Страница:
Вы чудовище, чудовище, которое умеет прикинуться вполне милым и обаятельным.
Святая Тереса сравнивает душу со средневековым замком, который построен «целиком из алмаза, обработанного божественным мастером». Почему из алмаза? Будь я поэтом, чего быть не может, я использовал бы иной образ – снежинку. Ведь не существует двух одинаковых снежинок. И они тают, расстаются с жизнью, когда на них падают солнечные лучи, словно говоря: Ах, какая скука это ваше бессмертие! Тело и душа накрепко соединены в одно целое. Как музыка с инструментом. Несправедливость, порождающая социальные тяготы и страдания, – это на самом деле самый ужасный механизм разрушения душ.
А как вы считаете, почему я явилась сюда, в санаторий? Я ведь от мистики далека. Я борюсь против страданий, тех самых страданий, которые вы, герои с одной и с другой стороны, несете простым людям.
И опять вы ошибаетесь. Ко мне это не относится. Ни те, ни другие в святцы меня не занесут. Мою жизнь следует приписать, если воспользоваться выражением нацистских врачей, к числу жизней-балластов, то есть жизней, которые не заслуживают того, чтобы их прожили. У меня не будет даже того утешения, что есть у вас, надежды на то, что когда-нибудь я сяду одесную Господа. Но я скажу вам одну вещь, мать Исарне: ежели Бог существует, это шизоидный тип, нечто среднее между доктором Джекилем и мистером Хайдом. И вы принадлежите к доброй его ипостаси.
Почему вы насмехаетесь надо мной? Или просто дурите мне голову…
Дурю вам голову?… Кстати… Это забавно, но ведь я даже не знаю, какого цвета у вас волосы…
Мать Исарне сняла белую току и тряхнула головой – рыжие кудри своевольно рассыпались по плечам.
И сказала она:
Теперь будете знать. И убирайтесь ко всем чертям!
И сказал он:
Может, даже в аду я нашел бы для себя какую-нибудь звезду…
А ты веришь, что и на других планетах есть живые существа? – спросил вдруг Эрбаль Марию да Виситасау.
Не знаю, ответила она с усмешкой. Я не здешняя. У меня и документов-то нету.
Монахиня и доктор Да Барка, рассказывал Эрбаль, часто рассуждали о небесах. Но не о тех небесах, где обитают святые, а о тех, где звезды. После ужина, когда больные лежали на свежем воздухе, эти двое, словно наперегонки, отыскивали знакомые звезды. Надо думать, минуло много лет с тех пор, как одного мудреца сожгли за то, что он сказал, будто на других планетах есть жизнь. В прежние времена таких шуток не любили, а с шутниками не церемонились. Эти двое действительно верили, что там, наверху, есть жизнь. Тут у них споров не возникало. И оба полагали, что это будет очень даже важно для нашего мира. А по-моему, так наоборот. Только больше народу, между которым придется делить добро. Эти двое были вроде бы и ученые, но словно чокнутые какие. Хотя мне очень нравилось слушать их разговоры. По правде сказать, чем дольше смотришь на небо, тем больше и больше звезд там находишь. Якобы есть и такие, которые мы видим, а их уже нет, они давно перестали существовать. Потому что свет идет до нас так долго, что, пока доходит, звезды успевают погаснуть. Во черт! Это надо же! Видим то, чего уже давно нет! Кто знает, может, это и взаправду так!
А что было дальше? – с нетерпением спросила Мария да Виситасау.
Дальше? А дальше раскрылись-таки его делишки и закончилась наша с ним жизнь в санатории. Для меня такой поворот был хуже некуда. Тамошний климат мне явно на пользу шел, да и жизнь там была вполне сносной. Я был охранником, но при этом охранять никого не приходилось. Никто и так не собирался убегать. Зачем? Вся Испания – тюрьма. Вот в чем дело. Гитлер завоевал Европу и выигрывал одно сражение за другим. Красным больше некуда было податься. Кто тут побежит? Только сумасшедший. Такой, как доктор Да Барка.
Мы прожили в санатории чуть больше года. И вот однажды явился инспектор Ариас в сопровождении полицейских. Вид у них был очень даже строгий. Они сказали мне: Тащите сюда этого доктора за уши. Я, конечно, понял, о ком речь. Но прикинулся дурачком: Какого доктора? Капрал, быстро доставьте сюда доктора Да Барку.
А тот только что закончил осмотр больных в большой палате. И обсуждал результаты с монахинями – сестрами милосердия, среди которых находилась и мать Исарне.
Доктор Да Барка, следуйте за мной. Вас ждут.
Белая свита тотчас притихла, монахини переглянулись.
Кто ждет? – спросил он, изображая тревогу. Угольщики?
Нет, ответил я. Лесорубы.
Первый раз в жизни я невольно пошутил. И доктор вроде бы даже был мне за это благодарен. Он впервые обратился ко мне так, как ко всем прочим, без всегдашней своей брезгливости. Только вот мать Исарне глянула на меня испуганно.
Привет, Чачо, сказал инспектор, когда доктор предстал перед ним. Как там удар левой?
Доктор не смутился и шутку подхватил, ответил в том же духе:
В нынешнем сезоне я не играю.
Инспектор вынул изо рта только до половины докуренную сигарету, швырнул на пол и медленно раздавил ногой, словно это был отвалившийся хвост ящерицы.
Вот мы в комиссариате и посмотрим. У нас там отличные травматологи.
Он схватил доктора Да Барку за плечо. Но силу применять не пришлось. Доктор послушно двинулся к машине.
Вам не кажется, что кто-то должен и мне объяснить, что тут происходит, сказала мать Исарне, обращаясь к инспектору.
Это главарь, матушка. Дирижер оркестра.
Этот человек мой! – воскликнула она, сверкнув очами. Он принадлежит санаторию. Отбывает здесь заключение.
Вы распоряжайтесь в своих владениях, матушка, сухо и даже не остановившись бросил ей через плечо инспектор Ариас. А вот преисподняя – наше хозяйство.
И мы услышали брошенные вполголоса слова одного из полицейских, которые сопровождали инспектора:
Ай да монашка! С характером!
Покруче, чем у папы римского, раздраженно бросил инспектор. Давай, трогай наконец!
Никогда прежде я не видел, чтобы монахиня плакала, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Очень странно ты себя при этом чувствуешь. Словно плачет скульптура Пресвятой Девы, вырезанная из ореха.
Успокойтесь, матушка! Доктор Да Барка всегда сумеет выйти сухим из воды.
По правде говоря, утешитель из меня никудышный. И она послала меня к черту. Во второй раз.
Обратно его привезли через три дня, и он приметно осунулся. Как рассказал Эрбалю один из конвоиров, доставивших доктора, полиция, видимо, какое-то время уже шла по следу некоего Чачо, не подозревая, что птичка эта пела свою песенку из клетки. Короче, участники Сопротивления придумали хитрую уловку. И комбинации игроков, которые доктор комментировал в своих письмах, и все рассуждения о футбольной тактике на деле являлись особым шифром, с помощью которого передавалась информация для подпольной организации. Еще с тех пор как он был республиканским лидером, да и потом, уже в тюрьме, доктор оставался своего рода живым архивом. Все помнил, все держал в голове. И его сообщения, его свидетельства о репрессиях публиковались в английской и американской прессе. Так что теперь его ждал новый суд.
Но ведь он уже был приговорен к пожизненному заключению!
Значит, приговорят еще к одному. На случай, ежели воскреснет.
Думаю, его там как следует обработали, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау, но доктор ни словом не обмолвился о том, что происходило в комиссариате, даже когда мать Исарне стала разглядывать его лицо, отыскивая следы пыток. На шее, за ухом, у него и вправду был большой синяк. Монахиня погладила синяк кончиками пальцев, но тотчас отдернула руку, словно ее ударило током.
Спасибо за заботу и сочувствие, матушка. Меня отправляют в другой отель, и он будет посырее этого. В Галисию. На остров Сан-Симон.
Она отвела взгляд к окну. Из окна была видна горная тропка, тянувшаяся на золотистом фоне цветущего дрока. И монахиня сказала с улыбкой юной послушницы:
Видите? Господь закрывает одну дверь и отворяет следующую. Теперь вы будете ближе к ней, к вашей жене.
Да. И это отлично.
Когда представится возможность, обнимите ее покрепче – и от меня тоже. Не забывайте, что и я поучаствовала в вашей женитьбе.
Обниму. Очень крепко обниму.
19
Святая Тереса сравнивает душу со средневековым замком, который построен «целиком из алмаза, обработанного божественным мастером». Почему из алмаза? Будь я поэтом, чего быть не может, я использовал бы иной образ – снежинку. Ведь не существует двух одинаковых снежинок. И они тают, расстаются с жизнью, когда на них падают солнечные лучи, словно говоря: Ах, какая скука это ваше бессмертие! Тело и душа накрепко соединены в одно целое. Как музыка с инструментом. Несправедливость, порождающая социальные тяготы и страдания, – это на самом деле самый ужасный механизм разрушения душ.
А как вы считаете, почему я явилась сюда, в санаторий? Я ведь от мистики далека. Я борюсь против страданий, тех самых страданий, которые вы, герои с одной и с другой стороны, несете простым людям.
И опять вы ошибаетесь. Ко мне это не относится. Ни те, ни другие в святцы меня не занесут. Мою жизнь следует приписать, если воспользоваться выражением нацистских врачей, к числу жизней-балластов, то есть жизней, которые не заслуживают того, чтобы их прожили. У меня не будет даже того утешения, что есть у вас, надежды на то, что когда-нибудь я сяду одесную Господа. Но я скажу вам одну вещь, мать Исарне: ежели Бог существует, это шизоидный тип, нечто среднее между доктором Джекилем и мистером Хайдом. И вы принадлежите к доброй его ипостаси.
Почему вы насмехаетесь надо мной? Или просто дурите мне голову…
Дурю вам голову?… Кстати… Это забавно, но ведь я даже не знаю, какого цвета у вас волосы…
Мать Исарне сняла белую току и тряхнула головой – рыжие кудри своевольно рассыпались по плечам.
И сказала она:
Теперь будете знать. И убирайтесь ко всем чертям!
И сказал он:
Может, даже в аду я нашел бы для себя какую-нибудь звезду…
А ты веришь, что и на других планетах есть живые существа? – спросил вдруг Эрбаль Марию да Виситасау.
Не знаю, ответила она с усмешкой. Я не здешняя. У меня и документов-то нету.
Монахиня и доктор Да Барка, рассказывал Эрбаль, часто рассуждали о небесах. Но не о тех небесах, где обитают святые, а о тех, где звезды. После ужина, когда больные лежали на свежем воздухе, эти двое, словно наперегонки, отыскивали знакомые звезды. Надо думать, минуло много лет с тех пор, как одного мудреца сожгли за то, что он сказал, будто на других планетах есть жизнь. В прежние времена таких шуток не любили, а с шутниками не церемонились. Эти двое действительно верили, что там, наверху, есть жизнь. Тут у них споров не возникало. И оба полагали, что это будет очень даже важно для нашего мира. А по-моему, так наоборот. Только больше народу, между которым придется делить добро. Эти двое были вроде бы и ученые, но словно чокнутые какие. Хотя мне очень нравилось слушать их разговоры. По правде сказать, чем дольше смотришь на небо, тем больше и больше звезд там находишь. Якобы есть и такие, которые мы видим, а их уже нет, они давно перестали существовать. Потому что свет идет до нас так долго, что, пока доходит, звезды успевают погаснуть. Во черт! Это надо же! Видим то, чего уже давно нет! Кто знает, может, это и взаправду так!
А что было дальше? – с нетерпением спросила Мария да Виситасау.
Дальше? А дальше раскрылись-таки его делишки и закончилась наша с ним жизнь в санатории. Для меня такой поворот был хуже некуда. Тамошний климат мне явно на пользу шел, да и жизнь там была вполне сносной. Я был охранником, но при этом охранять никого не приходилось. Никто и так не собирался убегать. Зачем? Вся Испания – тюрьма. Вот в чем дело. Гитлер завоевал Европу и выигрывал одно сражение за другим. Красным больше некуда было податься. Кто тут побежит? Только сумасшедший. Такой, как доктор Да Барка.
Мы прожили в санатории чуть больше года. И вот однажды явился инспектор Ариас в сопровождении полицейских. Вид у них был очень даже строгий. Они сказали мне: Тащите сюда этого доктора за уши. Я, конечно, понял, о ком речь. Но прикинулся дурачком: Какого доктора? Капрал, быстро доставьте сюда доктора Да Барку.
А тот только что закончил осмотр больных в большой палате. И обсуждал результаты с монахинями – сестрами милосердия, среди которых находилась и мать Исарне.
Доктор Да Барка, следуйте за мной. Вас ждут.
Белая свита тотчас притихла, монахини переглянулись.
Кто ждет? – спросил он, изображая тревогу. Угольщики?
Нет, ответил я. Лесорубы.
Первый раз в жизни я невольно пошутил. И доктор вроде бы даже был мне за это благодарен. Он впервые обратился ко мне так, как ко всем прочим, без всегдашней своей брезгливости. Только вот мать Исарне глянула на меня испуганно.
Привет, Чачо, сказал инспектор, когда доктор предстал перед ним. Как там удар левой?
Доктор не смутился и шутку подхватил, ответил в том же духе:
В нынешнем сезоне я не играю.
Инспектор вынул изо рта только до половины докуренную сигарету, швырнул на пол и медленно раздавил ногой, словно это был отвалившийся хвост ящерицы.
Вот мы в комиссариате и посмотрим. У нас там отличные травматологи.
Он схватил доктора Да Барку за плечо. Но силу применять не пришлось. Доктор послушно двинулся к машине.
Вам не кажется, что кто-то должен и мне объяснить, что тут происходит, сказала мать Исарне, обращаясь к инспектору.
Это главарь, матушка. Дирижер оркестра.
Этот человек мой! – воскликнула она, сверкнув очами. Он принадлежит санаторию. Отбывает здесь заключение.
Вы распоряжайтесь в своих владениях, матушка, сухо и даже не остановившись бросил ей через плечо инспектор Ариас. А вот преисподняя – наше хозяйство.
И мы услышали брошенные вполголоса слова одного из полицейских, которые сопровождали инспектора:
Ай да монашка! С характером!
Покруче, чем у папы римского, раздраженно бросил инспектор. Давай, трогай наконец!
Никогда прежде я не видел, чтобы монахиня плакала, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Очень странно ты себя при этом чувствуешь. Словно плачет скульптура Пресвятой Девы, вырезанная из ореха.
Успокойтесь, матушка! Доктор Да Барка всегда сумеет выйти сухим из воды.
По правде говоря, утешитель из меня никудышный. И она послала меня к черту. Во второй раз.
Обратно его привезли через три дня, и он приметно осунулся. Как рассказал Эрбалю один из конвоиров, доставивших доктора, полиция, видимо, какое-то время уже шла по следу некоего Чачо, не подозревая, что птичка эта пела свою песенку из клетки. Короче, участники Сопротивления придумали хитрую уловку. И комбинации игроков, которые доктор комментировал в своих письмах, и все рассуждения о футбольной тактике на деле являлись особым шифром, с помощью которого передавалась информация для подпольной организации. Еще с тех пор как он был республиканским лидером, да и потом, уже в тюрьме, доктор оставался своего рода живым архивом. Все помнил, все держал в голове. И его сообщения, его свидетельства о репрессиях публиковались в английской и американской прессе. Так что теперь его ждал новый суд.
Но ведь он уже был приговорен к пожизненному заключению!
Значит, приговорят еще к одному. На случай, ежели воскреснет.
Думаю, его там как следует обработали, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау, но доктор ни словом не обмолвился о том, что происходило в комиссариате, даже когда мать Исарне стала разглядывать его лицо, отыскивая следы пыток. На шее, за ухом, у него и вправду был большой синяк. Монахиня погладила синяк кончиками пальцев, но тотчас отдернула руку, словно ее ударило током.
Спасибо за заботу и сочувствие, матушка. Меня отправляют в другой отель, и он будет посырее этого. В Галисию. На остров Сан-Симон.
Она отвела взгляд к окну. Из окна была видна горная тропка, тянувшаяся на золотистом фоне цветущего дрока. И монахиня сказала с улыбкой юной послушницы:
Видите? Господь закрывает одну дверь и отворяет следующую. Теперь вы будете ближе к ней, к вашей жене.
Да. И это отлично.
Когда представится возможность, обнимите ее покрепче – и от меня тоже. Не забывайте, что и я поучаствовала в вашей женитьбе.
Обниму. Очень крепко обниму.
19
Даниэль Да Барка быстрым взглядом окинул цепочки окон в надежде хотя бы мельком увидеть там взмах крыльев белой голубки – монашеской токи. Но не увидел. Он простился с больными арестантами – с каждым по очереди за руку. У ворот его ждала стайка монахинь. Ее там не было. Мать Исарне молится в часовне, сказала ему самая старая из них таким тоном, словно передавала весточку. Он кивнул. Они смотрели на него выжидательно. Ветерок колыхал их одежды – белыми прощальными взмахами. Наверное, нужно что-то сказать, подумал он. Нет, не стоит. Потом все-таки улыбнулся.
Мое благословение, святые сестры! И перекрестил воздух жестом священника.
Они засмеялись, как девчонки.
А ты, что ты им сказал? – спросила Эрбаля Мария да Виситасау.
Я не сказал ничего. Что я мог сказать? Как приехал, так и уехал. Все равно как его тень.
Эта сцена, должно быть, произвела впечатление на сержанта Гарсиа. Я выполняю приказ, доктор, промолвил он, надевая на того наручники и словно испытывая неловкость от того, что таким вот образом нарушает обряд прощания. Согласно полученным инструкциям, им с капралом Эрбалем предстояло сопровождать заключенного – доставить его обратно в Галисию. Там также указывалось, что речь идет об «особо важном преступнике, противнике режима», приговоренном к пожизненному заключению. Так что сержант Гарсиа прибыл в тюремный санаторий, приготовившись к самому худшему и в сильном раздражении, ведь им предстояло проехать через всю Испанию на поездах, которые имеют обыкновение ползти не быстрее кающихся грешников с крестом на плечах. Но его успокоил вид арестанта, окруженного букетом монашек, с обожанием глядящих на него. Он вспомнил слова одного пожилого сослуживца: все эти образованные, они все равно как цыгане -упадут, отряхнутся и дальше идут… Куда хуже тот, что достался мне в товарищи, словно из могилы встал, подумалось сержанту Гарсиа, когда они сели в первый поезд – Валенсия – Мадрид. Сидит насупленный. Будто с жестокого похмелья. Похож на усердного гробовщика. Пока доедем до Виго, у него, чего доброго, глаза паутиной затянет.
Извините, что прерываю ваше чтение, доктор, но я хотел бы воспользоваться случаем и получить разъяснение по такому вопросу: есть одна вещь, которая давненько не дает мне покоя. Вы врач и должны в этом разбираться. Почему нам, мужчинам, всегда неймется? Ну, вы понимаете, о чем я говорю.
Вы имеете в виду секс?
Именно, со смешком кивнул сержант. И потер руки, сложив ладони крест-накрест – фру-фру. Именно о том и речь. У животных случаются перерывы, так? Вот я о чем. У них бывает течка, гон, а потом – перерыв. А у человека – ничего подобного. Древко нашего знамени всегда гордо поднято вверх!
Это вы о себе?
О ком же еще? Как увижу женщину, ни о чем другом уж и думать не могу. Да и со всяким мужчиной то же самое происходит, разве не так? Может, по-вашему, это болезнь какая?
Не совсем так. Это лишь симптом. Подобное чаще встречается в землях, где люди не слишком утруждают себя работой.
Он повторил жест сержанта, потерев ладони – фру-фру. Ну, вы понимаете, о чем я.
Сержанту Гарсиа такой ответ пришелся по душе. Он захохотал и глянул в сторону Эрбаля. Ловко срезал, а, капрал?
Я неважно себя чувствовал, продолжал рассказывать Эрбаль Марии да Виситасау.
Чуть больше года назад они проделали путь в тюремный санаторий. Теперь в Мадриде, на Северном вокзале, пересели на экспресс, отправляющийся в Галисию. Им предстояло в обратном направлении повторить маршрут того, заблудившегося в снегах состава. Дело было весной, и солнце играло бликами на наручниках доктора, так что их можно было принять за часы с металлическим браслетом. Но Эрбаль чувствовал себя неважно. Он вдруг ощутил собственную бледность, словно прилег на холодную и влажную подушку.
Все в порядке, капрал?
Да, сержант. Просто в поезде меня всегда укачивает.
Наверное, это у вас из-за пониженного давления. А что там, кстати, творится с этим давлением, доктор? Правда, что оно каким-то образом связано с сахаром?
Сержант Гарсиа был весьма словоохотлив. Когда беседа затихала и доктор Да Барка снова пытался найти укрытие в книге, сержант придумывал новую тему, словно желая отвлечься от монотонного стука колес. Они с доктором заняли места у окна, друг против друга, а Эрбаль дремал чуть поодаль, положив винтовку на колени. Больше в купе никого не было. На одной из станций, уже в сумерки, Эрбаля разбудил скрип двери. В их купе заглянула женщина, которая одного ребенка прижимала к груди, а второго вела за руку. На голове у нее был повязан платок. Она очень тихо сказала: Иди, сынок, иди. Нам не сюда.
Снова задремав, Эрбаль услышал, как доктор Да Барка разговаривает с той самой монахиней, с матерью Исарне. Он говорил: Воспоминания – это энграмы. А что такое энграмы? Это вроде рубцов или шрамов в голове. И Эрбаль тотчас увидел выстроившихся в очередь людей с зубилом в руке, и каждый сделал ему в голове по зарубке. А он почти всех молил: Не делайте мне в голове зарубок. Пока не появилась Мариса, девочка Мариса, и тогда он сказал ей: А вот ты сделай мне в голове зарубку. Потом возник Нан. Голова – словно из ольхи. Нан сделал ему лишь легкий надрез и сунулся туда носом, чтобы понюхать. Потом явился его дядя-охотник и занес над ним руку с ножом, промолвив: Мне очень жаль, Эрбаль. И тот ответил: Если надо ударить, ударь, дядя. Но потом оказалось, что голова его испачкана вроде как сажей, и дело происходит в Астурии, и женщина кричит, а офицер приказывает: Пли! Пли! Сукины дети! А он все повторял: Нет, не делайте мне этой зарубки.
Потом он увидел себя в лесу, у дороги, и была лунная августовская ночь. Перед ним стоял парень в форме с лицом дяди-охотника, и Эрбаль хотел спросить его: Зачем? Зачем ты делаешь мне эту зарубку? Он вспомнил про карандаш. Карандаш плотника. Женщина, повязанная платком, сказала: Иди, сынок, иди дальше. Нам не сюда. И он проснулся, обливаясь потом, и стал рыться в вещевом мешке.
Эй, капрал! А мы ведь уже едем по вашей галисийской земле. Разве не видите – вон какой дождь льет? Вы мне задолжали три ночных дежурства!
И добавил тихим голосом:
Охранник хренов! Хоть под бомбами будет дрыхнуть.
На дне вещмешка он отыскал карандаш.
Привет, Эрбаль! – сказал ему художник. Мы уже в Монфорте. Тут наши с тобой дорожки разбегаются. Я – на север, в Корунью, а ты – на юг. Смотри, береги этого человека!
А что я могу сделать? – пробормотал Эрбаль. Тут у меня добрых покровителей нету. В Сан-Симоне меня никто не оставит. Пошлют куда-нибудь в другое место.
Гляди, сказал художник. Вот и она!
И это на самом деле была она. Рыжеватые волосы и сияющие глаза, которые словно развеивали туман, устилавший перрон. Доктор поднял скованные вместе руки и принялся костяшками пальцев стучать в окно.
Мариса!
Не умолкавший ни на миг сержант Гарсиа разом онемел, как будто окно было и не окном вовсе, а экраном кинотеатра.
Ну прощай, Эрбаль, я хочу проведать сына, поглядеть, как там у него дела.
Это моя жена! – закричал доктор, тряся сержанта закованными руками, и с таким восторгом, словно возвещал прибытие королевы.
Она и на самом деле была королевой, точнее, королевой швей.
Такого поворота событий сержант Гарсиа никак не ожидал, сказал Эрбаль Марии да Виситасау. Да и я тоже. Когда она заглянула в купе, мы не знали, то ли дать в ее честь торжественный залп, то ли пасть на колени. Я скорчил недовольную мину.
Мариса держала корзинку, с какими у нас ходят в лавку или на рынок. На Марисе было платье в цветочек, красиво обтягивающее фигуру, без рукавов. Впечатление получалось такое, словно в тюремную камеру ворвался настоящий весенний сад – с пчелами и всем прочим. Надо ли говорить, что Мариса и доктор сразу кинулись друг к другу. Плетеная корзинка скрипела между их телами, как скелет какого-то фантастического воздушного существа.
Я глядел на это объятие, и что-то всколыхнулось в моей душе, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Цепочка, скрепляющая пару наручников, скользнула у Марисы по спине и замерла где-то у поясницы, над самыми ягодицами.
Поезд уже тронулся, и сержант Гарсиа посчитал, что пора вмешаться. На прежде дружелюбной физиономии вдруг появилось грозное, как стальной клинок, выражение. Мариса и доктор разомкнули объятия.
Это моя жена, сержант, сказал доктор Да Барка, как будто нарекая именем воду.
Мы с вами, доктор, уже тысячу лет едем в этом паскудном поезде, а вы и словом не обмолвились, что у вас тут назначено свидание с женой. Потом, указав на перронную толпу, воскликнул: Чего ради вы устроили весь этот спектакль?
Он ничего не знал, сказала Мариса.
Сержант глядел на нее ошалело, словно с ним заговорили по-французски, затем взял телеграмму, которую она ему протянула. Телеграмма была подписана матерью Исарне и отправлена из санатория в Портасели, в ней сообщалось о том, каким поездом повезут доктора.
Не сочтите за неучтивость, доктор, сказал сержант Гарсиа, но откуда мне знать, что вы и на самом деле муж и жена? Вашего слова тут никак не достаточно. Нужны бумаги.
А я в тот миг повел себя как последний трус, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Не знаю, что со мной приключилось. Я хотел было подтвердить: Да, они муж и жена, мне это доподлинно известно. Но слова почему-то застряли в горле.
Все бумаги у меня с собой, с достоинством произнесла Мариса. И вынула документы из корзинки.
После чего сержант Гарсиа повел себя уже совсем иначе. Впечатление, конечно, было сильным, что, собственно, меня совсем не удивило, сказал Эрбаль. Эта женщина ночь превращала в день, или vivecersa, как сказал бы Чингисхан. Сержант помотал головой, словно отгоняя последние сомнения, и снял с доктора наручники.
Можете сесть рядом, сказал он, указывая на окно. А сам завладел корзинкой. Поесть он, по всей видимости, любил.
Доктор Да Барка взял руки Марисы в свои, сказал Эрбаль, не дожидаясь, пока Мария да Виситасау спросит его, что же было дальше. Он перебирал ее пальцы, будто пересчитывал их, проверяя, не пропал ли какой. Она плакала, словно ей было больно видеть его.
Вдруг он встал и сказал: Сержант, не хотите ли. выкурить по сигаретке?
Они вышли в коридор и выкурили не по одной сигаретке, а по полдюжине сигарет, не меньше. Поезд мчался по берегу Миньо, окрашенному в зеленый и сиреневый, а сержант с доктором оживленно болтали, будто стояли у стойки последнего кабака, завершая ночную гулянку.
Я сидел в своем углу, сказал Эрбаль, и глядел на нее с жалостью, мне нестерпимо хотелось отшвырнуть подальше винтовку и обнять Марису. Она плакала, не понимая, что происходит. Я тоже ничего не понимал. До следующей станции оставалось всего несколько минут. Потом – конец. Годы и годы тюрьмы, когда он даже прикоснуться не сможет к своей королеве, королеве швей. А они знай себе болтают с сержантом, словно два приятеля, встретившихся на ярмарке. И так до самого нашего прибытия в Виго.
Меня удивило, что сержант не надел на доктора наручников. Сержант отозвал меня в сторону.
Прошу вас держать язык за зубами и никогда никому не рассказывать о том, что мы сейчас сделаем. Если вы проболтаетесь, я отыщу вас даже в преисподней и пристрелю как собаку. Ясно изложил?
Во мне можете не сомневаться, сержант, я не подведу.
Вот, берите свою долю. Да прячьте поскорей, черт недоделанный!
Эрбаль почувствовал в руке купюры и не глядя сунул в карман брюк.
Итак, значит, договорились?
Эрбаль молча посмотрел на него. По правде говоря, он не понимал, о чем идет речь.
Ладно. Мы сейчас окажем этой паре услугу. В конце-то концов, они ведь муж и жена.
Эрбаль подумал, что сержант Гарсиа рехнулся, околдованный красноречием и гипнотическим взглядом доктора Да Барки. Этого следовало ожидать. Ну чем, чем, кроме денег, которые доктор, будь он неладен, дал сержанту и которых не могло быть много, сумел он его обольстить?
Этот Даниэль – уникум, сказал художник на ухо Эрбалю.
А ты разве еще не ушел? – спросил Эрбаль удивленно.
Да я подумал-подумал… Не могу пропустить такой момент!
Ну, что будем делать, капрал? – спросил сержант. Доктор сказал мне, что вы хорошо знаете Виго… И дадите дельный совет.
Художник двинул ему кулаком в висок:
Пришел час истины, Эрбаль. Действуй! Покажи, что и ты чего-то стоишь!
Есть тут неподалеку одна гостиница, можно отвести их туда, сеньор. Пусть и у них наконец-то будет первая брачная ночь.
Выйдя на перрон, Мариса, ведать не ведавшая обо всех этих интригах, ускорила шаг. Она тихо плакала. Эрбалю она казалась очень красивой – как камелия перед осыпанием. Да Барка с нежностью во взоре приблизился к ней, но она сердито отпрянула.
А ты кто такой? Уж конечно не тот Даниэль, которого я ждала все это время.
Но тут он властно схватил ее за плечи, притянул к себе, заглянул в глаза, обнял и зашептал на ухо:
Тихо. Не задавай вопросов. И делай, что велят.
Мариса преображалась по мере того, как до нее доходил смысл происходящего. Вид у нее стал церемонным и торжественным, как у невесты, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Они молча дошли до улицы Принсипе. Тем временем вокруг загорались вечерние огни. Мариса и доктор изредка и с деланным интересом окидывали взглядом витрины. Мы остановились у дверей маленькой гостиницы. Доктор Да Барка посмотрел на сержанта. Тот кивнул. И пара с решительным видом переступила порог.
Добрый вечер. Я майор Да Барка, невозмутимо отрекомендовался он портье. Две комнаты, пожалуйста, одну нам с женой, другую – для сопровождающих. Хорошо. Тогда мы поднимемся туда. Нужные сведения вы получите у сержанта.
К вашим услугам, господин майор! Спокойной ночи, сеньора. Приятного отдыха.
Спокойной ночи, майор Да Барка, сказал Эрбаль, щелкнув каблуками, как предписано уставом. Потом слегка наклонил голову: Спокойной ночи, сеньора.
Сержант Гарсиа предъявил свои документы. Он сказал портье:
Просьба не беспокоить майора ни в коем случае. По любому срочному делу обращайтесь ко мне.
Это была очень длинная ночь, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. По крайней мере для нас. А им она, надо полагать, показалась куда какой короткой.
Не думаю, что наши голубки захотят упорхнуть, сказал сержант, заходя к себе в номер. Но рисковать не стоит.
Так что всю ночь они по очереди подслушивали под дверью.
Я вызываюсь добровольцем – буду дежурить в первую смену, заявил сержант Гарсиа и многозначительно подмигнул Эрбалю. Три раза! – с довольным видом сообщил он, вернувшись. Жаль только, что в двери нет дырочки.
Если бы в двери была дырочка, конвоиры увидели бы на постели два обнаженных тела, а еще они увидели бы, что на шее у нее повязана та самая косынка, которую когда-то она приносила Даниэлю в тюрьму.
Мне показалось, будто кто-то плакал, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Правда, ночь была ветреной и море громко играло на своем аккордеоне.
Потом и я услышал скрип пружинного матраса.
Очень рано, на рассвете, сержант постучал в их дверь. После долгой бессонной ночи он уже не был так твердо, как накануне, уверен в том, что поступил правильно. Под утро он нервно кружил вокруг собственной кровати.
Капрал, вы и вправду знали, что задумал доктор?
Кое-что знал, соврал Эрбаль.
Только не проболтайтесь об этом никогда и никому, даже собственной жене, предупредил сержант, вдруг сделавшись очень серьезным.
У меня нет жены, сказал Эрбаль.
Тем лучше. Пора!
Продолжая играть взятые на себя роли, они с видом заговорщиков покинули гостиницу. Если бы портьє вышел следом за ними, то увидел бы, как Да Барка снова превратился в арестанта и как на него надели наручники. По улицам вяло слонялись рассветные тени, словно нелепый и унылый мусор, оставшийся после развеселой ночи, наполненной пением аккордеонов на набережной.
У пристани фотограф из эмигрантов, не успев сообразить что к чему, предложил им сфотографироваться. Сержант резко его одернул:
Не видишь, что это арестант?
Его везут в Сан-Симон?
А тебе какое дело?
Оттуда почти никто не возвращается. Позвольте, я их сфотографирую.
Никто не возвращается? – переспросил доктор, и в улыбке его мелькнула неожиданная бесшабашность. А ведь этот остров – колыбель романтизма, сеньоры! Там написано одно из лучших стихотворений – лучших за всю историю человечества! [26]
Теперь это могила, прошептал фотограф.
Ну? – прикрикнул на него сержант. Чего ты ждешь? Снимай побыстрей, только чтобы наручников не было видно!
Он обнял ее за плечи, а она повернулась так, чтобы заслонить наручники. Они словно срослись друг с другом на фоне моря. Круги под глазами – след первой брачной ночи. Неуверенно, будто выполняя непреложный ритуал, фотограф попросил их улыбнуться.
В последний раз я видел ее с якорной стоянки, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Мы поднялись на баркас. А она застыла там, на причале, одинокая, рядом с причальной тумбой. И ветер теребил длинные рыжие пряди.
Мое благословение, святые сестры! И перекрестил воздух жестом священника.
Они засмеялись, как девчонки.
А ты, что ты им сказал? – спросила Эрбаля Мария да Виситасау.
Я не сказал ничего. Что я мог сказать? Как приехал, так и уехал. Все равно как его тень.
Эта сцена, должно быть, произвела впечатление на сержанта Гарсиа. Я выполняю приказ, доктор, промолвил он, надевая на того наручники и словно испытывая неловкость от того, что таким вот образом нарушает обряд прощания. Согласно полученным инструкциям, им с капралом Эрбалем предстояло сопровождать заключенного – доставить его обратно в Галисию. Там также указывалось, что речь идет об «особо важном преступнике, противнике режима», приговоренном к пожизненному заключению. Так что сержант Гарсиа прибыл в тюремный санаторий, приготовившись к самому худшему и в сильном раздражении, ведь им предстояло проехать через всю Испанию на поездах, которые имеют обыкновение ползти не быстрее кающихся грешников с крестом на плечах. Но его успокоил вид арестанта, окруженного букетом монашек, с обожанием глядящих на него. Он вспомнил слова одного пожилого сослуживца: все эти образованные, они все равно как цыгане -упадут, отряхнутся и дальше идут… Куда хуже тот, что достался мне в товарищи, словно из могилы встал, подумалось сержанту Гарсиа, когда они сели в первый поезд – Валенсия – Мадрид. Сидит насупленный. Будто с жестокого похмелья. Похож на усердного гробовщика. Пока доедем до Виго, у него, чего доброго, глаза паутиной затянет.
Извините, что прерываю ваше чтение, доктор, но я хотел бы воспользоваться случаем и получить разъяснение по такому вопросу: есть одна вещь, которая давненько не дает мне покоя. Вы врач и должны в этом разбираться. Почему нам, мужчинам, всегда неймется? Ну, вы понимаете, о чем я говорю.
Вы имеете в виду секс?
Именно, со смешком кивнул сержант. И потер руки, сложив ладони крест-накрест – фру-фру. Именно о том и речь. У животных случаются перерывы, так? Вот я о чем. У них бывает течка, гон, а потом – перерыв. А у человека – ничего подобного. Древко нашего знамени всегда гордо поднято вверх!
Это вы о себе?
О ком же еще? Как увижу женщину, ни о чем другом уж и думать не могу. Да и со всяким мужчиной то же самое происходит, разве не так? Может, по-вашему, это болезнь какая?
Не совсем так. Это лишь симптом. Подобное чаще встречается в землях, где люди не слишком утруждают себя работой.
Он повторил жест сержанта, потерев ладони – фру-фру. Ну, вы понимаете, о чем я.
Сержанту Гарсиа такой ответ пришелся по душе. Он захохотал и глянул в сторону Эрбаля. Ловко срезал, а, капрал?
Я неважно себя чувствовал, продолжал рассказывать Эрбаль Марии да Виситасау.
Чуть больше года назад они проделали путь в тюремный санаторий. Теперь в Мадриде, на Северном вокзале, пересели на экспресс, отправляющийся в Галисию. Им предстояло в обратном направлении повторить маршрут того, заблудившегося в снегах состава. Дело было весной, и солнце играло бликами на наручниках доктора, так что их можно было принять за часы с металлическим браслетом. Но Эрбаль чувствовал себя неважно. Он вдруг ощутил собственную бледность, словно прилег на холодную и влажную подушку.
Все в порядке, капрал?
Да, сержант. Просто в поезде меня всегда укачивает.
Наверное, это у вас из-за пониженного давления. А что там, кстати, творится с этим давлением, доктор? Правда, что оно каким-то образом связано с сахаром?
Сержант Гарсиа был весьма словоохотлив. Когда беседа затихала и доктор Да Барка снова пытался найти укрытие в книге, сержант придумывал новую тему, словно желая отвлечься от монотонного стука колес. Они с доктором заняли места у окна, друг против друга, а Эрбаль дремал чуть поодаль, положив винтовку на колени. Больше в купе никого не было. На одной из станций, уже в сумерки, Эрбаля разбудил скрип двери. В их купе заглянула женщина, которая одного ребенка прижимала к груди, а второго вела за руку. На голове у нее был повязан платок. Она очень тихо сказала: Иди, сынок, иди. Нам не сюда.
Снова задремав, Эрбаль услышал, как доктор Да Барка разговаривает с той самой монахиней, с матерью Исарне. Он говорил: Воспоминания – это энграмы. А что такое энграмы? Это вроде рубцов или шрамов в голове. И Эрбаль тотчас увидел выстроившихся в очередь людей с зубилом в руке, и каждый сделал ему в голове по зарубке. А он почти всех молил: Не делайте мне в голове зарубок. Пока не появилась Мариса, девочка Мариса, и тогда он сказал ей: А вот ты сделай мне в голове зарубку. Потом возник Нан. Голова – словно из ольхи. Нан сделал ему лишь легкий надрез и сунулся туда носом, чтобы понюхать. Потом явился его дядя-охотник и занес над ним руку с ножом, промолвив: Мне очень жаль, Эрбаль. И тот ответил: Если надо ударить, ударь, дядя. Но потом оказалось, что голова его испачкана вроде как сажей, и дело происходит в Астурии, и женщина кричит, а офицер приказывает: Пли! Пли! Сукины дети! А он все повторял: Нет, не делайте мне этой зарубки.
Потом он увидел себя в лесу, у дороги, и была лунная августовская ночь. Перед ним стоял парень в форме с лицом дяди-охотника, и Эрбаль хотел спросить его: Зачем? Зачем ты делаешь мне эту зарубку? Он вспомнил про карандаш. Карандаш плотника. Женщина, повязанная платком, сказала: Иди, сынок, иди дальше. Нам не сюда. И он проснулся, обливаясь потом, и стал рыться в вещевом мешке.
Эй, капрал! А мы ведь уже едем по вашей галисийской земле. Разве не видите – вон какой дождь льет? Вы мне задолжали три ночных дежурства!
И добавил тихим голосом:
Охранник хренов! Хоть под бомбами будет дрыхнуть.
На дне вещмешка он отыскал карандаш.
Привет, Эрбаль! – сказал ему художник. Мы уже в Монфорте. Тут наши с тобой дорожки разбегаются. Я – на север, в Корунью, а ты – на юг. Смотри, береги этого человека!
А что я могу сделать? – пробормотал Эрбаль. Тут у меня добрых покровителей нету. В Сан-Симоне меня никто не оставит. Пошлют куда-нибудь в другое место.
Гляди, сказал художник. Вот и она!
И это на самом деле была она. Рыжеватые волосы и сияющие глаза, которые словно развеивали туман, устилавший перрон. Доктор поднял скованные вместе руки и принялся костяшками пальцев стучать в окно.
Мариса!
Не умолкавший ни на миг сержант Гарсиа разом онемел, как будто окно было и не окном вовсе, а экраном кинотеатра.
Ну прощай, Эрбаль, я хочу проведать сына, поглядеть, как там у него дела.
Это моя жена! – закричал доктор, тряся сержанта закованными руками, и с таким восторгом, словно возвещал прибытие королевы.
Она и на самом деле была королевой, точнее, королевой швей.
Такого поворота событий сержант Гарсиа никак не ожидал, сказал Эрбаль Марии да Виситасау. Да и я тоже. Когда она заглянула в купе, мы не знали, то ли дать в ее честь торжественный залп, то ли пасть на колени. Я скорчил недовольную мину.
Мариса держала корзинку, с какими у нас ходят в лавку или на рынок. На Марисе было платье в цветочек, красиво обтягивающее фигуру, без рукавов. Впечатление получалось такое, словно в тюремную камеру ворвался настоящий весенний сад – с пчелами и всем прочим. Надо ли говорить, что Мариса и доктор сразу кинулись друг к другу. Плетеная корзинка скрипела между их телами, как скелет какого-то фантастического воздушного существа.
Я глядел на это объятие, и что-то всколыхнулось в моей душе, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Цепочка, скрепляющая пару наручников, скользнула у Марисы по спине и замерла где-то у поясницы, над самыми ягодицами.
Поезд уже тронулся, и сержант Гарсиа посчитал, что пора вмешаться. На прежде дружелюбной физиономии вдруг появилось грозное, как стальной клинок, выражение. Мариса и доктор разомкнули объятия.
Это моя жена, сержант, сказал доктор Да Барка, как будто нарекая именем воду.
Мы с вами, доктор, уже тысячу лет едем в этом паскудном поезде, а вы и словом не обмолвились, что у вас тут назначено свидание с женой. Потом, указав на перронную толпу, воскликнул: Чего ради вы устроили весь этот спектакль?
Он ничего не знал, сказала Мариса.
Сержант глядел на нее ошалело, словно с ним заговорили по-французски, затем взял телеграмму, которую она ему протянула. Телеграмма была подписана матерью Исарне и отправлена из санатория в Портасели, в ней сообщалось о том, каким поездом повезут доктора.
Не сочтите за неучтивость, доктор, сказал сержант Гарсиа, но откуда мне знать, что вы и на самом деле муж и жена? Вашего слова тут никак не достаточно. Нужны бумаги.
А я в тот миг повел себя как последний трус, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Не знаю, что со мной приключилось. Я хотел было подтвердить: Да, они муж и жена, мне это доподлинно известно. Но слова почему-то застряли в горле.
Все бумаги у меня с собой, с достоинством произнесла Мариса. И вынула документы из корзинки.
После чего сержант Гарсиа повел себя уже совсем иначе. Впечатление, конечно, было сильным, что, собственно, меня совсем не удивило, сказал Эрбаль. Эта женщина ночь превращала в день, или vivecersa, как сказал бы Чингисхан. Сержант помотал головой, словно отгоняя последние сомнения, и снял с доктора наручники.
Можете сесть рядом, сказал он, указывая на окно. А сам завладел корзинкой. Поесть он, по всей видимости, любил.
Доктор Да Барка взял руки Марисы в свои, сказал Эрбаль, не дожидаясь, пока Мария да Виситасау спросит его, что же было дальше. Он перебирал ее пальцы, будто пересчитывал их, проверяя, не пропал ли какой. Она плакала, словно ей было больно видеть его.
Вдруг он встал и сказал: Сержант, не хотите ли. выкурить по сигаретке?
Они вышли в коридор и выкурили не по одной сигаретке, а по полдюжине сигарет, не меньше. Поезд мчался по берегу Миньо, окрашенному в зеленый и сиреневый, а сержант с доктором оживленно болтали, будто стояли у стойки последнего кабака, завершая ночную гулянку.
Я сидел в своем углу, сказал Эрбаль, и глядел на нее с жалостью, мне нестерпимо хотелось отшвырнуть подальше винтовку и обнять Марису. Она плакала, не понимая, что происходит. Я тоже ничего не понимал. До следующей станции оставалось всего несколько минут. Потом – конец. Годы и годы тюрьмы, когда он даже прикоснуться не сможет к своей королеве, королеве швей. А они знай себе болтают с сержантом, словно два приятеля, встретившихся на ярмарке. И так до самого нашего прибытия в Виго.
Меня удивило, что сержант не надел на доктора наручников. Сержант отозвал меня в сторону.
Прошу вас держать язык за зубами и никогда никому не рассказывать о том, что мы сейчас сделаем. Если вы проболтаетесь, я отыщу вас даже в преисподней и пристрелю как собаку. Ясно изложил?
Во мне можете не сомневаться, сержант, я не подведу.
Вот, берите свою долю. Да прячьте поскорей, черт недоделанный!
Эрбаль почувствовал в руке купюры и не глядя сунул в карман брюк.
Итак, значит, договорились?
Эрбаль молча посмотрел на него. По правде говоря, он не понимал, о чем идет речь.
Ладно. Мы сейчас окажем этой паре услугу. В конце-то концов, они ведь муж и жена.
Эрбаль подумал, что сержант Гарсиа рехнулся, околдованный красноречием и гипнотическим взглядом доктора Да Барки. Этого следовало ожидать. Ну чем, чем, кроме денег, которые доктор, будь он неладен, дал сержанту и которых не могло быть много, сумел он его обольстить?
Этот Даниэль – уникум, сказал художник на ухо Эрбалю.
А ты разве еще не ушел? – спросил Эрбаль удивленно.
Да я подумал-подумал… Не могу пропустить такой момент!
Ну, что будем делать, капрал? – спросил сержант. Доктор сказал мне, что вы хорошо знаете Виго… И дадите дельный совет.
Художник двинул ему кулаком в висок:
Пришел час истины, Эрбаль. Действуй! Покажи, что и ты чего-то стоишь!
Есть тут неподалеку одна гостиница, можно отвести их туда, сеньор. Пусть и у них наконец-то будет первая брачная ночь.
Выйдя на перрон, Мариса, ведать не ведавшая обо всех этих интригах, ускорила шаг. Она тихо плакала. Эрбалю она казалась очень красивой – как камелия перед осыпанием. Да Барка с нежностью во взоре приблизился к ней, но она сердито отпрянула.
А ты кто такой? Уж конечно не тот Даниэль, которого я ждала все это время.
Но тут он властно схватил ее за плечи, притянул к себе, заглянул в глаза, обнял и зашептал на ухо:
Тихо. Не задавай вопросов. И делай, что велят.
Мариса преображалась по мере того, как до нее доходил смысл происходящего. Вид у нее стал церемонным и торжественным, как у невесты, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Они молча дошли до улицы Принсипе. Тем временем вокруг загорались вечерние огни. Мариса и доктор изредка и с деланным интересом окидывали взглядом витрины. Мы остановились у дверей маленькой гостиницы. Доктор Да Барка посмотрел на сержанта. Тот кивнул. И пара с решительным видом переступила порог.
Добрый вечер. Я майор Да Барка, невозмутимо отрекомендовался он портье. Две комнаты, пожалуйста, одну нам с женой, другую – для сопровождающих. Хорошо. Тогда мы поднимемся туда. Нужные сведения вы получите у сержанта.
К вашим услугам, господин майор! Спокойной ночи, сеньора. Приятного отдыха.
Спокойной ночи, майор Да Барка, сказал Эрбаль, щелкнув каблуками, как предписано уставом. Потом слегка наклонил голову: Спокойной ночи, сеньора.
Сержант Гарсиа предъявил свои документы. Он сказал портье:
Просьба не беспокоить майора ни в коем случае. По любому срочному делу обращайтесь ко мне.
Это была очень длинная ночь, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. По крайней мере для нас. А им она, надо полагать, показалась куда какой короткой.
Не думаю, что наши голубки захотят упорхнуть, сказал сержант, заходя к себе в номер. Но рисковать не стоит.
Так что всю ночь они по очереди подслушивали под дверью.
Я вызываюсь добровольцем – буду дежурить в первую смену, заявил сержант Гарсиа и многозначительно подмигнул Эрбалю. Три раза! – с довольным видом сообщил он, вернувшись. Жаль только, что в двери нет дырочки.
Если бы в двери была дырочка, конвоиры увидели бы на постели два обнаженных тела, а еще они увидели бы, что на шее у нее повязана та самая косынка, которую когда-то она приносила Даниэлю в тюрьму.
Мне показалось, будто кто-то плакал, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Правда, ночь была ветреной и море громко играло на своем аккордеоне.
Потом и я услышал скрип пружинного матраса.
Очень рано, на рассвете, сержант постучал в их дверь. После долгой бессонной ночи он уже не был так твердо, как накануне, уверен в том, что поступил правильно. Под утро он нервно кружил вокруг собственной кровати.
Капрал, вы и вправду знали, что задумал доктор?
Кое-что знал, соврал Эрбаль.
Только не проболтайтесь об этом никогда и никому, даже собственной жене, предупредил сержант, вдруг сделавшись очень серьезным.
У меня нет жены, сказал Эрбаль.
Тем лучше. Пора!
Продолжая играть взятые на себя роли, они с видом заговорщиков покинули гостиницу. Если бы портьє вышел следом за ними, то увидел бы, как Да Барка снова превратился в арестанта и как на него надели наручники. По улицам вяло слонялись рассветные тени, словно нелепый и унылый мусор, оставшийся после развеселой ночи, наполненной пением аккордеонов на набережной.
У пристани фотограф из эмигрантов, не успев сообразить что к чему, предложил им сфотографироваться. Сержант резко его одернул:
Не видишь, что это арестант?
Его везут в Сан-Симон?
А тебе какое дело?
Оттуда почти никто не возвращается. Позвольте, я их сфотографирую.
Никто не возвращается? – переспросил доктор, и в улыбке его мелькнула неожиданная бесшабашность. А ведь этот остров – колыбель романтизма, сеньоры! Там написано одно из лучших стихотворений – лучших за всю историю человечества! [26]
Теперь это могила, прошептал фотограф.
Ну? – прикрикнул на него сержант. Чего ты ждешь? Снимай побыстрей, только чтобы наручников не было видно!
Он обнял ее за плечи, а она повернулась так, чтобы заслонить наручники. Они словно срослись друг с другом на фоне моря. Круги под глазами – след первой брачной ночи. Неуверенно, будто выполняя непреложный ритуал, фотограф попросил их улыбнуться.
В последний раз я видел ее с якорной стоянки, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Мы поднялись на баркас. А она застыла там, на причале, одинокая, рядом с причальной тумбой. И ветер теребил длинные рыжие пряди.