Страница:
После этого случая я каждый вечер, прежде чем лечь спать, отключаю телефон.
Глава 36
Глава 37
Глава 38
Глава 36
Я совсем не встречаюсь с Яном и большую часть вечеров провожу у М. У нас уже установился свой привычный распорядок: он просыпается раньше меня, делает кофе и приносит чашку в спальню, пока я еще сплю.
Без Яна моя жизнь стала гораздо проще — не надо больше лгать, не надо обманывать, скрывать рубцы. Это приносит мне огромное облегчение: я лучше сплю, исчезли темные круги под глазами.
М. входит в комнату с еще влажными после душа волосами, вокруг бедер обернуто голубое полотенце. Он подходит к постели и, отпив глоток из кофейной кружки, подает ее мне — знает, что иначе я к ней не прикоснусь. После этого он ныряет под одеяло и все еще теплым после душа телом прижимается ко мне.
— Мне нравится, что ты? здесь. — Он обнимает меня, я тоже прижимаюсь к нему, одновременно глотаю горячий кофе и пытаюсь проснуться. Взглянув на стоящий на тумбочке будильник, я вижу, что еще только шесть. За окном, в свете раннего утра, порхают черные дрозды, мирно лежащий во дворе Рамо не обращает на них никакого внимания.
М. осторожно массирует мне голову.
— Ты не думаешь, что настало время рассказать конец твоей истории? — говорит он. — Я бы с удовольствием послушал.
Я вздыхаю: сейчас мне не особенно хочется что-либо рассказывать. Встав, я надеваю один из халатов М. и, подойдя к окну, пальцем трогаю легкую ткань занавески — она тонкая и шершавая.
— Когда мне исполнился двадцать один год, я сделала стерилизацию, перевязку труб. На операцию мне пришлось ехать в Сан-Франциско — в Дэвисе или Сакраменто я не смогла найти врача, который взялся бы за это, — все говорили, что я еще слишком молода, что могу передумать и когда-нибудь захочу иметь детей. В конце концов я решила проблему в Сан-Франциско. Доктор сделал все, как надо, но сказал, что другие врачи правы: в двадцать один слишком рано предпринимать такого рода шаги, которые могут повлиять на всю оставшуюся жизнь. Потом я рассказала об этом нескольким подругам. Я говорила очень складно. «Чтобы достичь совершенства, мне не нужны дети». «Дети — это проявление эгоизма, родители лишь пытаются воспроизвести себя в крошечных созданиях». «Я женщина, феминистка, а не родительница» — как будто одно исключает другое. Правда заключалась в том, что мне было до смерти боязно снова забеременеть.
Я невесело смеюсь, по-прежнему не отрывая руки от занавески.
— В стерилизации не было никакой необходимости. Я даже не занималась сексом — это произошло как раз в период моего пятилетнего воздержания — и к тому же принимала противозачаточные пилюли. Я была прекрасно защищена: никакого секса плюс пилюли — и тем не менее сделала перевязку труб.
Отпустив занавеску, я отхожу от окна и сажусь, закинув ногу на ногу, в голубое кресло, стоящее в углу комнаты.
— В двадцать один год это казалось логичным. Я не хочу снова забеременеть, не могу пройти через это еще раз, готова заплатить любую цену, лишь бы избавиться от подобной опасности. Вот и сделала перевязку, сама толком не зная зачем — наверное, просто хотела забыть об аборте, о ребенке, обо всем, что случилось. — Я нервно вожу рукой по ручке кресла. — Но прошлое тебя всегда настигает. Ты пытаешься его отрицать, делаешь вид, что ничего не случилось, но оно здесь и ждет подходящего момента, чтобы дать знать о себе. Годы спустя я все спрашивала себя: зачем было делать стерилизацию, если шанса на зачатие не было никакого? Потом наконец до меня начал доходить ответ: уничтожив одну жизнь, я лишила себя способности создать новую. Так я себя наказывала.
Я вдруг понимаю, что давно хотела рассказать М. всю эту историю. Двадцать лет я молчала и теперь, поведав обо всем другому человеку, облегчила душу. Мне нужно было кому-то об этом рассказать, причем уже очень давно. Почему же я не могла сделать это столько времени?
На комнату опускается молчание — как бархатный покров на гроб. Я думаю о детях, которых у меня никогда не будет; о внуках, которые никогда не скрасят мою старость; никто ни когда не продолжит линию Тиббсов. Неужели я заслужила такое наказание? Впервые я могу твердо сказать: нет. Из моих губ вырывается долгий, протяжный вздох, вздох облегчения. Да, я испытываю облегчение, хотя сама не знаю почему. Ничего не изменилось, кроме моей оценки происшедшего. Впрочем, может быть, этого и достаточно.
Я снова ложусь в постель. Обняв меня, М. ничего не говорит, только нежно ласкает мои спину и плечи. Некоторое время мы молчим. Я снова чувствую сонливость и протягиваю руку за кофе.
— Почему бы тебе не переехать ко мне? — наконец раздается его голос.
Я мгновенно просыпаюсь.
— Переехать?
Встав, он начинает одеваться.
— Подумай хорошенько. Ты знаешь, как я к тебе отношусь, да к тому же и так находишься здесь почти все время. — Закончив одеваться, М. наклоняется, чтобы меня поцеловать. — Если я не наделаю ошибок, то скоро ты тоже меня полюбишь. — Прежде чем я успеваю ответить, он продолжает: — Перед первой парой у меня деловой завтрак, и если я сейчас не уйду, то опоздаю. Мы поговорим об этом позже.
Он выходит из комнаты, оставив меня в полном смятении..
Я долго лежу в постели и размышляю над только что про звучавшим предложением, над его абсурдностью. Это правда, что мое отношение к нему действительно меняется. Я говорю ему то, о чем никому не рассказывала, а сексуальные игры, в которые мы играем — он командует, я подчиняюсь, — меня захватывают. М. умный, интеллигентный, пусть даже немного опасный — такое сочетание сводит меня с ума. Но… все-таки это чересчур резкий скачок — от подозреваемого в убийстве до сожителя. Я так не могу.
Я стараюсь больше об этом не думать. У меня есть более важное дело: сегодня утром я встречаюсь с человеком, который, как считается, убил Черил Мэнсфилд.
Марк Кирн отбывает пожизненное заключение в Сан-Квентине. Когда я получила разрешение на свидание с ним, тюремные власти прислали мне руководство, в котором сказано, как посетителю следует одеваться. Я не должна надевать ничего голубого или темно-зеленого, не допускается никаких спортивных брюк, джинсовых костюмов, мини-юбок, никаких декольте, никаких платьев с голыми плечами или спиной. Поэтому я одета вполне консервативно: простая белая юбка до колен и персикового цвета блузка с короткими рукавами.
По платному мосту я въезжаю в Сан-Рафаэль и сворачиваю на дорогу, ведущую к тюрьме: она идет вдоль залива Сан-Пабло, и вскоре я начинаю гадать, не заблудилась ли. По обеим сторонам дороги стоят приятные викторианского типа домики, все старые и очень маленькие, некоторые в незавидном состоянии; между домами попадаются типичные для побережья кустарники, полевые цветы, там и сям встречаются крошечные садики. Дорога спускается вниз, начинается каменистый участок, и на другой стороне залива я вижу на фоне неба очертания Сан-Франциско. Вид очень живописный, хоть сейчас на открытку, а вот для тюрьмы он кажется не вполне подходящим.
Я продолжаю ехать вперед. За поворотом дороги видно большое желтоватое здание, сложенное из камня, старое, обнесенное высокой бетонной стеной, — это и есть Сан-Квентин.
Следуя присланным мне инструкциям, я подъезжаю к входу для посетителей. Внутри меня оглушают крики плачущих младенцев. Помещение довольно мрачное, с бетонными полами и деревянными скамьями, поставленными вдоль некрашеных стен, и все заполнено народом: мужчин немного, в основном это женщины и дети. Я встаю в конец длинной очереди и жду. Передо мной стоит коренастая блондинка, взвалившая на плечо, словно мешок, сверток с болезненного вида ребенком. Ребенок хнычет, озираясь по сторонам, из носа у него постоянно течет. Подняв руку, он вытирает нос, затем сует себе в рот большой пухлый палец и внимательно смотрит на меня своими карими глазенками.
Очередь медленно продвигается вперед: на другом конце помещения время от времени открывается дверь, в которую разрешают проходить по одному. Большинство женщин держат в руках прозрачные пластиковые пакеты, наполненные разрешенными для тюрьмы предметами: никаких продуктов, никакой бумаги и карандашей или ручек, никаких записывающих устройств.
В конце концов, где-то через час, наступает моя очередь пройти в заветную дверь. Войдя, я вижу за стойкой охранника — это пожилой человек, далеко за пятьдесят, с седыми волосами и тусклым взглядом; на нем темно-зеленая форма с заплатками на рукавах. На правом нагрудном кармане вышита его фамилия: Е. Куллен. Я выкладываю на стойку свое удостоверение личности, ключи от машины и двадцать долларов. У Куплена скучающий вид, он смотрит на меня вежливо, но без особого интереса, молча осматривает мою одежду, сверяет удостоверение со списком посетителей и подает мне желтый пропуск. Забрав свое имущество, я прохожу через металлический детектор.
Выйдя из здания, я ступаю на тюремную землю. В тюрьму ведет очень длинная дорожка, монументальная и столь древняя, что кажется, будто она пожелтела от времени. Сан-Квентин был построен в 1852 году, он похож на средневековый замок или крепость, с вздымающимися башнями, зубчатыми крышами и узкими бойницами. В стороне стоит башня, сделанная в форме обелиска, на ней дежурят вооруженные охранники, а дальше виднеется сияющий залив, ослепительно красивый в это время дня.
Дорожка, кажется, не имеет конца, что меня вполне устраивает, поскольку я перехожу из одною мира в другой — из мира свободных людей в преисподнюю, где живут осужденные. Несколько менее опасных заключенных, одетых в голубое, пропалывают траву на заросшем склоне.
В конце концов я достигаю еще одних ворот, рядом с которыми стоит будка охранника. Снова формальности — еще один металлоискатель, еще один скучающий охранник в зеленом. Я показываю ему свой пропуск посетителя, и он штампует мне тыльную сторону руки. Это расплывчатый желтовато-зеленый штамп вроде того, что я получала, когда ходила на танцы в клуб, настолько расплывчатый, что прочесть ничего нельзя. Повернув налево, я иду вдоль тюремной стены. На внутреннем дворе заключенные занимаются спортом, и издалека их выкрики похожи на крики солдат, приветствующих своего командира, — они звучат так же в унисон. Я дохожу до нескольких дверей без табличек и без дверных ручек. Я встаю перед третьей дверью, которая управляется с помощью электроники. Она сделана из очень толстого стекла и сильно исцарапана, так что я едва вижу, что за ней. Когда охранник замечает меня, дверь распахивается. Я прохожу в небольшой вестибюль, показываю ему свое удостоверение, пропуск и попадаю в металлическую клетку. Стеклянная дверь захлопывается за мной. Клетка по размерам походит на небольшой лифт, и за ее толстыми железными прутьями я на миг ощущаю себя узницей. Слышен щелчок — это посылает импульс электронное устройство, — и я попадаю наконец в комнату для свиданий.
Передо мной совсем не то, что я ожидала. Комната больше похожа на студенческий клуб в колледже с многорасовым обучением — здесь стоят торговые автоматы, в которых продаются конфеты, бутерброды, цыплята, кофе, прохладительные напитки, а также микроволновая печь; посередине рядами расставлены столы и стулья. В комнате сейчас находятся человек семьдесят-восемьдесят, все они издают ужасный шум — плачут младенцы, хнычут маленькие дети, взрослые стараются разговаривать как можно громче, чтобы перекричать друг друга.
Застекленное помещение для охранников находится справа от меня, занимая почти всю стену. Стойка здесь высокая, и мне приходится чуть ли не вставать на цыпочки, когда я подаю в окошко свои удостоверение и пропуск. Охранник, коротко стриженный мужчина с тонкими чертами лица, также одетый в темно-зеленую форму, предлагает мне сесть. Стулья сделаны из синего винила с металлической окантовкой, и все связаны между собой, образуя прямую линию.
Найдя в углу два свободных стула, я опускаюсь на один из них и оглядываюсь по сторонам. Все заключенные одеты в голубые рубашки и голубые джинсы. Мое внимание привлекают стены, расписанные разноцветными фресками. Я сижу рядом с полной девушкой испанского происхождения, которая, толкая меня локтем, поясняет:
— Это все сделали заключенные. Здорово, правда? — У девушки звучный молодой голос, говорит она без всякого акцента.
Одна из фресок изображает природу, очевидно, Йосемитскую долину: большой гранитный купол и рядом, водопад. Другая написана на мифологический сюжет: грудастая, одетая в тогу женщина сидит рядом с крылатым конем — очевидно, Пегасом, символом поэтического вдохновения. Интересно, знал ли нарисовавший это заключенный, что впоследствии Пегас был пойман Зевсом, который использовал его как вьючное животное для перевозки своих молний? Вероятно, нет. Пожалуй, его больше интересовала грудастая дама. Природа и мифология — это соседство кажется неуместным.
— Да, — соглашаюсь я. — Они красивые.
Меня охватывает нетерпение. Пора бы уже ему появиться. По комнате, взявшись за руки, прогуливается какая-то пара, вокруг суетятся сияющие ребятишки. Другая пара, пристроившаяся в углу возле автомата по продаже конфет, спокойно целуется, словно они на романтическом пикнике где-нибудь в парке. Мужчины в голубом качают на коленях младенцев, смеясь, разговаривают со своими женами или подружками — вполне нормальные, обычные люди. Мне приходится напомнить себе, что каждый из находящихся в зале убил как минимум одного человека. Это комната: свиданий для убийц, каждый из мужчин в голубом и есть убийца. Через два стола я вижу негритянку с торчащими на голове хвостиками, которая стимулирует своего дружка: рука ее, засунутая к нему в штаны, ходит вверх-вниз.
Наклонившись, я читаю выведенную над ее головой надпись: «Руки все время должны быть видны», потом снова откидываюсь на спинку стула.
Мимо проходит рыжая женщина в черных брюках, под розово-синей гавайской рубашкой у нее надеты четки, в ушах, должно быть, с десяток дырок, в которые продеты серебряные гвоздики, колечки и прочие сверкающие украшения.
— Это преподобная Бетси, — говорит сидящая рядом со мной девушка. — Приходит к тем, кого не посещают. Она очень хорошая, не то что остальные. — Девушка указывает на стол, где заключенный слушает мужчину, читающего Библию. Оглядевшись, я вижу, что в зале многие читают Библию.
— Они всегда приходят. Эти христиане делают доброе дело. Заключенные их любят, потому что они покупают им чизбургеры, но потом за это должны слушать разговоры об Иисусе и о Библии. — Девушка пожимает плечами. — Я думаю, это не плохо. По крайней мере они получают чизбургеры.
Проходит еще пятнадцать минут. Я наблюдаю, как заключенные по одному входят в помещение через металлическую дверь, которая каждый раз хлопает, издавая громкий лязгающий звук. Сообщив свои фамилии охраннику за стойкой, они принимаются искать ожидающих посетителей.
— Вот мой муж. — Испанская девушка встает с места и подходит к тощему парнишке, который выглядит едва ли старше ее. Они обнимаются и сразу отправляются к торговым автоматам, держась за руки, как двое подростков на прогулке. Но этот парень не подросток и, несмотря на свою внешность, со всем не такой уж невинный.
Снова хлопает металлическая дверь. Я вижу, как заключенный называет охраннику свою фамилию и что-то у него спрашивает. Охранник указывает пальцем на меня. Обернувшись, заключенный смотрит в мою сторону и, явно нервничая, нерешительно направляется ко мне. Высокий и хрупкий, с узкими щелочками глаз и тонкими, крепко сжатыми губами — должно быть, это и есть Марк Кирн. Он средних лет, с пролысиной на макушке: если бы на нем был костюм с галстуком, он больше походил бы на бизнесмена, чем на заключенного.
— Нора Тиббс? — Сев рядом со мной, Кирн настороженно смотрит на меня. Когда я киваю, он говорит: — Вы написали, что можете мне помочь. Это правда? — У него голубые глаза, точно такого же цвета, как тюремная рубашка, взгляд их полностью лишен всякой теплоты.
— Я в этом не уверена. — Мне жаль, что со мной нет бумаги или диктофона. — Сначала мне нужно кое-что узнать.
Кирн украдкой озирается, затем устремляет в мою сторону свой холодный взгляд.
— Что именно вы хотите узнать? — спрашивает он, нервно барабаня пальцами по колену.
— О тех письмах, что вы писали Черил Мэнсфилд и о телефонных звонках.
— Вы не купите мне чизбургер? — Он просительно смотрит на меня. — Там, в торговых автоматах.
— Хорошо. — Я достаю пятерку, но Кирн ее не берет. — Вы должны пойти со мной, — говорит он. — Нам не разрешается брать деньги.
Мы подходим к торговым автоматам. Женщина с Библией в руках твердит: «Иисус умер за ваши грехи» — мужчине, который сгорбился за столом и жадно поедает разогретую в микроволновке пиццу. Я опускаю пятерку в разменный автомат, за доллар семьдесят пять покупаю чизбургер и подаю его Кирну.
— Еще бы немного кофе, — говорит он, подходя к микроволновке и засовывая туда чизбургер, — и эту, энчиладу. Нам здесь не дают ничего перченого.
Я меняю еще одну пятерку и покупаю ему еду, чувствуя себя при этом неумелой официанткой.
Разогрев все в микроволновке, Кирн садится за пустой столик и в три приема съедает чизбургер.
— Я не убивал ее, — неожиданно говорит он, — но мне никто не верит. Кроме, может быть, вас. — Он не мигая глядит на меня. — Вы мне верите?
У меня нет ответа на этот вопрос. Я прочитала все газетные статьи, посвященные убийству Черил Мэнсфилд, поговорила с детективами, которые расследовали это дело. Они совершенно уверены, что Марк Кирн убийца, — как и жюри, которое его осудило.
Я пожимаю плечами:
— Доказательства весьма убедительны. Вас видели на автостоянке через несколько минут после того, как все произошло. К тому же весь нож в ваших отпечатках пальцев.
— Меня подставили. — Кирн мрачно хмурит брови. — Если бы я ее убил, то не стал бы оставлять нож — так может сделать только дурак. — Он нервно озирается по сторонам. — Кроме того, я ведь любил Черил и не собирался делать ей ничего плохого.
— Вы получили за нее условный срок, — напоминаю я.
— Да, мне не стоило околачиваться возле телестудии. Просто хотелось ее видеть, и все. Но я ее не убивал.
— Расскажите лучше, как вы ее преследовали: звонили, делали снимки и посылали ей, проникали в ее дом…
— Полиция не смогла это доказать. Я никогда не влезал в ее дом. Это лишь ее слово против моего. Не было никаких отпечатков пальцев.
— А остальное?
Кирн залпом допивает кофе.
— Да, остальное я делал, но это не значит, что я ее убил. — Он некоторое время молчит. — Мы встречались два года, собирались пожениться. Когда она порвала со мной, я был в ярости и сделал кое-что, чего не должен был делать, это я признаю. Но я ее не убивал.
Он выпрямляется и серьезно смотрит на меня.
— Послушайте, вы должны помочь. Больше мне рассчитывать не на кого. — Наклонившись, Кирн берет меня за руку. При этом от него исходит такой холод, словно ничто в мире не может его по-настоящему тронуть. Я осторожно высвобождаю руку.
— Расскажите мне о письмах. — Я снова пытаюсь перевести разговор на интересующую меня тему.
Кирн кивает.
— Ладно, — говорит он, — были такие письма. Что с того?
— О чем вы в них писали?
— О том, как сильно ее люблю.
— Но вы угрожали ее убить, Кирн опускает плечи.
— Я просто хотел привлечь ее внимание, Она ведь игнорировала меня. Тогда я не придавал этому значения. — Он снова подается вперед. — Письма, звонки — они ничего не дали. Черил пошла в полицию и возбудила против меня дело. Я получил условный срок, мне даже пришлось ходить к психиатру. После этого я стал держаться от нее подальше: никаких писем, никаких звонков — абсолютно ничего. Однажды вечером я ре шил пойти на телестудию и извиниться, но когда туда пришел, то передумал — она могла заявить на меня или подумать, что я пришел ее запугивать. Тогда я пошел домой. Полиция уже ждала меня там, и полицейские сразу заявили, что это я ее убил. Только это был не я. Ее убил кое-кто другой. Тот, кто знал, что я ей надоедал. Это человек по имени Ян Маккарти. Проверьте его, если хотите найти убийцу. Он очень вспыльчивый и очень ревнивый: один раз он даже побил меня возле рыбного ресторана только за то, что я заговорил с Черил. — Вздохнув, Кирн откидывается на спинку стула. — Он наверняка знал, что может убить ее и свалить все на меня.
Я помню ту ночь, когда Ян признался мне, что Черил за его спиной встречалась с другими мужчинами и это приводило его в ярость. Но достаточно ли было этого, чтобы ее убить? Я не знаю, что хотела получить от визита к Кирну — наверное, подтверждение того, что правильно поступила, сдав Яна полиции. Усевшись поудобнее, я с интересом разглядываю человека, который в Сан-Квентине кажется совершенно неуместным. Вместо него здесь мог оказаться Ян.
В зал выходит охранник с «полароидом», все встают и начинают собираться вокруг фрески с водопадом.
— Что происходит? — спрашиваю я.
— Время свиданий заканчивается. Если хотите, охранник может вас снять. У меня есть дукат — для снимка.
Я смотрю на него непонимающим взглядом. Насколько я помню, дукат — это золотая монета.
— Да нет, это билет, — видимо, догадавшись, поясняет он. — Снимок нельзя получить бесплатно. Вы должны купить дукат.
Я смотрю, как охранник снимает заключенных с их подружками, женами, родителями, детьми и Йосемитской долиной на заднем плане, одновременно думая о том, насколько странным выглядит это место для осужденных убийц.
Кирн достает из кармана билет.
— Давайте сфотографируемся, — говорит он. — Мне бы хотелось, чтобы мы снялись вместе.
Я заглядываю в его холодные голубые глаза и вдруг ощущаю слабость в желудке.
Без Яна моя жизнь стала гораздо проще — не надо больше лгать, не надо обманывать, скрывать рубцы. Это приносит мне огромное облегчение: я лучше сплю, исчезли темные круги под глазами.
М. входит в комнату с еще влажными после душа волосами, вокруг бедер обернуто голубое полотенце. Он подходит к постели и, отпив глоток из кофейной кружки, подает ее мне — знает, что иначе я к ней не прикоснусь. После этого он ныряет под одеяло и все еще теплым после душа телом прижимается ко мне.
— Мне нравится, что ты? здесь. — Он обнимает меня, я тоже прижимаюсь к нему, одновременно глотаю горячий кофе и пытаюсь проснуться. Взглянув на стоящий на тумбочке будильник, я вижу, что еще только шесть. За окном, в свете раннего утра, порхают черные дрозды, мирно лежащий во дворе Рамо не обращает на них никакого внимания.
М. осторожно массирует мне голову.
— Ты не думаешь, что настало время рассказать конец твоей истории? — говорит он. — Я бы с удовольствием послушал.
Я вздыхаю: сейчас мне не особенно хочется что-либо рассказывать. Встав, я надеваю один из халатов М. и, подойдя к окну, пальцем трогаю легкую ткань занавески — она тонкая и шершавая.
— Когда мне исполнился двадцать один год, я сделала стерилизацию, перевязку труб. На операцию мне пришлось ехать в Сан-Франциско — в Дэвисе или Сакраменто я не смогла найти врача, который взялся бы за это, — все говорили, что я еще слишком молода, что могу передумать и когда-нибудь захочу иметь детей. В конце концов я решила проблему в Сан-Франциско. Доктор сделал все, как надо, но сказал, что другие врачи правы: в двадцать один слишком рано предпринимать такого рода шаги, которые могут повлиять на всю оставшуюся жизнь. Потом я рассказала об этом нескольким подругам. Я говорила очень складно. «Чтобы достичь совершенства, мне не нужны дети». «Дети — это проявление эгоизма, родители лишь пытаются воспроизвести себя в крошечных созданиях». «Я женщина, феминистка, а не родительница» — как будто одно исключает другое. Правда заключалась в том, что мне было до смерти боязно снова забеременеть.
Я невесело смеюсь, по-прежнему не отрывая руки от занавески.
— В стерилизации не было никакой необходимости. Я даже не занималась сексом — это произошло как раз в период моего пятилетнего воздержания — и к тому же принимала противозачаточные пилюли. Я была прекрасно защищена: никакого секса плюс пилюли — и тем не менее сделала перевязку труб.
Отпустив занавеску, я отхожу от окна и сажусь, закинув ногу на ногу, в голубое кресло, стоящее в углу комнаты.
— В двадцать один год это казалось логичным. Я не хочу снова забеременеть, не могу пройти через это еще раз, готова заплатить любую цену, лишь бы избавиться от подобной опасности. Вот и сделала перевязку, сама толком не зная зачем — наверное, просто хотела забыть об аборте, о ребенке, обо всем, что случилось. — Я нервно вожу рукой по ручке кресла. — Но прошлое тебя всегда настигает. Ты пытаешься его отрицать, делаешь вид, что ничего не случилось, но оно здесь и ждет подходящего момента, чтобы дать знать о себе. Годы спустя я все спрашивала себя: зачем было делать стерилизацию, если шанса на зачатие не было никакого? Потом наконец до меня начал доходить ответ: уничтожив одну жизнь, я лишила себя способности создать новую. Так я себя наказывала.
Я вдруг понимаю, что давно хотела рассказать М. всю эту историю. Двадцать лет я молчала и теперь, поведав обо всем другому человеку, облегчила душу. Мне нужно было кому-то об этом рассказать, причем уже очень давно. Почему же я не могла сделать это столько времени?
На комнату опускается молчание — как бархатный покров на гроб. Я думаю о детях, которых у меня никогда не будет; о внуках, которые никогда не скрасят мою старость; никто ни когда не продолжит линию Тиббсов. Неужели я заслужила такое наказание? Впервые я могу твердо сказать: нет. Из моих губ вырывается долгий, протяжный вздох, вздох облегчения. Да, я испытываю облегчение, хотя сама не знаю почему. Ничего не изменилось, кроме моей оценки происшедшего. Впрочем, может быть, этого и достаточно.
Я снова ложусь в постель. Обняв меня, М. ничего не говорит, только нежно ласкает мои спину и плечи. Некоторое время мы молчим. Я снова чувствую сонливость и протягиваю руку за кофе.
— Почему бы тебе не переехать ко мне? — наконец раздается его голос.
Я мгновенно просыпаюсь.
— Переехать?
Встав, он начинает одеваться.
— Подумай хорошенько. Ты знаешь, как я к тебе отношусь, да к тому же и так находишься здесь почти все время. — Закончив одеваться, М. наклоняется, чтобы меня поцеловать. — Если я не наделаю ошибок, то скоро ты тоже меня полюбишь. — Прежде чем я успеваю ответить, он продолжает: — Перед первой парой у меня деловой завтрак, и если я сейчас не уйду, то опоздаю. Мы поговорим об этом позже.
Он выходит из комнаты, оставив меня в полном смятении..
Я долго лежу в постели и размышляю над только что про звучавшим предложением, над его абсурдностью. Это правда, что мое отношение к нему действительно меняется. Я говорю ему то, о чем никому не рассказывала, а сексуальные игры, в которые мы играем — он командует, я подчиняюсь, — меня захватывают. М. умный, интеллигентный, пусть даже немного опасный — такое сочетание сводит меня с ума. Но… все-таки это чересчур резкий скачок — от подозреваемого в убийстве до сожителя. Я так не могу.
Я стараюсь больше об этом не думать. У меня есть более важное дело: сегодня утром я встречаюсь с человеком, который, как считается, убил Черил Мэнсфилд.
Марк Кирн отбывает пожизненное заключение в Сан-Квентине. Когда я получила разрешение на свидание с ним, тюремные власти прислали мне руководство, в котором сказано, как посетителю следует одеваться. Я не должна надевать ничего голубого или темно-зеленого, не допускается никаких спортивных брюк, джинсовых костюмов, мини-юбок, никаких декольте, никаких платьев с голыми плечами или спиной. Поэтому я одета вполне консервативно: простая белая юбка до колен и персикового цвета блузка с короткими рукавами.
По платному мосту я въезжаю в Сан-Рафаэль и сворачиваю на дорогу, ведущую к тюрьме: она идет вдоль залива Сан-Пабло, и вскоре я начинаю гадать, не заблудилась ли. По обеим сторонам дороги стоят приятные викторианского типа домики, все старые и очень маленькие, некоторые в незавидном состоянии; между домами попадаются типичные для побережья кустарники, полевые цветы, там и сям встречаются крошечные садики. Дорога спускается вниз, начинается каменистый участок, и на другой стороне залива я вижу на фоне неба очертания Сан-Франциско. Вид очень живописный, хоть сейчас на открытку, а вот для тюрьмы он кажется не вполне подходящим.
Я продолжаю ехать вперед. За поворотом дороги видно большое желтоватое здание, сложенное из камня, старое, обнесенное высокой бетонной стеной, — это и есть Сан-Квентин.
Следуя присланным мне инструкциям, я подъезжаю к входу для посетителей. Внутри меня оглушают крики плачущих младенцев. Помещение довольно мрачное, с бетонными полами и деревянными скамьями, поставленными вдоль некрашеных стен, и все заполнено народом: мужчин немного, в основном это женщины и дети. Я встаю в конец длинной очереди и жду. Передо мной стоит коренастая блондинка, взвалившая на плечо, словно мешок, сверток с болезненного вида ребенком. Ребенок хнычет, озираясь по сторонам, из носа у него постоянно течет. Подняв руку, он вытирает нос, затем сует себе в рот большой пухлый палец и внимательно смотрит на меня своими карими глазенками.
Очередь медленно продвигается вперед: на другом конце помещения время от времени открывается дверь, в которую разрешают проходить по одному. Большинство женщин держат в руках прозрачные пластиковые пакеты, наполненные разрешенными для тюрьмы предметами: никаких продуктов, никакой бумаги и карандашей или ручек, никаких записывающих устройств.
В конце концов, где-то через час, наступает моя очередь пройти в заветную дверь. Войдя, я вижу за стойкой охранника — это пожилой человек, далеко за пятьдесят, с седыми волосами и тусклым взглядом; на нем темно-зеленая форма с заплатками на рукавах. На правом нагрудном кармане вышита его фамилия: Е. Куллен. Я выкладываю на стойку свое удостоверение личности, ключи от машины и двадцать долларов. У Куплена скучающий вид, он смотрит на меня вежливо, но без особого интереса, молча осматривает мою одежду, сверяет удостоверение со списком посетителей и подает мне желтый пропуск. Забрав свое имущество, я прохожу через металлический детектор.
Выйдя из здания, я ступаю на тюремную землю. В тюрьму ведет очень длинная дорожка, монументальная и столь древняя, что кажется, будто она пожелтела от времени. Сан-Квентин был построен в 1852 году, он похож на средневековый замок или крепость, с вздымающимися башнями, зубчатыми крышами и узкими бойницами. В стороне стоит башня, сделанная в форме обелиска, на ней дежурят вооруженные охранники, а дальше виднеется сияющий залив, ослепительно красивый в это время дня.
Дорожка, кажется, не имеет конца, что меня вполне устраивает, поскольку я перехожу из одною мира в другой — из мира свободных людей в преисподнюю, где живут осужденные. Несколько менее опасных заключенных, одетых в голубое, пропалывают траву на заросшем склоне.
В конце концов я достигаю еще одних ворот, рядом с которыми стоит будка охранника. Снова формальности — еще один металлоискатель, еще один скучающий охранник в зеленом. Я показываю ему свой пропуск посетителя, и он штампует мне тыльную сторону руки. Это расплывчатый желтовато-зеленый штамп вроде того, что я получала, когда ходила на танцы в клуб, настолько расплывчатый, что прочесть ничего нельзя. Повернув налево, я иду вдоль тюремной стены. На внутреннем дворе заключенные занимаются спортом, и издалека их выкрики похожи на крики солдат, приветствующих своего командира, — они звучат так же в унисон. Я дохожу до нескольких дверей без табличек и без дверных ручек. Я встаю перед третьей дверью, которая управляется с помощью электроники. Она сделана из очень толстого стекла и сильно исцарапана, так что я едва вижу, что за ней. Когда охранник замечает меня, дверь распахивается. Я прохожу в небольшой вестибюль, показываю ему свое удостоверение, пропуск и попадаю в металлическую клетку. Стеклянная дверь захлопывается за мной. Клетка по размерам походит на небольшой лифт, и за ее толстыми железными прутьями я на миг ощущаю себя узницей. Слышен щелчок — это посылает импульс электронное устройство, — и я попадаю наконец в комнату для свиданий.
Передо мной совсем не то, что я ожидала. Комната больше похожа на студенческий клуб в колледже с многорасовым обучением — здесь стоят торговые автоматы, в которых продаются конфеты, бутерброды, цыплята, кофе, прохладительные напитки, а также микроволновая печь; посередине рядами расставлены столы и стулья. В комнате сейчас находятся человек семьдесят-восемьдесят, все они издают ужасный шум — плачут младенцы, хнычут маленькие дети, взрослые стараются разговаривать как можно громче, чтобы перекричать друг друга.
Застекленное помещение для охранников находится справа от меня, занимая почти всю стену. Стойка здесь высокая, и мне приходится чуть ли не вставать на цыпочки, когда я подаю в окошко свои удостоверение и пропуск. Охранник, коротко стриженный мужчина с тонкими чертами лица, также одетый в темно-зеленую форму, предлагает мне сесть. Стулья сделаны из синего винила с металлической окантовкой, и все связаны между собой, образуя прямую линию.
Найдя в углу два свободных стула, я опускаюсь на один из них и оглядываюсь по сторонам. Все заключенные одеты в голубые рубашки и голубые джинсы. Мое внимание привлекают стены, расписанные разноцветными фресками. Я сижу рядом с полной девушкой испанского происхождения, которая, толкая меня локтем, поясняет:
— Это все сделали заключенные. Здорово, правда? — У девушки звучный молодой голос, говорит она без всякого акцента.
Одна из фресок изображает природу, очевидно, Йосемитскую долину: большой гранитный купол и рядом, водопад. Другая написана на мифологический сюжет: грудастая, одетая в тогу женщина сидит рядом с крылатым конем — очевидно, Пегасом, символом поэтического вдохновения. Интересно, знал ли нарисовавший это заключенный, что впоследствии Пегас был пойман Зевсом, который использовал его как вьючное животное для перевозки своих молний? Вероятно, нет. Пожалуй, его больше интересовала грудастая дама. Природа и мифология — это соседство кажется неуместным.
— Да, — соглашаюсь я. — Они красивые.
Меня охватывает нетерпение. Пора бы уже ему появиться. По комнате, взявшись за руки, прогуливается какая-то пара, вокруг суетятся сияющие ребятишки. Другая пара, пристроившаяся в углу возле автомата по продаже конфет, спокойно целуется, словно они на романтическом пикнике где-нибудь в парке. Мужчины в голубом качают на коленях младенцев, смеясь, разговаривают со своими женами или подружками — вполне нормальные, обычные люди. Мне приходится напомнить себе, что каждый из находящихся в зале убил как минимум одного человека. Это комната: свиданий для убийц, каждый из мужчин в голубом и есть убийца. Через два стола я вижу негритянку с торчащими на голове хвостиками, которая стимулирует своего дружка: рука ее, засунутая к нему в штаны, ходит вверх-вниз.
Наклонившись, я читаю выведенную над ее головой надпись: «Руки все время должны быть видны», потом снова откидываюсь на спинку стула.
Мимо проходит рыжая женщина в черных брюках, под розово-синей гавайской рубашкой у нее надеты четки, в ушах, должно быть, с десяток дырок, в которые продеты серебряные гвоздики, колечки и прочие сверкающие украшения.
— Это преподобная Бетси, — говорит сидящая рядом со мной девушка. — Приходит к тем, кого не посещают. Она очень хорошая, не то что остальные. — Девушка указывает на стол, где заключенный слушает мужчину, читающего Библию. Оглядевшись, я вижу, что в зале многие читают Библию.
— Они всегда приходят. Эти христиане делают доброе дело. Заключенные их любят, потому что они покупают им чизбургеры, но потом за это должны слушать разговоры об Иисусе и о Библии. — Девушка пожимает плечами. — Я думаю, это не плохо. По крайней мере они получают чизбургеры.
Проходит еще пятнадцать минут. Я наблюдаю, как заключенные по одному входят в помещение через металлическую дверь, которая каждый раз хлопает, издавая громкий лязгающий звук. Сообщив свои фамилии охраннику за стойкой, они принимаются искать ожидающих посетителей.
— Вот мой муж. — Испанская девушка встает с места и подходит к тощему парнишке, который выглядит едва ли старше ее. Они обнимаются и сразу отправляются к торговым автоматам, держась за руки, как двое подростков на прогулке. Но этот парень не подросток и, несмотря на свою внешность, со всем не такой уж невинный.
Снова хлопает металлическая дверь. Я вижу, как заключенный называет охраннику свою фамилию и что-то у него спрашивает. Охранник указывает пальцем на меня. Обернувшись, заключенный смотрит в мою сторону и, явно нервничая, нерешительно направляется ко мне. Высокий и хрупкий, с узкими щелочками глаз и тонкими, крепко сжатыми губами — должно быть, это и есть Марк Кирн. Он средних лет, с пролысиной на макушке: если бы на нем был костюм с галстуком, он больше походил бы на бизнесмена, чем на заключенного.
— Нора Тиббс? — Сев рядом со мной, Кирн настороженно смотрит на меня. Когда я киваю, он говорит: — Вы написали, что можете мне помочь. Это правда? — У него голубые глаза, точно такого же цвета, как тюремная рубашка, взгляд их полностью лишен всякой теплоты.
— Я в этом не уверена. — Мне жаль, что со мной нет бумаги или диктофона. — Сначала мне нужно кое-что узнать.
Кирн украдкой озирается, затем устремляет в мою сторону свой холодный взгляд.
— Что именно вы хотите узнать? — спрашивает он, нервно барабаня пальцами по колену.
— О тех письмах, что вы писали Черил Мэнсфилд и о телефонных звонках.
— Вы не купите мне чизбургер? — Он просительно смотрит на меня. — Там, в торговых автоматах.
— Хорошо. — Я достаю пятерку, но Кирн ее не берет. — Вы должны пойти со мной, — говорит он. — Нам не разрешается брать деньги.
Мы подходим к торговым автоматам. Женщина с Библией в руках твердит: «Иисус умер за ваши грехи» — мужчине, который сгорбился за столом и жадно поедает разогретую в микроволновке пиццу. Я опускаю пятерку в разменный автомат, за доллар семьдесят пять покупаю чизбургер и подаю его Кирну.
— Еще бы немного кофе, — говорит он, подходя к микроволновке и засовывая туда чизбургер, — и эту, энчиладу. Нам здесь не дают ничего перченого.
Я меняю еще одну пятерку и покупаю ему еду, чувствуя себя при этом неумелой официанткой.
Разогрев все в микроволновке, Кирн садится за пустой столик и в три приема съедает чизбургер.
— Я не убивал ее, — неожиданно говорит он, — но мне никто не верит. Кроме, может быть, вас. — Он не мигая глядит на меня. — Вы мне верите?
У меня нет ответа на этот вопрос. Я прочитала все газетные статьи, посвященные убийству Черил Мэнсфилд, поговорила с детективами, которые расследовали это дело. Они совершенно уверены, что Марк Кирн убийца, — как и жюри, которое его осудило.
Я пожимаю плечами:
— Доказательства весьма убедительны. Вас видели на автостоянке через несколько минут после того, как все произошло. К тому же весь нож в ваших отпечатках пальцев.
— Меня подставили. — Кирн мрачно хмурит брови. — Если бы я ее убил, то не стал бы оставлять нож — так может сделать только дурак. — Он нервно озирается по сторонам. — Кроме того, я ведь любил Черил и не собирался делать ей ничего плохого.
— Вы получили за нее условный срок, — напоминаю я.
— Да, мне не стоило околачиваться возле телестудии. Просто хотелось ее видеть, и все. Но я ее не убивал.
— Расскажите лучше, как вы ее преследовали: звонили, делали снимки и посылали ей, проникали в ее дом…
— Полиция не смогла это доказать. Я никогда не влезал в ее дом. Это лишь ее слово против моего. Не было никаких отпечатков пальцев.
— А остальное?
Кирн залпом допивает кофе.
— Да, остальное я делал, но это не значит, что я ее убил. — Он некоторое время молчит. — Мы встречались два года, собирались пожениться. Когда она порвала со мной, я был в ярости и сделал кое-что, чего не должен был делать, это я признаю. Но я ее не убивал.
Он выпрямляется и серьезно смотрит на меня.
— Послушайте, вы должны помочь. Больше мне рассчитывать не на кого. — Наклонившись, Кирн берет меня за руку. При этом от него исходит такой холод, словно ничто в мире не может его по-настоящему тронуть. Я осторожно высвобождаю руку.
— Расскажите мне о письмах. — Я снова пытаюсь перевести разговор на интересующую меня тему.
Кирн кивает.
— Ладно, — говорит он, — были такие письма. Что с того?
— О чем вы в них писали?
— О том, как сильно ее люблю.
— Но вы угрожали ее убить, Кирн опускает плечи.
— Я просто хотел привлечь ее внимание, Она ведь игнорировала меня. Тогда я не придавал этому значения. — Он снова подается вперед. — Письма, звонки — они ничего не дали. Черил пошла в полицию и возбудила против меня дело. Я получил условный срок, мне даже пришлось ходить к психиатру. После этого я стал держаться от нее подальше: никаких писем, никаких звонков — абсолютно ничего. Однажды вечером я ре шил пойти на телестудию и извиниться, но когда туда пришел, то передумал — она могла заявить на меня или подумать, что я пришел ее запугивать. Тогда я пошел домой. Полиция уже ждала меня там, и полицейские сразу заявили, что это я ее убил. Только это был не я. Ее убил кое-кто другой. Тот, кто знал, что я ей надоедал. Это человек по имени Ян Маккарти. Проверьте его, если хотите найти убийцу. Он очень вспыльчивый и очень ревнивый: один раз он даже побил меня возле рыбного ресторана только за то, что я заговорил с Черил. — Вздохнув, Кирн откидывается на спинку стула. — Он наверняка знал, что может убить ее и свалить все на меня.
Я помню ту ночь, когда Ян признался мне, что Черил за его спиной встречалась с другими мужчинами и это приводило его в ярость. Но достаточно ли было этого, чтобы ее убить? Я не знаю, что хотела получить от визита к Кирну — наверное, подтверждение того, что правильно поступила, сдав Яна полиции. Усевшись поудобнее, я с интересом разглядываю человека, который в Сан-Квентине кажется совершенно неуместным. Вместо него здесь мог оказаться Ян.
В зал выходит охранник с «полароидом», все встают и начинают собираться вокруг фрески с водопадом.
— Что происходит? — спрашиваю я.
— Время свиданий заканчивается. Если хотите, охранник может вас снять. У меня есть дукат — для снимка.
Я смотрю на него непонимающим взглядом. Насколько я помню, дукат — это золотая монета.
— Да нет, это билет, — видимо, догадавшись, поясняет он. — Снимок нельзя получить бесплатно. Вы должны купить дукат.
Я смотрю, как охранник снимает заключенных с их подружками, женами, родителями, детьми и Йосемитской долиной на заднем плане, одновременно думая о том, насколько странным выглядит это место для осужденных убийц.
Кирн достает из кармана билет.
— Давайте сфотографируемся, — говорит он. — Мне бы хотелось, чтобы мы снялись вместе.
Я заглядываю в его холодные голубые глаза и вдруг ощущаю слабость в желудке.
Глава 37
Утром я встаю с трудом, промаявшись без сна до трех часов. Это была одна из тех сумбурных, бессонных ночей, когда сознание никак не отключается и каждые полчаса смотришь на будильник, чтобы узнать, который час. Когда я наконец заснула, то увидела во сне какое-то нагромождение несвязных образов: покрытые снегом скалы, водопады, белые крылатые кони, Йосемитская долина. Купол Эль-Капитана сливается с лицом Марка Кирна, его голубые глаза холодны, как ледяные шапки. Затем появляется Пегас, бьет копытом на вершине Геликона, прибежища муз, и я дивлюсь на бьющий из скалы источник, но тут выясняется, что из него течет не вода, а кровь. Сама я оказываюсь под копытами Пегаса, который ударяет ими по моему одетому в тогу телу. Неприятный, надо признать, сон.
Проснувшись, я чувствую себя так, словно всю ночь работала, я зеваю и переворачиваюсь на живот. Потом, хотя мне больше всего сейчас хочется поглубже зарыться под одеяло, я все же встаю и надеваю халат. На кухонном столе лежит белый конверт. Я недоуменно хмурю брови — вчера его здесь вроде бы не было. Трясущимися руками я открываю конверт. Он похож на тот, что пришел по почте, — с посланием, написанным вырезанными из журналов буквами.
«Я предупредил тебя — твое время истекло».
Письмо дрожит в моей руке. Это Ян, это точно он. Только у него есть ключ от моего дома. Он был здесь прошлой ночью, когда я спала. Словно стараясь защититься, я обнимаю себя за плечи. Если бы он захотел, то уже мог бы убить меня.
Внезапно я застываю на месте. В доме слышится какой-то шум, что-то вроде щелчка. Мои ногти впиваются мне в ладони. Может, это потрескивают оседающие стены или шум издает что-то еще? Неужели Ян здесь?
Затаив дыхание, я прислушиваюсь, но ничего не слышу.
Справа от входной двери, на столике, лежит баллончик со слезоточивым газом: взяв его, я заглядываю в гостиную и обшариваю всю мебель на тот случай, если Ян где-то скрывается, затем осторожно крадусь в коридор и здесь в нерешительности останавливаюсь. Меня не отпускает мысль, что преступник сейчас может быть здесь, рядом.
В конце концов я собираю все свое мужество и продолжаю продвижение по коридору: проверяю кабинет, осторожно открываю дверь чулана — никого. Заглядываю в ванную — здесь тоже пусто. Все еще не выпуская из рук баллончик, я с бьющимся сердцем направляюсь в спальню, заглядываю под кровать, открываю шкафы. Яна в моем доме нет. Немного успокоившись, проверяю входную дверь. Она заперта. Теперь гаражная и задняя дверь, потом окна. Мне придется сменить замки. Я должна была сделать это раньше, как только узнала, что Ян трахал Фрэнни.
Вернувшись на кухню, перечитываю письмо. Твое время истекло. Джо Харрис непременно должен увидеть это послание.
Проснувшись, я чувствую себя так, словно всю ночь работала, я зеваю и переворачиваюсь на живот. Потом, хотя мне больше всего сейчас хочется поглубже зарыться под одеяло, я все же встаю и надеваю халат. На кухонном столе лежит белый конверт. Я недоуменно хмурю брови — вчера его здесь вроде бы не было. Трясущимися руками я открываю конверт. Он похож на тот, что пришел по почте, — с посланием, написанным вырезанными из журналов буквами.
«Я предупредил тебя — твое время истекло».
Письмо дрожит в моей руке. Это Ян, это точно он. Только у него есть ключ от моего дома. Он был здесь прошлой ночью, когда я спала. Словно стараясь защититься, я обнимаю себя за плечи. Если бы он захотел, то уже мог бы убить меня.
Внезапно я застываю на месте. В доме слышится какой-то шум, что-то вроде щелчка. Мои ногти впиваются мне в ладони. Может, это потрескивают оседающие стены или шум издает что-то еще? Неужели Ян здесь?
Затаив дыхание, я прислушиваюсь, но ничего не слышу.
Справа от входной двери, на столике, лежит баллончик со слезоточивым газом: взяв его, я заглядываю в гостиную и обшариваю всю мебель на тот случай, если Ян где-то скрывается, затем осторожно крадусь в коридор и здесь в нерешительности останавливаюсь. Меня не отпускает мысль, что преступник сейчас может быть здесь, рядом.
В конце концов я собираю все свое мужество и продолжаю продвижение по коридору: проверяю кабинет, осторожно открываю дверь чулана — никого. Заглядываю в ванную — здесь тоже пусто. Все еще не выпуская из рук баллончик, я с бьющимся сердцем направляюсь в спальню, заглядываю под кровать, открываю шкафы. Яна в моем доме нет. Немного успокоившись, проверяю входную дверь. Она заперта. Теперь гаражная и задняя дверь, потом окна. Мне придется сменить замки. Я должна была сделать это раньше, как только узнала, что Ян трахал Фрэнни.
Вернувшись на кухню, перечитываю письмо. Твое время истекло. Джо Харрис непременно должен увидеть это послание.
Глава 38
— Неужели вы ничего не можете сделать? — спрашиваю я Джо, сидя за его столом в полицейском участке. — С Черил Мэнсфилд случилось то же самое — он сначала проник в ее дом. Почему вы ничего не предпринимаете?