Исполненная ярости мысль Скейд ворвалась в его мозг.
(Кто ее пригласил?)
— Я, — спокойно ответил Ремонтуа. Он говорил вслух для Фелки. — Мы решили поговорить о Клавейне… Так что это показалось мне правильным шагом.
— Это он, — подтвердила Фелка. У нее на ладони что-то шевелилось, и Ремонтуа увидел, что она принесла в тайную палату мышонка. — Что-то не так, Скейд?
Та презрительно фыркнула.
(Нам незачем говорить вслух. Это пустая трата времени. Она может слышать мысли так же, как любой из нас.)
— Вы свихнетесь, если услышите мои мысли, — Фелка улыбнулась; улыбка получилась жутковатой, и Ремонтуа подумал, что она не так далека от истины. — Так что не будем рисковать понапрасну, — она посмотрела на мышь, которая кружилась на ее ладони, гоняясь за собственным хвостом.
(Ты не имеешь права здесь находиться.)
— Но я здесь, Скейд. Если бы меня не определили как члена Закрытого Совета, то мне просто не удалось бы сюда войти. И если бы я не была членом Закрытого Совета, я бы вряд ли могла говорить о Введении, правда?
Конджойнер, который первый произнес это слово, тоже заговорил вслух. Голос у него был высокий и дрожал.
— Значит, мои догадки верны, Скейд?
(Не обращай внимания на Фелку. Она ничего не знает об этой программе.)
— Значит, я могу говорить что хочу. Потому что мои слова все равно ничего не значат. Введение было экспериментом, Ремонтуа, попыткой соединить принципы объединения сознаний и квантовой суперпозиции. Это происходило на Марсе — если хочешь, можешь проверить. Но Галиана зашла слишком далеко — дальше, чем ожидала. Знаешь, почему она прекратила опыты? Она испугалась сил, которые вызвала. Так что на этом все должно было закончиться, — Фелка прямо и с насмешкой посмотрела на Скейд, . — Но не закончилось, правда? Эксперименты начались снова, примерно сто лет назад. Именно послание Введения, и ничто иное, заставило нас прекратить постройку кораблей.
— Послание? — ошеломленно переспросил Ремонтуа.
— Послание из будущего, — произнесла Фелка — так, словно это было очевидно с самого начала.
— Ты шутишь.
— Я совершенно серьезно, Ремонтуа. Кому как не мне знать — я принимала участие в одном из экспериментов.
Мысль Скейд прорезала пространство.
(Мы здесь для того, чтобы поговорить о Клавейне, а не слушать этот бред!)
Фелка продолжала как ни в чем не бывало. Она единственная, кого Скейд не сможет запугать, подумал Ремонтуа. Не считая его самого. Потому что она помнит по-настоящему страшные вещи — какие Скейд и не снились.
— Но мы не можем обсуждать одно отдельно от другого, Скейд. Эксперименты были продолжены, правильно? И они имеют отношение к тому, что сейчас происходит. Внутренний Кабинет кое-что узнал, но даже они не знают всего, а остальные и подавно.
Скейд снова стиснула зубы.
(Внутренний Кабинет установил, что надвигается кризис.)
— Какой кризис? — спросила Фелка.
(Очень серьезный.)
Фелка глубокомысленно кивнула и отбросила с глаз спутанную прядь черных волос.
— А какова роль Клавейна? Чем он может быть полезен?
Отчаяние Скейд ощущалось почти физически. Ее мысли появлялись обрывками, словно она ждала, что какой-нибудь молчаливый слушатель воспользуется паузой между заявлениями и поддержит ее.
(Нам нужна помощь Клавейна. Кризис может быть… смягчен… если Клавейн вмешается.)
— Что значит «вмешается»? — упорствовала Фелка.
На лбу у Скейд запульсировала тонкая жилка, и по гребню пробежали раздражающе яркие переливы, радужные, точно крылышки стрекозы.
(Очень давно мы потеряли нечто ценное, а теперь точно узнали, где это находится. Мы хотим, чтобы Клавейн помог нам вернуть это.)
— И «это», — договорила Фелка, — само собой, не имеет ничего общего с орудиями, правильно?
Инквизитор попрощалась с водителем. За время пути она спала пять или шесть часов, предоставив ему все шансы обчистить ей карманы и выкинуть посреди дороги. Но все осталось в целости и сохранности, включая пистолет. Шофер даже оставил ей газету со статьей про Овода.
Солнхофен выглядел именно так, как представляла себе Инквизитор: мелкий запущенный поселок. Ей хватило нескольких минут, чтобы обойти весь центр и обнаружить, что она уже несколько раз прошла через сердце поселения — бетонированную площадку в окружении двух неряшливых гостиниц, пары сросшихся административных зданий неопределенного цвета и россыпи разношерстных забегаловок. Чуть дальше громоздились гигантские ремонтные ангары, которые кормили Солнхофен. В северных районах планеты располагались многочисленные терраформирующие машины, которые делали атмосферу Ресургема полностью пригодной для человека и прочих форм жизни, которым для дыхания необходим кислород. Преобразователи исправно действовали в течение нескольких десятилетий, но сейчас обветшали и стали ненадежными. Поддержание их в рабочем состоянии являлось главной статьей расходов централизованной экономики планеты. Общины, подобные Солнхофену, существовали за счет обслуживания и ремонта терраформирующих баз, но это был тяжелый и напряженный труд, для которого требовались — вернее, вызывались официальными запросами — рабочие определенного толка.
Инквизитор помнила об этом, когда вошла в так называемую «гостиницу». Обычно в такое время суток в подобных заведениях тихо, как в могиле. Но дверь отворилась — и Вуалюмье показалось, что она попала на вечеринку, когда веселье достигло апогея и понемногу идет на спад. Гремела музыка, раздавались крики и смех — грубый мужской смех, который напомнил ей о бараках Окраины Неба. Несколько выпивох уже сошли с дистанции и сидели, нависая над своими кружками, точно ученики, которые пытаются помешать соседу списать контрольную. Воздух спекся от химикалий и резал глаза. Вуалюмье стиснула зубы, наморщила нос и вполголоса выругалась. Ну и местечко! И угораздило же Четвертую устроиться в этой дыре! Инквизитор вспомнила, как впервые встретила ее. Это произошло в баре на одной из каруселей, что на орбите Йеллоустоуна. Более поганой забегаловки Вуалюмье в жизни не видела. Четвертая обладала множеством талантов, но выбор приличных мест для встречи не входил в их число.
К счастью, когда Инквизитор вошла, никто не обратил на нее внимания. Она обогнула пару тел, пребывающих в полукоматозном состоянии, и приблизилась к так называемому бару — пролому в стене, облицованному по краям кирпичом. Мрачного вида женщина, восседавшая за стойкой, раздавала стаканы со спиртным, точно тюремную пайку, швыряла на прилавок сдачу и опустошала бутылки — и все это с таким видом, будто опаздывала к отлету.
— Кофе, пожалуйста, — сказала Вуалюмье.
— Нет кофе.
— Тогда какой-нибудь сраный эквивалент кофе.
— Что за выражения?
— Я выражаюсь как хочу, особенно когда не могу получить кофе, — Вуалюмье наклонилась над пластиковой стойкой. — Вы можете сварить одну чашку кофе, правда? Полагаю, вас пока не просят подать сюда черную дыру на блюдечке.
— Вы что, из правительства?
— Нет, просто хочу кофе. И еще я не в духе — слегка не в духе. Как вы понимаете, сейчас утро, а по утрам я всегда не в духе.
Чья-то рука опустилась на плечо Инквизитора. Вуалюмье резко обернулась, пальцы сами сомкнулись на рукоятке бозонного пистолета.
— Опять нарываешься, Ана? — спросила женщина у нее из-за спины.
Инквизитор заморгала. Она представляла себе этот момент много раз с тех пор, как покинула Кювье, но это было слишком неожиданно — прямо как в какой-то мелодраме. Тем временем Триумвир Илиа Вольева, она же Оперативный Четвертый, кивнула женщине за стойкой:
— Это моя подруга. Она хочет кофе. Я полагаю, ты сваришь ей чашку.
Барменша покосилась на нее, что-то буркнула и скрылась из виду. Через некоторое время она вернулась с кружкой, содержимое которой выглядело так, будто его только что откачали из оси главного подшипника наземного грузовика.
— Держи, Ана, — проговорила Вольева. — Примерно то, что мы хотели.
Инквизитор взяла кружку, ее рука чуть заметно дрожала.
— Не стоит так меня называть, — прошептала она.
Вольева уже вела ее к столику.
— Как?
— Ана.
— Но это же твое имя.
— Нет, больше не… Не здесь. Не сейчас.
Столик, который выбрала Триумвир, размещался в углу и был наполовину заставлен пивными кружками. Вольева смахнула на пол остатки пиршества, и уселась, опираясь локтями на угол стола и сплетя пальцы под подбородком.
— Думаю, можно не беспокоиться, что тебя кто-то узнает. Даже на меня никто второй раз не смотрит. А я на этой планете самая желанная добыча для тех, кто ищет преступников — ну, Овод не в счет.
Инквизитор, которая когда-то называла себя Аной Хоури, наконец отважилась на эксперимент и попробовала похожее на патоку варево, которую здесь почему-то называли «кофе».
— Тебе повезло, Илиа. Поэтому ты и сбила со следа кое-кого из спецагентов… — она прервалась и огляделась по сторонам, по-прежнему чувствуя себя участницей какого-то дурацкого спектакля. — Можно звать тебя «Илиа»?
— Именно так я себя и называю. А «Вольеву» лучше оставить до лучших времен. Не стоит искушать судьбу.
— Конечно. Полагаю, мне следовало сказать… — она не удержалась и снова огляделась. — Рада тебя видеть, Илиа. Если я скажу что-то другое, получится вранье.
— Я по тебе тоже соскучилась. Подумать только, однажды мы чуть друг друга не убили. Но все обиды, само собой, забыты.
— Я начала волноваться, ты слишком долго не выходила на связь.
— У меня были серьезные причины, чтобы лечь на дно. Веришь?
— Конечно. Как же иначе.
В течение некоторого времени обе молчали. Хоури снова осмелилась посмотреть на себя со стороны и обнаружила, что вспоминает, как начиналась авантюрная игра, в которую они до сих пор играли. Они придумывали все сами, удивляя друг друга стойкостью нервов и способностью обманывать окружающих. Вместе подруги составляли очень сильную пару. Но однажды им стало ясно, что для максимальной эффективности лучше работать поодиночке.
Хоури нарушила молчание, когда почувствовала, что больше не в состоянии ждать.
— Что стряслось, Илиа? Хорошие новости? Или плохие?
— Зная мой стиль, что ты сама скажешь?
— Предлагаешь погадать на кофейной гуще. Скверные новости? Точнее, очень скверные…
— Угадала с первой попытки.
— Это… Подавляющие, да?
— Извини. Я чертовски предсказуема, а ты снова попала в точку.
— Они здесь?
— Думаю, да, — Вольева немного понизила голос. — В любом случае, что-то случилось. Я сама видела.
— Расскажи.
Илиа заговорила еще тише, хотя такое казалось невозможным. Хоури приходилось напрягать слух, чтобы разбирать слова.
— Машины, Ана, огромные и черные. Они вошли в систему. Я не видела этих тварей, пока они не оказались здесь. Просто появились, и все…
Когда-то Хоури довелось прикоснуться к сознанию этих машин и ощутить яростный хищный холод, который исходил от их древних воспоминаний. Это было сознание своры, старой как мир, терпеливо поджидающей в темноте. Оно напоминало лабиринт — скудный разум, почти на грани инстинкта, не отягощенный чувствами и эмоциями. Их вой пронизывал молчание просторов Галактики. Перекликаясь, они собирались в бесчисленный рой, стоило кровавому запаху жизни потревожить их ледяной сон.
— О господи.
— Мы не можем сказать, что не ожидали их, Ана. С тех пор как Силвесту приспичило покопаться в вещах, в которых он ничего не смыслил, это стало вопросом только «где» и «когда».
Хоури пристально посмотрела на подругу. Интересно, с чего ей почудилось, что в помещении похолодало градусов на десять-пятнадцать. Напуганная, исполненная ненависти, Триумвир вдруг показалась ей тщедушной и чуть неряшливой, как бездомная нищенка. Коротко стриженная седеющая шевелюра обрамляла округлое, с жесткими глазами, лицо, которое выдавало примесь монгольской крови. Не слишком внушительно для вестника судьбы.
— Я боюсь, Илиа.
— Понимаю, у тебя все основания бояться. Но попробуй не показывать этого, хорошо? Мы не хотим перепугать местных жителей — пока.
— Что мы можем предпринять?
— Против Подавляющих? — Вольева, прищурясь, посмотрела через очки и чуть нахмурилась, словно впервые серьезно задумалась о предмете их разговора. — Не знаю. Амарантяне в этом не слишком преуспели.
— Мы не бескрылые птицы.
— Нет, мы люди — бич Галактики… или нечто подобное. Не знаю, Ана, действительно не знаю. Если бы только я и ты… Можно уговорить корабль, то есть Капитана, выбраться из своей раковины. Тогда мы могли бы, по крайней мере, бежать отсюда. Даже попробовать воспользоваться орудиями, если это что-то изменит.
Хоури вздрогнула.
— Но если все получится, если мы сможем бежать, это все равно не поможет Ресургему, верно?
— Нет. И… Не знаю как ты, Ана, но я принимаю вещи такими, как они есть.
— Сколько у нас времени?
— Знаешь, забавно. Подавляющие могли уже сто раз уничтожить Ресургем, если бы захотели — если даже для наших технологий это не проблема. Я очень сомневаюсь, что это проблема для них.
— Возможно, они пришли не для того, чтобы убить нас, в конце концов.
Вольева сделала аккуратный глоток.
— Может быть… просто может быть.
В сердце кипящего скопления черных машин процессоры, которые никогда не ощущали себя чем-то обособленным, определили, что интеллект надзирателя необходимо разогнать до уровня самоосознания.
Принять такое решение было нелегко. Обычно зачистка происходила до пробуждения той самой вещи, которую машины были обязаны подавлять. Но на этот раз планетная система оказалась проблематичной. Записи показывали, что зачистки проводились здесь и ранее, четыре с половиной тысячи чистых Галактических оборотов назад. Тот факт, что машинам пришлось вернуться, указывал на явную необходимость использования дополнительных средств.
Роль надзирателя состояла в том, чтобы работать с именно такими случаями. Вторую зачистку нельзя было проводить теми же мерами, что и первую. Прискорбно, но опыт показывал, что лучший способ уничтожить разум — это использовать толику разума. Когда зачистка заканчивалась, он мгновенно возвращался в исходное состояние, и его дочерние споры очищались — этот процесс мог потребовать еще двух тысяч Галактических оборотов, то есть полумиллиона лет. Надзиратель затихал, его самосознание сворачивалось, пока в нем снова не появлялось необходимости.
Чего могло никогда не произойти.
Надзиратель никогда не спрашивал о работе. Он только знал, что несомненно действует на благо сознательной жизни. И, по большому счету, его совершенно не интересовало, что кризис, который он предотвращал — кризис, который в будущем мог перерасти в неуправляемую катастрофу космического масштаба, если позволить разумной жизни распространяться — будет продолжаться полных тринадцать полных Оборотов — три миллиарда лет.
Это не важно.
Время ничего не значило для Подавляющих.
Глава 7
(Кто ее пригласил?)
— Я, — спокойно ответил Ремонтуа. Он говорил вслух для Фелки. — Мы решили поговорить о Клавейне… Так что это показалось мне правильным шагом.
— Это он, — подтвердила Фелка. У нее на ладони что-то шевелилось, и Ремонтуа увидел, что она принесла в тайную палату мышонка. — Что-то не так, Скейд?
Та презрительно фыркнула.
(Нам незачем говорить вслух. Это пустая трата времени. Она может слышать мысли так же, как любой из нас.)
— Вы свихнетесь, если услышите мои мысли, — Фелка улыбнулась; улыбка получилась жутковатой, и Ремонтуа подумал, что она не так далека от истины. — Так что не будем рисковать понапрасну, — она посмотрела на мышь, которая кружилась на ее ладони, гоняясь за собственным хвостом.
(Ты не имеешь права здесь находиться.)
— Но я здесь, Скейд. Если бы меня не определили как члена Закрытого Совета, то мне просто не удалось бы сюда войти. И если бы я не была членом Закрытого Совета, я бы вряд ли могла говорить о Введении, правда?
Конджойнер, который первый произнес это слово, тоже заговорил вслух. Голос у него был высокий и дрожал.
— Значит, мои догадки верны, Скейд?
(Не обращай внимания на Фелку. Она ничего не знает об этой программе.)
— Значит, я могу говорить что хочу. Потому что мои слова все равно ничего не значат. Введение было экспериментом, Ремонтуа, попыткой соединить принципы объединения сознаний и квантовой суперпозиции. Это происходило на Марсе — если хочешь, можешь проверить. Но Галиана зашла слишком далеко — дальше, чем ожидала. Знаешь, почему она прекратила опыты? Она испугалась сил, которые вызвала. Так что на этом все должно было закончиться, — Фелка прямо и с насмешкой посмотрела на Скейд, . — Но не закончилось, правда? Эксперименты начались снова, примерно сто лет назад. Именно послание Введения, и ничто иное, заставило нас прекратить постройку кораблей.
— Послание? — ошеломленно переспросил Ремонтуа.
— Послание из будущего, — произнесла Фелка — так, словно это было очевидно с самого начала.
— Ты шутишь.
— Я совершенно серьезно, Ремонтуа. Кому как не мне знать — я принимала участие в одном из экспериментов.
Мысль Скейд прорезала пространство.
(Мы здесь для того, чтобы поговорить о Клавейне, а не слушать этот бред!)
Фелка продолжала как ни в чем не бывало. Она единственная, кого Скейд не сможет запугать, подумал Ремонтуа. Не считая его самого. Потому что она помнит по-настоящему страшные вещи — какие Скейд и не снились.
— Но мы не можем обсуждать одно отдельно от другого, Скейд. Эксперименты были продолжены, правильно? И они имеют отношение к тому, что сейчас происходит. Внутренний Кабинет кое-что узнал, но даже они не знают всего, а остальные и подавно.
Скейд снова стиснула зубы.
(Внутренний Кабинет установил, что надвигается кризис.)
— Какой кризис? — спросила Фелка.
(Очень серьезный.)
Фелка глубокомысленно кивнула и отбросила с глаз спутанную прядь черных волос.
— А какова роль Клавейна? Чем он может быть полезен?
Отчаяние Скейд ощущалось почти физически. Ее мысли появлялись обрывками, словно она ждала, что какой-нибудь молчаливый слушатель воспользуется паузой между заявлениями и поддержит ее.
(Нам нужна помощь Клавейна. Кризис может быть… смягчен… если Клавейн вмешается.)
— Что значит «вмешается»? — упорствовала Фелка.
На лбу у Скейд запульсировала тонкая жилка, и по гребню пробежали раздражающе яркие переливы, радужные, точно крылышки стрекозы.
(Очень давно мы потеряли нечто ценное, а теперь точно узнали, где это находится. Мы хотим, чтобы Клавейн помог нам вернуть это.)
— И «это», — договорила Фелка, — само собой, не имеет ничего общего с орудиями, правильно?
Инквизитор попрощалась с водителем. За время пути она спала пять или шесть часов, предоставив ему все шансы обчистить ей карманы и выкинуть посреди дороги. Но все осталось в целости и сохранности, включая пистолет. Шофер даже оставил ей газету со статьей про Овода.
Солнхофен выглядел именно так, как представляла себе Инквизитор: мелкий запущенный поселок. Ей хватило нескольких минут, чтобы обойти весь центр и обнаружить, что она уже несколько раз прошла через сердце поселения — бетонированную площадку в окружении двух неряшливых гостиниц, пары сросшихся административных зданий неопределенного цвета и россыпи разношерстных забегаловок. Чуть дальше громоздились гигантские ремонтные ангары, которые кормили Солнхофен. В северных районах планеты располагались многочисленные терраформирующие машины, которые делали атмосферу Ресургема полностью пригодной для человека и прочих форм жизни, которым для дыхания необходим кислород. Преобразователи исправно действовали в течение нескольких десятилетий, но сейчас обветшали и стали ненадежными. Поддержание их в рабочем состоянии являлось главной статьей расходов централизованной экономики планеты. Общины, подобные Солнхофену, существовали за счет обслуживания и ремонта терраформирующих баз, но это был тяжелый и напряженный труд, для которого требовались — вернее, вызывались официальными запросами — рабочие определенного толка.
Инквизитор помнила об этом, когда вошла в так называемую «гостиницу». Обычно в такое время суток в подобных заведениях тихо, как в могиле. Но дверь отворилась — и Вуалюмье показалось, что она попала на вечеринку, когда веселье достигло апогея и понемногу идет на спад. Гремела музыка, раздавались крики и смех — грубый мужской смех, который напомнил ей о бараках Окраины Неба. Несколько выпивох уже сошли с дистанции и сидели, нависая над своими кружками, точно ученики, которые пытаются помешать соседу списать контрольную. Воздух спекся от химикалий и резал глаза. Вуалюмье стиснула зубы, наморщила нос и вполголоса выругалась. Ну и местечко! И угораздило же Четвертую устроиться в этой дыре! Инквизитор вспомнила, как впервые встретила ее. Это произошло в баре на одной из каруселей, что на орбите Йеллоустоуна. Более поганой забегаловки Вуалюмье в жизни не видела. Четвертая обладала множеством талантов, но выбор приличных мест для встречи не входил в их число.
К счастью, когда Инквизитор вошла, никто не обратил на нее внимания. Она обогнула пару тел, пребывающих в полукоматозном состоянии, и приблизилась к так называемому бару — пролому в стене, облицованному по краям кирпичом. Мрачного вида женщина, восседавшая за стойкой, раздавала стаканы со спиртным, точно тюремную пайку, швыряла на прилавок сдачу и опустошала бутылки — и все это с таким видом, будто опаздывала к отлету.
— Кофе, пожалуйста, — сказала Вуалюмье.
— Нет кофе.
— Тогда какой-нибудь сраный эквивалент кофе.
— Что за выражения?
— Я выражаюсь как хочу, особенно когда не могу получить кофе, — Вуалюмье наклонилась над пластиковой стойкой. — Вы можете сварить одну чашку кофе, правда? Полагаю, вас пока не просят подать сюда черную дыру на блюдечке.
— Вы что, из правительства?
— Нет, просто хочу кофе. И еще я не в духе — слегка не в духе. Как вы понимаете, сейчас утро, а по утрам я всегда не в духе.
Чья-то рука опустилась на плечо Инквизитора. Вуалюмье резко обернулась, пальцы сами сомкнулись на рукоятке бозонного пистолета.
— Опять нарываешься, Ана? — спросила женщина у нее из-за спины.
Инквизитор заморгала. Она представляла себе этот момент много раз с тех пор, как покинула Кювье, но это было слишком неожиданно — прямо как в какой-то мелодраме. Тем временем Триумвир Илиа Вольева, она же Оперативный Четвертый, кивнула женщине за стойкой:
— Это моя подруга. Она хочет кофе. Я полагаю, ты сваришь ей чашку.
Барменша покосилась на нее, что-то буркнула и скрылась из виду. Через некоторое время она вернулась с кружкой, содержимое которой выглядело так, будто его только что откачали из оси главного подшипника наземного грузовика.
— Держи, Ана, — проговорила Вольева. — Примерно то, что мы хотели.
Инквизитор взяла кружку, ее рука чуть заметно дрожала.
— Не стоит так меня называть, — прошептала она.
Вольева уже вела ее к столику.
— Как?
— Ана.
— Но это же твое имя.
— Нет, больше не… Не здесь. Не сейчас.
Столик, который выбрала Триумвир, размещался в углу и был наполовину заставлен пивными кружками. Вольева смахнула на пол остатки пиршества, и уселась, опираясь локтями на угол стола и сплетя пальцы под подбородком.
— Думаю, можно не беспокоиться, что тебя кто-то узнает. Даже на меня никто второй раз не смотрит. А я на этой планете самая желанная добыча для тех, кто ищет преступников — ну, Овод не в счет.
Инквизитор, которая когда-то называла себя Аной Хоури, наконец отважилась на эксперимент и попробовала похожее на патоку варево, которую здесь почему-то называли «кофе».
— Тебе повезло, Илиа. Поэтому ты и сбила со следа кое-кого из спецагентов… — она прервалась и огляделась по сторонам, по-прежнему чувствуя себя участницей какого-то дурацкого спектакля. — Можно звать тебя «Илиа»?
— Именно так я себя и называю. А «Вольеву» лучше оставить до лучших времен. Не стоит искушать судьбу.
— Конечно. Полагаю, мне следовало сказать… — она не удержалась и снова огляделась. — Рада тебя видеть, Илиа. Если я скажу что-то другое, получится вранье.
— Я по тебе тоже соскучилась. Подумать только, однажды мы чуть друг друга не убили. Но все обиды, само собой, забыты.
— Я начала волноваться, ты слишком долго не выходила на связь.
— У меня были серьезные причины, чтобы лечь на дно. Веришь?
— Конечно. Как же иначе.
В течение некоторого времени обе молчали. Хоури снова осмелилась посмотреть на себя со стороны и обнаружила, что вспоминает, как начиналась авантюрная игра, в которую они до сих пор играли. Они придумывали все сами, удивляя друг друга стойкостью нервов и способностью обманывать окружающих. Вместе подруги составляли очень сильную пару. Но однажды им стало ясно, что для максимальной эффективности лучше работать поодиночке.
Хоури нарушила молчание, когда почувствовала, что больше не в состоянии ждать.
— Что стряслось, Илиа? Хорошие новости? Или плохие?
— Зная мой стиль, что ты сама скажешь?
— Предлагаешь погадать на кофейной гуще. Скверные новости? Точнее, очень скверные…
— Угадала с первой попытки.
— Это… Подавляющие, да?
— Извини. Я чертовски предсказуема, а ты снова попала в точку.
— Они здесь?
— Думаю, да, — Вольева немного понизила голос. — В любом случае, что-то случилось. Я сама видела.
— Расскажи.
Илиа заговорила еще тише, хотя такое казалось невозможным. Хоури приходилось напрягать слух, чтобы разбирать слова.
— Машины, Ана, огромные и черные. Они вошли в систему. Я не видела этих тварей, пока они не оказались здесь. Просто появились, и все…
Когда-то Хоури довелось прикоснуться к сознанию этих машин и ощутить яростный хищный холод, который исходил от их древних воспоминаний. Это было сознание своры, старой как мир, терпеливо поджидающей в темноте. Оно напоминало лабиринт — скудный разум, почти на грани инстинкта, не отягощенный чувствами и эмоциями. Их вой пронизывал молчание просторов Галактики. Перекликаясь, они собирались в бесчисленный рой, стоило кровавому запаху жизни потревожить их ледяной сон.
— О господи.
— Мы не можем сказать, что не ожидали их, Ана. С тех пор как Силвесту приспичило покопаться в вещах, в которых он ничего не смыслил, это стало вопросом только «где» и «когда».
Хоури пристально посмотрела на подругу. Интересно, с чего ей почудилось, что в помещении похолодало градусов на десять-пятнадцать. Напуганная, исполненная ненависти, Триумвир вдруг показалась ей тщедушной и чуть неряшливой, как бездомная нищенка. Коротко стриженная седеющая шевелюра обрамляла округлое, с жесткими глазами, лицо, которое выдавало примесь монгольской крови. Не слишком внушительно для вестника судьбы.
— Я боюсь, Илиа.
— Понимаю, у тебя все основания бояться. Но попробуй не показывать этого, хорошо? Мы не хотим перепугать местных жителей — пока.
— Что мы можем предпринять?
— Против Подавляющих? — Вольева, прищурясь, посмотрела через очки и чуть нахмурилась, словно впервые серьезно задумалась о предмете их разговора. — Не знаю. Амарантяне в этом не слишком преуспели.
— Мы не бескрылые птицы.
— Нет, мы люди — бич Галактики… или нечто подобное. Не знаю, Ана, действительно не знаю. Если бы только я и ты… Можно уговорить корабль, то есть Капитана, выбраться из своей раковины. Тогда мы могли бы, по крайней мере, бежать отсюда. Даже попробовать воспользоваться орудиями, если это что-то изменит.
Хоури вздрогнула.
— Но если все получится, если мы сможем бежать, это все равно не поможет Ресургему, верно?
— Нет. И… Не знаю как ты, Ана, но я принимаю вещи такими, как они есть.
— Сколько у нас времени?
— Знаешь, забавно. Подавляющие могли уже сто раз уничтожить Ресургем, если бы захотели — если даже для наших технологий это не проблема. Я очень сомневаюсь, что это проблема для них.
— Возможно, они пришли не для того, чтобы убить нас, в конце концов.
Вольева сделала аккуратный глоток.
— Может быть… просто может быть.
В сердце кипящего скопления черных машин процессоры, которые никогда не ощущали себя чем-то обособленным, определили, что интеллект надзирателя необходимо разогнать до уровня самоосознания.
Принять такое решение было нелегко. Обычно зачистка происходила до пробуждения той самой вещи, которую машины были обязаны подавлять. Но на этот раз планетная система оказалась проблематичной. Записи показывали, что зачистки проводились здесь и ранее, четыре с половиной тысячи чистых Галактических оборотов назад. Тот факт, что машинам пришлось вернуться, указывал на явную необходимость использования дополнительных средств.
Роль надзирателя состояла в том, чтобы работать с именно такими случаями. Вторую зачистку нельзя было проводить теми же мерами, что и первую. Прискорбно, но опыт показывал, что лучший способ уничтожить разум — это использовать толику разума. Когда зачистка заканчивалась, он мгновенно возвращался в исходное состояние, и его дочерние споры очищались — этот процесс мог потребовать еще двух тысяч Галактических оборотов, то есть полумиллиона лет. Надзиратель затихал, его самосознание сворачивалось, пока в нем снова не появлялось необходимости.
Чего могло никогда не произойти.
Надзиратель никогда не спрашивал о работе. Он только знал, что несомненно действует на благо сознательной жизни. И, по большому счету, его совершенно не интересовало, что кризис, который он предотвращал — кризис, который в будущем мог перерасти в неуправляемую катастрофу космического масштаба, если позволить разумной жизни распространяться — будет продолжаться полных тринадцать полных Оборотов — три миллиарда лет.
Это не важно.
Время ничего не значило для Подавляющих.
Глава 7
(Скейд? Боюсь, у нас опять проблемы.)
«Что случилось?»
(Вход в «состояние два».)
«Сколько оно длилось?»
(Несколько миллисекунд. Однако этого оказалось достаточно.)
Скейд и старший механик по двигателям скрючились в тесном отсеке с черными стенами, почти на самой корме «Ночной Тени», которая стояла в ангаре Материнского Гнезда. Чтобы втиснуться в отсек, им пришлось согнуться в три погибели и прижать колени к груди. Не самая удобная поза, но в один из визитов Скейд с удивлением обнаружила в ней некий комфорт, и первое впечатление сменилось спокойствием, достойным дзен-буддиста. Она поняла, что может целыми днями находиться в этом немилосердно тесном закутке — что и происходило в настоящий момент. За стенами размещались сложные и перепутанные элементы аппаратуры — множество узких щелей и отверстий позволяло их разглядеть. Только здесь можно было производить прямой контроль и точную настройку устройств — здесь, где находились самые примитивные органы связи с нормальной сетью, которая управляла кораблем.
«Тело еще там?»
(Да.)
«Я бы хотела на него взглянуть».
(То, что осталось, выглядит весьма плачевно.)
Тем не менее, спутник Скейд отсоединил свой порт и начал боком, точно краб, выбираться из отсека. Скейд последовала за ним. Они ползли из рукава в рукав, время от времени двигаясь очень осторожно, чтобы не зацепиться за выступающие детали. И вся эта сложнейшая машинерия, которая окружала их со всех сторон, оказывала слабое, но несомненное воздействие на само пространство-время, сквозь который двигалась.
Никто, включая Скейд, не имел даже примерного представления о том, как работают эти машины. Кое-кто высказывал догадки, иногда прекрасно обоснованные и правдоподобные, но, по правде говоря, ни одна концепция не могла заполнить зияющую пропасть незнания. Многое из того, что Скейд знала о машинах, было почерпнуто из документов, где описывались конкретные случаи и эффекты, но выказывалось очень слабое понимание физики процессов, которые определяли поведение механизмов. Скейд знала, что машины в процессе функционирования имели склонность проходить несколько строго определенных состояний, каждое из которых сопровождалось небольшими изменениями параметров локальной метрики. Но эти фазы жестко не разграничивались. Кроме того, было известно, что для каждого устройства существовал свой набор параметров, и они различались очень сильно. Отсюда вытекала проблема несовпадения геометрии поля и мучительная сложность возвращения системы в стабильное состояние…
«Ты сказал, „состояние два“? Тогда в каком режиме они действовали до эксперимента?»
(«Состояние один», согласно инструкции. Мы убрали одно из нелинейных полей.)
«Что случилось? Паралич сердца, как в прошлый раз?»
(Нет. Не думаю, что главной причиной смерти был паралич сердца. Как я уже говорил, там мало что осталось.)
Скейд и техник ползли вперед, извиваясь в узких извилистых червоточинах между узлами установки. Сейчас поле находилось в «состоянии ноль», и никаких психологических эффектов не возникало. Но Скейд так и не могла избавиться от чувства, что в окружающем пространстве что-то не так. Какой-то внутренний голос недовольно ворчал, что в любую минуту мир может снова выйти из состояния равновесия. Она знала, что это иллюзия: ей уже пришлось воспользоваться высокочувствительными вакуум-квантовыми зондами, чтобы обнаружить влияние устройств. Но ощущение осталось.
(Вот мы и на месте.)
Скейд огляделась. Они выбрались в некую полость — одну из самых просторных в недрах устройства. Черные фестончатые стены камеры, такой просторной, что в ней можно было стоять, усеивало множество слотов и вводных портов.
«Здесь все и произошло?»
(Да. В этом месте показания поля оказались самыми высокими.)
«Я не вижу тела».
(Приглядись повнимательнее.)
Проследив направление его взгляда, устремленного на небольшой участок стены, Скейд приблизилась, протянула руку, обтянутую перчаткой и коснулась покрытия кончиком пальца. То, что выглядело таким же блестящим и черным, как и вся поверхность камеры, напоминало мякоть плода и окрасило перчатку в алый цвет. Стена была облеплена слоем какого-то вещества примерно в четверть дюйма толщиной.
«Пожалуйста, скажи мне, что это не то, о чем я подумала».
(Боюсь, как раз именно оно.)
Скейд ощупала алую субстанцию. Вещество было достаточную вязким, чтобы образовать единую клейкую массу даже в невесомости. Время от времени рука натыкалась на какие-то твердые вкрапления — то ли куски костей, то ли обломки механизмов, но ни одно из них не превышало размером пиктограмму.
«Расскажи мне, как это случилось».
(Он находился рядом с фокусом поля. «Состояние два» сохранялось не больше мгновения, но этого оказалось достаточно. Любое движение могло стать роковым — даже непроизвольное вздрагивание. Может, он был уже мертв, когда его размазало по стене.)
«Как быстро он двигался»?
(Несколько километров в секунду, можно не сомневаться).
«Надеюсь, ему было не больно. Ты почувствовал, как его ударило»?
(Через корабль. Как будто взорвалась маленькая бомба.)
Скейд приказала перчаткам очиститься, и пятно перетекло обратно на стену. Клавейн мог смотреть на подобные сцены совершенно спокойно. За время своей солдатской службы он достаточно насмотрелся на всякие ужасы, чтобы обзавестись мощной психологической броней. Как бы ей хотелось позаимствовать у него эту способность — хотя бы отчасти! Скейд довелось участвовать в боях лишь опосредованно — за исключением пары случаев.
(Скейд?)
Гребень, похоже, выдал ее чувства.
«Не волнуйся за меня. Просто выясни, что произошло, и убедись в том, что такое больше не повторится».
(А программа тестирования?)
«Разумеется, программу надо продолжать. А пока наведи здесь чистоту».
Фелка проплыла в другую камеру своего обиталища. Вместо инструментов к ее поясу было привязано множество маленьких металлических клеток. Нежно позванивая, они двигались вместе с ней, точно спутники, окружившие планету. В каждой клетке находился выводок белых мышей, которые копошились и фыркали, как ни в чем не бывало. Фелка тоже не обращала на них внимания. Она не держала их в клетках подолгу. Мыши хорошо питались, а вскоре им предстояло обрести что-то вроде свободы.
Фелка нырнула в сумрак. Темноту нарушало лишь слабое сияние, которое проникало из соседней комнаты через извилистый цилиндрический переход с полированными деревянными стенами цвета жженой карамели. Нащупав на стене ультрафиолетовую лампу, Фелка включила ее.
Одна из стен комнаты — Фелка никогда не задавалась вопросом, где находится пол, а где потолок — была закрыта бутылочно-зеленым стеклом. За ним находилось нечто, на первый взгляд напоминающее миниатюрный водопровод — хитросплетение извилистых труб, стоков, сальников, клапанов и насосов. Диагонали и пролеты соединяли их в лабиринт, связывая между собой сферы, назначение которых было трудно понять. Трубы и каналы имели только три деревянных стенки, четвертую образовывало стекло, таким образом, все, что двигалось или протекало внутри, можно было видеть снаружи.
Фелка уже поместила в систему около дюжины мышей. Зверьки попадали внутрь через маленькую дверцу, расположенную с краю стекла, которая открывалась только в одну сторону. Они быстро добирались до ближайшей развилки и выбирали каждый свое направление, и теперь рассеялись по всему лабиринту. Казалось, невесомость не вызывала у мышек ни малейшего беспокойства. Их коготки достаточно крепко цеплялись за деревянную поверхность трубок, чтобы зверьки могли свободно бегать в любом направлении. Наиболее сообразительные научились даже скользить по трубам, сводя к минимуму трение о их поверхность. Но редко какой мыши удавалось освоить такой трюк, не проведя в лабиринте несколько часов.
Подтянув одну из клеток, Фелка открыла ее. Три белых мыши, заключенные внутри, скользнули в лабиринт и тут же разбежались. Похоже, они действительно обрадовались освобождению.
Фелка ждала. Рано или поздно одна из мышей пробежит через лючок или клапан, соединенный с высокочувствительной системой подпружиненных деревянных рычагов. Как только мышь заденет заслонку, рычаги придут в движение, передавая толчок по всему лабиринту, закрывая или открывая дверцы в паре метров от того места, где они были изначально. Другая мышь, пробираясь через отдаленную часть лабиринта, неожиданно обнаружит, что проход, который был на этом месте, куда-то исчез. Ей придется принять решение, в чем раньше не было необходимости. Она ощутит беспокойство, которое еще никогда не возникало в ее маленьком мозгу. Возможно, что выбор, который она сделает, в действие еще одну хитрую систему рычагов, что тоже отразится на каком-то секторе лабиринта. Паря в центре камеры, Фелка наблюдала, как это происходит. Деревянный лабиринт непрерывно и непредсказуемо изменялся, причем эти изменения производили сами мыши. Зрелище было весьма увлекательным.
Правда, Фелке оно уже начинало надоедать. Лабиринт был только первым шагом. Она смотрела на лабиринт из полумрака, который нарушал лишь свет ультрафиолетовой лампы. У мышей присутствовал ген, который заставлял их шерстку светиться в ультрафиолете. Сквозь стекло было хорошо видно, как по лабиринту ползают ярко-пурпурные комочки. Фелка сосредоточенно наблюдала за ними, но ее интерес заметно ослабевал.
Лабиринт был ее изобретением от начала и до конца. Она сама проектировала и разрабатывала деревянные приспособления. Светящиеся мыши тоже были ее работой, хотя по сравнению со всеми уловками и приманками, без которых ловушки и рычаги не могли работать должным образом, это могло показаться детской забавой. Какое-то время ей даже казалось, что результат стоит усилий.
Сложности — вот то немногое, что всегда интересовало Фелку. Первым из миров, который они с Клавейном и Галианой покинули Марс на самом первом из своих субсветовиков, была Диадема. Там им довелось исследовать огромные кристаллические организмы, которым требовались целые годы на то, чтобы выразить единственное подобие мысли. Роль нервных импульсов выполняли неразумные черные черви, ползающие по подвижным аксонам [17] сети ледяных нервных каналов, которые пронизывали глетчер, не имеющий возраста.
«Что случилось?»
(Вход в «состояние два».)
«Сколько оно длилось?»
(Несколько миллисекунд. Однако этого оказалось достаточно.)
Скейд и старший механик по двигателям скрючились в тесном отсеке с черными стенами, почти на самой корме «Ночной Тени», которая стояла в ангаре Материнского Гнезда. Чтобы втиснуться в отсек, им пришлось согнуться в три погибели и прижать колени к груди. Не самая удобная поза, но в один из визитов Скейд с удивлением обнаружила в ней некий комфорт, и первое впечатление сменилось спокойствием, достойным дзен-буддиста. Она поняла, что может целыми днями находиться в этом немилосердно тесном закутке — что и происходило в настоящий момент. За стенами размещались сложные и перепутанные элементы аппаратуры — множество узких щелей и отверстий позволяло их разглядеть. Только здесь можно было производить прямой контроль и точную настройку устройств — здесь, где находились самые примитивные органы связи с нормальной сетью, которая управляла кораблем.
«Тело еще там?»
(Да.)
«Я бы хотела на него взглянуть».
(То, что осталось, выглядит весьма плачевно.)
Тем не менее, спутник Скейд отсоединил свой порт и начал боком, точно краб, выбираться из отсека. Скейд последовала за ним. Они ползли из рукава в рукав, время от времени двигаясь очень осторожно, чтобы не зацепиться за выступающие детали. И вся эта сложнейшая машинерия, которая окружала их со всех сторон, оказывала слабое, но несомненное воздействие на само пространство-время, сквозь который двигалась.
Никто, включая Скейд, не имел даже примерного представления о том, как работают эти машины. Кое-кто высказывал догадки, иногда прекрасно обоснованные и правдоподобные, но, по правде говоря, ни одна концепция не могла заполнить зияющую пропасть незнания. Многое из того, что Скейд знала о машинах, было почерпнуто из документов, где описывались конкретные случаи и эффекты, но выказывалось очень слабое понимание физики процессов, которые определяли поведение механизмов. Скейд знала, что машины в процессе функционирования имели склонность проходить несколько строго определенных состояний, каждое из которых сопровождалось небольшими изменениями параметров локальной метрики. Но эти фазы жестко не разграничивались. Кроме того, было известно, что для каждого устройства существовал свой набор параметров, и они различались очень сильно. Отсюда вытекала проблема несовпадения геометрии поля и мучительная сложность возвращения системы в стабильное состояние…
«Ты сказал, „состояние два“? Тогда в каком режиме они действовали до эксперимента?»
(«Состояние один», согласно инструкции. Мы убрали одно из нелинейных полей.)
«Что случилось? Паралич сердца, как в прошлый раз?»
(Нет. Не думаю, что главной причиной смерти был паралич сердца. Как я уже говорил, там мало что осталось.)
Скейд и техник ползли вперед, извиваясь в узких извилистых червоточинах между узлами установки. Сейчас поле находилось в «состоянии ноль», и никаких психологических эффектов не возникало. Но Скейд так и не могла избавиться от чувства, что в окружающем пространстве что-то не так. Какой-то внутренний голос недовольно ворчал, что в любую минуту мир может снова выйти из состояния равновесия. Она знала, что это иллюзия: ей уже пришлось воспользоваться высокочувствительными вакуум-квантовыми зондами, чтобы обнаружить влияние устройств. Но ощущение осталось.
(Вот мы и на месте.)
Скейд огляделась. Они выбрались в некую полость — одну из самых просторных в недрах устройства. Черные фестончатые стены камеры, такой просторной, что в ней можно было стоять, усеивало множество слотов и вводных портов.
«Здесь все и произошло?»
(Да. В этом месте показания поля оказались самыми высокими.)
«Я не вижу тела».
(Приглядись повнимательнее.)
Проследив направление его взгляда, устремленного на небольшой участок стены, Скейд приблизилась, протянула руку, обтянутую перчаткой и коснулась покрытия кончиком пальца. То, что выглядело таким же блестящим и черным, как и вся поверхность камеры, напоминало мякоть плода и окрасило перчатку в алый цвет. Стена была облеплена слоем какого-то вещества примерно в четверть дюйма толщиной.
«Пожалуйста, скажи мне, что это не то, о чем я подумала».
(Боюсь, как раз именно оно.)
Скейд ощупала алую субстанцию. Вещество было достаточную вязким, чтобы образовать единую клейкую массу даже в невесомости. Время от времени рука натыкалась на какие-то твердые вкрапления — то ли куски костей, то ли обломки механизмов, но ни одно из них не превышало размером пиктограмму.
«Расскажи мне, как это случилось».
(Он находился рядом с фокусом поля. «Состояние два» сохранялось не больше мгновения, но этого оказалось достаточно. Любое движение могло стать роковым — даже непроизвольное вздрагивание. Может, он был уже мертв, когда его размазало по стене.)
«Как быстро он двигался»?
(Несколько километров в секунду, можно не сомневаться).
«Надеюсь, ему было не больно. Ты почувствовал, как его ударило»?
(Через корабль. Как будто взорвалась маленькая бомба.)
Скейд приказала перчаткам очиститься, и пятно перетекло обратно на стену. Клавейн мог смотреть на подобные сцены совершенно спокойно. За время своей солдатской службы он достаточно насмотрелся на всякие ужасы, чтобы обзавестись мощной психологической броней. Как бы ей хотелось позаимствовать у него эту способность — хотя бы отчасти! Скейд довелось участвовать в боях лишь опосредованно — за исключением пары случаев.
(Скейд?)
Гребень, похоже, выдал ее чувства.
«Не волнуйся за меня. Просто выясни, что произошло, и убедись в том, что такое больше не повторится».
(А программа тестирования?)
«Разумеется, программу надо продолжать. А пока наведи здесь чистоту».
Фелка проплыла в другую камеру своего обиталища. Вместо инструментов к ее поясу было привязано множество маленьких металлических клеток. Нежно позванивая, они двигались вместе с ней, точно спутники, окружившие планету. В каждой клетке находился выводок белых мышей, которые копошились и фыркали, как ни в чем не бывало. Фелка тоже не обращала на них внимания. Она не держала их в клетках подолгу. Мыши хорошо питались, а вскоре им предстояло обрести что-то вроде свободы.
Фелка нырнула в сумрак. Темноту нарушало лишь слабое сияние, которое проникало из соседней комнаты через извилистый цилиндрический переход с полированными деревянными стенами цвета жженой карамели. Нащупав на стене ультрафиолетовую лампу, Фелка включила ее.
Одна из стен комнаты — Фелка никогда не задавалась вопросом, где находится пол, а где потолок — была закрыта бутылочно-зеленым стеклом. За ним находилось нечто, на первый взгляд напоминающее миниатюрный водопровод — хитросплетение извилистых труб, стоков, сальников, клапанов и насосов. Диагонали и пролеты соединяли их в лабиринт, связывая между собой сферы, назначение которых было трудно понять. Трубы и каналы имели только три деревянных стенки, четвертую образовывало стекло, таким образом, все, что двигалось или протекало внутри, можно было видеть снаружи.
Фелка уже поместила в систему около дюжины мышей. Зверьки попадали внутрь через маленькую дверцу, расположенную с краю стекла, которая открывалась только в одну сторону. Они быстро добирались до ближайшей развилки и выбирали каждый свое направление, и теперь рассеялись по всему лабиринту. Казалось, невесомость не вызывала у мышек ни малейшего беспокойства. Их коготки достаточно крепко цеплялись за деревянную поверхность трубок, чтобы зверьки могли свободно бегать в любом направлении. Наиболее сообразительные научились даже скользить по трубам, сводя к минимуму трение о их поверхность. Но редко какой мыши удавалось освоить такой трюк, не проведя в лабиринте несколько часов.
Подтянув одну из клеток, Фелка открыла ее. Три белых мыши, заключенные внутри, скользнули в лабиринт и тут же разбежались. Похоже, они действительно обрадовались освобождению.
Фелка ждала. Рано или поздно одна из мышей пробежит через лючок или клапан, соединенный с высокочувствительной системой подпружиненных деревянных рычагов. Как только мышь заденет заслонку, рычаги придут в движение, передавая толчок по всему лабиринту, закрывая или открывая дверцы в паре метров от того места, где они были изначально. Другая мышь, пробираясь через отдаленную часть лабиринта, неожиданно обнаружит, что проход, который был на этом месте, куда-то исчез. Ей придется принять решение, в чем раньше не было необходимости. Она ощутит беспокойство, которое еще никогда не возникало в ее маленьком мозгу. Возможно, что выбор, который она сделает, в действие еще одну хитрую систему рычагов, что тоже отразится на каком-то секторе лабиринта. Паря в центре камеры, Фелка наблюдала, как это происходит. Деревянный лабиринт непрерывно и непредсказуемо изменялся, причем эти изменения производили сами мыши. Зрелище было весьма увлекательным.
Правда, Фелке оно уже начинало надоедать. Лабиринт был только первым шагом. Она смотрела на лабиринт из полумрака, который нарушал лишь свет ультрафиолетовой лампы. У мышей присутствовал ген, который заставлял их шерстку светиться в ультрафиолете. Сквозь стекло было хорошо видно, как по лабиринту ползают ярко-пурпурные комочки. Фелка сосредоточенно наблюдала за ними, но ее интерес заметно ослабевал.
Лабиринт был ее изобретением от начала и до конца. Она сама проектировала и разрабатывала деревянные приспособления. Светящиеся мыши тоже были ее работой, хотя по сравнению со всеми уловками и приманками, без которых ловушки и рычаги не могли работать должным образом, это могло показаться детской забавой. Какое-то время ей даже казалось, что результат стоит усилий.
Сложности — вот то немногое, что всегда интересовало Фелку. Первым из миров, который они с Клавейном и Галианой покинули Марс на самом первом из своих субсветовиков, была Диадема. Там им довелось исследовать огромные кристаллические организмы, которым требовались целые годы на то, чтобы выразить единственное подобие мысли. Роль нервных импульсов выполняли неразумные черные черви, ползающие по подвижным аксонам [17] сети ледяных нервных каналов, которые пронизывали глетчер, не имеющий возраста.