Выставка открылась 1 марта 1882 года на улице Сен-Оноре, 251, в помещении, снятом Дюран-Рюэлем. Эжен Мане был там и информировал свою жену: "Я застал всю блестящую плеяду импрессионистов за работой, они развешивали огромное число картин в громадной комнате... Дега остался членом группы, платит свой взнос, но не выставляется. Ассоциация сохранила название "независимых", которое он им придумал..." 23
Никогда еще импрессионисты не устраивали выставку, на которой было бы так мало чуждых элементов, никогда они еще так полно не представляли самих себя. После восьми лет общей борьбы они в первый раз умудрились (и с какими трудностями!) сделать выставку, которая по-настоящему представляла их искусство. Моне выставил тридцать пять картин, в большинстве своем пейзажи и натюрморты. Писсарро показал двадцать пять картин и одиннадцать гуашей (Дюран-Рюэль отказался выставлять их в белых рамах). Вклад Ренуара составляли двадцать пять полотен, среди них "Завтрак гребцов". Сислей был представлен двадцатью семью работами, Берта Моризо - девятью, Гоген тринадцатью, Кайботт - семнадцатью, Виньон - пятнадцатью и Гийомен тринадцатью картинами и таким же числом пастелей. 24
В каталоге значилось очень небольшое количество владельцев, большинство выставленных картин принадлежало Дюран-Рюэлю, который вскоре имел все основания быть довольным.
Пресса на этот раз была менее агрессивна, появился даже ряд хвалебных заметок и подвернулось несколько новых покупателей.
"Дюре, который в этом знает толк, - писал Эжен Мане своей жене, считает, что выставка этого года - лучшая из всех, которые устраивала ваша группа. Я того же мнения..." 25 И поскольку Берта Моризо задержалась на юге, муж послал ей длинный отчет о выставке: "Сислей наиболее совершенен и сделал большие успехи. Он выставил пейзаж с озером или каналом, окруженным деревьями, который является настоящим шедевром. Писсарро более неровен, тем не менее есть две или три фигуры крестьянок в пейзаже, верностью рисунка и колорита превосходящие Милле. Моне выставил наряду со слабыми вещами великолепные, особенно хороши зимний пейзаж и река с плывущим льдом. Картина Ренуара "Гребцы" производит прекрасное впечатление. Виды Венеции отвратительны. Пейзаж с пальмами очень удачен. Две фигуры женщин весьма красивы. Гоген и Виньон - посредственны. Виньон впал в имитацию Коро... У Кайботта фигуры, выполненные синей тушью, очень скучны, маленькие пейзажи пастелью восхитительны.
Дюран-Рюэль поглощен делами и подготовил прессу. Вольф показывал выставку своим друзьям и хвалил ее; он осведомлялся о ваших работах". 26
Дюран-Рюэль запрашивал теперь по две тысячи франков за картины Сислея. Цены на картины Берты Моризо колебались от 500 до 1200 франков; Эдуард Мане советовал Дюран-Рюэлю повышать цены, хотя сам продавал свои собственные работы певцу Фору по сравнительно низкой цене.
По-видимому, Дюран-Рюэль не позаботился пригласить на эту выставку Сезанна, так как еще не проявлял интереса к его работам. К тому же Сезанн информировал Писсарро, что у него нет ничего готового. Но Сезанн, по всей вероятности, отказался бы присоединиться к другим, так как в 1882 году первый раз был допущен в Салон. После того как его картины снова были отвергнуты, Гильме использовал свое право, дарованное всем членам жюри, одна работа их учеников допускалась без обсуждения. Вследствие чего имя Сезанна сопровождалось в каталоге примечанием: "Ученик Гильме".
В Салоне 1882 года Мане, идущий теперь hors concurs, выставил большую картину "Бар в Фоли-Бержер", импозантную композицию, написанную с необычайной виртуозностью. Он еще раз показал силу своей кисти, тонкость наблюдений и смелость не следовать шаблону. Подобно Дега, он продолжал проявлять неизменный интерес к темам современности (он даже собирался написать машиниста на локомотиве), но подходил к ним не как холодный наблюдатель, а с горячим энтузиазмом исследователя новых явлений жизни. Кстати, Дега не любил его последнюю картину и называл ее "скучной и изощренной". "Бар в Фоли-Бержер" стоил Мане больших усилий, так как он начал жестоко страдать от атаксии. Он был разочарован, когда публика снова отказалась понять его картину, воспринимая лишь сюжет, а не мастерство исполнения.
В письме к Альберу Вольфу он не мог удержаться от того, чтобы полушутя-полусерьезно не заявить: "В конце концов я ничего не имел бы против прочесть, пока еще жив, великолепную статью, которую вы напишете после моей смерти". 27
После закрытия Салона Мане наконец был официально объявлен кавалером Почетного легиона. Как ни велика была его радость, к ней примешивалась некоторая горечь. Когда критик Шесно поздравил его, а также передал ему лучшие пожелания графа Рьюверкерке, Мане резко ответил: "Когда будете писать графу Рьюверкерке, можете сказать ему, что я ценю его нежное внимание, но что он сам имел возможность дать мне эту награду. Он мог сделать меня счастливым, а теперь уже слишком поздно компенсировать за двадцать лет неудач..." 28
Мане провел еще одно лето вблизи Парижа в Рюэйе, но был слишком болен, чтобы заниматься какой-нибудь увлекательной работой. Он работал пастелью и акварелью, писал очаровательные письма своим друзьям - светским дамам, приглашал навестить его и позировать для портретов. Когда осенью он вернулся в Париж, друзей встревожило его состояние. Зима не принесла улучшений. В начале 1883 года силы начали заметно покидать его и он вынужден был слечь в постель. В результате паралича левой ноге его угрожала гангрена, и, чтобы предотвратить ее, два хирурга предлагали ампутацию. Доктор Гаше, убежденный гомеопат, возражал против хирургического вмешательства и доказывал, что Мане никогда не сможет перенести жизнь на костылях. В апреле его оперировали, но ампутация уже не могла спасти ему жизнь. На смертном одре его преследовала мысль о Кабанеле и его неизменной враждебности. "У этого человека хорошее здоровье", - стонал он. Это были одни из его последних слов. Мане умер 30 апреля 1883 года. 29 "Он был более велик, чем мы думали", - скорбно признал Дега.
Печальная новость застала Моне в Живерни, куда он только что перебрался. Он бросил все и поспешил в Париж. Похороны состоялись 3 мая. Гроб несли Антонен Пруст, Клод Моне, Фантен-Латур, Альфред Стевенс, Эмиль Золя, Теодор Дюре и Филипп Бюрти. Пруст сказал несколько прочувствованных слов. Среди присутствующих были Писсарро, Сезанн и, несомненно, Берта Моризо, потерявшая в нем больше чем шурина. Эва Гонзалес не смогла прийти, она только что родила ребенка и узнала о смерти Мане еще будучи в постели. Несколько дней спустя, 5 мая, она внезапно умерла от закупорки кровеносного сосуда. Некролог Альбера Вольфа не удовлетворил бы Мане; он был крайне сдержанным. И, действительно, Вольф считал, что из всего созданного Мане только две картины могут быть приняты в Лувр: "Умереть в пятьдесят лет, заключал он, - оставив два прекрасных произведения, достойные того, чтобы быть помещенными среди лучших достижений французской живописи, это достаточно большая честь для художника". 30
Вскоре, однако, можно было заметить разительную перемену в общем отношении к художнику. Цены на его картины начали расти, и меньше чем через год после его смерти была подготовлена (при неустанном содействии Берты Моризо и ее мужа) большая посмертная выставка, которая состоялась ни больше, ни меньше как в Школе изящных искусств. Официальные художники пожелали теперь иметь свою долю в растущей славе Мане.
Писсарро наблюдал это с грустью и отвращением. 31 Предисловие к каталогу выставки было написано Золя, выставка сопровождалась распродажей с аукциона всех вещей, находившихся в мастерской Мане.
"Выставка Мане прошла хорошо, - писал Ренуар Моне в январе 1884 года. - Постоянно довольно много народу, и не было той отвратительной пустоты, когда два человека прогуливаются по большому залу... Это побудило Вольфа встать в позу защитника "слабых" - революционно настроенных художников". 32 Что касается распродажи, имевшей место 4 и 5 февраля 1884 года, то, как считал Ренуар, ее результаты "превзошли все ожидания". Общая сумма достигла 116637 франков; вдова художника выкупила некоторое количество произведений и восемь приобрел Эжен Мане. 33 Альбер Вольф воспользовался всеми этими обстоятельствами, чтобы посвятить Мане новую статью; он объявил, что эта распродажа была "одним из самых прелестных безумств нашего времени", и считал, что "безумные" цены давались за "самые незначительные вещи". Со своим обычным лицемерием он восклицал: "Видит бог, я любил Эдуарда Мане, и если эта продажа обеспечит будущее его вдовы, я буду глубоко счастлив. Но сейчас, когда событие уже произошло, позвольте мне поставить все на свое место..." И Вольф уверял, что все это были махинации Дюран-Рюэля - эксперта по распродаже: "Я замечал, что он тем удовлетвореннее улыбался, чем хуже была выставленная им для оценки картина". 34 Было что-то ужасно циничное в посмертной судьбе Мане, особенно непереносимое потому, что импрессионисты снова были вынуждены бороться с нищетой.
Понемногу начали сказываться последствия нового удара, пережитого Дюран-Рюэлем; он больше не мог ни регулярно платить художникам, ни покупать их картины. Но он делал все возможное, чтобы удержаться на поверхности. Его тяжелое положение еще более усугублялось возрастающей активностью его единственного серьезного соперника Жоржа Пти, который в 1882 году устроил вместе с де Ниттисом "Международную выставку", тотчас же привлекшую толпы элегантной публики в его роскошные галереи.
Моне и Писсарро, на которых великолепие выставки Пти произвело большое впечатление, спрашивали даже Дюран-Рюэля, не мог ли бы он устроить очередную групповую выставку в галереях своего соперника.
Но Дюран-Рюэль, только что снявший новое помещение на бульваре де Мадлен, естественно, возражал против этого. Явно не желая больше мучиться с организацией групповой выставки, Дюран-Рюэль решил вместо этого устроить ряд персональных выставок, хотя Сислей и Моне были против такого проекта.
В марте он открыл выставку произведений Моне (Моне жаловался, что выставка была недостаточно хорошо подготовлена), в апреле - Ренуара, в мае-июне 1883 года - Писсарро и Сислея. 33 В то же самое время он выставил ряд их картин в Лондоне и намечал также другие выставки за границей. Однако они не возбудили интереса, а так как теперь Дюран-Рюэль запрашивал более высокие цены - за многие картины свыше тысячи франков, - то не нашлось и покупателей.
Потерпев фиаско, художники снова пришли в мрачное настроение. Особенно был подавлен Моне, так как никогда раньше его работы не встречали такого безразличия. Письмо, которое он получил от Писсарро, едва ли могло утешить его. "Что же касается новостей о наших взаимоотношениях с Дюран-Рюэлем, писал Писсарро в июне, - то я могу только строить предположения. Кроме того, трудности, с которыми нам достаются деньги, говорят о том, что положение тяжелое, все мы страдаем из-за него... Я знаю, что в отношении продажи и в Лондоне и в Париже сейчас полный застой. Моя выставка с точки зрения выручки не дала ничего... У Сислея дела еще хуже - ничего, ровным счетом ничего. Некоторые из наших картин были посланы в Бостон... 36 Идет также речь о выставке в Голландии. Вы видите, Дюран-Рюэль действительно очень активен и старается протолкнуть нас любой ценой... Конечно, я слышу, как другие торговцы, маклеры и спекулянты говорят: "Он протянет не больше недели", но эти разговоры идут уже несколько месяцев. Будем надеяться, что это просто тяжелый этап..." 37
Когда многочисленные попытки Дюран-Рюэля не принесли плодов, художники еще раз испытали лихорадочную неопределенность. Они снова должны были занимать деньги, если было где их занять, терять дни и недели, гоняясь за возможными покупателями, просить друзей приобрести их картину на унизительных условиях, полагаться на щедрость Кайботта и некоторых других и самое страшное, - работать, не имея душевного покоя. Сверх того, большинство из них испытывало глубокое неудовлетворение от своей работы.
Писсарро, оставивший Понтуаз ради Осни, где к нему присоединился Гоген, находился в нерешительности. Комплименты, полученные им на его выставке в мае 1883 года, не рассеяли его сомнений.
"Наиболее ценные для меня похвалы, - писал он своему сыну Люсьену, исходили от Дега, который сказал, что он счастлив видеть, как мои работы становятся все более и более чистыми. Гравер Бракмон, ученик Энгра, заявил, а возможно так и думал, что в работах моих видна растущая сила. Я спокойно буду идти избранным путем и постараюсь сделать все, что смогу. В глубине души я лишь смутно ощущаю, хорошо ли то, что я делаю, или нет. Меня очень беспокоит шероховатость и грубость моего исполнения; я бы хотел обрести более гладкую технику и в то же время сохранить прежнюю силу. 38
Он чувствовал себя печальным, плоским и тусклым рядом с блестящим Ренуаром.
Ренуара в это время в не меньшей мере одолевали сомнения. Изучение Рафаэля и помпейских фресок произвело на него большое впечатление, и он начал задумываться, не слишком ли он пренебрегал рисунком. "Около 1883 года, - признавался он впоследствии, - в моем творчестве произошло что-то вроде перелома. Я достиг конца импрессионизма и пришел к заключению, что не умею ни писать, ни рисовать. Одним словом, я зашел в тупик". 39
Он уничтожил ряд своих полотен и взялся за работу с намерением приобрести мастерство, которое у него, по его мнению, отсутствовало. Обратившись к линии как дисциплинирующему началу, он стал упрощать формы за счет цвета. Ища по временам простую линию, по временам изысканную, он пытался заключить трепещущие формы в строгие контуры. При этом ему не всегда удавалось полностью избежать опасности жесткости и сухости.
За руководством Ренуар снова обратился к работам мастеров прошлого, к музею. Он вспомнил, как Коро однажды говорил ему, что никогда нельзя быть уверенным в том, что делаешь на открытом воздухе, что всегда нужно еще раз пересмотреть все в мастерской. Он начал понимать, что, работая на пленере, был слишком занят явлениями света, чтобы уделять достаточное внимание другим проблемам. "Работая непосредственно на природе, - утверждал он, художник доходит до такого момента, когда замечает лишь эффекты света, когда уже перестает компоновать и быстро впадает в монотонность". 39 Так велико было его разочарование в своих прежних достижениях, что его охватила подлинная ненависть к импрессионизму. В виде протеста он написал несколько картин, в которых каждая деталь, включая листья деревьев, была сначала тщательно нарисована на холсте, прежде чем он взял кисти и добавил цвет. Но в то же самое время он жаловался, что потерял много времени, работая в мастерской, и жалел, что не следует примеру Моне. Стремясь примирить эти противоположные концепции, он три года трудился над большим полотном "Купальщицы", в котором пытался избежать импрессионизма и восстановить связи с XVIII веком; и в самом деле, он основывался на композиции барельефа Жирардона. 40 Он также написал ряд обнаженных фигур и три больших панно с танцующими парами, для которых ему позировала молодая натурщица Сюзанна Валадон, обычно работавшая у Пюви де Шаванна.
Подобно Ренуару, Моне тоже был разочарован в своих работах и во время внезапного приступа неудовлетворенности уничтожил несколько полотен; впоследствии он пожалел о своем поступке. Моне начал перерабатывать многие из своих последних картин, постоянно стремясь улучшить их, и в письме к Дюран-Рюэлю жаловался: "Мне все труднее и труднее достичь удовлетворения и я уже, кажется, близок к помешательству. Ведь то, что я делаю сейчас, не хуже и не лучше того, что я делал раньше. Но факт тот, что сейчас мне просто труднее дается то, что прежде я делал с легкостью". 41
В декабре 1883 года Моне и Ренуар вместе отправились в кратковременную поездку на Лазурный берег в поисках новых мотивов (по дороге они встретили Сезанна, по-видимому, в Марселе). Моне был тотчас же захвачен красотой голубых и розовых красок. Он решил вернуться туда в начале будущего года, но предусмотрительно попросил Дюран-Рюэля не открывать никому его планов, откровенно объясняя: "Насколько мне было приятно путешествовать с Ренуаром как туристу, настолько мне было бы стеснительно совершить с ним такую поездку в целях работы. Я всегда лучше работал один и согласно своим личным впечатлениям". 42 Прежняя солидарность в работе исчезла. Разлад между художниками уже не был вопросом личного антагонизма, они покидали общую почву и продолжали поиски в различных направлениях.
Кажется символическим, что многие художники обосновались теперь вдали от Парижа и, таким образом, встречи их стали менее частыми. В 1883 году Моне поселился в Живерни, где он жил с госпожой Гошеде, которой суждено было стать его второй женой. В Живерни Сена, деревья и особенно сад при доме Моне давали большое разнообразие мотивов. Год назад Сислей обосновался по другую сторону Парижа, в Сен-Мамме, неподалеку от Море, вблизи канала Луэн, Сены и леса Фонтенбло.
В 1884 году Писсарро снял дом в Эраньи, в три раза дальше от Парижа, чем Понтуаз. Сезанн оставался на юге все более длительные периоды времени, работая в Эксе, особенно часто в поместье отца Жа де Буффан, либо в окрестных городках и деревушках. Для того чтобы хоть как-то поддерживать связь, художники и их друзья, такие, как Дюре, Малларме, Гюисманс и др., решили встречаться в Париже по крайней мере раз в месяц на "обедах импрессионистов", но эти собрания редко бывали полными. Сезанн не мог приезжать, а Писсарро зачастую не имел возможности собрать необходимые на дорогу деньги.
На этих обедах Дега, по-видимому, был менее занимателен и более брюзглив, чем прежде. Он пережил период разочарования и теперь, достигнув пятидесяти лет, считал себя чуть ли не стариком. Объясняя свое настроение, он писал другу: "Бывают моменты, когда человек как бы захлопывает за собой дверь, чтобы укрыться от всех, не только от друзей. Отрезаешь все вокруг и, оставшись совершенно один, гаснешь и, наконец, убиваешь себя из отвращения. У меня было так много планов, и вот я загнан в тупик, бессилен. Более того, я потерял нить. Мне всегда казалось, что впереди есть еще время, что я еще сделаю все, чего не сделал, все, что мне помешали сделать. В самые трудные времена, невзирая на болезнь глаз, я никогда не терял надежды в один прекрасный день взяться за это. Я складывал все свои планы в шкаф, ключ от него всегда был со мной, а теперь я потерял этот ключ. Наконец, я чувствую, что не смогу стряхнуть с себя оцепенение, в котором нахожусь сейчас. Я буду стараться занять себя, как говорят те, кто ничего не делает, и это все". 43
Дега провел лето 1884 года в Мениль-Гюбер с Вальпинсонами, работая над большим скульптурным портретом их дочери Гортензии, который был уничтожен во время отливки.
Ренуар продолжал вести кочевой образ жизни, много путешествуя и постоянно навещая в Варжмоне своих новых друзей Бераров. Это из Ларош-Гюйона, где он проводил лето 1885 года (и куда к нему приезжал Сезанн перед тем как навестить Золя в Медане), Ренуар сообщил Дюран-Рюэлю, что наконец нашел тот новый стиль, который удовлетворяет его: "Я обратился, и это хорошо, к старой живописи - нежной и легкой... Тут нет ничего нового, но это продолжение искусства XVIII века". 44
Моне тем временем, тоже часто путешествуя в поисках новых сюжетов, работал в противоположном направлении, усиливая звучание своих красок и более энергично моделируя формы. Сислей пытался обновить свой стиль тем же путем. Что касается Писсарро, то он все еще продолжал пребывать в нерешительности.
Писсарро провел осень 1883 года в Руане, где Мюрер открыл отель. Гоген объявил, что присоединится к ним, объясняя Писсарро, что поскольку город полон богатыми людьми, их можно легко убедить приобрести несколько картин. Решив в конце концов бросить банк для того, чтобы "писать каждый день" (решение это подсказал кризис), Гоген перебрался в Руан со своей женой датчанкой и пятью детьми.
"Гоген очень беспокоит меня, - писал Писсарро своему старшему сыну, он такой ужасный торгаш, во всяком случае в своих делах. У меня не хватает духу сказать ему, насколько эта позиция ложна и бесперспективна. Правда, у него большие потребности, семья его привыкла к роскоши, но все равно такая позиция может только повредить ему. Это не значит, что мы не должны пытаться продавать, но я считаю потерей времени думать только о продаже; человек забывает о своем искусстве и преувеличивает собственное значение". 45 Кроме того, Писсарро предстояла неприятная задача объявить Гогену, что он, Моне и Ренуар решили не устраивать новой выставки в 1884 году. Он понимал, что Гогену еще предстояло сделать себе имя и что это решение явится для него ударом. Гогену вскоре суждено было утратить свои иллюзии в отношении Руана. Не имея возможности продать что-либо, он жил на свои сбережения и вскоре увидел, как быстро они истощились. Жена его, несчастная, потерявшая почву под ногами женщина, не могла привыкнуть к мысли, что муж из процветающего дельца превратился в непризнанного художника.
Писсарро хотел предостеречь своего друга. "Скажите Гогену, - писал он в августе 1884 года Мюреру, - что после тридцати лет занятий живописью... я бедствую. Пусть об этом не забывает младшее поколение!" 46
К концу года госпожа Гоген, с избытком хлебнув этой жизни, попыталась убедить мужа поехать вместе с ней и детьми в Данию, где они могли пожить у ее родителей. Втайне она, вероятно, надеялась, что ее родным удастся уговорить Гогена вернуться к карьере дельца. Гоген неохотно согласился уехать в Копенгаген. По-видимому, Гоген рассчитывал, что его работами заинтересуется Дюран-Рюэль, но после того, что ему сказал Писсарро, вынужден был проститься с этой надеждой. По существу, Дюран-Рюэль находился все время на грани разорения. Впоследствии он признавался, что в 1884 году задолжал свыше миллиона франков. 47 "Как бы я хотел уехать и жить в пустыне!" - восклицал он. Не раз приходилось ему говорить своим художникам: "Мне очень тяжело оставлять вас без гроша, но в данный момент у меня нет ничего. При этом я еще вынужден встречать беду улыбкой и делать вид, что почти богат". 48
Остальные торговцы делали все, что могли, чтобы довершить разорение Дюран-Рюэля. Они, например, угрожали скупить все картины импрессионистов, какие смогут, и затем продать их без рам в отеле Друо. Это мероприятие имело своей целью обесценить его огромную коллекцию. В конечном счете его противники, не осмеливаясь прибегнуть к таким крайним мерам, пытались дискредитировать Дюран-Рюэля, обвинив его в подделках. Однако он сумел оправдаться и доказать, что явился жертвой интриг. 49
Нет ничего удивительного в том, что в этих обстоятельствах Дюран-Рюэль, когда художники обращались к нему за такой необходимой им помощью, зачастую не мог предложить им ничего, кроме обещаний. Однажды Ренуар искренне предложил, чтобы Дюран-Рюэль пожертвовал его картинами, если это может помочь ему, обещая снабдить его новыми и еще лучшими. Однако торговец отклонил это предложение, решив в своих собственных интересах и в интересах художника не сбивать на них цену.
Мисс Кассат делала все, что могла, чтобы облегчить критическое положение, - она, кажется, даже одолжила деньги Дюран-Рюэлю. Кроме того, она не только покупала картины для себя и своих родных (ее брат занимал высокий пост в Пенсильванской железнодорожной компании), но также старалась заинтересовать работами своих коллег американских друзей и знакомых; прежде всего Хевмайеров в Нью-Йорке, затем Штилманов и Уайтморов.
Писсарро оставлял у нее картины, которые она показывала и пыталась продать гостям, приходившим на чашку чая, или же посылала покупателей непосредственно в мастерские художников. Но однажды, когда она посоветовала кому-то посетить Дега, он так отозвался о ее творчестве, что она была глубоко потрясена и в течение нескольких лет избегала встреч с ним. 50
По-видимому, в связи с этими безнадежными обстоятельствами, когда не предвиделось никаких улучшений, Моне в 1885 году решил участвовать в "Международной выставке" у Пти. Дюран-Рюэль, естественно, не одобрил перехода Моне в лагерь его самого опасного соперника; Моне же доказывал, что всем художникам следовало бы развязаться со своим торговцем. Восхищаясь мужеством Дюран-Рюэля и его преданностью, Моне в то же время чувствовал, что публика не доверяет Дюран-Рюэлю, потому что только он один занимается продажей картин импрессионистов. Установив связь с другими торговцами, он надеялся убедить публику, что импрессионизм не был просто причудой Дюран-Рюэля. Ренуар вскоре последовал примеру Моне, а Сислей и Писсарро согласились с его доводами.
Писсарро, не имел возможности существовать на то, что давал ему Дюран-Рюэль, часто вынужден был проводить целые недели в Париже, бегая от одного мелкого торговца к другому и делая отчаянные попытки продать несколько работ. Спрос был небольшой, если бывал вообще. Иногда Портье, в прежние времена связанный с Дюран-Рюэлем, покупал небольшую картинку или гуашь. Бенье, другой торговец, возражал против и так уже низких цен Писсарро; однако в это же время молодой служащий большой галереи Буссо и Валадона голландец Тео Ван-Гог начал делать все возможное, стараясь заинтересовать своих хозяев картинами импрессионистов.
Никогда еще импрессионисты не устраивали выставку, на которой было бы так мало чуждых элементов, никогда они еще так полно не представляли самих себя. После восьми лет общей борьбы они в первый раз умудрились (и с какими трудностями!) сделать выставку, которая по-настоящему представляла их искусство. Моне выставил тридцать пять картин, в большинстве своем пейзажи и натюрморты. Писсарро показал двадцать пять картин и одиннадцать гуашей (Дюран-Рюэль отказался выставлять их в белых рамах). Вклад Ренуара составляли двадцать пять полотен, среди них "Завтрак гребцов". Сислей был представлен двадцатью семью работами, Берта Моризо - девятью, Гоген тринадцатью, Кайботт - семнадцатью, Виньон - пятнадцатью и Гийомен тринадцатью картинами и таким же числом пастелей. 24
В каталоге значилось очень небольшое количество владельцев, большинство выставленных картин принадлежало Дюран-Рюэлю, который вскоре имел все основания быть довольным.
Пресса на этот раз была менее агрессивна, появился даже ряд хвалебных заметок и подвернулось несколько новых покупателей.
"Дюре, который в этом знает толк, - писал Эжен Мане своей жене, считает, что выставка этого года - лучшая из всех, которые устраивала ваша группа. Я того же мнения..." 25 И поскольку Берта Моризо задержалась на юге, муж послал ей длинный отчет о выставке: "Сислей наиболее совершенен и сделал большие успехи. Он выставил пейзаж с озером или каналом, окруженным деревьями, который является настоящим шедевром. Писсарро более неровен, тем не менее есть две или три фигуры крестьянок в пейзаже, верностью рисунка и колорита превосходящие Милле. Моне выставил наряду со слабыми вещами великолепные, особенно хороши зимний пейзаж и река с плывущим льдом. Картина Ренуара "Гребцы" производит прекрасное впечатление. Виды Венеции отвратительны. Пейзаж с пальмами очень удачен. Две фигуры женщин весьма красивы. Гоген и Виньон - посредственны. Виньон впал в имитацию Коро... У Кайботта фигуры, выполненные синей тушью, очень скучны, маленькие пейзажи пастелью восхитительны.
Дюран-Рюэль поглощен делами и подготовил прессу. Вольф показывал выставку своим друзьям и хвалил ее; он осведомлялся о ваших работах". 26
Дюран-Рюэль запрашивал теперь по две тысячи франков за картины Сислея. Цены на картины Берты Моризо колебались от 500 до 1200 франков; Эдуард Мане советовал Дюран-Рюэлю повышать цены, хотя сам продавал свои собственные работы певцу Фору по сравнительно низкой цене.
По-видимому, Дюран-Рюэль не позаботился пригласить на эту выставку Сезанна, так как еще не проявлял интереса к его работам. К тому же Сезанн информировал Писсарро, что у него нет ничего готового. Но Сезанн, по всей вероятности, отказался бы присоединиться к другим, так как в 1882 году первый раз был допущен в Салон. После того как его картины снова были отвергнуты, Гильме использовал свое право, дарованное всем членам жюри, одна работа их учеников допускалась без обсуждения. Вследствие чего имя Сезанна сопровождалось в каталоге примечанием: "Ученик Гильме".
В Салоне 1882 года Мане, идущий теперь hors concurs, выставил большую картину "Бар в Фоли-Бержер", импозантную композицию, написанную с необычайной виртуозностью. Он еще раз показал силу своей кисти, тонкость наблюдений и смелость не следовать шаблону. Подобно Дега, он продолжал проявлять неизменный интерес к темам современности (он даже собирался написать машиниста на локомотиве), но подходил к ним не как холодный наблюдатель, а с горячим энтузиазмом исследователя новых явлений жизни. Кстати, Дега не любил его последнюю картину и называл ее "скучной и изощренной". "Бар в Фоли-Бержер" стоил Мане больших усилий, так как он начал жестоко страдать от атаксии. Он был разочарован, когда публика снова отказалась понять его картину, воспринимая лишь сюжет, а не мастерство исполнения.
В письме к Альберу Вольфу он не мог удержаться от того, чтобы полушутя-полусерьезно не заявить: "В конце концов я ничего не имел бы против прочесть, пока еще жив, великолепную статью, которую вы напишете после моей смерти". 27
После закрытия Салона Мане наконец был официально объявлен кавалером Почетного легиона. Как ни велика была его радость, к ней примешивалась некоторая горечь. Когда критик Шесно поздравил его, а также передал ему лучшие пожелания графа Рьюверкерке, Мане резко ответил: "Когда будете писать графу Рьюверкерке, можете сказать ему, что я ценю его нежное внимание, но что он сам имел возможность дать мне эту награду. Он мог сделать меня счастливым, а теперь уже слишком поздно компенсировать за двадцать лет неудач..." 28
Мане провел еще одно лето вблизи Парижа в Рюэйе, но был слишком болен, чтобы заниматься какой-нибудь увлекательной работой. Он работал пастелью и акварелью, писал очаровательные письма своим друзьям - светским дамам, приглашал навестить его и позировать для портретов. Когда осенью он вернулся в Париж, друзей встревожило его состояние. Зима не принесла улучшений. В начале 1883 года силы начали заметно покидать его и он вынужден был слечь в постель. В результате паралича левой ноге его угрожала гангрена, и, чтобы предотвратить ее, два хирурга предлагали ампутацию. Доктор Гаше, убежденный гомеопат, возражал против хирургического вмешательства и доказывал, что Мане никогда не сможет перенести жизнь на костылях. В апреле его оперировали, но ампутация уже не могла спасти ему жизнь. На смертном одре его преследовала мысль о Кабанеле и его неизменной враждебности. "У этого человека хорошее здоровье", - стонал он. Это были одни из его последних слов. Мане умер 30 апреля 1883 года. 29 "Он был более велик, чем мы думали", - скорбно признал Дега.
Печальная новость застала Моне в Живерни, куда он только что перебрался. Он бросил все и поспешил в Париж. Похороны состоялись 3 мая. Гроб несли Антонен Пруст, Клод Моне, Фантен-Латур, Альфред Стевенс, Эмиль Золя, Теодор Дюре и Филипп Бюрти. Пруст сказал несколько прочувствованных слов. Среди присутствующих были Писсарро, Сезанн и, несомненно, Берта Моризо, потерявшая в нем больше чем шурина. Эва Гонзалес не смогла прийти, она только что родила ребенка и узнала о смерти Мане еще будучи в постели. Несколько дней спустя, 5 мая, она внезапно умерла от закупорки кровеносного сосуда. Некролог Альбера Вольфа не удовлетворил бы Мане; он был крайне сдержанным. И, действительно, Вольф считал, что из всего созданного Мане только две картины могут быть приняты в Лувр: "Умереть в пятьдесят лет, заключал он, - оставив два прекрасных произведения, достойные того, чтобы быть помещенными среди лучших достижений французской живописи, это достаточно большая честь для художника". 30
Вскоре, однако, можно было заметить разительную перемену в общем отношении к художнику. Цены на его картины начали расти, и меньше чем через год после его смерти была подготовлена (при неустанном содействии Берты Моризо и ее мужа) большая посмертная выставка, которая состоялась ни больше, ни меньше как в Школе изящных искусств. Официальные художники пожелали теперь иметь свою долю в растущей славе Мане.
Писсарро наблюдал это с грустью и отвращением. 31 Предисловие к каталогу выставки было написано Золя, выставка сопровождалась распродажей с аукциона всех вещей, находившихся в мастерской Мане.
"Выставка Мане прошла хорошо, - писал Ренуар Моне в январе 1884 года. - Постоянно довольно много народу, и не было той отвратительной пустоты, когда два человека прогуливаются по большому залу... Это побудило Вольфа встать в позу защитника "слабых" - революционно настроенных художников". 32 Что касается распродажи, имевшей место 4 и 5 февраля 1884 года, то, как считал Ренуар, ее результаты "превзошли все ожидания". Общая сумма достигла 116637 франков; вдова художника выкупила некоторое количество произведений и восемь приобрел Эжен Мане. 33 Альбер Вольф воспользовался всеми этими обстоятельствами, чтобы посвятить Мане новую статью; он объявил, что эта распродажа была "одним из самых прелестных безумств нашего времени", и считал, что "безумные" цены давались за "самые незначительные вещи". Со своим обычным лицемерием он восклицал: "Видит бог, я любил Эдуарда Мане, и если эта продажа обеспечит будущее его вдовы, я буду глубоко счастлив. Но сейчас, когда событие уже произошло, позвольте мне поставить все на свое место..." И Вольф уверял, что все это были махинации Дюран-Рюэля - эксперта по распродаже: "Я замечал, что он тем удовлетвореннее улыбался, чем хуже была выставленная им для оценки картина". 34 Было что-то ужасно циничное в посмертной судьбе Мане, особенно непереносимое потому, что импрессионисты снова были вынуждены бороться с нищетой.
Понемногу начали сказываться последствия нового удара, пережитого Дюран-Рюэлем; он больше не мог ни регулярно платить художникам, ни покупать их картины. Но он делал все возможное, чтобы удержаться на поверхности. Его тяжелое положение еще более усугублялось возрастающей активностью его единственного серьезного соперника Жоржа Пти, который в 1882 году устроил вместе с де Ниттисом "Международную выставку", тотчас же привлекшую толпы элегантной публики в его роскошные галереи.
Моне и Писсарро, на которых великолепие выставки Пти произвело большое впечатление, спрашивали даже Дюран-Рюэля, не мог ли бы он устроить очередную групповую выставку в галереях своего соперника.
Но Дюран-Рюэль, только что снявший новое помещение на бульваре де Мадлен, естественно, возражал против этого. Явно не желая больше мучиться с организацией групповой выставки, Дюран-Рюэль решил вместо этого устроить ряд персональных выставок, хотя Сислей и Моне были против такого проекта.
В марте он открыл выставку произведений Моне (Моне жаловался, что выставка была недостаточно хорошо подготовлена), в апреле - Ренуара, в мае-июне 1883 года - Писсарро и Сислея. 33 В то же самое время он выставил ряд их картин в Лондоне и намечал также другие выставки за границей. Однако они не возбудили интереса, а так как теперь Дюран-Рюэль запрашивал более высокие цены - за многие картины свыше тысячи франков, - то не нашлось и покупателей.
Потерпев фиаско, художники снова пришли в мрачное настроение. Особенно был подавлен Моне, так как никогда раньше его работы не встречали такого безразличия. Письмо, которое он получил от Писсарро, едва ли могло утешить его. "Что же касается новостей о наших взаимоотношениях с Дюран-Рюэлем, писал Писсарро в июне, - то я могу только строить предположения. Кроме того, трудности, с которыми нам достаются деньги, говорят о том, что положение тяжелое, все мы страдаем из-за него... Я знаю, что в отношении продажи и в Лондоне и в Париже сейчас полный застой. Моя выставка с точки зрения выручки не дала ничего... У Сислея дела еще хуже - ничего, ровным счетом ничего. Некоторые из наших картин были посланы в Бостон... 36 Идет также речь о выставке в Голландии. Вы видите, Дюран-Рюэль действительно очень активен и старается протолкнуть нас любой ценой... Конечно, я слышу, как другие торговцы, маклеры и спекулянты говорят: "Он протянет не больше недели", но эти разговоры идут уже несколько месяцев. Будем надеяться, что это просто тяжелый этап..." 37
Когда многочисленные попытки Дюран-Рюэля не принесли плодов, художники еще раз испытали лихорадочную неопределенность. Они снова должны были занимать деньги, если было где их занять, терять дни и недели, гоняясь за возможными покупателями, просить друзей приобрести их картину на унизительных условиях, полагаться на щедрость Кайботта и некоторых других и самое страшное, - работать, не имея душевного покоя. Сверх того, большинство из них испытывало глубокое неудовлетворение от своей работы.
Писсарро, оставивший Понтуаз ради Осни, где к нему присоединился Гоген, находился в нерешительности. Комплименты, полученные им на его выставке в мае 1883 года, не рассеяли его сомнений.
"Наиболее ценные для меня похвалы, - писал он своему сыну Люсьену, исходили от Дега, который сказал, что он счастлив видеть, как мои работы становятся все более и более чистыми. Гравер Бракмон, ученик Энгра, заявил, а возможно так и думал, что в работах моих видна растущая сила. Я спокойно буду идти избранным путем и постараюсь сделать все, что смогу. В глубине души я лишь смутно ощущаю, хорошо ли то, что я делаю, или нет. Меня очень беспокоит шероховатость и грубость моего исполнения; я бы хотел обрести более гладкую технику и в то же время сохранить прежнюю силу. 38
Он чувствовал себя печальным, плоским и тусклым рядом с блестящим Ренуаром.
Ренуара в это время в не меньшей мере одолевали сомнения. Изучение Рафаэля и помпейских фресок произвело на него большое впечатление, и он начал задумываться, не слишком ли он пренебрегал рисунком. "Около 1883 года, - признавался он впоследствии, - в моем творчестве произошло что-то вроде перелома. Я достиг конца импрессионизма и пришел к заключению, что не умею ни писать, ни рисовать. Одним словом, я зашел в тупик". 39
Он уничтожил ряд своих полотен и взялся за работу с намерением приобрести мастерство, которое у него, по его мнению, отсутствовало. Обратившись к линии как дисциплинирующему началу, он стал упрощать формы за счет цвета. Ища по временам простую линию, по временам изысканную, он пытался заключить трепещущие формы в строгие контуры. При этом ему не всегда удавалось полностью избежать опасности жесткости и сухости.
За руководством Ренуар снова обратился к работам мастеров прошлого, к музею. Он вспомнил, как Коро однажды говорил ему, что никогда нельзя быть уверенным в том, что делаешь на открытом воздухе, что всегда нужно еще раз пересмотреть все в мастерской. Он начал понимать, что, работая на пленере, был слишком занят явлениями света, чтобы уделять достаточное внимание другим проблемам. "Работая непосредственно на природе, - утверждал он, художник доходит до такого момента, когда замечает лишь эффекты света, когда уже перестает компоновать и быстро впадает в монотонность". 39 Так велико было его разочарование в своих прежних достижениях, что его охватила подлинная ненависть к импрессионизму. В виде протеста он написал несколько картин, в которых каждая деталь, включая листья деревьев, была сначала тщательно нарисована на холсте, прежде чем он взял кисти и добавил цвет. Но в то же самое время он жаловался, что потерял много времени, работая в мастерской, и жалел, что не следует примеру Моне. Стремясь примирить эти противоположные концепции, он три года трудился над большим полотном "Купальщицы", в котором пытался избежать импрессионизма и восстановить связи с XVIII веком; и в самом деле, он основывался на композиции барельефа Жирардона. 40 Он также написал ряд обнаженных фигур и три больших панно с танцующими парами, для которых ему позировала молодая натурщица Сюзанна Валадон, обычно работавшая у Пюви де Шаванна.
Подобно Ренуару, Моне тоже был разочарован в своих работах и во время внезапного приступа неудовлетворенности уничтожил несколько полотен; впоследствии он пожалел о своем поступке. Моне начал перерабатывать многие из своих последних картин, постоянно стремясь улучшить их, и в письме к Дюран-Рюэлю жаловался: "Мне все труднее и труднее достичь удовлетворения и я уже, кажется, близок к помешательству. Ведь то, что я делаю сейчас, не хуже и не лучше того, что я делал раньше. Но факт тот, что сейчас мне просто труднее дается то, что прежде я делал с легкостью". 41
В декабре 1883 года Моне и Ренуар вместе отправились в кратковременную поездку на Лазурный берег в поисках новых мотивов (по дороге они встретили Сезанна, по-видимому, в Марселе). Моне был тотчас же захвачен красотой голубых и розовых красок. Он решил вернуться туда в начале будущего года, но предусмотрительно попросил Дюран-Рюэля не открывать никому его планов, откровенно объясняя: "Насколько мне было приятно путешествовать с Ренуаром как туристу, настолько мне было бы стеснительно совершить с ним такую поездку в целях работы. Я всегда лучше работал один и согласно своим личным впечатлениям". 42 Прежняя солидарность в работе исчезла. Разлад между художниками уже не был вопросом личного антагонизма, они покидали общую почву и продолжали поиски в различных направлениях.
Кажется символическим, что многие художники обосновались теперь вдали от Парижа и, таким образом, встречи их стали менее частыми. В 1883 году Моне поселился в Живерни, где он жил с госпожой Гошеде, которой суждено было стать его второй женой. В Живерни Сена, деревья и особенно сад при доме Моне давали большое разнообразие мотивов. Год назад Сислей обосновался по другую сторону Парижа, в Сен-Мамме, неподалеку от Море, вблизи канала Луэн, Сены и леса Фонтенбло.
В 1884 году Писсарро снял дом в Эраньи, в три раза дальше от Парижа, чем Понтуаз. Сезанн оставался на юге все более длительные периоды времени, работая в Эксе, особенно часто в поместье отца Жа де Буффан, либо в окрестных городках и деревушках. Для того чтобы хоть как-то поддерживать связь, художники и их друзья, такие, как Дюре, Малларме, Гюисманс и др., решили встречаться в Париже по крайней мере раз в месяц на "обедах импрессионистов", но эти собрания редко бывали полными. Сезанн не мог приезжать, а Писсарро зачастую не имел возможности собрать необходимые на дорогу деньги.
На этих обедах Дега, по-видимому, был менее занимателен и более брюзглив, чем прежде. Он пережил период разочарования и теперь, достигнув пятидесяти лет, считал себя чуть ли не стариком. Объясняя свое настроение, он писал другу: "Бывают моменты, когда человек как бы захлопывает за собой дверь, чтобы укрыться от всех, не только от друзей. Отрезаешь все вокруг и, оставшись совершенно один, гаснешь и, наконец, убиваешь себя из отвращения. У меня было так много планов, и вот я загнан в тупик, бессилен. Более того, я потерял нить. Мне всегда казалось, что впереди есть еще время, что я еще сделаю все, чего не сделал, все, что мне помешали сделать. В самые трудные времена, невзирая на болезнь глаз, я никогда не терял надежды в один прекрасный день взяться за это. Я складывал все свои планы в шкаф, ключ от него всегда был со мной, а теперь я потерял этот ключ. Наконец, я чувствую, что не смогу стряхнуть с себя оцепенение, в котором нахожусь сейчас. Я буду стараться занять себя, как говорят те, кто ничего не делает, и это все". 43
Дега провел лето 1884 года в Мениль-Гюбер с Вальпинсонами, работая над большим скульптурным портретом их дочери Гортензии, который был уничтожен во время отливки.
Ренуар продолжал вести кочевой образ жизни, много путешествуя и постоянно навещая в Варжмоне своих новых друзей Бераров. Это из Ларош-Гюйона, где он проводил лето 1885 года (и куда к нему приезжал Сезанн перед тем как навестить Золя в Медане), Ренуар сообщил Дюран-Рюэлю, что наконец нашел тот новый стиль, который удовлетворяет его: "Я обратился, и это хорошо, к старой живописи - нежной и легкой... Тут нет ничего нового, но это продолжение искусства XVIII века". 44
Моне тем временем, тоже часто путешествуя в поисках новых сюжетов, работал в противоположном направлении, усиливая звучание своих красок и более энергично моделируя формы. Сислей пытался обновить свой стиль тем же путем. Что касается Писсарро, то он все еще продолжал пребывать в нерешительности.
Писсарро провел осень 1883 года в Руане, где Мюрер открыл отель. Гоген объявил, что присоединится к ним, объясняя Писсарро, что поскольку город полон богатыми людьми, их можно легко убедить приобрести несколько картин. Решив в конце концов бросить банк для того, чтобы "писать каждый день" (решение это подсказал кризис), Гоген перебрался в Руан со своей женой датчанкой и пятью детьми.
"Гоген очень беспокоит меня, - писал Писсарро своему старшему сыну, он такой ужасный торгаш, во всяком случае в своих делах. У меня не хватает духу сказать ему, насколько эта позиция ложна и бесперспективна. Правда, у него большие потребности, семья его привыкла к роскоши, но все равно такая позиция может только повредить ему. Это не значит, что мы не должны пытаться продавать, но я считаю потерей времени думать только о продаже; человек забывает о своем искусстве и преувеличивает собственное значение". 45 Кроме того, Писсарро предстояла неприятная задача объявить Гогену, что он, Моне и Ренуар решили не устраивать новой выставки в 1884 году. Он понимал, что Гогену еще предстояло сделать себе имя и что это решение явится для него ударом. Гогену вскоре суждено было утратить свои иллюзии в отношении Руана. Не имея возможности продать что-либо, он жил на свои сбережения и вскоре увидел, как быстро они истощились. Жена его, несчастная, потерявшая почву под ногами женщина, не могла привыкнуть к мысли, что муж из процветающего дельца превратился в непризнанного художника.
Писсарро хотел предостеречь своего друга. "Скажите Гогену, - писал он в августе 1884 года Мюреру, - что после тридцати лет занятий живописью... я бедствую. Пусть об этом не забывает младшее поколение!" 46
К концу года госпожа Гоген, с избытком хлебнув этой жизни, попыталась убедить мужа поехать вместе с ней и детьми в Данию, где они могли пожить у ее родителей. Втайне она, вероятно, надеялась, что ее родным удастся уговорить Гогена вернуться к карьере дельца. Гоген неохотно согласился уехать в Копенгаген. По-видимому, Гоген рассчитывал, что его работами заинтересуется Дюран-Рюэль, но после того, что ему сказал Писсарро, вынужден был проститься с этой надеждой. По существу, Дюран-Рюэль находился все время на грани разорения. Впоследствии он признавался, что в 1884 году задолжал свыше миллиона франков. 47 "Как бы я хотел уехать и жить в пустыне!" - восклицал он. Не раз приходилось ему говорить своим художникам: "Мне очень тяжело оставлять вас без гроша, но в данный момент у меня нет ничего. При этом я еще вынужден встречать беду улыбкой и делать вид, что почти богат". 48
Остальные торговцы делали все, что могли, чтобы довершить разорение Дюран-Рюэля. Они, например, угрожали скупить все картины импрессионистов, какие смогут, и затем продать их без рам в отеле Друо. Это мероприятие имело своей целью обесценить его огромную коллекцию. В конечном счете его противники, не осмеливаясь прибегнуть к таким крайним мерам, пытались дискредитировать Дюран-Рюэля, обвинив его в подделках. Однако он сумел оправдаться и доказать, что явился жертвой интриг. 49
Нет ничего удивительного в том, что в этих обстоятельствах Дюран-Рюэль, когда художники обращались к нему за такой необходимой им помощью, зачастую не мог предложить им ничего, кроме обещаний. Однажды Ренуар искренне предложил, чтобы Дюран-Рюэль пожертвовал его картинами, если это может помочь ему, обещая снабдить его новыми и еще лучшими. Однако торговец отклонил это предложение, решив в своих собственных интересах и в интересах художника не сбивать на них цену.
Мисс Кассат делала все, что могла, чтобы облегчить критическое положение, - она, кажется, даже одолжила деньги Дюран-Рюэлю. Кроме того, она не только покупала картины для себя и своих родных (ее брат занимал высокий пост в Пенсильванской железнодорожной компании), но также старалась заинтересовать работами своих коллег американских друзей и знакомых; прежде всего Хевмайеров в Нью-Йорке, затем Штилманов и Уайтморов.
Писсарро оставлял у нее картины, которые она показывала и пыталась продать гостям, приходившим на чашку чая, или же посылала покупателей непосредственно в мастерские художников. Но однажды, когда она посоветовала кому-то посетить Дега, он так отозвался о ее творчестве, что она была глубоко потрясена и в течение нескольких лет избегала встреч с ним. 50
По-видимому, в связи с этими безнадежными обстоятельствами, когда не предвиделось никаких улучшений, Моне в 1885 году решил участвовать в "Международной выставке" у Пти. Дюран-Рюэль, естественно, не одобрил перехода Моне в лагерь его самого опасного соперника; Моне же доказывал, что всем художникам следовало бы развязаться со своим торговцем. Восхищаясь мужеством Дюран-Рюэля и его преданностью, Моне в то же время чувствовал, что публика не доверяет Дюран-Рюэлю, потому что только он один занимается продажей картин импрессионистов. Установив связь с другими торговцами, он надеялся убедить публику, что импрессионизм не был просто причудой Дюран-Рюэля. Ренуар вскоре последовал примеру Моне, а Сислей и Писсарро согласились с его доводами.
Писсарро, не имел возможности существовать на то, что давал ему Дюран-Рюэль, часто вынужден был проводить целые недели в Париже, бегая от одного мелкого торговца к другому и делая отчаянные попытки продать несколько работ. Спрос был небольшой, если бывал вообще. Иногда Портье, в прежние времена связанный с Дюран-Рюэлем, покупал небольшую картинку или гуашь. Бенье, другой торговец, возражал против и так уже низких цен Писсарро; однако в это же время молодой служащий большой галереи Буссо и Валадона голландец Тео Ван-Гог начал делать все возможное, стараясь заинтересовать своих хозяев картинами импрессионистов.