Тогда раздается слабый хлопок, затем второй. Молодой человек, покачнувшись, падает на мостовую. Еще два хлопка, и он перестает шевелиться. При каждом выстреле ясно слышится глухой удар пули о тело. Девушка в белом муслиновом платье стоит неподвижно и безмолвно, словно парализованная ужасом, замерев в несколько мелодраматической позе: протянув одну полусогнутую руку к спутнику, а второй прикрыв рот, который с каждым выстрелом приоткрывается немного больше. И она продолжает стоять так, словно статуя из воска, растопырив все пять пальцев (один из них обхвачен тонким золотым колечком) примерно в двадцати сантиметрах от разомкнутых губ, чуть повернув красивую светловолосую голову и слегка подавшись грудью вперед, пока четверо убийц с прежним тщанием свинчивают глушитель с револьверов, чтобы затем сунуть за пазуху оружие, отделенное от металлической трубки.
Потом они приближаются к жертве, временно пощаженной, и хватают ее без всяких попыток сопротивления. Однако для большей надежности они затыкают ей рот кляпом и связывают руки за спиной, а затем быстрыми шагами влекут за собой, причем двое из похитителей не столько удерживают, сколько несут девушку, крепко сжимая за плечи с обеих сторон. Дойдя до перекрестка, они на секунду останавливаются: один из двух других нагибается, чтобы поднять с земли потерянную пленницей большую белую вуаль из воздушного шелка, которую осторожно надевает ей на голову. Еще несколько танцующих шагов, и вся группа исчезает за углом улицы, идущей перпендикулярно.
На асфальте, в трех метрах от мертвеца, остается только маленький белый кружок - вблизи он оказывается пластмассовой короной из цветов флердоранжа. Когда на рассвете полицейская служба, занятая подбором трупов, обнаружит тело, в руке молодого человека найдут, сверх того, прямоугольный кусочек картона, формата визитной карточки, со словами, выведенными на нем заглавными буквами: "Белоснежные невесты будут вырваны еще девственными из рук своих земных мужей, дабы стать добычей ножа и пламени..." Ниже приписано:
"Апокалипсис, 8-90. Бесплатное извещение". . Эту историю рассказывает нам Бен Саид в "Старом Джо", где мы, как всегда, сидим за стаканами "Кровавой Мери". Ему самому, говорит он, пришлось вложить эту двусмысленную записочку в руку мертвеца, чтобы все шло согласно установленному порядку Но теперь он спрашивает себя, правильно ли поступил, ибо (тут он тщательно сверяется с записной книжкой) час был указан другой и место не вполне совпадало. В любом случае, повторяет он с раздражением, сам он никогда в жизни не опаздывал; и если на сей раз едва подоспел к началу сцены, из которой вполне мог пропустить какую-нибудь деталь, то ему нарочно назвали не то вре-мя, поскольку, видимо, хотят поймать его на какой-либо оплошности. Семь минут разницы, это о чем-то говорит! Равным образом, было точно сказано: "за забором, На пустыре" - именно поэтому он заранее описал его внутреннее расположение. Или же это была совсем другая сцена, и агенты-исполнители также принадлежали С другой организации. Впрочем, они-то действовали безупречно...
- Бардак! - вздыхает он. - Настоящий бардак, и мне это стало уже надоедать.
Но тут подошел своей небрежной походкой Фрэнк и сел за наш столик, как если бы ничего не слышал из этого разговора.
- Задание выполнено? - спросил он. 1 - Задание выполнено! - ответил Бен Саид.
И ни словом не обмолвился о незначительных несоответствиях с указанным местом и временем, равно как о своем недовольстве.
Я же сразу отправился домой, потому что Фрэнк - по крайней мере, так мне показалось, - не собирался со мной говорить. Я сел в метро, где все выглядело спокойным. В вагоне поезда-экспресса, куда я вошел, сделав пересадку, никого не было, за исключением очень юной девушки в черных кожаных брюках и куртке, которая, повернувшись ко мне спиной, упорно смотрела в стекло небольшой двери, ведущей в тамбур, в самом конце вагона. При взгляде на нее я стал думать о Лоре, сам не знаю почему. Вновь у меня появилось ощущение, что она несчастна. Тип в плаще все так же стоял на своем посту, за углом дома напротив. Не останавливаясь, чтобы завязать разговор, поскольку мне не терпелось лечь в постель, я поздоровался с ним, дружелюбно сказав "хэлло". Он ответил мне тем же словом, словно это было эхо.
Когда я вставил ключ в скважину, мне на какую-то секунду показалось, будто в замке кто-то копался: нечто необычное неуловимо ощущалось в работе механизма. Однако ключ повернулся нормально, и дверь открылась. Я вошел, бесшумно прикрыв за собой створку, и опустил ключ на столик рядом с нераспечатанным письмом - оно было положено в почтовый ящик по ошибке, и мне нужно было отдать ее почтальону уж не знаю сколько времени назад. Я снова прочел имя и адрес, но извлек из этой информации не больше пользы, чем в предыдущие разы. На обороте по-прежнему отсутствовали какие бы то ни было сведения об отправителе. Сначала у меня возникло искушение вскрыть конверт, но затем я подумал, что, в сущности, его содержимое меня не интересует.
Я поднялся на третий этаж и обнаружил там Лору в ночной рубашке, с настольной лампой в руке, которая, естественно, не горит; шнур от нее волочился на полу, на пороге широко распахнутой двери одной из пустых комнат той, что выложена белой керамической плиткой.
Я спросил Лору, что она здесь делает. Она ответила мне, что пыталась проверить исправность розетки.
Поскольку я потребовал более детальных объяснений и пожелал узнать, сверх того, отчего ей не спится в столь поздний час, она увлекла меня на середину комнаты и показала пальцем на две маленькие круглые дырочки, которые находятся в самом центре одной из керамических плиток. Ей удалось разглядеть, добавила она, что изнутри дырочки выложены медным листом.
-Должно быть, здесь была столовая, - мгновенно парировал я, - и этим можно объяснить наличие плиток. В розетку же включали шнур от звонка или лампу, которая стояла на столе во время еды. Да и на потолке не осталось никаких следов от люстры или какого-нибудь другого осветительного прибора.
Однако я сразу же почувствовал опасность: я уже знал, куда Лора клонит.
- У дырочек для розетки, - сказала она, - нет внутренней нарезки. Впрочем, чтобы убедиться окончательно, я попробовала вставить штепсель: диаметр у дырочек слишком широкий, и они слишком далеко отстоят друг от друга.
- В таком случае, они служили для привинчивания какого-либо предмета.
- Да. Именно об этом я и подумала, - прошептала она, словно бы для самой себя.
Я произнес, с равнодушным видом человека, которому абсолютны неинтересны подобные глупости, особенно после долгого дня, заполненного изнурительной работой:
- В этом доме полно очень странных устройств.
- Да, - сказала она.
- Я заметил много других непонятных приспособлений.
- Я бы не назвала их непонятными, - ответила она, на секунду задумавшись.
* Чтобы сменить тему, я сказал, что она простудится, если будет расхаживать босыми ногами по плиточному полу. Именно тогда она рассказала мне о типе в черном прорезиненном плаще, который следит за нашим домом.
Я возразил, что она говорит чушь, и хотел увести ее силой из этой комнаты, где ей нечего делать... Но прежде чем я коснулся ее, она отскочила в сторону и забилась в самом дальнем от двери углу Там она съежилась, вжимаясь со всей силой в стену, словно надеясь пройти сквозь нее, и обхватив руками колени, как это уже излагалось. Я также описал, как медленно подошел к ней, следуя по диагональной оси пустой комнаты, готовый в любую секунду резко отклониться вправо или влево, если бы она попыталась ускользнуть от меня. Но она не сделала ни единого движения, только начала скулить, как щенок на привязи.
Я схватил ее за запястье и грубо поднял. Тогда она стала отбиваться, но было уже слишком поздно: мои руки крепко сжимали ее, и тщетные попытки освободиться лишь сильнее подчеркивали ее слабость, а тело приятно терлось об меня, так что я продолжил эту игру еще в течение нескольких минут, просто чтобы доставить себе удовольствие. Естественно, я тут же ощутил желание и потащил ее в спальню, в самый конец коридора, слегка заломив ей руку назад, чтобы причинить ощутимую боль, едва только возникнет впечатление, что она не желает идти дальше. Однако по дороге я дважды останавливался, желая сделать ей немножко больнее и принудить ее вновь потереться об меня таким образом, чтобы почувствовать сквозь свою шершавую одежду нежное прикосновение живота и груди через измятый тонкий шелк ночной рубашки.
Дверь комнаты оставалась распахнутой; постель была уже разобрана. Я втолкнул пленницу вовнутрь, закрыв за нами створку ударом ноги. Держа девочку прежним манером, я заставил ее опуститься на колени на белый ковер из козьей шерсти; не отпуская, сел перед ней на край кровати. Затем я завел оба запястья за спину, сжав их одной рукой, а другой, правой, несколько ударил ее по щеке, делая паузу перед каждой пощечиной, под предлогом наказания за то, что она еще не легла спать.
Потом я приблизил ее голову к своему лицу, обхватив растрепанные волосы правой рукой, прямо над затылком, и стал ласкать губами ее рот. Поскольку она не отвечала мне должным образом, я вновь влепил ей пощечину, на сей раз без всяких объяснений. После третьей оплеухи она поцеловала меня так, как мне нравилось, с надлежащими нежностью и страстью. Тогда я уложил ее на спину поперек кровати, по-прежнему сжимая оба хрупких запястья в ладони левой руки и заведя их в углубление над крестцом, одновременно поднимая ночную рубашку, чтобы оголить грудь; а затем полуприлег на это беззащитное тело.
Всеми пятью пальцами свободной руки я долго водил по ее коже, по тем местам, где она всего чувствительнее, но больше с намерением утвердить пленницу в сознании собственного бессилия, нежели с целью пробудить в ней интерес к тому, что ей предстояло. Вскоре, под угрозой других, еще более жестоких мук, я принудил ее раздвинуть ноги, помогая себе коленом, локтем же придавливая легкую ткань, сбившуюся в комок у горла, чем слегка придушил ее, используя это как средство дополнительного воздействия. Однако с этой минуты она вставила все попытки к сопротивлению и стала исполнять все мои распоряжения с должным послушанием. Именно в эту ночь я заснул рядом с ней, не раздеваясь, забыв, что в кармане моей куртки, небрежно брошенной у ножки кровати, лежит коробок спичек; она Могла бы завладеть им, сделав всего лишь одно движение, без всякого риска прервать мой сон, в который, однако, тут же проникло неосознанное беспокойство об этих спичках. Мне снилось, что я иду пешком вдоль пустынной улицы, затерянной - как мне точно известно - где-то в дальнем пригороде, превратившемся в руины, в почти полной, синеватой темноте только что наступившей ночи. Не слышно ни малейшего звука, ни единого урчания мотора в окружающем меня безмолвии, и я слышу свои собственные слова: "Нечто кроткое и безнадежное", которые относятся, видимо, к этим полуразрушенным стенам и к плотным сумеркам.
Вторым звуком, разорвавшим ватную толщу, стало чирканье спички о коробок: я ломаю их одну за другой, пытаясь разглядеть громадные афиши, наклеенные вдоль очень высокого забора, образующего справа от меня гладкую непроходимую стену. По неизвестной еще причине мне очень важно рассмотреть все надписи и рисунки на этих рекламных панно. Но при слабой и почти мгновенно гаснущей вспышке маленького, неуверенного язычка пламени, который мне приходится прикрывать рукой, из темноты возникают лишь отдельные детали, вблизи настолько огромные, что невозможно выявить в них хоть какой-то смысл и уж тем более осознать их место в общем ансамбле.
К счастью, со всех сторон одновременно вдруг зажигаются фонари, непривычно высокие и массивные; мне остается лишь отступить назад, чтобы бросить взгляд на афиши, в которых, впрочем, нет ничего особенного: такие можно увидеть везде, как в метро, так и в других местах. В частности, здесь изображено увеличенное до размеров экрана для автомобилей лицо молодой женщины с полуоткрытым ртом и завязанными глазами; единственная деталь, выделяющая ее из ряда подобных (сама по себе она довольно заурядна), это сделанный черным фломастером гигантский рисунок мужского полового члена трехметровой высоты, поднятого вертикально до разомкнутых губ. Афиша, которую успели, таким образом, испачкать, невзирая на то, что вывешена она совсем недавно, содержит, сверх того, дополнение к лаконичному тексту, начинающемуся со слова "завтра"...: хлесткий рукописный приговор гласит- "топор и костер!"
Еще здесь можно увидеть расположенный сбоку электрический утюг размером с локомотив, сверкающий своими никелированными боками и поражающий сложностью конструкции, напоминающей настоящую фабрику по глажению белья; вместо объяснительной надписи присутствует привычный лозунг: "Горячий, как рай, неизбежный, как ад", создающий фонетическую аллюзию на марку фирмы. Чуть дальше изображен прокуренный насквозь обширный бар, где посетители - одни лишь мужчины - сидят за стаканами, наполненными красной жидкостью, и создается впечатление, будто они не решаются ее пить; впрочем, на их суровых, напряженных лицах, словно бы застывших в ожидании какого-то события, которое вот-вот произойдет, не отражается ничего, что могло бы восприниматься как реклама стоящего перед ними напитка.
Надо назвать также проспект большого магазина готового платья, установившего сниженные цены для новобрачных: на фотографии представлен элегантный молодой человек в черном костюме вместе с юной светловолосой девушкой в традиционном белом муслиновом платье, прозрачной фате и с короной из цветов флердоранжа. Они показаны в натуральную величину и куда-то бегут, держась за руки. Красивая невеста вытянула свободную руку вперед, словно желая ухватить что-то; губы у нее приоткрыты, будто она собирается заговорить. Но ни один звук не вырывается изо рта, а рука застыла в воздухе, так ни до чего и не дотянувшись.
Следующая афиша также являет собой цветную фотографию высокого качества. Изображение выглядит настолько объемным, что никакого увеличения не требуется: это фасад моего собственного дома. Я сразу узнаю его по трем ступенькам из искусственного мрамора - у верхней отколот правый угол - и по узору железной решетки, закрывающей маленький застекленный прямоугольник смотрового окошка. Слева от ступенек, на блестящем от дождя тротуаре застыли двое - один из них Бен Саид, связной, заступивший на пост по приказу Фрэнка, чтобы следить за возможными перемещениями Лоры, который сразу бросается в глаза из-за своего черного прорезиненного плаща и фетровой шляпы, надвинутой на лоб. Должно быть, вспышка фотоаппарата застала его врасплох, однако он не посмел протестовать или же уклониться от объектива, опасаясь вызвать подозрения, что боится обнаружить свое присутствие в этой части города. Но гораздо больше интересует меня стоящий рядом подросток в джинсах и мятой куртке, ибо этот персонаж прежде никогда не встречался мне в непосредственной близости от моего дома. Буква W, вышитая на нагрудном кармане, видимо, должна соответствовать инициалу владельца; однако, судя по манерам юноши, вряд ли можно с уверенностью сказать, что куртка является его законной собственностью.
Подойдя поближе, я замечаю, что если фигуры людей в самом деле представлены в нормальную величину, то дверь, напротив, - по причине искаженной перспективы - оказывается чуть меньше той, через которую я возвращаюсь и выхожу из дома каждый день. Но (и я не могу сказать, чтобы меня это по-настоящему удивило) ключ без труда входит в маленькое черное отверстие, соответствующее замочной скважине, нормально поворачивается и приводит в действие пружину замка. Створка открылась, но мне все-таки пришлось чуть пригнуться, чтобы пройти через порог.
Сразу же напрашивается вопрос: как обстоит дело с тремя ступеньками? Подняться по ним я не мог, потому что они нарисованы. И, однако, я не припоминаю, чтобы порог показался мне излишне высоким... С другой стороны, за дверью нет ни мраморного столика, ни медного подсвечника, ни прямоугольного зеркала - здесь только обширный пустырь, где редкая растительность пробивается сквозь очень заметные щели булыжного покрытия, испещрившего ровными клеточками все пространство площадки. По-видимому, это место служит свалкой для хранения отживших свой век вещей; однако - и это весьма любопытно - они не свалены в беспорядке, а разложены вполне определенным образом, словно фигуры на шахматной доске.
Именно по этой причине я и употребил слово "фигуры"; между тем, речь идет скорее не о шахматной игре, а о театральном представлении, и в таком случае уместнее было бы говорить о реквизите. Как бы то ни было, из всех этих предметов больше всего поражает воображение великолепная медная кровать, занимающая центр сценического пространства; из ее матраса, будто вспоротого ударами ножа, кое-где выбивается конский волос, выцветший под дождем и лучами солнца. На нем лежит на спине, раскинув руки и ноги в виде креста святого Андрея, обнаженный манекен из пластмассы телесного цвета; изумительная рыжая шевелюра, сверкающая на солнце, обрамляет матовое кукольное личико с большими удивленными зелеными глазами. В паху также сверкает курчавый треугольник, чьи волосы похожи на настоящие, но, похоже, их смастерили при помощи клока красноватой пакли, вытащенной из матраса и приклеенной к лобку.
Вокруг кровати стоят три мощных прожектора - один в ногах девушки, два других справа и слева от ее головы. Обнаженное тело залито столь ярким и резким светом, будто готовится некая хирургическая операция. Я легко опознаю в этом прекрасном рыжем создании ДР собственной персоной, которую только что приготовили к смерти, дабы использовать это обстоятельство в качестве последнего довода убеждения для ее старого любовника Эмануэля Гольдштюкера, о котором уже говорилось. Стол из полированной стали, предназначенной для глажения белья в домашних условиях и использованный для начального этапа пыток, о которых было рассказало ранее, занимает, между тем, около дюжины клеточек шахматной доски (каждая сторона гранитного булыжника имеет в длину примерно двадцать пять сантиметров) в глубине сцены на заднем плане. Симметрично оси кровати возвышается третий пыточный станок: к небу вздымает свои острые зубья ручная пила дровосека, крепкое стальное полотно универсального назначения, шириной в фут и длиной в два метра, укрепленное в горизонтальном положении в метре от земли, на деревянных рогатинах, вбитых в щели между булыжниками (следовательно, разделенных восемью клеточками).
Большая часть остальных вещей уже упоминалась прежде. Назовем их еще раз: белая машина без колес, железная клетка для перевозки хищников в метро, велосипед, несколько архаичных сельскохозяйственных машин, а именно соломорезка, плуг с одним лемехом и три деревянные бороны с железными наконечниками, две двери ярко-голубого цвета, все еще заключенные в дверную раму и поворачивающиеся на петлях, наконец, металлическая лестница, поставленная вертикально в одном из углов площадки и представляющая собой нечто вроде обсерватории, с которой можно одновременно обозревать и пространство, ограниченное забором, и окружающие улицы. На вершине лестницы укреплена телевизионная антенна, подсоединенная к многочисленным аппаратам, рассеянным по булыжному покрытию (каждый из них занимает шесть клеточек), которые показывают одну и ту же учебную программу, что позволяет следить за ней на всем протяжении пути. Один из этих телевизоров, передающий познавательную программу о черной Африке, фигурировал, как мы видели, в описании первого акта пыток. В завершение отметим, что на более свободных участках сцены расположены такие предметы, как десятилитровый бидон, полный бензина, связка цепей той толщины, какую используют, чтобы привязывать очень крупных собак, четыре литых гири весом в двадцать килограммов каждая, с большим кольцом и выпуклой надписью, удостоверяющей точную величину их массы, кусачки, молоток, кузнечные гвозди, толстая деревянная терка цилиндрической формы с очень большими отверстиями, зеленое шелковое платье, прожженное утюгом, два шприца для внутривенных вливаний, три медицинских халата, запачканных кровью, стальные ножницы, железная линейка с острыми ребрами, ящик с шестью бутылками, содержащими ярко-красную жидкость, пинцет для удаления Волос, записная книжка в черной молескиновой обложке, фломастер, двенадцать бритвенных лезвий, вязальная спица, булавки и проч.
Не теряя времени, я прохожу через одну из голубых дверей, широко распахнутых в пустоту, чтобы взять, Преодолев тридцать клеточек, четыре цепи примерно в метр длиной, каждая из которых заканчивается карабином, и возвращаюсь к кровати той же дорогой; стараясь не привести в чувство рыжую девушку слишком рано и не меняя ее позы, тщательно привязываю (при помощи цепей) запястья и щиколотки к четырем медным стоякам, образующим спинки кровати; отправляюсь за бидоном с бензином, для чего приходится пересечь двадцать восемь клеточек по диагонали и отворить другую голубую дверь, которую я закрываю на обратном пути;
поливаю бензином паклю, приклеенную к лобку закованного манекена, отношу бидон на место (вновь открываю и закрываю дверь) и опять подхожу к кровати;
нащупываю в кармане куртки уже упомянутый коробок спичек, который сунул туда, входя на пустырь; выключив три прожектора, чиркаю спичкой и подношу огонек к пропитанному бензином курчавому треугольнику. Тот мгновенно вспыхивает.
В ночной темноте поднимается красивое, очень красное пламя, чьи мерцающие искристым светом завитки и изгибы отбрасывают неверные блики на окружающие предметы, которые и сами словно бы подрагивают, взвиваются вихрем и опадают, что особенно заметно на светлом фоне ближайших участков тела, иными словами, на широко раздвинутых бедрах, животе и груди молодого манекена, конвульсивно дергающегося от боли, но сохраняющего свое распятое положение, ибо наложенные путы не дают ему возможности переменить позу. Однако жертва, возвращенная к жизни этим жестоким способом, изо всех сил дергается в стальных браслетах, так что мелодичное позвякивание ручных и ножных цепей вторит сухому потрескиванию горящих волос.
Когда пропитанный бензином треугольник выгорает дотла, пламя внезапно гаснет. Я вновь зажигаю прожекторы. Прекрасная Джоан, видимо, окончательно очнулась. Ее широко раскрытые глаза блестят, и она смотрит на меня с прежним наивным, удивленным, немного детским выражением, а на полураскрытых губах застыла та же простодушно-чувственная улыбка всегдашней готовности и послушания. Вместо сгоревших волос в паху остается какая-то беловатая клейкая субстанция, покрывающая лобок неровными подтеками; я предполагаю, что это расплавившийся в пламени клей и осторожно трогаю это место указательным пальцем, а затем прикасаюсь к нему кончиком языка: вкус такой же приятно-сладковатый, как у некоторых тропических фруктов. Я выдираю из распоротого матраса новый клок пакли; рассмотрев ее с близкого расстояния, я думаю, что она не могла приобрести этот рыжеватый оттенок из-за одних только дождей - вероятно, ее покрасили или же окропили красной жидкостью из бутылок, стоящих в ящике. Размышляя таким образом, я тщательно разминаю клок, дабы придать ему форму треугольника, а затем аккуратно укладываю на лобок, облитый клеем, чьи подтеки исчезают между ног.
Потом я приступаю к повторному исполнению всех предшествующих операций: иду за бидоном с бензином и не жалею нескольких децилитров, чтобы пропитать курчавый треугольник в паху, который опять выглядит совсем новеньким. Я уношу бидон на место, возвращаюсь к кровати и выключаю прожекторы. Чиркаю спичкой из коробка, что лежит у меня в кармане, и воспламеняю рыжую поросль. На сей раз соблазнительно изогнутое тело дергается сильнее в красных отблесках живого фа-кела, поскольку путы, видимо, несколько ослабли вследствие конвульсивных судорог девушки, мечущейся в пароксизме страдания. Из ее горла вырывается хрип вкупе с прерывистым дыханием и все более пронзительными криками вплоть до финального долгого стона, который не прекращается и после полного угасания пламени, чему предшествовал сноп искр. Когда я вновь зажигаю прожекторы, то вижу, что большие зеленые глаза закрылись, лишь постепенно приоткрываясь, чтобы еще более пристально взглянуть на меня из-под полуопущенных век.
Я же в третий раз приступаю к схожей операции, как предусмотрено в приговоре, написанном Бен Саидом. И на сей раз осужденная под влиянием мук, извивается необыкновенно красиво, выкрикивая при этом несвязные слова, где смешаны мольбы и признания, время для которых давно ушло, о чем я не забываю ей напомнить. После пытки огнем я перехожу, согласно сценарию, к кусачкам и пиле, составляющим третий акт.
Пользуясь бессилием, охватившим пленницу вследствие ожогов (мне даже пришло в голову засунуть кусок пакли во влагалище, чтобы продлить процесс сгорания), Я отвязываю от спинки кровати цепи и приподнимаю Джоан, чья неизменная улыбка, застывшая на кукольном лице, напоминает святую радость юных мучениц, терзаемых палачами. Однако, не позволяя себе увлечься сверх меры этим метафизическим сравнением, я связываю ей руки за спиной, так чтобы запястья находились на уровне талии и не закрывали ягодиц. Затем беру на руки ставшее послушным тело и усаживаю свою жертву верхом на положенную горизонтально пилу с длинными Острыми зубьями, которая поднята слишком высоко, чтобы можно было достать ногами до земли. Потом я привязываю к щиколоткам гири весом в двадцать килограммов, разложенные с обеих сторон стального полотна симметрично, на расстоянии в пять клеточек каждая. Благодаря тому, что длинные ноги широко разведены и притянуты вниз грузом, стальные зубья глубже впиваются в нежную плоть промежности; струйки крови начинают стекать по полотну пилы и внутренней поверхности ляжек; самые же полноводные вскоре достигают колен.
Потом они приближаются к жертве, временно пощаженной, и хватают ее без всяких попыток сопротивления. Однако для большей надежности они затыкают ей рот кляпом и связывают руки за спиной, а затем быстрыми шагами влекут за собой, причем двое из похитителей не столько удерживают, сколько несут девушку, крепко сжимая за плечи с обеих сторон. Дойдя до перекрестка, они на секунду останавливаются: один из двух других нагибается, чтобы поднять с земли потерянную пленницей большую белую вуаль из воздушного шелка, которую осторожно надевает ей на голову. Еще несколько танцующих шагов, и вся группа исчезает за углом улицы, идущей перпендикулярно.
На асфальте, в трех метрах от мертвеца, остается только маленький белый кружок - вблизи он оказывается пластмассовой короной из цветов флердоранжа. Когда на рассвете полицейская служба, занятая подбором трупов, обнаружит тело, в руке молодого человека найдут, сверх того, прямоугольный кусочек картона, формата визитной карточки, со словами, выведенными на нем заглавными буквами: "Белоснежные невесты будут вырваны еще девственными из рук своих земных мужей, дабы стать добычей ножа и пламени..." Ниже приписано:
"Апокалипсис, 8-90. Бесплатное извещение". . Эту историю рассказывает нам Бен Саид в "Старом Джо", где мы, как всегда, сидим за стаканами "Кровавой Мери". Ему самому, говорит он, пришлось вложить эту двусмысленную записочку в руку мертвеца, чтобы все шло согласно установленному порядку Но теперь он спрашивает себя, правильно ли поступил, ибо (тут он тщательно сверяется с записной книжкой) час был указан другой и место не вполне совпадало. В любом случае, повторяет он с раздражением, сам он никогда в жизни не опаздывал; и если на сей раз едва подоспел к началу сцены, из которой вполне мог пропустить какую-нибудь деталь, то ему нарочно назвали не то вре-мя, поскольку, видимо, хотят поймать его на какой-либо оплошности. Семь минут разницы, это о чем-то говорит! Равным образом, было точно сказано: "за забором, На пустыре" - именно поэтому он заранее описал его внутреннее расположение. Или же это была совсем другая сцена, и агенты-исполнители также принадлежали С другой организации. Впрочем, они-то действовали безупречно...
- Бардак! - вздыхает он. - Настоящий бардак, и мне это стало уже надоедать.
Но тут подошел своей небрежной походкой Фрэнк и сел за наш столик, как если бы ничего не слышал из этого разговора.
- Задание выполнено? - спросил он. 1 - Задание выполнено! - ответил Бен Саид.
И ни словом не обмолвился о незначительных несоответствиях с указанным местом и временем, равно как о своем недовольстве.
Я же сразу отправился домой, потому что Фрэнк - по крайней мере, так мне показалось, - не собирался со мной говорить. Я сел в метро, где все выглядело спокойным. В вагоне поезда-экспресса, куда я вошел, сделав пересадку, никого не было, за исключением очень юной девушки в черных кожаных брюках и куртке, которая, повернувшись ко мне спиной, упорно смотрела в стекло небольшой двери, ведущей в тамбур, в самом конце вагона. При взгляде на нее я стал думать о Лоре, сам не знаю почему. Вновь у меня появилось ощущение, что она несчастна. Тип в плаще все так же стоял на своем посту, за углом дома напротив. Не останавливаясь, чтобы завязать разговор, поскольку мне не терпелось лечь в постель, я поздоровался с ним, дружелюбно сказав "хэлло". Он ответил мне тем же словом, словно это было эхо.
Когда я вставил ключ в скважину, мне на какую-то секунду показалось, будто в замке кто-то копался: нечто необычное неуловимо ощущалось в работе механизма. Однако ключ повернулся нормально, и дверь открылась. Я вошел, бесшумно прикрыв за собой створку, и опустил ключ на столик рядом с нераспечатанным письмом - оно было положено в почтовый ящик по ошибке, и мне нужно было отдать ее почтальону уж не знаю сколько времени назад. Я снова прочел имя и адрес, но извлек из этой информации не больше пользы, чем в предыдущие разы. На обороте по-прежнему отсутствовали какие бы то ни было сведения об отправителе. Сначала у меня возникло искушение вскрыть конверт, но затем я подумал, что, в сущности, его содержимое меня не интересует.
Я поднялся на третий этаж и обнаружил там Лору в ночной рубашке, с настольной лампой в руке, которая, естественно, не горит; шнур от нее волочился на полу, на пороге широко распахнутой двери одной из пустых комнат той, что выложена белой керамической плиткой.
Я спросил Лору, что она здесь делает. Она ответила мне, что пыталась проверить исправность розетки.
Поскольку я потребовал более детальных объяснений и пожелал узнать, сверх того, отчего ей не спится в столь поздний час, она увлекла меня на середину комнаты и показала пальцем на две маленькие круглые дырочки, которые находятся в самом центре одной из керамических плиток. Ей удалось разглядеть, добавила она, что изнутри дырочки выложены медным листом.
-Должно быть, здесь была столовая, - мгновенно парировал я, - и этим можно объяснить наличие плиток. В розетку же включали шнур от звонка или лампу, которая стояла на столе во время еды. Да и на потолке не осталось никаких следов от люстры или какого-нибудь другого осветительного прибора.
Однако я сразу же почувствовал опасность: я уже знал, куда Лора клонит.
- У дырочек для розетки, - сказала она, - нет внутренней нарезки. Впрочем, чтобы убедиться окончательно, я попробовала вставить штепсель: диаметр у дырочек слишком широкий, и они слишком далеко отстоят друг от друга.
- В таком случае, они служили для привинчивания какого-либо предмета.
- Да. Именно об этом я и подумала, - прошептала она, словно бы для самой себя.
Я произнес, с равнодушным видом человека, которому абсолютны неинтересны подобные глупости, особенно после долгого дня, заполненного изнурительной работой:
- В этом доме полно очень странных устройств.
- Да, - сказала она.
- Я заметил много других непонятных приспособлений.
- Я бы не назвала их непонятными, - ответила она, на секунду задумавшись.
* Чтобы сменить тему, я сказал, что она простудится, если будет расхаживать босыми ногами по плиточному полу. Именно тогда она рассказала мне о типе в черном прорезиненном плаще, который следит за нашим домом.
Я возразил, что она говорит чушь, и хотел увести ее силой из этой комнаты, где ей нечего делать... Но прежде чем я коснулся ее, она отскочила в сторону и забилась в самом дальнем от двери углу Там она съежилась, вжимаясь со всей силой в стену, словно надеясь пройти сквозь нее, и обхватив руками колени, как это уже излагалось. Я также описал, как медленно подошел к ней, следуя по диагональной оси пустой комнаты, готовый в любую секунду резко отклониться вправо или влево, если бы она попыталась ускользнуть от меня. Но она не сделала ни единого движения, только начала скулить, как щенок на привязи.
Я схватил ее за запястье и грубо поднял. Тогда она стала отбиваться, но было уже слишком поздно: мои руки крепко сжимали ее, и тщетные попытки освободиться лишь сильнее подчеркивали ее слабость, а тело приятно терлось об меня, так что я продолжил эту игру еще в течение нескольких минут, просто чтобы доставить себе удовольствие. Естественно, я тут же ощутил желание и потащил ее в спальню, в самый конец коридора, слегка заломив ей руку назад, чтобы причинить ощутимую боль, едва только возникнет впечатление, что она не желает идти дальше. Однако по дороге я дважды останавливался, желая сделать ей немножко больнее и принудить ее вновь потереться об меня таким образом, чтобы почувствовать сквозь свою шершавую одежду нежное прикосновение живота и груди через измятый тонкий шелк ночной рубашки.
Дверь комнаты оставалась распахнутой; постель была уже разобрана. Я втолкнул пленницу вовнутрь, закрыв за нами створку ударом ноги. Держа девочку прежним манером, я заставил ее опуститься на колени на белый ковер из козьей шерсти; не отпуская, сел перед ней на край кровати. Затем я завел оба запястья за спину, сжав их одной рукой, а другой, правой, несколько ударил ее по щеке, делая паузу перед каждой пощечиной, под предлогом наказания за то, что она еще не легла спать.
Потом я приблизил ее голову к своему лицу, обхватив растрепанные волосы правой рукой, прямо над затылком, и стал ласкать губами ее рот. Поскольку она не отвечала мне должным образом, я вновь влепил ей пощечину, на сей раз без всяких объяснений. После третьей оплеухи она поцеловала меня так, как мне нравилось, с надлежащими нежностью и страстью. Тогда я уложил ее на спину поперек кровати, по-прежнему сжимая оба хрупких запястья в ладони левой руки и заведя их в углубление над крестцом, одновременно поднимая ночную рубашку, чтобы оголить грудь; а затем полуприлег на это беззащитное тело.
Всеми пятью пальцами свободной руки я долго водил по ее коже, по тем местам, где она всего чувствительнее, но больше с намерением утвердить пленницу в сознании собственного бессилия, нежели с целью пробудить в ней интерес к тому, что ей предстояло. Вскоре, под угрозой других, еще более жестоких мук, я принудил ее раздвинуть ноги, помогая себе коленом, локтем же придавливая легкую ткань, сбившуюся в комок у горла, чем слегка придушил ее, используя это как средство дополнительного воздействия. Однако с этой минуты она вставила все попытки к сопротивлению и стала исполнять все мои распоряжения с должным послушанием. Именно в эту ночь я заснул рядом с ней, не раздеваясь, забыв, что в кармане моей куртки, небрежно брошенной у ножки кровати, лежит коробок спичек; она Могла бы завладеть им, сделав всего лишь одно движение, без всякого риска прервать мой сон, в который, однако, тут же проникло неосознанное беспокойство об этих спичках. Мне снилось, что я иду пешком вдоль пустынной улицы, затерянной - как мне точно известно - где-то в дальнем пригороде, превратившемся в руины, в почти полной, синеватой темноте только что наступившей ночи. Не слышно ни малейшего звука, ни единого урчания мотора в окружающем меня безмолвии, и я слышу свои собственные слова: "Нечто кроткое и безнадежное", которые относятся, видимо, к этим полуразрушенным стенам и к плотным сумеркам.
Вторым звуком, разорвавшим ватную толщу, стало чирканье спички о коробок: я ломаю их одну за другой, пытаясь разглядеть громадные афиши, наклеенные вдоль очень высокого забора, образующего справа от меня гладкую непроходимую стену. По неизвестной еще причине мне очень важно рассмотреть все надписи и рисунки на этих рекламных панно. Но при слабой и почти мгновенно гаснущей вспышке маленького, неуверенного язычка пламени, который мне приходится прикрывать рукой, из темноты возникают лишь отдельные детали, вблизи настолько огромные, что невозможно выявить в них хоть какой-то смысл и уж тем более осознать их место в общем ансамбле.
К счастью, со всех сторон одновременно вдруг зажигаются фонари, непривычно высокие и массивные; мне остается лишь отступить назад, чтобы бросить взгляд на афиши, в которых, впрочем, нет ничего особенного: такие можно увидеть везде, как в метро, так и в других местах. В частности, здесь изображено увеличенное до размеров экрана для автомобилей лицо молодой женщины с полуоткрытым ртом и завязанными глазами; единственная деталь, выделяющая ее из ряда подобных (сама по себе она довольно заурядна), это сделанный черным фломастером гигантский рисунок мужского полового члена трехметровой высоты, поднятого вертикально до разомкнутых губ. Афиша, которую успели, таким образом, испачкать, невзирая на то, что вывешена она совсем недавно, содержит, сверх того, дополнение к лаконичному тексту, начинающемуся со слова "завтра"...: хлесткий рукописный приговор гласит- "топор и костер!"
Еще здесь можно увидеть расположенный сбоку электрический утюг размером с локомотив, сверкающий своими никелированными боками и поражающий сложностью конструкции, напоминающей настоящую фабрику по глажению белья; вместо объяснительной надписи присутствует привычный лозунг: "Горячий, как рай, неизбежный, как ад", создающий фонетическую аллюзию на марку фирмы. Чуть дальше изображен прокуренный насквозь обширный бар, где посетители - одни лишь мужчины - сидят за стаканами, наполненными красной жидкостью, и создается впечатление, будто они не решаются ее пить; впрочем, на их суровых, напряженных лицах, словно бы застывших в ожидании какого-то события, которое вот-вот произойдет, не отражается ничего, что могло бы восприниматься как реклама стоящего перед ними напитка.
Надо назвать также проспект большого магазина готового платья, установившего сниженные цены для новобрачных: на фотографии представлен элегантный молодой человек в черном костюме вместе с юной светловолосой девушкой в традиционном белом муслиновом платье, прозрачной фате и с короной из цветов флердоранжа. Они показаны в натуральную величину и куда-то бегут, держась за руки. Красивая невеста вытянула свободную руку вперед, словно желая ухватить что-то; губы у нее приоткрыты, будто она собирается заговорить. Но ни один звук не вырывается изо рта, а рука застыла в воздухе, так ни до чего и не дотянувшись.
Следующая афиша также являет собой цветную фотографию высокого качества. Изображение выглядит настолько объемным, что никакого увеличения не требуется: это фасад моего собственного дома. Я сразу узнаю его по трем ступенькам из искусственного мрамора - у верхней отколот правый угол - и по узору железной решетки, закрывающей маленький застекленный прямоугольник смотрового окошка. Слева от ступенек, на блестящем от дождя тротуаре застыли двое - один из них Бен Саид, связной, заступивший на пост по приказу Фрэнка, чтобы следить за возможными перемещениями Лоры, который сразу бросается в глаза из-за своего черного прорезиненного плаща и фетровой шляпы, надвинутой на лоб. Должно быть, вспышка фотоаппарата застала его врасплох, однако он не посмел протестовать или же уклониться от объектива, опасаясь вызвать подозрения, что боится обнаружить свое присутствие в этой части города. Но гораздо больше интересует меня стоящий рядом подросток в джинсах и мятой куртке, ибо этот персонаж прежде никогда не встречался мне в непосредственной близости от моего дома. Буква W, вышитая на нагрудном кармане, видимо, должна соответствовать инициалу владельца; однако, судя по манерам юноши, вряд ли можно с уверенностью сказать, что куртка является его законной собственностью.
Подойдя поближе, я замечаю, что если фигуры людей в самом деле представлены в нормальную величину, то дверь, напротив, - по причине искаженной перспективы - оказывается чуть меньше той, через которую я возвращаюсь и выхожу из дома каждый день. Но (и я не могу сказать, чтобы меня это по-настоящему удивило) ключ без труда входит в маленькое черное отверстие, соответствующее замочной скважине, нормально поворачивается и приводит в действие пружину замка. Створка открылась, но мне все-таки пришлось чуть пригнуться, чтобы пройти через порог.
Сразу же напрашивается вопрос: как обстоит дело с тремя ступеньками? Подняться по ним я не мог, потому что они нарисованы. И, однако, я не припоминаю, чтобы порог показался мне излишне высоким... С другой стороны, за дверью нет ни мраморного столика, ни медного подсвечника, ни прямоугольного зеркала - здесь только обширный пустырь, где редкая растительность пробивается сквозь очень заметные щели булыжного покрытия, испещрившего ровными клеточками все пространство площадки. По-видимому, это место служит свалкой для хранения отживших свой век вещей; однако - и это весьма любопытно - они не свалены в беспорядке, а разложены вполне определенным образом, словно фигуры на шахматной доске.
Именно по этой причине я и употребил слово "фигуры"; между тем, речь идет скорее не о шахматной игре, а о театральном представлении, и в таком случае уместнее было бы говорить о реквизите. Как бы то ни было, из всех этих предметов больше всего поражает воображение великолепная медная кровать, занимающая центр сценического пространства; из ее матраса, будто вспоротого ударами ножа, кое-где выбивается конский волос, выцветший под дождем и лучами солнца. На нем лежит на спине, раскинув руки и ноги в виде креста святого Андрея, обнаженный манекен из пластмассы телесного цвета; изумительная рыжая шевелюра, сверкающая на солнце, обрамляет матовое кукольное личико с большими удивленными зелеными глазами. В паху также сверкает курчавый треугольник, чьи волосы похожи на настоящие, но, похоже, их смастерили при помощи клока красноватой пакли, вытащенной из матраса и приклеенной к лобку.
Вокруг кровати стоят три мощных прожектора - один в ногах девушки, два других справа и слева от ее головы. Обнаженное тело залито столь ярким и резким светом, будто готовится некая хирургическая операция. Я легко опознаю в этом прекрасном рыжем создании ДР собственной персоной, которую только что приготовили к смерти, дабы использовать это обстоятельство в качестве последнего довода убеждения для ее старого любовника Эмануэля Гольдштюкера, о котором уже говорилось. Стол из полированной стали, предназначенной для глажения белья в домашних условиях и использованный для начального этапа пыток, о которых было рассказало ранее, занимает, между тем, около дюжины клеточек шахматной доски (каждая сторона гранитного булыжника имеет в длину примерно двадцать пять сантиметров) в глубине сцены на заднем плане. Симметрично оси кровати возвышается третий пыточный станок: к небу вздымает свои острые зубья ручная пила дровосека, крепкое стальное полотно универсального назначения, шириной в фут и длиной в два метра, укрепленное в горизонтальном положении в метре от земли, на деревянных рогатинах, вбитых в щели между булыжниками (следовательно, разделенных восемью клеточками).
Большая часть остальных вещей уже упоминалась прежде. Назовем их еще раз: белая машина без колес, железная клетка для перевозки хищников в метро, велосипед, несколько архаичных сельскохозяйственных машин, а именно соломорезка, плуг с одним лемехом и три деревянные бороны с железными наконечниками, две двери ярко-голубого цвета, все еще заключенные в дверную раму и поворачивающиеся на петлях, наконец, металлическая лестница, поставленная вертикально в одном из углов площадки и представляющая собой нечто вроде обсерватории, с которой можно одновременно обозревать и пространство, ограниченное забором, и окружающие улицы. На вершине лестницы укреплена телевизионная антенна, подсоединенная к многочисленным аппаратам, рассеянным по булыжному покрытию (каждый из них занимает шесть клеточек), которые показывают одну и ту же учебную программу, что позволяет следить за ней на всем протяжении пути. Один из этих телевизоров, передающий познавательную программу о черной Африке, фигурировал, как мы видели, в описании первого акта пыток. В завершение отметим, что на более свободных участках сцены расположены такие предметы, как десятилитровый бидон, полный бензина, связка цепей той толщины, какую используют, чтобы привязывать очень крупных собак, четыре литых гири весом в двадцать килограммов каждая, с большим кольцом и выпуклой надписью, удостоверяющей точную величину их массы, кусачки, молоток, кузнечные гвозди, толстая деревянная терка цилиндрической формы с очень большими отверстиями, зеленое шелковое платье, прожженное утюгом, два шприца для внутривенных вливаний, три медицинских халата, запачканных кровью, стальные ножницы, железная линейка с острыми ребрами, ящик с шестью бутылками, содержащими ярко-красную жидкость, пинцет для удаления Волос, записная книжка в черной молескиновой обложке, фломастер, двенадцать бритвенных лезвий, вязальная спица, булавки и проч.
Не теряя времени, я прохожу через одну из голубых дверей, широко распахнутых в пустоту, чтобы взять, Преодолев тридцать клеточек, четыре цепи примерно в метр длиной, каждая из которых заканчивается карабином, и возвращаюсь к кровати той же дорогой; стараясь не привести в чувство рыжую девушку слишком рано и не меняя ее позы, тщательно привязываю (при помощи цепей) запястья и щиколотки к четырем медным стоякам, образующим спинки кровати; отправляюсь за бидоном с бензином, для чего приходится пересечь двадцать восемь клеточек по диагонали и отворить другую голубую дверь, которую я закрываю на обратном пути;
поливаю бензином паклю, приклеенную к лобку закованного манекена, отношу бидон на место (вновь открываю и закрываю дверь) и опять подхожу к кровати;
нащупываю в кармане куртки уже упомянутый коробок спичек, который сунул туда, входя на пустырь; выключив три прожектора, чиркаю спичкой и подношу огонек к пропитанному бензином курчавому треугольнику. Тот мгновенно вспыхивает.
В ночной темноте поднимается красивое, очень красное пламя, чьи мерцающие искристым светом завитки и изгибы отбрасывают неверные блики на окружающие предметы, которые и сами словно бы подрагивают, взвиваются вихрем и опадают, что особенно заметно на светлом фоне ближайших участков тела, иными словами, на широко раздвинутых бедрах, животе и груди молодого манекена, конвульсивно дергающегося от боли, но сохраняющего свое распятое положение, ибо наложенные путы не дают ему возможности переменить позу. Однако жертва, возвращенная к жизни этим жестоким способом, изо всех сил дергается в стальных браслетах, так что мелодичное позвякивание ручных и ножных цепей вторит сухому потрескиванию горящих волос.
Когда пропитанный бензином треугольник выгорает дотла, пламя внезапно гаснет. Я вновь зажигаю прожекторы. Прекрасная Джоан, видимо, окончательно очнулась. Ее широко раскрытые глаза блестят, и она смотрит на меня с прежним наивным, удивленным, немного детским выражением, а на полураскрытых губах застыла та же простодушно-чувственная улыбка всегдашней готовности и послушания. Вместо сгоревших волос в паху остается какая-то беловатая клейкая субстанция, покрывающая лобок неровными подтеками; я предполагаю, что это расплавившийся в пламени клей и осторожно трогаю это место указательным пальцем, а затем прикасаюсь к нему кончиком языка: вкус такой же приятно-сладковатый, как у некоторых тропических фруктов. Я выдираю из распоротого матраса новый клок пакли; рассмотрев ее с близкого расстояния, я думаю, что она не могла приобрести этот рыжеватый оттенок из-за одних только дождей - вероятно, ее покрасили или же окропили красной жидкостью из бутылок, стоящих в ящике. Размышляя таким образом, я тщательно разминаю клок, дабы придать ему форму треугольника, а затем аккуратно укладываю на лобок, облитый клеем, чьи подтеки исчезают между ног.
Потом я приступаю к повторному исполнению всех предшествующих операций: иду за бидоном с бензином и не жалею нескольких децилитров, чтобы пропитать курчавый треугольник в паху, который опять выглядит совсем новеньким. Я уношу бидон на место, возвращаюсь к кровати и выключаю прожекторы. Чиркаю спичкой из коробка, что лежит у меня в кармане, и воспламеняю рыжую поросль. На сей раз соблазнительно изогнутое тело дергается сильнее в красных отблесках живого фа-кела, поскольку путы, видимо, несколько ослабли вследствие конвульсивных судорог девушки, мечущейся в пароксизме страдания. Из ее горла вырывается хрип вкупе с прерывистым дыханием и все более пронзительными криками вплоть до финального долгого стона, который не прекращается и после полного угасания пламени, чему предшествовал сноп искр. Когда я вновь зажигаю прожекторы, то вижу, что большие зеленые глаза закрылись, лишь постепенно приоткрываясь, чтобы еще более пристально взглянуть на меня из-под полуопущенных век.
Я же в третий раз приступаю к схожей операции, как предусмотрено в приговоре, написанном Бен Саидом. И на сей раз осужденная под влиянием мук, извивается необыкновенно красиво, выкрикивая при этом несвязные слова, где смешаны мольбы и признания, время для которых давно ушло, о чем я не забываю ей напомнить. После пытки огнем я перехожу, согласно сценарию, к кусачкам и пиле, составляющим третий акт.
Пользуясь бессилием, охватившим пленницу вследствие ожогов (мне даже пришло в голову засунуть кусок пакли во влагалище, чтобы продлить процесс сгорания), Я отвязываю от спинки кровати цепи и приподнимаю Джоан, чья неизменная улыбка, застывшая на кукольном лице, напоминает святую радость юных мучениц, терзаемых палачами. Однако, не позволяя себе увлечься сверх меры этим метафизическим сравнением, я связываю ей руки за спиной, так чтобы запястья находились на уровне талии и не закрывали ягодиц. Затем беру на руки ставшее послушным тело и усаживаю свою жертву верхом на положенную горизонтально пилу с длинными Острыми зубьями, которая поднята слишком высоко, чтобы можно было достать ногами до земли. Потом я привязываю к щиколоткам гири весом в двадцать килограммов, разложенные с обеих сторон стального полотна симметрично, на расстоянии в пять клеточек каждая. Благодаря тому, что длинные ноги широко разведены и притянуты вниз грузом, стальные зубья глубже впиваются в нежную плоть промежности; струйки крови начинают стекать по полотну пилы и внутренней поверхности ляжек; самые же полноводные вскоре достигают колен.