продолжал он, — я состою курьером на службе их величеств. Я только что доставил письма знатным горожанам Оксфорда, — он жестом указал себе за плечо.
Мы прошли еще несколько шагов.
— Достопочтенный брат, — обратился ко мне юноша, а затем, присмотревшись ко мне повнимательней, нахмурился и отвел взгляд. — Если пожелаешь, можешь сесть на круп моего мула, когда дорога пойдет вниз. Покуда мы идем вверх, я и сам не сажусь на него, ибо бедное животное устало — я так быстро мчался, чтобы доставить письма.
— Не стоит, — отвечала я. — Я буду для вас обузой — ведь мне надо несколько раз в день останавливаться для молитвы.
Монахи, священники и прочие духовные лица обязаны по крайней мере шесть раз в день повторять молитвы и песнопения, обращенные к христианскому богу.
Молодой человек пожал плечами. Он был тощий, веснушчатый, изо рта у него пахло свининой и луком, а также клевером — он жевал траву, то ли чтобы отбить запах, то ли чтобы подлечить больной зуб. Мы как раз стояли на вершине холма. Он вскочил на мула и рысцой поехал вниз. Я сильно отстала от него и находилась еще достаточно высоко, когда мне пришлось стать свидетельницей разыгравшейся у подножия холма трагедии.
Из-за полуразрушенной каменной овчарни выскочили несколько человек в черных плащах, в шляпах с широкими полями. Предводитель нес на плече какое-то огнестрельное оружие, его помощник поднес к заднему концу ствола дымящийся фитиль, и бум! — из дула вылетел огонь, и мой знакомец лишился головы. Он еще мгновение сидел в седле, из шеи хлестала вверх струя крови, а затем обезглавленное туловище склонилось набок, и молодой курьер вывалился из седла. Я спряталась в канаве и подождала, пока разбойники не удалились, прихватив с собой сумку, украшенную уже не только шелковой и золотой нитью, но и потеками крови. Потом я спустилась ниже и укрылась посреди густых зарослей. Там я провела день.
По мере того как близился полдень и тени становились короче, на дороге появлялось все больше путников, почти все в сопровождении вооруженной стражи. Как-никак, эта дорога соединяет резиденцию короля и его придворных с городом, где трудятся так называемые «яйцеголовые» — умнейшие люди его страны. И все же этот путь опасен, и большинство людей — за исключением моего невезучего попутчика — предпочитают совершать его в обществе телохранителей и большими компаниями. Прикинув, сколько еще грабителей, разбойников и убийц могли караулить беспечного путешественника на большой дороге, я решила свернуть западнее и пробираться в Ковентри по долинам и лесным тропинкам, пусть даже это займет вдвое больше времени.
Был ясный день, порывистый ветер быстро сгонял с неба сероватые облака. Иной раз они сгущались и на меня брызгал дождь, но тучи ни разу не закрыли солнца, так что я с легкостью могла придерживаться выбранного мной направления. Я шла на север, иногда с вершины холма я различала правее большую дорогу, то поднимавшуюся в гору, то спускавшуюся в долину; видела я и деревушки, через которые эта дорога пролегала. Все мои чувства были напряжены не из страха, а ради того, чтобы не упустить ни одной подробности путешествия на другой край земли. Ведь я затеяла его ради новых впечатлений, ради каждой мелочи, какая может встретиться по пути, и теперь, когда меня не отвлекали Инек и Али, я начала воспринимать прелесть этой страны. Ей не свойственно величие Виджаянагары, о которой я ностальгически вспоминала, нет ни высоких гор, ни пышных лесов, ни урожайных полей, ни блистающих своим убранством городов, ни белого теплого песка на берегу, ни изумрудного моря. Но мои глаза, уши и нос были открыты и для не столь гордой красоты.
Я радовалась желтым цветкам, чьи лепестки раскрывались подобно крыльям бабочки, свисая с тонких, еще не покрывшихся листьями ветвей. На ветру лепестки пускаются в пляс, и с них слетают облачка золотистой пыльцы. У корней этих деревьев — а может быть, это кусты, ведь они совсем приземистые я находила маленькие белые звездочки, не висячие, а растущие из земли, они были похожи на белые цветы, что мы находили сразу после таяния снегов. Были здесь красивые стройные деревья, увенчанные кронами черных, клонящихся вниз ветвей и стволами, покрытыми серебристо-серой корой, которая легко сдирается тоненьким, как бумага, слоем, стоит только слегка потянуть. На этих деревьях часто встречаются большие кожистые на ощупь наросты, по форме напоминающие раздутое слоновье ухо. На берегу реки, где почва всегда остается влажной, растет ярко-зеленый мох, тысячи крохотных зеленых искорок, соприкасающихся остриями, складывающихся в волшебное кружево. Присмотревшись, я обнаружила, что на большинстве деревьев и кустов уже набухли почки, однако листья еще не собирались развернуться. Сине-желтые пичужки и другие, с красной грудкой и угольно-черным острым, точно игла, клювом, не поют, а чирикают или пронзительно кричат и все время рыщут в поисках пищи.
Я начала проникаться ощущением жизни — не изобильной, не цветущей, но отважно борющейся с холодом, снегом и льдом, еще не растаявшим в недоступных для солнца местах. Живое тут ведет долгую, тяжкую битву. Порой я замечала какое-то белое пятно и, наклонившись, видела хрупкий череп скорее всего, судя по резцам, грызуна. Нет, Парвати приходится долго ждать своего прихода в этот сумрачный лес, где пока еще царит Кали.
К вечеру я спустилась с лесистого склона по извилистой тропе, рядом со мной все время вился, журча, ручей, и вышла в широкую, но тоже неровную, изогнутую долину. Земля здесь была расчищена от деревьев и довольно примитивно обработана. Я увидела впереди, примерно в четверти мили, деревню, похожую на те, что мы проходили на пути в Оксфорд: двадцать-тридцать домишек, каждый с маленьким садиком и парой фруктовых деревьев, два-три здания побольше — церковь с приземистой башенкой и просторный амбар. Даже на таком расстоянии я уже слышала, что там происходит нечто необыкновенное, я различала хриплые и нестройные звуки, издаваемые пронзительными трубами и примитивными барабанами, порой раздавались и вопли — то ли удовольствия, то ли боли, этого я еще не знала.
Али и вправду выглядел довольно скверно — лицо серое, на шее проступили все жилы, ветвясь, точно побеги остролиста. Я проследила, чтобы он удобно устроился в постели аббата Питера. Тут ему будет уютно возле горячей стенки камина. А мне пришла пора отправляться в путь.
Миновала всего неделя с тех пор, как я в последний раз побывала в объятиях Эдди Марча, но я уже соскучилась по нему: мне недоставало прикосновения его ладоней к моим ягодицам, его пальцев, проникающих в межножье, горячего дыхания, овевающего мою шею, и победоносного вторжения его жезла. Я понятия не имела, где мог в тот момент обретаться Эдди. Покидая аббатство и остров Осни, заросший плакучими ивами, я не строила особых планов — шла себе и шла по тропинке через поля и леса, стараясь продвигаться в сторону юга. Наконец я присела на межевой камень, отмечавший поворот на Суиндон, и решила немного поразмыслить.
Эдди бежал от своих врагов, то есть от короля с королевой, которые пребывали в центре Ингерлонда, в городе Ковентри. Стало быть, где-где, а уж там Эдди нет и быть не может, если только его не схватили. С другой стороны, поскольку был приказ арестовать Марча и его повсюду разыскивали, то все новости о его местопребывании должны стягиваться к Ковентри, как железная стружка притягивается к магниту. Быть может, где-то его видели, кто-то опознал его, как тот безногий бродяга в Лондоне. Забавный парадокс — узнать, где сейчас Марч, проще всего будет в том самом месте, где он ни за что бы не хотел оказаться. Обдумав все это, я поднялась с камня, вернулась на остров Осни, переправилась вновь к Оксфорду и направилась на север. Ночь я провела в канаве.
Утром меня нагнал молодой человек, чрезвычайно важный и довольный собой. Он поднимался в гору и вел за собой мула. С этой вершины еще можно было рассмотреть башни и шпили Оксфорда в сонном утреннем свете. У юноши была при себе сумка, украшенная гербом — два золотых льва на красном фоне, а по углам серебристые цветы, вышитые на голубой ткани. Когда мы оба оказались на гребне холма, между нами завязалась краткая беседа. Я заговорила первой:
— Прошу вас, сэр, скажите мне, эта ли дорога ведет в Ковентри?
— О да, конечно, — откликнулся он. — Ковентри примерно в пятидесяти милях к северу по этой самой дороге. Я тоже туда направляюсь, — продолжал он, — я состою курьером на службе их величеств. Я только что доставил письма знатным горожанам Оксфорда, — он жестом указал себе за плечо.
Мы прошли еще несколько шагов.
— Достопочтенный брат, — обратился ко мне юноша, а затем, присмотревшись ко мне повнимательней, нахмурился и отвел взгляд. — Если пожелаешь, можешь сесть на круп моего мула, когда дорога пойдет вниз. Покуда мы идем вверх, я и сам не сажусь на него, ибо бедное животное устало — я так быстро мчался, чтобы доставить письма.
— Не стоит, — отвечала я. — Я буду для вас обузой — ведь мне надо несколько раз в день останавливаться для молитвы.
Монахи, священники и прочие духовные лица обязаны по крайней мере шесть раз в день повторять молитвы и песнопения, обращенные к христианскому богу.
Молодой человек пожал плечами. Он был тощий, веснушчатый, изо рта у него пахло свининой и луком, а также клевером — он жевал траву, то ли чтобы отбить запах, то ли чтобы подлечить больной зуб. Мы как раз стояли на вершине холма. Он вскочил на мула и рысцой поехал вниз. Я сильно отстала от него и находилась еще достаточно высоко, когда мне пришлось стать свидетельницей разыгравшейся у подножия холма трагедии.
Из-за полуразрушенной каменной овчарни выскочили несколько человек в черных плащах, в шляпах с широкими полями. Предводитель нес на плече какое-то огнестрельное оружие, его помощник поднес к заднему концу ствола дымящийся фитиль, и бум! — из дула вылетел огонь, и мой знакомец лишился головы. Он еще мгновение сидел в седле, из шеи хлестала вверх струя крови, а затем обезглавленное туловище склонилось набок, и молодой курьер вывалился из седла. Я спряталась в канаве и подождала, пока разбойники не удалились, прихватив с собой сумку, украшенную уже не только шелковой и золотой нитью, но и потеками крови. Потом я спустилась ниже и укрылась посреди густых зарослей. Там я провела день.
По мере того как близился полдень и тени становились короче, на дороге появлялось все больше путников, почти все в сопровождении вооруженной стражи. Как-никак, эта дорога соединяет резиденцию короля и его придворных с городом, где трудятся так называемые «яйцеголовые» — умнейшие люди его страны. И все же этот путь опасен, и большинство людей — за исключением моего невезучего попутчика — предпочитают совершать его в обществе телохранителей и большими компаниями. Прикинув, сколько еще грабителей, разбойников и убийц могли караулить беспечного путешественника на большой дороге, я решила свернуть западнее и пробираться в Ковентри по долинам и лесным тропинкам, пусть даже это займет вдвое больше времени.
Был ясный день, порывистый ветер быстро сгонял с неба сероватые облака. Иной раз они сгущались и на меня брызгал дождь, но тучи ни разу не закрыли солнца, так что я с легкостью могла придерживаться выбранного мной направления. Я шла на север, иногда с вершины холма я различала правее большую дорогу, то поднимавшуюся в гору, то спускавшуюся в долину; видела я и деревушки, через которые эта дорога пролегала. Все мои чувства были напряжены не из страха, а ради того, чтобы не упустить ни одной подробности путешествия на другой край земли. Ведь я затеяла его ради новых впечатлений, ради каждой мелочи, какая может встретиться по пути, и теперь, когда меня не отвлекали Инек и Али, я начала воспринимать прелесть этой страны. Ей не свойственно величие Виджаянагары, о которой я ностальгически вспоминала, нет ни высоких гор, ни пышных лесов, ни урожайных полей, ни блистающих своим убранством городов, ни белого теплого песка на берегу, ни изумрудного моря. Но мои глаза, уши и нос были открыты и для не столь гордой красоты.
Я радовалась желтым цветкам, чьи лепестки раскрывались подобно крыльям бабочки, свисая с тонких, еще не покрывшихся листьями ветвей. На ветру лепестки пускаются в пляс, и с них слетают облачка золотистой пыльцы. У корней этих деревьев — а может быть, это кусты, ведь они совсем приземистые я находила маленькие белые звездочки, не висячие, а растущие из земли, они были похожи на белые цветы, что мы находили сразу после таяния снегов. Были здесь красивые стройные деревья, увенчанные кронами черных, клонящихся вниз ветвей и стволами, покрытыми серебристо-серой корой, которая легко сдирается тоненьким, как бумага, слоем, стоит только слегка потянуть. На этих деревьях часто встречаются большие кожистые на ощупь наросты, по форме напоминающие раздутое слоновье ухо. На берегу реки, где почва всегда остается влажной, растет ярко-зеленый мох, тысячи крохотных зеленых искорок, соприкасающихся остриями, складывающихся в волшебное кружево. Присмотревшись, я обнаружила, что на большинстве деревьев и кустов уже набухли почки, однако листья еще не собирались развернуться. Сине-желтые пичужки и другие, с красной грудкой и угольно-черным острым, точно игла, клювом, не поют, а чирикают или пронзительно кричат и все время рыщут в поисках пищи.
Я начала проникаться ощущением жизни — не изобильной, не цветущей, но отважно борющейся с холодом, снегом и льдом, еще не растаявшим в недоступных для солнца местах. Живое тут ведет долгую, тяжкую битву. Порой я замечала какое-то белое пятно и, наклонившись, видела хрупкий череп скорее всего, судя по резцам, грызуна. Нет, Парвати приходится долго ждать своего прихода в этот сумрачный лес, где пока еще царит Кали.
К вечеру я спустилась с лесистого склона по извилистой тропе, рядом со мной все время вился, журча, ручей, и вышла в широкую, но тоже неровную, изогнутую долину. Земля здесь была расчищена от деревьев и довольно примитивно обработана. Я увидела впереди, примерно в четверти мили, деревню, похожую на те, что мы проходили на пути в Оксфорд: двадцать-тридцать домишек, каждый с маленьким садиком и парой фруктовых деревьев, два-три здания побольше — церковь с приземистой башенкой и просторный амбар. Даже на таком расстоянии я уже слышала, что там происходит нечто необыкновенное, я различала хриплые и нестройные звуки, издаваемые пронзительными трубами и примитивными барабанами, порой раздавались и вопли — то ли удовольствия, то ли боли, этого я еще не знала.