Страница:
Но главной проблемой к тому времени стали экскременты шести тысяч человек, накапливавшиеся внутри стен замка. Англичане не способны справиться с подобной проблемой. Семь дней подряд они испражнялись везде, где вздумается, и теперь повсюду нас окружало дерьмо оно замерзало комьями во дворе, а во внутренних помещениях лежало во всех углах, и над ним легкой струйкой поднимался пар. Но несмотря на это, самой разумной тактикой для герцога было бы оставаться в замке и дожидаться Марча с подкреплениями.
Вечером двадцать девятого числа, когда большинство вельмож сидели за столом в большом зале, обгладывая скелеты кур это были не мясные куры, а несушки, — в коридоре послышались тяжелые шаги, распахнулась деревянная, обитая гвоздями дверь, и пятеро стражников втолкнули в зал какого-то рыцаря. Пришелец запыхался, и его доспехи были с ног до головы покрыты грязью, так что с трудом можно было рассмотреть белый косой крест на красном фоне — мы уже знали, что это герб Невилов. Рыцарь остановился у возвышения, на котором восседал Йорк, и заговорил:
— Я Арнольд Финнес, рыцарь из отряда Эндрю Троллопа.
— Проклятый предатель! — вскричал наш благородный герцог. — Он бросил нас в Ладло пятнадцать месяцев назад. Долой его!
— О нет, ваша милость, он припомнил свою присягу королю Генриху, он и ныне старается соблюсти верность этой клятве и, поскольку вы действуете от имени короля, готов соединиться с вами завтра поутру и вместе обрушиться на войска королевы.
— Сколько людей у этого старого негодяя?
— Шесть тысяч, ваша милость.
— Ад и все дьяволы! Решено!
Троллоп кстати, это имя значит «блудница», довольно странное прозвище для воина — был уже стар. Он сражался рядом с отцом нынешнего короля при Азенкуре[43] (тогда ему исполнилось всего пятнадцать лет) и еще во многих походах, его назначили капитаном Кале, а потом отняли это звание, и старый солдат затаил обиду. В течение многих лет он верно и храбро служил своим господам и давно уже заслужил титул лорда, но нормандцы носятся со своей благородной кровью и не желают предоставлять высшие дворянские звания тем, кто имеет предков-англичан по мужской линии (по женской они есть и у нормандцев), так что Эндрю оставался просто Эндрю, не лордом и даже не сэром.
Йорка ослепила гордыня, но брат Питер хорошо видел, к чему дело идет, и велел нам всем выбираться из замка, пока мы не оказались в числе проигравших и не угодили в плен. С первыми лучами рассвета, еще до восхода солнца, Питер наконец настоял на своем. Мы завернулись в плащи и вышли из крепости под видом горожан, возвращающихся в Вейкфилд за новыми припасами.
Выйдя из замка, мы двинулись по открытой местности, именуемой Вейкфилд-Грин, — обычно это поле служит пастбищем для овец, принадлежащих владельцам замка, и здесь хватает корма даже для крестьянского скота. Затем почва начала понемногу подниматься, и мы оказались у реки и перешли ее по мосту, потом еще немного в гору, примерно с полмили, и мы вышли к небольшому дугообразному гребню, разделявшему два лесистых участка. Река вернее, ручей совсем обмелела, остатки воды в ней замерзли, и ее было легко пересечь в любом месте. Она показалась бы препятствием только тем, кто очень спешил.
Когда подкупленный сержант выпустил нас из замка через черный ход, мы не видели вокруг ни единой живой души. Оглянувшись, мы различили вдали сквозь пелену тумана стены и башни замка — надежные, неприступные. Пушкам пришлось бы потрудиться с неделю и перевести немало пороха, прежде чем удалось бы пробить брешь в этих укреплениях. Трава на лужайке сплошь покрылась белым инеем, похрустывавшим под ногами. Это внезапно напомнило мне совсем иную картину там, дома, сельские жительницы развешивают на невысоких кустах только что выстиранное белье для просушки.
В лесу наши шаги спугнули ворон, сидевших в неопрятных гнездах на вершинах деревьев; они поднялись с недовольным карканьем, а из замка им откликнулись галки. Казалось, войско королевы исчезло, растаяло за ночь, но, как только мы добрались до гребня холма, мы увидели, что вражеская армия никуда не делась.
Под нами простирался огромный военный лагерь. Он состоял из шатров и наскоро построенных шалашей на переплетенные ветви орешника набросали плащи и одеяла. Палатки были круглые, перед ними свисали с шестов и полоскались на ветру знамена, щиты с гербами были закреплены на копьях. Питер, человек энциклопедических знаний, принялся перечислять владельцев этих гербов: Сомерсет, Нортумберленд, Эксетер, Девон и Клифорд, — но в этот самый момент нас схватили и поволокли в шатер к королеве.
Королева и впрямь была красива, если б не тонкие, жестокие губы и пронзительный голос — вероятно, такой голос выработался у нее в силу необходимости командовать скопищем самолюбивых и плохо воспитанных мужчин. Узнав, что мы явились из замка, она тут же решила отрубить нам головы, но все-таки сперва спросила, известны ли нам намерения Йорка.
— Мадам, — ответил я, — мы мирные путешественники и к вашей стране относимся с чувством глубокой признательности. Нас повсюду радушно принимали, и обе враждующие партии почтили нас своим гостеприимством. Было бы весьма низко с нашей стороны…
Королева уже едва сдерживала гнев, хотя я обращался к ней так, как подобает вельможе и родичу императора говорить с коронованной особой. К счастью, в этот момент епископ, которому брат Питер что-то шептал на ухо, вмешался в наш разговор.
— Этот монах принес интересную новость, — сказал он. — Йорк поверил, что Троллоп выступит на его стороне, и прямо сейчас, сию минуту, он уже выводит свои войска в поле.
Королева обернулась к своим военачальникам, Сомерсету и Нортумберленду.
— Трубите в трубы, бейте в барабаны! — воскликнула она. — Пусть все отряды займут свои позиции, как было решено.
Нам предстояло стать свидетелями первой из четырех битв, разыгравшихся на протяжении каких-нибудь трех месяцев. Только в этом сражении можно было отметить какое-то подобие тактики, заранее обдуманный и осуществленный план, начиная с хитрости — вымышленной измены Троллопа, которая и побудила Йорка принять бой. Каждая последующая схватка была страшнее и омерзительнее предыдущей, и все они завершались кровавой резней. Я уже описал тебе само поле боя. Королева, как здесь принято, разделила свое войско на три части. Основными силами командовал Сомерсет, королева и ее семилетний сын держались рядом с ним. Другие вельможи повели правый и левый фланги в леса по обе стороны Вейкфилд-Грин, при этом они прибегали к различным уловкам, чтобы йоркисты не смогли преждевременно обнаружить их присутствие (если б природа наделила дворян зрением и сметкой обыкновенного крестьянина, военачальники Йорка хотя бы призадумались, что так растревожило стаи ворон). Итак, Йорк видел перед собой лишь один ряд тяжеловооруженных воинов, в большинстве своем пеших, выстроившихся цепочкой на невысоком холме.
Йорк повел своих людей через поле и через узкий ручей на дне этой долины. Шесть тысяч человек построились в шесть рядов, а впереди тащили пушку. Армия королевы не трогалась с места. Впереди йоркистов ехали трое рыцарей в полном боевом вооружении, а за ними оруженосцы везли знамена. Герольд королевы (он стоял возле нас) принялся описывать их гербы:
— Королевский герб, мадам, и королевский герб с отличительным знаком. Это Йорк и его младший сын Рэтленд. Белый косой крест на красном поле герб Невилей, скорее всего, это Сомерсет.
— Я не круглая дура, Гартер, — нетерпеливо оборвала его Маргарита, — у меня есть глаза, и, хочешь — верь, хочешь — не верь, я в состоянии узнать королевский герб.
Йорк повернулся в седле, выхватил меч и замахал им, подавая сигнал своим людям. Пушка выпалила, но до гребня холма ядро не долетело. Армия продолжала свое продвижение теперь солдатам предстоял подъем.
— Отлично, — произнесла королева, и в глазах ее вспыхнуло удовлетворение. Она сидела на коне боком — новая женская мода, полагаю, придуманная для того, чтобы дамы не натирали себе укромные местечки. Для такого случая королева нарядилась в охотничий костюм длинное платье из алого бархата и черные башмаки. Корона красовалась у нее на голове.
— Скажите Сомерсету — пусть начинает. Сомерсет повел свое войско навстречу врагу.
Под его командой состояло шесть тысяч человек, то есть силы были равны, однако он имел существенное преимущество — его люди спускались с горы по надежной, утоптанной почве, не слишком жесткой и не слишком скользкой, так что лорды и рыцари могли продвигаться верхом легкой рысью. Конники рассыпались по всему строю и возглавили наступление не торопясь, чтобы не отставала пехота. В тот момент, когда две враждебные армии столкнулись, из лесу выступили запасные полки. Справа от Йорка оказались лучники королевы, и первые же выстрелы сразили многих воинов — ведь они, как обычно бывает в бою, прикрывали щитом только левую сторону тела, но не правую.
Люди Йорка готовы были обратиться в бегство, но бежать им было некуда. Троллоп, зайдя им в тыл, отрезал отступление в замок. Более того, выходя в поле, Йорк не распорядился поднять мост и опустить решетку и вместо гарнизона оставил в замке лишь поваров и посудомоек. Еще несколько минут — и замок оказался в руках Троллопа.
Йорка стащили с коня и убили на месте. Рэтленд и его оруженосец он был также его наставником, поскольку граф еще не вышел из детского возраста, — ускользнули и, перебравшись через мост, достигли Вейкфилда. Там они угодили прямо в руки лорду Клифорду, тому самому, кто годом раньше пытался арестовать Эдди Марча в доме олдермена Доутри. Солсбери, несмотря на свой преклонный возраст, тоже сумел удрать, однако Троллоп снарядил за ним погоню, и его перехватили в десяти милях от места сражения, прежде, чем он успел укрыться в замке Понтефракт.
На следующий день — по христианскому календарю, в последний день 1460 года — Клифорд положил к ногам королевы три головы.
— Мы выиграли войну, мадам! — заявил он. Кое-кто говорил, будто королева побледнела при виде отрубленных голов, но я этого не видел. Напротив, она ударила Йорка по бледной мертвой щеке и приказала надеть на него бумажную корону.
— Насадите голову на пику, а потом прибейте в Йорке над воротами Миклгейт, — ясным, звучным голосом произнесла она. — Пусть Йорк смотрит на свой город.
Она пошлепала губами, набирая побольше слюны, и плюнула в лицо герцога.
Вечером королеве подали списки попавших в плен, и она распорядилась отрубить еще несколько десятков голов. С этого момента обе стороны в гражданской войне принялись убивать всех знатных пленников, уничтожать семьи своих противников, присваивая себе их титулы и владения. Королева называла одно имя за другим и делала пометки на листе пергамента:
— Голову ему долой! Детям тоже, если сможете их схватить! Я хочу своими глазами увидеть, как он умрет! — и так далее. Она пошла дальше и добавила в этот список имена тех, кто не примкнул ни к той, ни к другой партии, ссылаясь при этом на слова Иисуса: «Кто не с нами, тот против нас».
Одна вещь казалась мне непостижимой: какая сила принуждает человека забраться в тяжелую железную клетку и бежать в гору или под гору, наносить удары и самому подвергаться ударам, пока тот или иной из противников не упадет на землю и его не прикончат, отыскав щель в его броне, или, того хуже, будут рубить топорами его доспехи, пока железо не прогнется, раздробив воину кости? Неужели их гонит страх лишиться своих владений и жизни, если они проиграют битву? Возможно. Надежда на добычу или выкуп за пленных? Но ведь добыча невелика, поскольку никто не берет с собой ценных вещей в бой, а выкупа и вовсе не ожидалось — ведь и королева, и ее враги принялись истреблять пленных. Еще я отметил особое товарищество, связующее этих людей, их готовность поддержать друг друга и, как они говорят, «не ударить лицом в грязь». Никто не хочет показаться трусом или бездельником. Да, и еще выпивка. Обе стороны пьют перед битвой огромное количества пива и вина. На Вейкфилд-Грин они сражались друг с другом, но на самом деле все эти люди одинаковы. И те, и другие — англичане.
Твой преданный и покорный слуга
Харихара Куртейши, князь Виджаянагары».
Глава сорок третья
Вечером двадцать девятого числа, когда большинство вельмож сидели за столом в большом зале, обгладывая скелеты кур это были не мясные куры, а несушки, — в коридоре послышались тяжелые шаги, распахнулась деревянная, обитая гвоздями дверь, и пятеро стражников втолкнули в зал какого-то рыцаря. Пришелец запыхался, и его доспехи были с ног до головы покрыты грязью, так что с трудом можно было рассмотреть белый косой крест на красном фоне — мы уже знали, что это герб Невилов. Рыцарь остановился у возвышения, на котором восседал Йорк, и заговорил:
— Я Арнольд Финнес, рыцарь из отряда Эндрю Троллопа.
— Проклятый предатель! — вскричал наш благородный герцог. — Он бросил нас в Ладло пятнадцать месяцев назад. Долой его!
— О нет, ваша милость, он припомнил свою присягу королю Генриху, он и ныне старается соблюсти верность этой клятве и, поскольку вы действуете от имени короля, готов соединиться с вами завтра поутру и вместе обрушиться на войска королевы.
— Сколько людей у этого старого негодяя?
— Шесть тысяч, ваша милость.
— Ад и все дьяволы! Решено!
Троллоп кстати, это имя значит «блудница», довольно странное прозвище для воина — был уже стар. Он сражался рядом с отцом нынешнего короля при Азенкуре[43] (тогда ему исполнилось всего пятнадцать лет) и еще во многих походах, его назначили капитаном Кале, а потом отняли это звание, и старый солдат затаил обиду. В течение многих лет он верно и храбро служил своим господам и давно уже заслужил титул лорда, но нормандцы носятся со своей благородной кровью и не желают предоставлять высшие дворянские звания тем, кто имеет предков-англичан по мужской линии (по женской они есть и у нормандцев), так что Эндрю оставался просто Эндрю, не лордом и даже не сэром.
Йорка ослепила гордыня, но брат Питер хорошо видел, к чему дело идет, и велел нам всем выбираться из замка, пока мы не оказались в числе проигравших и не угодили в плен. С первыми лучами рассвета, еще до восхода солнца, Питер наконец настоял на своем. Мы завернулись в плащи и вышли из крепости под видом горожан, возвращающихся в Вейкфилд за новыми припасами.
Выйдя из замка, мы двинулись по открытой местности, именуемой Вейкфилд-Грин, — обычно это поле служит пастбищем для овец, принадлежащих владельцам замка, и здесь хватает корма даже для крестьянского скота. Затем почва начала понемногу подниматься, и мы оказались у реки и перешли ее по мосту, потом еще немного в гору, примерно с полмили, и мы вышли к небольшому дугообразному гребню, разделявшему два лесистых участка. Река вернее, ручей совсем обмелела, остатки воды в ней замерзли, и ее было легко пересечь в любом месте. Она показалась бы препятствием только тем, кто очень спешил.
Когда подкупленный сержант выпустил нас из замка через черный ход, мы не видели вокруг ни единой живой души. Оглянувшись, мы различили вдали сквозь пелену тумана стены и башни замка — надежные, неприступные. Пушкам пришлось бы потрудиться с неделю и перевести немало пороха, прежде чем удалось бы пробить брешь в этих укреплениях. Трава на лужайке сплошь покрылась белым инеем, похрустывавшим под ногами. Это внезапно напомнило мне совсем иную картину там, дома, сельские жительницы развешивают на невысоких кустах только что выстиранное белье для просушки.
В лесу наши шаги спугнули ворон, сидевших в неопрятных гнездах на вершинах деревьев; они поднялись с недовольным карканьем, а из замка им откликнулись галки. Казалось, войско королевы исчезло, растаяло за ночь, но, как только мы добрались до гребня холма, мы увидели, что вражеская армия никуда не делась.
Под нами простирался огромный военный лагерь. Он состоял из шатров и наскоро построенных шалашей на переплетенные ветви орешника набросали плащи и одеяла. Палатки были круглые, перед ними свисали с шестов и полоскались на ветру знамена, щиты с гербами были закреплены на копьях. Питер, человек энциклопедических знаний, принялся перечислять владельцев этих гербов: Сомерсет, Нортумберленд, Эксетер, Девон и Клифорд, — но в этот самый момент нас схватили и поволокли в шатер к королеве.
Королева и впрямь была красива, если б не тонкие, жестокие губы и пронзительный голос — вероятно, такой голос выработался у нее в силу необходимости командовать скопищем самолюбивых и плохо воспитанных мужчин. Узнав, что мы явились из замка, она тут же решила отрубить нам головы, но все-таки сперва спросила, известны ли нам намерения Йорка.
— Мадам, — ответил я, — мы мирные путешественники и к вашей стране относимся с чувством глубокой признательности. Нас повсюду радушно принимали, и обе враждующие партии почтили нас своим гостеприимством. Было бы весьма низко с нашей стороны…
Королева уже едва сдерживала гнев, хотя я обращался к ней так, как подобает вельможе и родичу императора говорить с коронованной особой. К счастью, в этот момент епископ, которому брат Питер что-то шептал на ухо, вмешался в наш разговор.
— Этот монах принес интересную новость, — сказал он. — Йорк поверил, что Троллоп выступит на его стороне, и прямо сейчас, сию минуту, он уже выводит свои войска в поле.
Королева обернулась к своим военачальникам, Сомерсету и Нортумберленду.
— Трубите в трубы, бейте в барабаны! — воскликнула она. — Пусть все отряды займут свои позиции, как было решено.
Нам предстояло стать свидетелями первой из четырех битв, разыгравшихся на протяжении каких-нибудь трех месяцев. Только в этом сражении можно было отметить какое-то подобие тактики, заранее обдуманный и осуществленный план, начиная с хитрости — вымышленной измены Троллопа, которая и побудила Йорка принять бой. Каждая последующая схватка была страшнее и омерзительнее предыдущей, и все они завершались кровавой резней. Я уже описал тебе само поле боя. Королева, как здесь принято, разделила свое войско на три части. Основными силами командовал Сомерсет, королева и ее семилетний сын держались рядом с ним. Другие вельможи повели правый и левый фланги в леса по обе стороны Вейкфилд-Грин, при этом они прибегали к различным уловкам, чтобы йоркисты не смогли преждевременно обнаружить их присутствие (если б природа наделила дворян зрением и сметкой обыкновенного крестьянина, военачальники Йорка хотя бы призадумались, что так растревожило стаи ворон). Итак, Йорк видел перед собой лишь один ряд тяжеловооруженных воинов, в большинстве своем пеших, выстроившихся цепочкой на невысоком холме.
Йорк повел своих людей через поле и через узкий ручей на дне этой долины. Шесть тысяч человек построились в шесть рядов, а впереди тащили пушку. Армия королевы не трогалась с места. Впереди йоркистов ехали трое рыцарей в полном боевом вооружении, а за ними оруженосцы везли знамена. Герольд королевы (он стоял возле нас) принялся описывать их гербы:
— Королевский герб, мадам, и королевский герб с отличительным знаком. Это Йорк и его младший сын Рэтленд. Белый косой крест на красном поле герб Невилей, скорее всего, это Сомерсет.
— Я не круглая дура, Гартер, — нетерпеливо оборвала его Маргарита, — у меня есть глаза, и, хочешь — верь, хочешь — не верь, я в состоянии узнать королевский герб.
Йорк повернулся в седле, выхватил меч и замахал им, подавая сигнал своим людям. Пушка выпалила, но до гребня холма ядро не долетело. Армия продолжала свое продвижение теперь солдатам предстоял подъем.
— Отлично, — произнесла королева, и в глазах ее вспыхнуло удовлетворение. Она сидела на коне боком — новая женская мода, полагаю, придуманная для того, чтобы дамы не натирали себе укромные местечки. Для такого случая королева нарядилась в охотничий костюм длинное платье из алого бархата и черные башмаки. Корона красовалась у нее на голове.
— Скажите Сомерсету — пусть начинает. Сомерсет повел свое войско навстречу врагу.
Под его командой состояло шесть тысяч человек, то есть силы были равны, однако он имел существенное преимущество — его люди спускались с горы по надежной, утоптанной почве, не слишком жесткой и не слишком скользкой, так что лорды и рыцари могли продвигаться верхом легкой рысью. Конники рассыпались по всему строю и возглавили наступление не торопясь, чтобы не отставала пехота. В тот момент, когда две враждебные армии столкнулись, из лесу выступили запасные полки. Справа от Йорка оказались лучники королевы, и первые же выстрелы сразили многих воинов — ведь они, как обычно бывает в бою, прикрывали щитом только левую сторону тела, но не правую.
Люди Йорка готовы были обратиться в бегство, но бежать им было некуда. Троллоп, зайдя им в тыл, отрезал отступление в замок. Более того, выходя в поле, Йорк не распорядился поднять мост и опустить решетку и вместо гарнизона оставил в замке лишь поваров и посудомоек. Еще несколько минут — и замок оказался в руках Троллопа.
Йорка стащили с коня и убили на месте. Рэтленд и его оруженосец он был также его наставником, поскольку граф еще не вышел из детского возраста, — ускользнули и, перебравшись через мост, достигли Вейкфилда. Там они угодили прямо в руки лорду Клифорду, тому самому, кто годом раньше пытался арестовать Эдди Марча в доме олдермена Доутри. Солсбери, несмотря на свой преклонный возраст, тоже сумел удрать, однако Троллоп снарядил за ним погоню, и его перехватили в десяти милях от места сражения, прежде, чем он успел укрыться в замке Понтефракт.
На следующий день — по христианскому календарю, в последний день 1460 года — Клифорд положил к ногам королевы три головы.
— Мы выиграли войну, мадам! — заявил он. Кое-кто говорил, будто королева побледнела при виде отрубленных голов, но я этого не видел. Напротив, она ударила Йорка по бледной мертвой щеке и приказала надеть на него бумажную корону.
— Насадите голову на пику, а потом прибейте в Йорке над воротами Миклгейт, — ясным, звучным голосом произнесла она. — Пусть Йорк смотрит на свой город.
Она пошлепала губами, набирая побольше слюны, и плюнула в лицо герцога.
Вечером королеве подали списки попавших в плен, и она распорядилась отрубить еще несколько десятков голов. С этого момента обе стороны в гражданской войне принялись убивать всех знатных пленников, уничтожать семьи своих противников, присваивая себе их титулы и владения. Королева называла одно имя за другим и делала пометки на листе пергамента:
— Голову ему долой! Детям тоже, если сможете их схватить! Я хочу своими глазами увидеть, как он умрет! — и так далее. Она пошла дальше и добавила в этот список имена тех, кто не примкнул ни к той, ни к другой партии, ссылаясь при этом на слова Иисуса: «Кто не с нами, тот против нас».
Одна вещь казалась мне непостижимой: какая сила принуждает человека забраться в тяжелую железную клетку и бежать в гору или под гору, наносить удары и самому подвергаться ударам, пока тот или иной из противников не упадет на землю и его не прикончат, отыскав щель в его броне, или, того хуже, будут рубить топорами его доспехи, пока железо не прогнется, раздробив воину кости? Неужели их гонит страх лишиться своих владений и жизни, если они проиграют битву? Возможно. Надежда на добычу или выкуп за пленных? Но ведь добыча невелика, поскольку никто не берет с собой ценных вещей в бой, а выкупа и вовсе не ожидалось — ведь и королева, и ее враги принялись истреблять пленных. Еще я отметил особое товарищество, связующее этих людей, их готовность поддержать друг друга и, как они говорят, «не ударить лицом в грязь». Никто не хочет показаться трусом или бездельником. Да, и еще выпивка. Обе стороны пьют перед битвой огромное количества пива и вина. На Вейкфилд-Грин они сражались друг с другом, но на самом деле все эти люди одинаковы. И те, и другие — англичане.
Твой преданный и покорный слуга
Харихара Куртейши, князь Виджаянагары».
Глава сорок третья
— Все люди такие разные, — задумчиво пробормотала Ума. В этот день она вновь присоединилась к нам. Ласковые, но слишком много повидавшие глаза женщины смотрели куда-то вдаль, затуманенные воспоминаниями. — Он был лучше всех, — вздохнула она.
Нет мужчин, похожих друг на друга. Каждый наособицу. Я буду описывать его не торопясь, с головы до ног. Я перебирала пальцами его короткие седые волосы и ту единственную черную прядь, которую я могла намотать себе на палец, а мои волосы уже отросли до прежней длины, потемнели, и с помощью хны я окрасила их в рыжий цвет с проблесками чистого золота, и локоны вновь стали пышными, шелковыми, благоухающими. К моей щеке, и цветом, и гладкостью напоминавшей спелый персик, прижимались подбородок и скула цвета меди, покрытые колкой белой щетиной. Его дыхание было чуточку кисловатым, словно молоко, перед тем как свернуться, а мое отдавало изюмом и медом. Его квадратный подбородок — и мой округлый, проступившие жилы и морщины на его шее — да, у меня теперь тоже есть пара складок, но тогда их не было. Его плечи вдвое шире моих, гладких, тонких, округлых, кожа очень белая, но я нашла пару красных пятен, соответствовавших моим родинкам. Мои груди подобны гранату, только они намного мягче, с крупными сосками, твердеющими при его прикосновении порой ему даже удавалось извлечь из них сладостную капельку; а грудь Оуэна была гораздо шире и совершенно плоской, соски крошечные, и я лизала их, пока они не становились твердыми, точно зернышко, и волосы у него на груди были жесткими, как проволока. Его руки я бы уподобила корням баньяна, крепким и цепким, их неторопливое и вместе с тем страстное объятие было благодатным, как солнечное тепло; а мои руки больше похожи на гладкие ветки высокой и тонкой осины. Мой живот — покатый свод с маленькой впадиной в центре, там, где коснулась его своим пальцем Парвати, а его живот покрыт шестью буграми мощных мышц.
Короткие и очень белые пальцы ног были сильными и ловкими, он мог даже ухватить ими монету или перышко с пола, мои пальцы гораздо длиннее, и ногти я красила, если мне удавалось раздобыть специальную краску. Щиколотки у него оказались тоньше, чем я ожидала, — признак благородного происхождения; но, конечно, они не так изящны, как мои, — о моих щиколотках Оуэн говорил, что они хрупки, как стекло. На его икрах переплелись похожие на толстую веревку мускулы, они поросли седой и коричневой, точно у кошки, шерстью, колени у него крупные и сильные, порой он жаловался на боль в суставах, но, конечно, не ворчал все время, как это делает Али; а мои колени были скользкими, как масло, и крепкими, как молодое яблоко. Его бедра подобны колоннам, поддерживающим храм, его ягодицы подобны двум кокосам на пальме, а мои ягодицы подобны плодам манго, которых Оуэн никогда не видел.
Мы сравнивали и пальцы — у Оуэна большая, широкая рука, и пальцы кажутся слишком короткими, но они сильные, и ногти у них почти квадратные, а мои пальцы тонкие и длинные — сколько радости мы доставляли друг другу, когда пальцы проникали в узкую щель между соприкоснувшимися бедрами, соприкоснувшимися грудями!
Его пальцы быстро пробегали сверху вниз по всем изгибам моего тела и встречались внизу, большие пальцы раздвигали курчавые волоски, раскрывали набухавшие ожиданием губы, мои пальцы — большой и указательный — обхватывали основание его жезла, а остальными пальцами я принималась перекатывать яички, спрятанные в морщинистый мешочек. Мы превратились друг для друга в совершенный музыкальный инструмент, мы оба ощущали подушечками пальцев влагу чужого тела и продолжали игру, пока его источник жизни не становился твердым, словно дерево, а мой — мягким и сочным, как виноград.
И тогда наступал прекраснейший момент — миг незрячих прикосновений, осязания, обоняния, вкуса и нежных поцелуев. Нет сил больше вынести это томление: о чем оно о том, что уже не вернется или о том, что еще не произошло? Я прижимаюсь близко к нему, как можно ближе, я выпускаю из рук его жезл, чтобы обеими руками обнять его голову, я осыпаю поцелуями его шею, его уста, Оуэн одним движением переворачивает оба наших тела, одной рукой обхватывает меня за спину, в самом низу, нащупывает щель между ягодицами, а другой уже вталкивает в меня алчущий жезл, и волны наслаждения одна за другой катятся вверх по моей…
Что ж, Али, мы с тобой тоже проделывали это пару раз, так что ты знаешь, о чем я говорю, и не станешь спорить, если я скажу, что этот предводитель уэльсцев знал, что нужно делать. Он был — лучшим.
Лето постепенно перешло в осень. Уэльские холмы, прежде тускло-коричневые, сделались лиловыми, сизыми, покрылись тысячью тысяч крошечных, похожих на колокольчики цветков, их было такое множество, что они точно накрыли землю фиолетовым ковром. Цветы эти настолько мягкие и вместе упругие, что на них можно улечься — только осторожно, чтобы не уколоться о низкие, касающиеся земли ветви, — и раствориться в их легком, сладком аромате. Лежать на спине и глазеть в беспредельную, напоминающую море синеву, следить, как ныряют и взмывают вверх орлы с золотыми кольцами на шее. Под низким кустарником прячется еще более низкая поросль, укрываясь от снега и ветра, беснующегося там зимой, подымающего и кружащего снежные вихри. Летом на этих кустах поспевают маленькие ягоды — Оуэн назвал их черникой, но на самом деле они синие-синие, как индиго.
Холмы повсюду перерезаны долинами и расщелинами, ближе к вершине эти расщелины становятся столь узкими, что их и не заметишь, пока склон внезапно не исчезнет прямо у тебя перед глазами и не откроется в глубине рыжая скала и ручей, прозрачный, как хрусталь, но коричневого цвета — цвета камня, устилающего его дно. Бывают и серые, плоские водоемы, где вода обточила камень, тысячелетиями выплескиваясь, переливаясь из одного озера в другое. В глубине этих впадин воздух застаивается и солнце жарко печет. Мы оставляли пони на гребне (они бы ржанием и беспокойным движением предупредили нас о приближении посторонних), скидывали с себя шерстяные плащи и штаны и там, на невысокой, пахнущей тимьяном траве у ручья, вновь и вновь занимались любовью или просто отдыхали, лежали обнявшись, прислонившись спиной к прогретой солнцем, поросшей мхом скале и смотрели, как под ряской, покрывающей поверхность пруда, проплывает коричневая рыбина.
В такие минуты Оуэн принимался забивать мне голову преданиями древнего Уэльса — сказанием о Пуилле, принце Дифеда, и Бранвене, дочери Ллира, а я сплетала повесть о Раме и Сите. Потом Оуэн напевал любовную песнь и жалобы Даффида ап Гуилима и Даффида Нанмора — он говорил, что этот бард еще живет среди людей и как-нибудь придет навестить нас в Динбихе. В ответ я рассказывала ему о Парвати, всеобщей матери, она же Кали с ожерельем из черепов, — порой я становлюсь ее аватарой, а Оуэн называл ее Рианнон, девой-матерью, пожирательницей человеческой плоти.
Пришли холода, и, как я уже говорила, со стороны серого моря, порой открывавшегося нам с вершины горы, примчался ураган со снегом. Волки завывали возле овчарен, как-то утром в начале декабря мы отправились в поход против них, взяв с собой больших серых собак с такими высокими лапами, что они не боятся даже глубокого снега, а шея крепкая, широкая, как у самого Оуэна. Мы не убивали и не отлавливали волков, мы гнали их перед собой, все дальше и дальше в горы, и они серой рекой струились перед нами, прыгая, карабкаясь по отвесным кручам, а потом мы увидели их вдали три силуэта на фоне потемневшего неба; закинув головы, они выли, воздавая хвалу луне, потешаясь над нами, оставшимися внизу, мерзнущими в пастушеской хижине позади черного амбара. Однако в хижине нашлись дрова и свечи, и мы пятеро — Оуэн взял на охоту троих егерей — поужинали лепешками и соленой бараниной и улеглись спать на медвежьей шкуре.
Наступило Рождество. Оуэн и его клан, или племя, отмечают этот праздник торжественно. Постарайся представить себе, Ма-Ло, какое значение в этих странах, далеко на севере, имеет постепенное убывание дня по мере приближения года к зимнему солнцестоянию. Люди, живущие в этом климате, верят и надеются, что в какой-то момент солнце остановится, и, когда этот день настает, когда путем тщательного наблюдения за движением тени между высокими камнями, расставленными на холме по кругу, словно зубы в челюсти гиганта, удается установить, что утром солнце поднялось чуть левее, чем накануне, а зашло чуть правее — именно для этой цели и устанавливают эти камни, этот своеобразный календарь, — они провозглашают, что богиня зачала и родила сына Адониса, или Адонаи.
В этот день с холмов, из лесов выходят жрецы-друиды. Они не имеют отношения к христианству. Они приносят ветви омелы и совершают особый обряд, бьют в бубны из древесины дуба, подражая звуку грома. Глава их несет старинный золотой меч в форме серпа: этим мечом он срезает омелу, а затем с оружием в руках охраняет священную ветвь.
Главный друид является воплощением великого небесного божества, которое спускается на землю во вспышке молнии и обитает в омеле, растущей на священных дубах в тайных долинах Уэльса, возле черных бездонных озер. Этот бог вступает в брак с Царицей небес, тоже любящей уединение лесов и тихих холмов. По ночам Царица плывет по небу, приняв облик серебряной луны и с удовольствием поглядывая на свой ясный образ, отраженный темной поверхностью озера, зеркала Дианы.
Мы зовем этих богов Шива и Деви, или Парвати.
Итак, мы торжественно и радостно отпраздновали бракосочетание богов и рождение солнца, нового года, надежду на новый приплод ягнят, на урожай ячменя и ржи в укрытых холмами долинах, на жирных лососей с серебряными спинками в реках и ручьях.
Но не миновало еще двенадцать дней праздника, как пришли новые вести, встревожившие меня, хоть Оуэн и считал их благими, — вести о победе королевы при Вейкфилде и гибели Йорка вместе с его сыном Рэтлендом.
— Змеиное гнездо разрушено, — восклицал мой возлюбленный глубоким, похожим на органную музыку голосом. — Теперь мы сможем жить в мире.
Но зима продолжалась, и в ворота замка стучались все новые гонцы, и их сообщения были страшнее и угрюмей самой зимы, пока наконец не подоспел и сын Оуэна, и его весть оказалась хуже всех прежних.
Мы катались верхом в глубокой, укрытой от ветра долине, под рябиновыми деревьями, на которых еще уцелела там и тут гроздь ягод, не расклеванная птицами, которых Оуэн называет красногрудками, как вдруг появились всадники. В этот день не было снега на этом острове снег держится не дольше недели, а затем тает, но вновь ударил мороз, и под копытами маленьких пони трескался покрывавший лужи лед. Пара красных коршунов с раздвоенными хвостами кружила в вышине над овечьим загоном, прикидывая, не слишком ли рискованно будет спикировать на тушу павшей овцы рядом, на валуне, съежилась наготове, сжалась перед прыжком рысь. Я ехала впереди (из всех мужчин, которых я знала, только Оуэн соглашался пропустить меня вперед). Я увидела издали, как со стороны замка — примерно в миле от нас — к нам спешат двое верховых. Они скакали быстрым галопом, оба в доспехах, но не в полном вооружении. Всадник, скакавший позади, держал в руках знамя, по-видимому, с изображением герба ехавшего впереди дворянина.
Я придержала коня, Оуэн поравнялся со мной. На его широком лбу проступили морщины, он нетерпеливо отбросил с лица свой единственный черный локон.
— Черт! — пробормотал он, тяжко вздыхая, его плечи поникли, руки, сжимавшие поводья, бессильно упали. Я почувствовала, как жизненные силы покидают его, и меня охватила безысходная печаль. По возрасту он годился мне в деды, я впервые увидела, что мой возлюбленный — старик. Как все старики, он уже не мог справляться с трудностями.
— Что случилось? Кто это?
— Это мой сын. Мой младший сын, Джаспер.
— Разве ты не рад ему?
— Рад, конечно. Но он все это время был занят тем, что собирал жителей Уэльса и приграничных районов на помощь королеве. Только одно дело могло привести его сюда.
— Он хочет, чтобы ты присоединился к нему.
— Вот именно.
Всадники нагнали нас. Зазвенело железо, сталкиваясь с железом, Джаспер, которого я видела в первый раз, наклонился вперед, обнимая отца, прижимая его к своему панцирю. Он был немного похож на Оуэна, но посветлее, и его глаза напомнили мне глаза Екатерины Валуа, я уже описывала вам ее портрет.
— Это Ума, — представил меня Оуэн, — индийская княжна.
Я хотела было возразить, но перехватила его взгляд. Оуэна раздражали слухи, будто в старости он связался с цыганкой.
Джаспер вежливо притронулся к ободку шлема.
— Мадам, — пробормотал он, но больше я не дождалась от него ни слова.
— Я знаю, зачем ты приехал, — устало промолвил Оуэн.
Нет мужчин, похожих друг на друга. Каждый наособицу. Я буду описывать его не торопясь, с головы до ног. Я перебирала пальцами его короткие седые волосы и ту единственную черную прядь, которую я могла намотать себе на палец, а мои волосы уже отросли до прежней длины, потемнели, и с помощью хны я окрасила их в рыжий цвет с проблесками чистого золота, и локоны вновь стали пышными, шелковыми, благоухающими. К моей щеке, и цветом, и гладкостью напоминавшей спелый персик, прижимались подбородок и скула цвета меди, покрытые колкой белой щетиной. Его дыхание было чуточку кисловатым, словно молоко, перед тем как свернуться, а мое отдавало изюмом и медом. Его квадратный подбородок — и мой округлый, проступившие жилы и морщины на его шее — да, у меня теперь тоже есть пара складок, но тогда их не было. Его плечи вдвое шире моих, гладких, тонких, округлых, кожа очень белая, но я нашла пару красных пятен, соответствовавших моим родинкам. Мои груди подобны гранату, только они намного мягче, с крупными сосками, твердеющими при его прикосновении порой ему даже удавалось извлечь из них сладостную капельку; а грудь Оуэна была гораздо шире и совершенно плоской, соски крошечные, и я лизала их, пока они не становились твердыми, точно зернышко, и волосы у него на груди были жесткими, как проволока. Его руки я бы уподобила корням баньяна, крепким и цепким, их неторопливое и вместе с тем страстное объятие было благодатным, как солнечное тепло; а мои руки больше похожи на гладкие ветки высокой и тонкой осины. Мой живот — покатый свод с маленькой впадиной в центре, там, где коснулась его своим пальцем Парвати, а его живот покрыт шестью буграми мощных мышц.
Короткие и очень белые пальцы ног были сильными и ловкими, он мог даже ухватить ими монету или перышко с пола, мои пальцы гораздо длиннее, и ногти я красила, если мне удавалось раздобыть специальную краску. Щиколотки у него оказались тоньше, чем я ожидала, — признак благородного происхождения; но, конечно, они не так изящны, как мои, — о моих щиколотках Оуэн говорил, что они хрупки, как стекло. На его икрах переплелись похожие на толстую веревку мускулы, они поросли седой и коричневой, точно у кошки, шерстью, колени у него крупные и сильные, порой он жаловался на боль в суставах, но, конечно, не ворчал все время, как это делает Али; а мои колени были скользкими, как масло, и крепкими, как молодое яблоко. Его бедра подобны колоннам, поддерживающим храм, его ягодицы подобны двум кокосам на пальме, а мои ягодицы подобны плодам манго, которых Оуэн никогда не видел.
Мы сравнивали и пальцы — у Оуэна большая, широкая рука, и пальцы кажутся слишком короткими, но они сильные, и ногти у них почти квадратные, а мои пальцы тонкие и длинные — сколько радости мы доставляли друг другу, когда пальцы проникали в узкую щель между соприкоснувшимися бедрами, соприкоснувшимися грудями!
Его пальцы быстро пробегали сверху вниз по всем изгибам моего тела и встречались внизу, большие пальцы раздвигали курчавые волоски, раскрывали набухавшие ожиданием губы, мои пальцы — большой и указательный — обхватывали основание его жезла, а остальными пальцами я принималась перекатывать яички, спрятанные в морщинистый мешочек. Мы превратились друг для друга в совершенный музыкальный инструмент, мы оба ощущали подушечками пальцев влагу чужого тела и продолжали игру, пока его источник жизни не становился твердым, словно дерево, а мой — мягким и сочным, как виноград.
И тогда наступал прекраснейший момент — миг незрячих прикосновений, осязания, обоняния, вкуса и нежных поцелуев. Нет сил больше вынести это томление: о чем оно о том, что уже не вернется или о том, что еще не произошло? Я прижимаюсь близко к нему, как можно ближе, я выпускаю из рук его жезл, чтобы обеими руками обнять его голову, я осыпаю поцелуями его шею, его уста, Оуэн одним движением переворачивает оба наших тела, одной рукой обхватывает меня за спину, в самом низу, нащупывает щель между ягодицами, а другой уже вталкивает в меня алчущий жезл, и волны наслаждения одна за другой катятся вверх по моей…
Что ж, Али, мы с тобой тоже проделывали это пару раз, так что ты знаешь, о чем я говорю, и не станешь спорить, если я скажу, что этот предводитель уэльсцев знал, что нужно делать. Он был — лучшим.
Лето постепенно перешло в осень. Уэльские холмы, прежде тускло-коричневые, сделались лиловыми, сизыми, покрылись тысячью тысяч крошечных, похожих на колокольчики цветков, их было такое множество, что они точно накрыли землю фиолетовым ковром. Цветы эти настолько мягкие и вместе упругие, что на них можно улечься — только осторожно, чтобы не уколоться о низкие, касающиеся земли ветви, — и раствориться в их легком, сладком аромате. Лежать на спине и глазеть в беспредельную, напоминающую море синеву, следить, как ныряют и взмывают вверх орлы с золотыми кольцами на шее. Под низким кустарником прячется еще более низкая поросль, укрываясь от снега и ветра, беснующегося там зимой, подымающего и кружащего снежные вихри. Летом на этих кустах поспевают маленькие ягоды — Оуэн назвал их черникой, но на самом деле они синие-синие, как индиго.
Холмы повсюду перерезаны долинами и расщелинами, ближе к вершине эти расщелины становятся столь узкими, что их и не заметишь, пока склон внезапно не исчезнет прямо у тебя перед глазами и не откроется в глубине рыжая скала и ручей, прозрачный, как хрусталь, но коричневого цвета — цвета камня, устилающего его дно. Бывают и серые, плоские водоемы, где вода обточила камень, тысячелетиями выплескиваясь, переливаясь из одного озера в другое. В глубине этих впадин воздух застаивается и солнце жарко печет. Мы оставляли пони на гребне (они бы ржанием и беспокойным движением предупредили нас о приближении посторонних), скидывали с себя шерстяные плащи и штаны и там, на невысокой, пахнущей тимьяном траве у ручья, вновь и вновь занимались любовью или просто отдыхали, лежали обнявшись, прислонившись спиной к прогретой солнцем, поросшей мхом скале и смотрели, как под ряской, покрывающей поверхность пруда, проплывает коричневая рыбина.
В такие минуты Оуэн принимался забивать мне голову преданиями древнего Уэльса — сказанием о Пуилле, принце Дифеда, и Бранвене, дочери Ллира, а я сплетала повесть о Раме и Сите. Потом Оуэн напевал любовную песнь и жалобы Даффида ап Гуилима и Даффида Нанмора — он говорил, что этот бард еще живет среди людей и как-нибудь придет навестить нас в Динбихе. В ответ я рассказывала ему о Парвати, всеобщей матери, она же Кали с ожерельем из черепов, — порой я становлюсь ее аватарой, а Оуэн называл ее Рианнон, девой-матерью, пожирательницей человеческой плоти.
Пришли холода, и, как я уже говорила, со стороны серого моря, порой открывавшегося нам с вершины горы, примчался ураган со снегом. Волки завывали возле овчарен, как-то утром в начале декабря мы отправились в поход против них, взяв с собой больших серых собак с такими высокими лапами, что они не боятся даже глубокого снега, а шея крепкая, широкая, как у самого Оуэна. Мы не убивали и не отлавливали волков, мы гнали их перед собой, все дальше и дальше в горы, и они серой рекой струились перед нами, прыгая, карабкаясь по отвесным кручам, а потом мы увидели их вдали три силуэта на фоне потемневшего неба; закинув головы, они выли, воздавая хвалу луне, потешаясь над нами, оставшимися внизу, мерзнущими в пастушеской хижине позади черного амбара. Однако в хижине нашлись дрова и свечи, и мы пятеро — Оуэн взял на охоту троих егерей — поужинали лепешками и соленой бараниной и улеглись спать на медвежьей шкуре.
Наступило Рождество. Оуэн и его клан, или племя, отмечают этот праздник торжественно. Постарайся представить себе, Ма-Ло, какое значение в этих странах, далеко на севере, имеет постепенное убывание дня по мере приближения года к зимнему солнцестоянию. Люди, живущие в этом климате, верят и надеются, что в какой-то момент солнце остановится, и, когда этот день настает, когда путем тщательного наблюдения за движением тени между высокими камнями, расставленными на холме по кругу, словно зубы в челюсти гиганта, удается установить, что утром солнце поднялось чуть левее, чем накануне, а зашло чуть правее — именно для этой цели и устанавливают эти камни, этот своеобразный календарь, — они провозглашают, что богиня зачала и родила сына Адониса, или Адонаи.
В этот день с холмов, из лесов выходят жрецы-друиды. Они не имеют отношения к христианству. Они приносят ветви омелы и совершают особый обряд, бьют в бубны из древесины дуба, подражая звуку грома. Глава их несет старинный золотой меч в форме серпа: этим мечом он срезает омелу, а затем с оружием в руках охраняет священную ветвь.
Главный друид является воплощением великого небесного божества, которое спускается на землю во вспышке молнии и обитает в омеле, растущей на священных дубах в тайных долинах Уэльса, возле черных бездонных озер. Этот бог вступает в брак с Царицей небес, тоже любящей уединение лесов и тихих холмов. По ночам Царица плывет по небу, приняв облик серебряной луны и с удовольствием поглядывая на свой ясный образ, отраженный темной поверхностью озера, зеркала Дианы.
Мы зовем этих богов Шива и Деви, или Парвати.
Итак, мы торжественно и радостно отпраздновали бракосочетание богов и рождение солнца, нового года, надежду на новый приплод ягнят, на урожай ячменя и ржи в укрытых холмами долинах, на жирных лососей с серебряными спинками в реках и ручьях.
Но не миновало еще двенадцать дней праздника, как пришли новые вести, встревожившие меня, хоть Оуэн и считал их благими, — вести о победе королевы при Вейкфилде и гибели Йорка вместе с его сыном Рэтлендом.
— Змеиное гнездо разрушено, — восклицал мой возлюбленный глубоким, похожим на органную музыку голосом. — Теперь мы сможем жить в мире.
Но зима продолжалась, и в ворота замка стучались все новые гонцы, и их сообщения были страшнее и угрюмей самой зимы, пока наконец не подоспел и сын Оуэна, и его весть оказалась хуже всех прежних.
Мы катались верхом в глубокой, укрытой от ветра долине, под рябиновыми деревьями, на которых еще уцелела там и тут гроздь ягод, не расклеванная птицами, которых Оуэн называет красногрудками, как вдруг появились всадники. В этот день не было снега на этом острове снег держится не дольше недели, а затем тает, но вновь ударил мороз, и под копытами маленьких пони трескался покрывавший лужи лед. Пара красных коршунов с раздвоенными хвостами кружила в вышине над овечьим загоном, прикидывая, не слишком ли рискованно будет спикировать на тушу павшей овцы рядом, на валуне, съежилась наготове, сжалась перед прыжком рысь. Я ехала впереди (из всех мужчин, которых я знала, только Оуэн соглашался пропустить меня вперед). Я увидела издали, как со стороны замка — примерно в миле от нас — к нам спешат двое верховых. Они скакали быстрым галопом, оба в доспехах, но не в полном вооружении. Всадник, скакавший позади, держал в руках знамя, по-видимому, с изображением герба ехавшего впереди дворянина.
Я придержала коня, Оуэн поравнялся со мной. На его широком лбу проступили морщины, он нетерпеливо отбросил с лица свой единственный черный локон.
— Черт! — пробормотал он, тяжко вздыхая, его плечи поникли, руки, сжимавшие поводья, бессильно упали. Я почувствовала, как жизненные силы покидают его, и меня охватила безысходная печаль. По возрасту он годился мне в деды, я впервые увидела, что мой возлюбленный — старик. Как все старики, он уже не мог справляться с трудностями.
— Что случилось? Кто это?
— Это мой сын. Мой младший сын, Джаспер.
— Разве ты не рад ему?
— Рад, конечно. Но он все это время был занят тем, что собирал жителей Уэльса и приграничных районов на помощь королеве. Только одно дело могло привести его сюда.
— Он хочет, чтобы ты присоединился к нему.
— Вот именно.
Всадники нагнали нас. Зазвенело железо, сталкиваясь с железом, Джаспер, которого я видела в первый раз, наклонился вперед, обнимая отца, прижимая его к своему панцирю. Он был немного похож на Оуэна, но посветлее, и его глаза напомнили мне глаза Екатерины Валуа, я уже описывала вам ее портрет.
— Это Ума, — представил меня Оуэн, — индийская княжна.
Я хотела было возразить, но перехватила его взгляд. Оуэна раздражали слухи, будто в старости он связался с цыганкой.
Джаспер вежливо притронулся к ободку шлема.
— Мадам, — пробормотал он, но больше я не дождалась от него ни слова.
— Я знаю, зачем ты приехал, — устало промолвил Оуэн.