Страница:
Над занавесом появилась новая надпись: «Последний английский король». Должно быть, это будет поинтереснее. Я пристраиваюсь рядом с крестьянином, который угощается ячменными хлопьями, обжаренными над жаровней и раздувшимися от тепла.
Воин — это и есть главный герой, судя по тому, что он выше всех остальных, — присягает на верность Герцогу. Толпа улюлюкает. Его обманули, кричат все. Умирает старый король, с седой бородой, в короне. Герой надевает его корону, и толпа радостно вопит. Герой сражается с двумя противниками в крылатых шлемах и побеждает их. Снова радостные клики. Над ширмой проплывают, покачиваясь, корабли. На берег выходит Герцог. Толпа улюлюкает. Начинается новая битва. Она затягивается, потом Герою в глаз попадает стрела, выбегает Герцог, приканчивает Героя и забирает себе его корону. Толпа снова улюлюкает, но уже без прежнего воодушевления. Кое-кто из зрителей расстроился до слез.
Зрелище завершает комедия: молодая жена, обманув старика, залезла на грушу и там совокупляется с юношей. На самом деле эта история не так примитивна, как кажется на первый взгляд. Старик — это зима, груша — древо любви, юноша весна, а жена земля. Подходящий спектакль для праздника, отмечающего столкновение зимы с весной. И вообще, учитывая, что актеров в представлении заменяли всего лишь тени, отбрасываемые куклами на занавес-экран, это был действительно хороший театр, исполнявший свое предназначение — наставлять развлекая.
Я собиралась уходить, но, услышав сердитый вздох у себя за спиной, обернулась и увидела невысокого человечка с редеющими седыми волосами, в очках, с приятным открытым лицом. Он проталкивался сквозь толпу, держа в руках открытый ящичек, а другой рукой опираясь на трость с изогнутым набалдашником.
— Пенни за веселье! — взывал он. Стоявший рядом со мной крестьянин, поглощавший воздушные хлопья ячменя, поспешно удалился, расталкивая соседей. Я бросила в ящик пенни — эту монету и еще четыре я вытащила из кошелька сбежавшего крестьянина.
— Великодушный дар! — сказал пожилой человек. — Вполне хватило бы и фартинга.
— Вы же просили пенни.
— Так принято. — Он подхватил меня под локоток и, оглянувшись через плечо, произнес: — Судя по вашей речи и смуглой коже, я заключаю, что вы иноземец, прибывший в наши края с далеких берегов?
Я кивнула в ответ.
Толпа понемногу рассеивалась. Джеф Рив — несомненно, это был он, собственной персоной — мрачно поглядел вслед уходящим зрителям.
— Из них уже ничего не выжмешь. Не откажетесь пропустить со мной по стаканчику? — Он призадумался и уточнил:— Скажем, в «Белой Лошади»?
Он встряхнул коробочку с монетами, и я охотно последовала за ним к театральной повозке. Сзади этот человек немного смахивал на священника: лысина на затылке напоминала тонзуру, а подпоясанный веревкой плащ одеяние монаха. Возможно, он был членом одного из меньших братств. На это указывали и его образование, и хорошие манеры — я уже знала, что в Ингерлонде их можно обнаружить только у людей, принадлежащих к церкви (и то далеко не у всех).
— Дженни? — позвал он. — Я тут повстречал славного парня, он иностранец. Мы с ним пойдем выпьем по кружечке в «Белой Лошади». Присоединяйся к нам, если ты не против.
Красивая блондинка, намного моложе мужа, убирала в глубину повозки подушки, на которых еще недавно сидели, таращась на экран, дети. Она приветливо улыбнулась мне.
— Рада познакомиться, — сказала она. — Скоро приду.
Джеф Рив вытряхнул монеты из деревянного ящичка, оставил себе пару пенни, остальные протянул жене. Он снова подхватил меня под руку, и мы вместе пошли по булыжной мостовой мимо креста в таверну «Белая Лошадь», напротив кабачка «Прекрасная Леди».
В таверне моего спутника все знали.
— Что подать вам, мистер Рив? — окликнула его веселая девчушка, всем своим видом выражая готовность обслужить его вне очереди и не обращая внимания на других клиентов.
— Две пинты подогретого зимнего эля, Бесс, — пожалуйста, подай в оловянных кружках — и пару дюжин устриц из той партии, что прибыла вчера. Скажи Питеру, что мы сядем у камина. — Он увлек меня к большом камину, возле которого был удобный уголок со скамьей и трехногим столом.
— Здесь мы хотя бы согреемся. От холода у меня все кости болят, особенно бедро, — с этими словами он подтянул повыше полы плаща, выставив наружу колени, вытянул ноги и руки поближе к камину. В стеклах очков замерцали отблески огня.
— Так откуда вы приехали? — спросил он. Я не видела причины лгать ему.
— Из Бхаратаварша. — Я воспользовалась санскритским названием страны. — Вы называете всю эту местность Индией.
— В самом деле? Напомните мне, пожалуйста, это с какой стороны от Африки?
— По ту сторону.
— Так-так. Что же привело вас на наш край земли?
На этот вопрос было труднее ответить. Если бы я сказала, что в поисках мудрости покинула ту самую страну, которая является источником всей мудрости, столь образованный господин мог бы и посмеяться надо мной. Но тут, к счастью, нам подали еду, и это прервало разговор.
Устрицы были просто великолепны. Их уже открыли, так что нам оставалось только высасывать их из блестящих перламутровых раковин. Раковины были тоньше и более округлые, чем те, что встречаются на побережье Малабара, и вкус этих устриц был изысканнее. Эль оказался темным густым напитком с привкусом фруктов. Он сразу же ударил мне в голову, возможно потому, что мы его пили горячим. У края кружки плавало маленькое дикое яблочко.
— Ваш спектакль повествует о нормандцах, — заговорила я, — о племени, которое правит вашей страной.
Очки сверкнули, за ними — умные, многое повидавшие глаза.
— Ублюдки! Нет, не о них. О Гарольде. Он был славный парень, ему не повезло.
— Ему угодила в глаз стрела.
— Вот именно. Он проиграл битву. Вильгельм[28] стал королем, власть досталась нормандцам. Ублюдки! — повторил он.
— Они в самом деле чем-то отличаются от вас?
Мой собеседник наклонился вперед, положил руку мне на колено.
— Да, — ответил он. — Завоеватели так и не стали частью английского народа, хоть им и пришлось жениться на дочерях датчан и саксов, поскольку среди них не было женщин. Их короли происходят из семьи французских герцогов Анжу, они носят имя Планта-Генет, потому что основатель династии украшал свой шлем вместо перьев веточкой цветущего дрока, называемого по-французски «gent».
Произнесенное им имя что-то расшевелило на дне моей памяти — так краб, пробираясь по дну, взрывает верхний слой песка, но я не сообразила, о чем оно мне напомнило. Джеф продолжал свой рассказ:
— Прошло четыре столетия, и только теперь, в последние шестьдесят лет, они начинают учить английский язык. Да они вовсе не англичане, надменные ублюдки, не думающие ни о чем, кроме сана и званий, озабоченные соблюдением ритуала и сохранением внешних отличий от местной знати.
Я припомнила, как в Кале Уорик и его приближенные издевались над Вудвилом, потому что он не был нормандцем.
— Они держатся друг за друга, они любят состязания в силе и ловкости, но только самые воинственные. Те, кто недостаточно силен физически, становятся епископами. Друг с другом они могут общаться вроде бы и небрежно, но по отношению к чужакам всегда держатся заносчиво.
— А их женщины? — спросила я.
— Они полностью подчинены мужчинам, служат им, словно рабыни, выходят замуж по родительскому приказу, приносят ребятишек каждый год, точно скот, и даже больше, чем мужчины, блюдут свои звания и привилегии.
— А каковы же настоящие англичане?
— Есть два вида англичан те, кто согласился подчиниться, и те, кто не уступил. Подчинившиеся стали послушными и услужливыми, они готовы на все, лишь бы не голодать. Видите ли, нормандцам было не так просто править страной, им требовались писцы, чиновники, шерифы, констебли, таможенники. Нормандцы с удовольствием предоставили эту работу саксам.
Он вздохнул и продолжил свой рассказ: — Эти люди, эти предатели, научились быть очень точными и исполнительными, чтобы угодить своим хозяевам. Они признали нормандцев своими господами по праву и в силу традиции, они готовы на все, лишь бы хозяева были ими довольны, они тянутся за ними и пытаются подражать их обычаям. Чаще всего на сотрудничество с пришельцами соглашались саксы, даны более независимы, но до прихода завоевателей оба народа жили душа в душу и звались англичанами.
Джеф поменял позу, поднес к губам опустевшую свинцовую кружку, встряхнул ее. Оглядевшись, я подозвала мальчика, принесшего нам эль и устрицы, и заказала еще две пинты. На этот раз платила я.
Теперь Джеф говорил неторопливо, словно обдумывая каждое слово, которое собирался сказать.
— В прежние времена саксы и даны сами правили страной, собираясь на советы по деревням. Даже король подчинялся большому совету, Витангемоту. Теперь все наши права отняты и полузабыты, но дух, породивший эти свободы, все еще жив.
— И это — еще одна сторона английского характера? — предположила я.
— Вот именно. Внешне мы соблюдаем все навязанные нам правила, но в душе остаемся по-прежнему независимыми и глубоко уважаем право другого человека быть самим собой. Мы можем трудиться изо всех сил, если захотим, хотя вообще-то мы предпочитаем пить, плясать и распутничать. И могли бы заниматься этим в свое удовольствие, если б наш добрый Гарольд выиграл ту проклятую битву! — Мой друг закачался на скамье и утер слезу. — Веселая Англия, — вздохнул он. — Где она, веселая Англия?
— Джеф! Джеф! Я тут. — Я подняла глаза и увидела Дженни, которая с улыбкой смотрела на нас.
— Привет, дорогая, — Джеф резко выпрямился и взял себя в руки. — Я тут рассказывал этому парнишке про англичан и все такое. Он родом из Индии. Волшебные места. Может быть, мы поставим спектакль, если он расскажет нам о своих приключениях. Как тебе такое название: «Перелетный дворец»? Садись, дорогая, выпей, закуси, поболтай с нами, — и он подмигнул мне. Полагаю, жена заметила это и в свою очередь состроила мне смешную гримаску, устраиваясь на скамье рядом с Джефом.
Ковентри. Я все так же пробиралась проселками, избегая опасностей, подстерегающих путника на большой дороге, поэтому путь занял полтора дня. Признаться, в конюшне при таверне в Бэнбери мне не удалось выспаться. Я спала на соломе рядом с конюхами и грумами и должна была притворяться мужчиной. Я выпила вместе с Ривами галлон эля, который настойчиво просился наружу, а не так-то легко соблюдать маскарад, когда справляешь нужду рядом с мужчинами, пускающими свою струю. И потом еще устрицы. Говорят же: не ешьте устрицы там, откуда не видно моря, — хорошее правило, и, добавлю, открывать раковины нужно самому. Достаточно, чтобы среди десятка моллюсков затесался один несвежий, и один такой мне попался, в чем я весьма скоро убедилась. Но они пропеклись у огня, и я запивала их элем, а потому не почувствовала сомнительного вкуса.
В результате я попала в Ковентри только в полдень, а могла бы поспеть и накануне вечером. Когда приближаешься к этому городу, еще издалека можно разглядеть высокий шпиль собора — он взмывает к небесам как игла, пронзая облака дыма, висящие над крышами домов. Город построен на возвышении, он нависает над окрестными полями и деревушками, но довольно скоро проступают и обширные трущобы у самых городских стен. С тех пор как Лондон стал проявлять враждебность к королевской партии, король, а вернее, королева превратила этот город в центре острова в столицу, где заседало правительство и собирался парламент. Сюда переместились все институты, управлявшие страной.
За высокопоставленными господами последовали тысячи бродяг, людей, не имеющих ни заработка, ни верных доходов, спившиеся ремесленники, жонглеры и фокусники, лудильщики-цыгане, шлюхи, попы-расстриги, наемники, ищущие себе господина, лошадники и все те, кто продавал этому сборищу провиант и напитки, в особенности крепкие напитки, до которых англичане большие охотники. В столь большом городе, как Лондон, эта масса могла бы рассосаться, многим бы даже удалось найти себе занятие, но Ковентри был прежде маленьким городком, едва ли с пятью тысячами душ населения, теперь же он разбух, и в этих трущобах уже не действовали ни закон, ни обычай, ни человеческие установления — это место превратилось в человеческие джунгли. Ковентри был окружен хибарами со всех сторон, словно желток внутри белка.
Этот выморочный пригород начинался с огромных дымящихся куч мусора, где отбросы пищи были перемешаны с дерьмом, и животным, и человеческим, по этим холмам ползали старухи с детьми, копались в них, просеивали в поисках пищи. Им годились и капустные кочерыжки, и заплесневевшая лепешка, рыбьи головы и даже скорлупа с остатками яйца, особенно жадно они подбирали остатки мяса копыта, свиные уши, коровьи хвосты и головы коз. Это и впрямь остатки — начался пост, и на сорок дней употребление мяса запрещено.
Дальше начиналось скопище лачуг, между ними почти не оставалось прохода, кроме нескольких дорог, которые с разных сторон света сходились к городским воротам. Волей-неволей приходилось идти по одной из этих дорог, где путешественника подкарауливали десятки нищих, пускавших в ход любые ухищрения в надежде хоть как-то прокормиться. Женщины, качавшие на руках младенцев (некоторые люди здесь промышляют тем, что сдают малышей в аренду), тянули меня за рукав и подставляли загрубевшие ладони; молодые люди в самом расцвете сил подвязывали себе совершенно здоровые конечности таким образом, чтобы они казались культями, и уверяли, что лишились рук и ног на службе у короля, а то и во французской кампании; другие рисовали язвы у себя на лице или симулировали слепоту.
Пробираясь к городским стенам, я натыкалась и на мошенников, торговавших талисманами и амулетами, медальонами для паломников и прочей чепухой, которая якобы защищает от всяких бед, видела я уличных аптекарей, предлагавших всем и каждому драконью кровь зеленого цвета, камни из головы ядовитой жабы, съежившиеся акульи желудки, изображения рук и ног из дерева и стеклянные глаза; а некоторые выкладывали на продажу высохшие ручки и ножки младенцев, уверяя, что это святые мощи; у одного человека имелся даже стеклянный сосуд с мочой ведьмы — если эту жидкость капнуть на затылок женщине, заподозренной в колдовстве, то поднимутся испарения и отвратительная вонь, которые и подтвердят, что она безбожная ведьма.
Торговля шла довольно бойко, но особенно успешно подвигались дела у высокого тощего человека со свисавшими до плеч светлыми волосами — он продавал отпущение грехов с подписью и печатью Папы Римского. Эти полоски пергамента гарантировали любому мужчине или женщине избавление от мук чистилища или сокращение пребывания в этом мрачном месте, где грешные души должны очиститься, прежде чем попасть в рай. Во всяком случае, таковы суеверные представления этого народа.
Все эти вопли и визги, монотонный напев и выкрики торговцев звенели у меня в ушах и казались ничуть не лучше громкого скрипа трущихся друг об друга черепиц. Этот нестройный шум терзал мой слух, а зрение, обоняние, даже осязание страдали от соприкосновения с окружавшим меня убожеством.
Наконец над покрытыми соломой лачугами и полотняными шатрами показались Южные ворота, двойная башня с подъемным мостом посредине. Мост был опущен, над ним напоказ были выставлены черепа и наполовину обглоданные головы тех, кто имел несчастье не угодить властям. Я остановилась в испуге: ворота, ведущие к мосту, были закрыты, и их охранял десяток вооруженных мечами и арбалетами солдат. Но не успела я призадуматься, каким же способом мне попасть в город, как прозвучал сигнал трубы и за спиной у меня раздался тяжкий грохот копыт по булыжной мостовой, скрип колес, свист бичей, звон упряжи и доспехов.
Деваться мне некуда. Прямо на меня едет отряд солдат в шлемах с открытыми забралами — мне хорошо видны их лица, — в кольчугах, нагрудниках, в металлических поножах, прикрепленных к доспехам таким образом, что колени могут сгибаться. У пояса — большие мечи, в руках — тяжелые копья. С седел свисают на ремнях щиты. Огромные боевые кони с трудом выдерживают эту ношу, исходя потом и передвигаясь мелкой рысью. Конников всего двенадцать, но они занимают так много места, что толпа расступается, жмется к стенам жалких лачуг с продавленными крышами, угрожающими придавить обитателей. Ага, теперь понятно, для чего им понадобилось расчистить дорогу — они везут за собой чудовищных размеров пушку, ее с трудом тащит целое стадо мулов. Ствол пушки сделан из нескольких железных труб, сваренных вместе и укрепленных бронзовыми ободьями. За ней на отдельной повозке везут каменные ядра, далее следует фургон с бочками пороха. Конечно, эта колесница несколько уступает в размерах той, на которой Джаггернаут совершает переезд из Пуритского храма в Ориссу, но она также крушит и давит всех, кто попадается ей на пути, с тем лишь отличием, что паломники, бросающиеся под колесницу Джаггернаута, аватары Вишну, добровольно приносят себя в жертву, а несчастные, погибающие на моих глазах у стен Ковентри, вовсе не желали подобной смерти и принимают ее в ужасе и мучениях.
Но меня Джаггернаут выручил, он прибыл как раз вовремя, чтобы открыть мне ворота в город. Представьте себе, как движется в бурных волнах гигантский ствол рухнувшего дерева — он словно тянет за собой взбаламученную воду, и вслед за ним плывет всевозможный мелкий мусор. Так и здесь: стражники старались как можно скорее закрыть ворота, отсечь людской поток, но, пока опускались черные зубцы решетки, человек тридцать успели проскочить вовнутрь, и я в их числе.
Я приостановилась, пытаясь сориентироваться, и, подражая остальным, метнулась в боковую улочку и побежала между высокими домами с щипцовыми крышами, которые нависали над проходом, заслоняя и небо, и солнечный свет. Пробежав немного, я вновь огляделась. Я попала в какое-то темное, холодное место, я мгновенно замерзла, кажется, солнце никогда не согревает плиты, на которых я сейчас стою. Вокруг почти нет людей. Здесь совсем тихо, и я наслаждаюсь спокойствием этого места, столь отличающегося от сумасшедшего дома, где я только что побывала. Я убеждаюсь, что за мной никто не гонится, и все же не следует забывать, что я проникла сюда незаконно, что власти вряд ли отнесутся ко мне благожелательно. Боковыми узкими улочками я продолжаю удаляться от ворот и караулящей их стражи. И вот я уже вижу прямо перед собой высокий шпиль, вонзающийся точно игла в серое небо. На самом верху его венчает золотой крест. Я иду в эту сторону.
Пройдет всего час, и я окажусь в темнице.
Глава двадцать седьмая
Воин — это и есть главный герой, судя по тому, что он выше всех остальных, — присягает на верность Герцогу. Толпа улюлюкает. Его обманули, кричат все. Умирает старый король, с седой бородой, в короне. Герой надевает его корону, и толпа радостно вопит. Герой сражается с двумя противниками в крылатых шлемах и побеждает их. Снова радостные клики. Над ширмой проплывают, покачиваясь, корабли. На берег выходит Герцог. Толпа улюлюкает. Начинается новая битва. Она затягивается, потом Герою в глаз попадает стрела, выбегает Герцог, приканчивает Героя и забирает себе его корону. Толпа снова улюлюкает, но уже без прежнего воодушевления. Кое-кто из зрителей расстроился до слез.
Зрелище завершает комедия: молодая жена, обманув старика, залезла на грушу и там совокупляется с юношей. На самом деле эта история не так примитивна, как кажется на первый взгляд. Старик — это зима, груша — древо любви, юноша весна, а жена земля. Подходящий спектакль для праздника, отмечающего столкновение зимы с весной. И вообще, учитывая, что актеров в представлении заменяли всего лишь тени, отбрасываемые куклами на занавес-экран, это был действительно хороший театр, исполнявший свое предназначение — наставлять развлекая.
Я собиралась уходить, но, услышав сердитый вздох у себя за спиной, обернулась и увидела невысокого человечка с редеющими седыми волосами, в очках, с приятным открытым лицом. Он проталкивался сквозь толпу, держа в руках открытый ящичек, а другой рукой опираясь на трость с изогнутым набалдашником.
— Пенни за веселье! — взывал он. Стоявший рядом со мной крестьянин, поглощавший воздушные хлопья ячменя, поспешно удалился, расталкивая соседей. Я бросила в ящик пенни — эту монету и еще четыре я вытащила из кошелька сбежавшего крестьянина.
— Великодушный дар! — сказал пожилой человек. — Вполне хватило бы и фартинга.
— Вы же просили пенни.
— Так принято. — Он подхватил меня под локоток и, оглянувшись через плечо, произнес: — Судя по вашей речи и смуглой коже, я заключаю, что вы иноземец, прибывший в наши края с далеких берегов?
Я кивнула в ответ.
Толпа понемногу рассеивалась. Джеф Рив — несомненно, это был он, собственной персоной — мрачно поглядел вслед уходящим зрителям.
— Из них уже ничего не выжмешь. Не откажетесь пропустить со мной по стаканчику? — Он призадумался и уточнил:— Скажем, в «Белой Лошади»?
Он встряхнул коробочку с монетами, и я охотно последовала за ним к театральной повозке. Сзади этот человек немного смахивал на священника: лысина на затылке напоминала тонзуру, а подпоясанный веревкой плащ одеяние монаха. Возможно, он был членом одного из меньших братств. На это указывали и его образование, и хорошие манеры — я уже знала, что в Ингерлонде их можно обнаружить только у людей, принадлежащих к церкви (и то далеко не у всех).
— Дженни? — позвал он. — Я тут повстречал славного парня, он иностранец. Мы с ним пойдем выпьем по кружечке в «Белой Лошади». Присоединяйся к нам, если ты не против.
Красивая блондинка, намного моложе мужа, убирала в глубину повозки подушки, на которых еще недавно сидели, таращась на экран, дети. Она приветливо улыбнулась мне.
— Рада познакомиться, — сказала она. — Скоро приду.
Джеф Рив вытряхнул монеты из деревянного ящичка, оставил себе пару пенни, остальные протянул жене. Он снова подхватил меня под руку, и мы вместе пошли по булыжной мостовой мимо креста в таверну «Белая Лошадь», напротив кабачка «Прекрасная Леди».
В таверне моего спутника все знали.
— Что подать вам, мистер Рив? — окликнула его веселая девчушка, всем своим видом выражая готовность обслужить его вне очереди и не обращая внимания на других клиентов.
— Две пинты подогретого зимнего эля, Бесс, — пожалуйста, подай в оловянных кружках — и пару дюжин устриц из той партии, что прибыла вчера. Скажи Питеру, что мы сядем у камина. — Он увлек меня к большом камину, возле которого был удобный уголок со скамьей и трехногим столом.
— Здесь мы хотя бы согреемся. От холода у меня все кости болят, особенно бедро, — с этими словами он подтянул повыше полы плаща, выставив наружу колени, вытянул ноги и руки поближе к камину. В стеклах очков замерцали отблески огня.
— Так откуда вы приехали? — спросил он. Я не видела причины лгать ему.
— Из Бхаратаварша. — Я воспользовалась санскритским названием страны. — Вы называете всю эту местность Индией.
— В самом деле? Напомните мне, пожалуйста, это с какой стороны от Африки?
— По ту сторону.
— Так-так. Что же привело вас на наш край земли?
На этот вопрос было труднее ответить. Если бы я сказала, что в поисках мудрости покинула ту самую страну, которая является источником всей мудрости, столь образованный господин мог бы и посмеяться надо мной. Но тут, к счастью, нам подали еду, и это прервало разговор.
Устрицы были просто великолепны. Их уже открыли, так что нам оставалось только высасывать их из блестящих перламутровых раковин. Раковины были тоньше и более округлые, чем те, что встречаются на побережье Малабара, и вкус этих устриц был изысканнее. Эль оказался темным густым напитком с привкусом фруктов. Он сразу же ударил мне в голову, возможно потому, что мы его пили горячим. У края кружки плавало маленькое дикое яблочко.
— Ваш спектакль повествует о нормандцах, — заговорила я, — о племени, которое правит вашей страной.
Очки сверкнули, за ними — умные, многое повидавшие глаза.
— Ублюдки! Нет, не о них. О Гарольде. Он был славный парень, ему не повезло.
— Ему угодила в глаз стрела.
— Вот именно. Он проиграл битву. Вильгельм[28] стал королем, власть досталась нормандцам. Ублюдки! — повторил он.
— Они в самом деле чем-то отличаются от вас?
Мой собеседник наклонился вперед, положил руку мне на колено.
— Да, — ответил он. — Завоеватели так и не стали частью английского народа, хоть им и пришлось жениться на дочерях датчан и саксов, поскольку среди них не было женщин. Их короли происходят из семьи французских герцогов Анжу, они носят имя Планта-Генет, потому что основатель династии украшал свой шлем вместо перьев веточкой цветущего дрока, называемого по-французски «gent».
Произнесенное им имя что-то расшевелило на дне моей памяти — так краб, пробираясь по дну, взрывает верхний слой песка, но я не сообразила, о чем оно мне напомнило. Джеф продолжал свой рассказ:
— Прошло четыре столетия, и только теперь, в последние шестьдесят лет, они начинают учить английский язык. Да они вовсе не англичане, надменные ублюдки, не думающие ни о чем, кроме сана и званий, озабоченные соблюдением ритуала и сохранением внешних отличий от местной знати.
Я припомнила, как в Кале Уорик и его приближенные издевались над Вудвилом, потому что он не был нормандцем.
— Они держатся друг за друга, они любят состязания в силе и ловкости, но только самые воинственные. Те, кто недостаточно силен физически, становятся епископами. Друг с другом они могут общаться вроде бы и небрежно, но по отношению к чужакам всегда держатся заносчиво.
— А их женщины? — спросила я.
— Они полностью подчинены мужчинам, служат им, словно рабыни, выходят замуж по родительскому приказу, приносят ребятишек каждый год, точно скот, и даже больше, чем мужчины, блюдут свои звания и привилегии.
— А каковы же настоящие англичане?
— Есть два вида англичан те, кто согласился подчиниться, и те, кто не уступил. Подчинившиеся стали послушными и услужливыми, они готовы на все, лишь бы не голодать. Видите ли, нормандцам было не так просто править страной, им требовались писцы, чиновники, шерифы, констебли, таможенники. Нормандцы с удовольствием предоставили эту работу саксам.
Он вздохнул и продолжил свой рассказ: — Эти люди, эти предатели, научились быть очень точными и исполнительными, чтобы угодить своим хозяевам. Они признали нормандцев своими господами по праву и в силу традиции, они готовы на все, лишь бы хозяева были ими довольны, они тянутся за ними и пытаются подражать их обычаям. Чаще всего на сотрудничество с пришельцами соглашались саксы, даны более независимы, но до прихода завоевателей оба народа жили душа в душу и звались англичанами.
Джеф поменял позу, поднес к губам опустевшую свинцовую кружку, встряхнул ее. Оглядевшись, я подозвала мальчика, принесшего нам эль и устрицы, и заказала еще две пинты. На этот раз платила я.
Теперь Джеф говорил неторопливо, словно обдумывая каждое слово, которое собирался сказать.
— В прежние времена саксы и даны сами правили страной, собираясь на советы по деревням. Даже король подчинялся большому совету, Витангемоту. Теперь все наши права отняты и полузабыты, но дух, породивший эти свободы, все еще жив.
— И это — еще одна сторона английского характера? — предположила я.
— Вот именно. Внешне мы соблюдаем все навязанные нам правила, но в душе остаемся по-прежнему независимыми и глубоко уважаем право другого человека быть самим собой. Мы можем трудиться изо всех сил, если захотим, хотя вообще-то мы предпочитаем пить, плясать и распутничать. И могли бы заниматься этим в свое удовольствие, если б наш добрый Гарольд выиграл ту проклятую битву! — Мой друг закачался на скамье и утер слезу. — Веселая Англия, — вздохнул он. — Где она, веселая Англия?
— Джеф! Джеф! Я тут. — Я подняла глаза и увидела Дженни, которая с улыбкой смотрела на нас.
— Привет, дорогая, — Джеф резко выпрямился и взял себя в руки. — Я тут рассказывал этому парнишке про англичан и все такое. Он родом из Индии. Волшебные места. Может быть, мы поставим спектакль, если он расскажет нам о своих приключениях. Как тебе такое название: «Перелетный дворец»? Садись, дорогая, выпей, закуси, поболтай с нами, — и он подмигнул мне. Полагаю, жена заметила это и в свою очередь состроила мне смешную гримаску, устраиваясь на скамье рядом с Джефом.
Ковентри. Я все так же пробиралась проселками, избегая опасностей, подстерегающих путника на большой дороге, поэтому путь занял полтора дня. Признаться, в конюшне при таверне в Бэнбери мне не удалось выспаться. Я спала на соломе рядом с конюхами и грумами и должна была притворяться мужчиной. Я выпила вместе с Ривами галлон эля, который настойчиво просился наружу, а не так-то легко соблюдать маскарад, когда справляешь нужду рядом с мужчинами, пускающими свою струю. И потом еще устрицы. Говорят же: не ешьте устрицы там, откуда не видно моря, — хорошее правило, и, добавлю, открывать раковины нужно самому. Достаточно, чтобы среди десятка моллюсков затесался один несвежий, и один такой мне попался, в чем я весьма скоро убедилась. Но они пропеклись у огня, и я запивала их элем, а потому не почувствовала сомнительного вкуса.
В результате я попала в Ковентри только в полдень, а могла бы поспеть и накануне вечером. Когда приближаешься к этому городу, еще издалека можно разглядеть высокий шпиль собора — он взмывает к небесам как игла, пронзая облака дыма, висящие над крышами домов. Город построен на возвышении, он нависает над окрестными полями и деревушками, но довольно скоро проступают и обширные трущобы у самых городских стен. С тех пор как Лондон стал проявлять враждебность к королевской партии, король, а вернее, королева превратила этот город в центре острова в столицу, где заседало правительство и собирался парламент. Сюда переместились все институты, управлявшие страной.
За высокопоставленными господами последовали тысячи бродяг, людей, не имеющих ни заработка, ни верных доходов, спившиеся ремесленники, жонглеры и фокусники, лудильщики-цыгане, шлюхи, попы-расстриги, наемники, ищущие себе господина, лошадники и все те, кто продавал этому сборищу провиант и напитки, в особенности крепкие напитки, до которых англичане большие охотники. В столь большом городе, как Лондон, эта масса могла бы рассосаться, многим бы даже удалось найти себе занятие, но Ковентри был прежде маленьким городком, едва ли с пятью тысячами душ населения, теперь же он разбух, и в этих трущобах уже не действовали ни закон, ни обычай, ни человеческие установления — это место превратилось в человеческие джунгли. Ковентри был окружен хибарами со всех сторон, словно желток внутри белка.
Этот выморочный пригород начинался с огромных дымящихся куч мусора, где отбросы пищи были перемешаны с дерьмом, и животным, и человеческим, по этим холмам ползали старухи с детьми, копались в них, просеивали в поисках пищи. Им годились и капустные кочерыжки, и заплесневевшая лепешка, рыбьи головы и даже скорлупа с остатками яйца, особенно жадно они подбирали остатки мяса копыта, свиные уши, коровьи хвосты и головы коз. Это и впрямь остатки — начался пост, и на сорок дней употребление мяса запрещено.
Дальше начиналось скопище лачуг, между ними почти не оставалось прохода, кроме нескольких дорог, которые с разных сторон света сходились к городским воротам. Волей-неволей приходилось идти по одной из этих дорог, где путешественника подкарауливали десятки нищих, пускавших в ход любые ухищрения в надежде хоть как-то прокормиться. Женщины, качавшие на руках младенцев (некоторые люди здесь промышляют тем, что сдают малышей в аренду), тянули меня за рукав и подставляли загрубевшие ладони; молодые люди в самом расцвете сил подвязывали себе совершенно здоровые конечности таким образом, чтобы они казались культями, и уверяли, что лишились рук и ног на службе у короля, а то и во французской кампании; другие рисовали язвы у себя на лице или симулировали слепоту.
Пробираясь к городским стенам, я натыкалась и на мошенников, торговавших талисманами и амулетами, медальонами для паломников и прочей чепухой, которая якобы защищает от всяких бед, видела я уличных аптекарей, предлагавших всем и каждому драконью кровь зеленого цвета, камни из головы ядовитой жабы, съежившиеся акульи желудки, изображения рук и ног из дерева и стеклянные глаза; а некоторые выкладывали на продажу высохшие ручки и ножки младенцев, уверяя, что это святые мощи; у одного человека имелся даже стеклянный сосуд с мочой ведьмы — если эту жидкость капнуть на затылок женщине, заподозренной в колдовстве, то поднимутся испарения и отвратительная вонь, которые и подтвердят, что она безбожная ведьма.
Торговля шла довольно бойко, но особенно успешно подвигались дела у высокого тощего человека со свисавшими до плеч светлыми волосами — он продавал отпущение грехов с подписью и печатью Папы Римского. Эти полоски пергамента гарантировали любому мужчине или женщине избавление от мук чистилища или сокращение пребывания в этом мрачном месте, где грешные души должны очиститься, прежде чем попасть в рай. Во всяком случае, таковы суеверные представления этого народа.
Все эти вопли и визги, монотонный напев и выкрики торговцев звенели у меня в ушах и казались ничуть не лучше громкого скрипа трущихся друг об друга черепиц. Этот нестройный шум терзал мой слух, а зрение, обоняние, даже осязание страдали от соприкосновения с окружавшим меня убожеством.
Наконец над покрытыми соломой лачугами и полотняными шатрами показались Южные ворота, двойная башня с подъемным мостом посредине. Мост был опущен, над ним напоказ были выставлены черепа и наполовину обглоданные головы тех, кто имел несчастье не угодить властям. Я остановилась в испуге: ворота, ведущие к мосту, были закрыты, и их охранял десяток вооруженных мечами и арбалетами солдат. Но не успела я призадуматься, каким же способом мне попасть в город, как прозвучал сигнал трубы и за спиной у меня раздался тяжкий грохот копыт по булыжной мостовой, скрип колес, свист бичей, звон упряжи и доспехов.
Деваться мне некуда. Прямо на меня едет отряд солдат в шлемах с открытыми забралами — мне хорошо видны их лица, — в кольчугах, нагрудниках, в металлических поножах, прикрепленных к доспехам таким образом, что колени могут сгибаться. У пояса — большие мечи, в руках — тяжелые копья. С седел свисают на ремнях щиты. Огромные боевые кони с трудом выдерживают эту ношу, исходя потом и передвигаясь мелкой рысью. Конников всего двенадцать, но они занимают так много места, что толпа расступается, жмется к стенам жалких лачуг с продавленными крышами, угрожающими придавить обитателей. Ага, теперь понятно, для чего им понадобилось расчистить дорогу — они везут за собой чудовищных размеров пушку, ее с трудом тащит целое стадо мулов. Ствол пушки сделан из нескольких железных труб, сваренных вместе и укрепленных бронзовыми ободьями. За ней на отдельной повозке везут каменные ядра, далее следует фургон с бочками пороха. Конечно, эта колесница несколько уступает в размерах той, на которой Джаггернаут совершает переезд из Пуритского храма в Ориссу, но она также крушит и давит всех, кто попадается ей на пути, с тем лишь отличием, что паломники, бросающиеся под колесницу Джаггернаута, аватары Вишну, добровольно приносят себя в жертву, а несчастные, погибающие на моих глазах у стен Ковентри, вовсе не желали подобной смерти и принимают ее в ужасе и мучениях.
Но меня Джаггернаут выручил, он прибыл как раз вовремя, чтобы открыть мне ворота в город. Представьте себе, как движется в бурных волнах гигантский ствол рухнувшего дерева — он словно тянет за собой взбаламученную воду, и вслед за ним плывет всевозможный мелкий мусор. Так и здесь: стражники старались как можно скорее закрыть ворота, отсечь людской поток, но, пока опускались черные зубцы решетки, человек тридцать успели проскочить вовнутрь, и я в их числе.
Я приостановилась, пытаясь сориентироваться, и, подражая остальным, метнулась в боковую улочку и побежала между высокими домами с щипцовыми крышами, которые нависали над проходом, заслоняя и небо, и солнечный свет. Пробежав немного, я вновь огляделась. Я попала в какое-то темное, холодное место, я мгновенно замерзла, кажется, солнце никогда не согревает плиты, на которых я сейчас стою. Вокруг почти нет людей. Здесь совсем тихо, и я наслаждаюсь спокойствием этого места, столь отличающегося от сумасшедшего дома, где я только что побывала. Я убеждаюсь, что за мной никто не гонится, и все же не следует забывать, что я проникла сюда незаконно, что власти вряд ли отнесутся ко мне благожелательно. Боковыми узкими улочками я продолжаю удаляться от ворот и караулящей их стражи. И вот я уже вижу прямо перед собой высокий шпиль, вонзающийся точно игла в серое небо. На самом верху его венчает золотой крест. Я иду в эту сторону.
Пройдет всего час, и я окажусь в темнице.
Глава двадцать седьмая
Ума вздохнула, ее взгляд померк, но она быстро пришла в себя, встряхнулась, улыбнулась мне с нежностью, адресованной не мне, а далеким воспоминаниям, собрала всякие мелочи, которые она всегда приносила с собой, поднялась и ушла.
Тогда Али возобновил свою повесть с того места, на котором прежде остановился, и так оно продолжалось в течение нескольких дней: они поочередно рассказывали мне о своих приключениях до того самого момента, почти в конце путешествия, когда две эти нити наконец соединились.
— Я выздоравливал медленно, — так продолжил свой рассказ Али. — Питер Маркус говорил, что мое тело ослабло не только из-за поноса и лишений, перенесенных за месяцы пути, не говоря уж о необходимости питаться непривычной пищей, но и потому, что силы организма были еще в детстве подорваны страшным ударом суннитского ятагана. Правда, если учесть, что шестьдесят лет, если не дольше, я сохранял, несмотря на множество путешествий и превратностей, крепкое, сухое тело, и даже гордился выносливостью изувеченного вместилища моей души, то, полагаю, я вправе был несколько усомниться в этом диагнозе. Подозреваю даже, что брат Питер намеренно подмешивал к отвару кое-какие травы, от которых я чувствовал большую усталость и слабость. Дело в том, что, как он сам говорил, брат Питер редко имел возможность пообщаться с человеком, видевшим и испытавшим столько, сколько выпало на мою долю, и к тому же познавшим немало и из книг, и от мудрейших наставников нашего времени. Мы провели вместе шесть недель, все время поста, не выходя за пределы аббатства с его прекрасными садами. Все время, остававшееся свободным от религиозных обязанностей (я уже упоминал, что брат Питер исполнял эти обязанности прилежно, но без особого рвения), мы посвящали либо беседе, либо совместному чтению.
— Как видишь, дорогой мой Али, — говорил мне брат Питер, — я занимаю положение, внушающее мне самому почтение и страх, — я преемник трех величайших англичан, мысли и открытия которых в совокупности будут когда-нибудь признаны как величайший дар нашего народа всему миру.
Я достаточно разбирался в этой области, чтобы понять: он имеет в виду Роджера Бэкона[29], Уильяма Оккама (я сумел шутливо обыграть его знаменитое предписание относительно сущностей, или эссенций, которые не следует умножать без необходимости — так называемая бритва Оккама, — когда Питер готовил мне в первый вечер питье) и Джона Уиклифа. Мне было хорошо известно их учение, их связь с францисканским орденом и Оксфордом. Все трое жили здесь, основным местом их работы был Оксфорд, или Осни, университет защищал их от преследований со стороны властей.
Брат Питер посвятил свою жизнь тому, чтобы собрать, сопоставить, свести воедино учение и жизненный пример этих трех мужей и, приведя эти учения к гармонии, к согласию и единству между собой, построить на этом основании единую философию жизни, которая, в свою очередь, станет вехой для всего человечества на пути к совершенству. Я с радостью и гордостью обнаружил, что Питер понимает, до какой степени их наука является продолжением открытий и мудрости моих великих соотечественников, арабских ученых, в особенности Ибн Рушда, именуемого среди христиан Аверроэсом[30]. Кроме того, Питер высоко ценил и мои собственные идеи, вернее, идеи, внушенные мне тайным учением Хассана Ибн Саббаха. Я не стал спрашивать, Ума ли ему сказала, что я принадлежу к ассассинам, или он сам догадался об этом, когда, раздевая меня для купания, обнаружил в набедренной повязке тонкий стальной кинжал, на ножнах которого арабскими письменами был выведен основной постулат нашей веры — точнее, неверия.
Подснежники, которые мы видели в горах — хорошее название для крошечных белых цветков, напоминающих колокольчики, — сменились нарциссами, похожими на наши, затем последовали чистотел, анемоны, лютики, а у подножия кирпичной стены выглянули левкои, незабудки и даже тюльпаны. Луковицы тюльпанов монастырь получил в дар от великого имама мечети дервишей в городе Иконии (в Оттоманской империи), которому понравился философский диспут с некоторыми из собратьев Питера. В середине марта мучившее меня кишечное заболевание, особо упорная и скверная форма дизентерии, поддалось наконец травам брата Питера, и мы стали проводить больше времени в саду, на солнышке, устраиваясь на простых скамьях с плетенными из ивняка сиденьями. На спинках скамей сохранились вырезанные имена людей, столь же плодотворно проводивших здесь время в размышлениях в былые времена, и среди этих имен я обнаружил те три имени, к которым все время возвращался наш разговор.
Сад содержался в чистоте и порядке, дорожки были посыпаны мелкими круглыми камешками размером с горошину, на стенах у нас за спиной, как это делается в арабских садах Испании, шпалерами росли яблони, груши и даже виноградная лоза. На них уже набухали почки. В воздухе носился аромат нарциссов, белых и желтых.
Ход беседы определялся логикой или прихотью мысли, нас больше интересовала связь идей и возникавшие из нее выводы, нежели хронология. Мы не отделяли одну из этих великих жизней от другой, труд основоположника от труда последователя, мы просто выбирали то или иное положение и пытались истолковать или продолжить его. Мы хотели соединить все нити в сложное, но цельное полотно и этой одеждой укрыть измученные умы и души людей от порывов холодного ветра, от натиска тьмы, со всех сторон окружающей бытие. Ради простоты, мой дорогой Ма-Ло, я перечислю тебе этих великих мужей в хронологическом порядке и кратко опишу их заслуги.
Первым был Роджер Бэкон, трудившийся примерно двести лет тому назад. В мире науки ничто не возникает из ничего: учение Роджера опиралось на сочинения великих арабских мыслителей, не только Авиценны[31] и Аверроэса, но также Абу Юсуфа Якуба бен Исхака аль-Кинди[32] и Аль-бумазара. От первого из этих двоих он узнал многое о законах оптики и в результате сам сумел изобрести, или, по крайней мере, значительно улучшить, очки, без которых большинство ученых оказались бы слепы как совы, а от второго он научился математике и той вере в математические выкладки, которая требует полагаться на них не меньше, чем на богооткровенное Писание.
Тогда Али возобновил свою повесть с того места, на котором прежде остановился, и так оно продолжалось в течение нескольких дней: они поочередно рассказывали мне о своих приключениях до того самого момента, почти в конце путешествия, когда две эти нити наконец соединились.
— Я выздоравливал медленно, — так продолжил свой рассказ Али. — Питер Маркус говорил, что мое тело ослабло не только из-за поноса и лишений, перенесенных за месяцы пути, не говоря уж о необходимости питаться непривычной пищей, но и потому, что силы организма были еще в детстве подорваны страшным ударом суннитского ятагана. Правда, если учесть, что шестьдесят лет, если не дольше, я сохранял, несмотря на множество путешествий и превратностей, крепкое, сухое тело, и даже гордился выносливостью изувеченного вместилища моей души, то, полагаю, я вправе был несколько усомниться в этом диагнозе. Подозреваю даже, что брат Питер намеренно подмешивал к отвару кое-какие травы, от которых я чувствовал большую усталость и слабость. Дело в том, что, как он сам говорил, брат Питер редко имел возможность пообщаться с человеком, видевшим и испытавшим столько, сколько выпало на мою долю, и к тому же познавшим немало и из книг, и от мудрейших наставников нашего времени. Мы провели вместе шесть недель, все время поста, не выходя за пределы аббатства с его прекрасными садами. Все время, остававшееся свободным от религиозных обязанностей (я уже упоминал, что брат Питер исполнял эти обязанности прилежно, но без особого рвения), мы посвящали либо беседе, либо совместному чтению.
— Как видишь, дорогой мой Али, — говорил мне брат Питер, — я занимаю положение, внушающее мне самому почтение и страх, — я преемник трех величайших англичан, мысли и открытия которых в совокупности будут когда-нибудь признаны как величайший дар нашего народа всему миру.
Я достаточно разбирался в этой области, чтобы понять: он имеет в виду Роджера Бэкона[29], Уильяма Оккама (я сумел шутливо обыграть его знаменитое предписание относительно сущностей, или эссенций, которые не следует умножать без необходимости — так называемая бритва Оккама, — когда Питер готовил мне в первый вечер питье) и Джона Уиклифа. Мне было хорошо известно их учение, их связь с францисканским орденом и Оксфордом. Все трое жили здесь, основным местом их работы был Оксфорд, или Осни, университет защищал их от преследований со стороны властей.
Брат Питер посвятил свою жизнь тому, чтобы собрать, сопоставить, свести воедино учение и жизненный пример этих трех мужей и, приведя эти учения к гармонии, к согласию и единству между собой, построить на этом основании единую философию жизни, которая, в свою очередь, станет вехой для всего человечества на пути к совершенству. Я с радостью и гордостью обнаружил, что Питер понимает, до какой степени их наука является продолжением открытий и мудрости моих великих соотечественников, арабских ученых, в особенности Ибн Рушда, именуемого среди христиан Аверроэсом[30]. Кроме того, Питер высоко ценил и мои собственные идеи, вернее, идеи, внушенные мне тайным учением Хассана Ибн Саббаха. Я не стал спрашивать, Ума ли ему сказала, что я принадлежу к ассассинам, или он сам догадался об этом, когда, раздевая меня для купания, обнаружил в набедренной повязке тонкий стальной кинжал, на ножнах которого арабскими письменами был выведен основной постулат нашей веры — точнее, неверия.
Подснежники, которые мы видели в горах — хорошее название для крошечных белых цветков, напоминающих колокольчики, — сменились нарциссами, похожими на наши, затем последовали чистотел, анемоны, лютики, а у подножия кирпичной стены выглянули левкои, незабудки и даже тюльпаны. Луковицы тюльпанов монастырь получил в дар от великого имама мечети дервишей в городе Иконии (в Оттоманской империи), которому понравился философский диспут с некоторыми из собратьев Питера. В середине марта мучившее меня кишечное заболевание, особо упорная и скверная форма дизентерии, поддалось наконец травам брата Питера, и мы стали проводить больше времени в саду, на солнышке, устраиваясь на простых скамьях с плетенными из ивняка сиденьями. На спинках скамей сохранились вырезанные имена людей, столь же плодотворно проводивших здесь время в размышлениях в былые времена, и среди этих имен я обнаружил те три имени, к которым все время возвращался наш разговор.
Сад содержался в чистоте и порядке, дорожки были посыпаны мелкими круглыми камешками размером с горошину, на стенах у нас за спиной, как это делается в арабских садах Испании, шпалерами росли яблони, груши и даже виноградная лоза. На них уже набухали почки. В воздухе носился аромат нарциссов, белых и желтых.
Ход беседы определялся логикой или прихотью мысли, нас больше интересовала связь идей и возникавшие из нее выводы, нежели хронология. Мы не отделяли одну из этих великих жизней от другой, труд основоположника от труда последователя, мы просто выбирали то или иное положение и пытались истолковать или продолжить его. Мы хотели соединить все нити в сложное, но цельное полотно и этой одеждой укрыть измученные умы и души людей от порывов холодного ветра, от натиска тьмы, со всех сторон окружающей бытие. Ради простоты, мой дорогой Ма-Ло, я перечислю тебе этих великих мужей в хронологическом порядке и кратко опишу их заслуги.
Первым был Роджер Бэкон, трудившийся примерно двести лет тому назад. В мире науки ничто не возникает из ничего: учение Роджера опиралось на сочинения великих арабских мыслителей, не только Авиценны[31] и Аверроэса, но также Абу Юсуфа Якуба бен Исхака аль-Кинди[32] и Аль-бумазара. От первого из этих двоих он узнал многое о законах оптики и в результате сам сумел изобрести, или, по крайней мере, значительно улучшить, очки, без которых большинство ученых оказались бы слепы как совы, а от второго он научился математике и той вере в математические выкладки, которая требует полагаться на них не меньше, чем на богооткровенное Писание.