Страница:
Пом выходит замуж? Да, это тоже заставило меня почувствовать, что годы бегут. Когда я впервые увидела ее, Пом была пухленькой, смешливой школьницей, которая дразнила меня за мою любовь к музыке и называла «миссис Бетховен». А теперь, спустя пять лет, она работала стенографисткой в крупной фирме в Брайтоне, и, по словам Кэтлин, работала очень успешно. Жених служил клерком в том же офисе, там и начался их роман.
После ухода Ричарда я погладила платье и в прекрасном настроении, напевая, стала расхаживать по квартире. Сейчас, когда я вспоминаю все это, мне кажется ужасным, что, веселясь на вечеринке у Руфи, я и не подозревала, что мой дорогой, мой единственный и любимый был в это время при смерти.
Я ничего не знала до следующего утра, когда решила позвонить Ричарду в офис. Мы уже не считали мои звонки «опасными». Если он был занят или в комнате находились посторонние, я быстро вешала трубку, да и звонила я очень редко.
Услышав привычный голос телефонистки, который сухо произнес: «С кем вас соединить?», я не менее бесстрастно попросила мистера Каррингтон-Эша.
– Мистера Каррингтон-Эша сегодня не будет, – ответил голос. – Кто ему звонит?
Я пробормотала что-то невнятное. И тогда телефонистка по собственной инициативе выдала такую информацию, от которой все закружилось у меня перед глазами:
– Мистер Каррингтон-Эш серьезно болен и находится в больнице.
Это был настоящий шок – такой неожиданный, что у меня едва не остановилось сердце. Но затем желание узнать подробности заглушило мою обычную осторожность при разговоре с его служащими.
– Но… что с ним… где он?.. Я так сожалею… как ужасно… – и так далее, до тех пор, пока мой голос не превратился в какой-то бессмысленный шепот.
Видимо, телефонистка гордилась тем, что обладает такими сведениями, а может быть, она решила, что звонит кто-то из родственников Ричарда.
– Да, действительно ужасно. Вчера мистер Каррингтон-Эш чувствовал себя прекрасно, а сегодня ему стало очень плохо. Его секретарша сказала, что звонила миссис Каррингтон-Эш и сообщила, что ему стало плохо ночью. Наверное, аппендицит.
Когда я слушала ее, меня всю трясло от страха. Как гулко забилось сердце. Ричард, мой дорогой Ричард заболел ночью, а меня не было рядом, я ничего не видела, не знала, не могла быть рядом. Хотя на первый взгляд и кажется, что ничего опасного в аппендиците нет, все может обернуться иначе. Всякое может случиться. Все произошло так неожиданно. Ведь я видела его вчера, в пять часов вечера, и он не жаловался ни на плохое самочувствие, ни на боли.
Я снова начала расспрашивать телефонистку и даже осмелилась поинтересоваться, в какой он больнице.
Она не знала. Это окончательно привело меня в панику. Я должна узнать. Я должна узнать, где он, чтобы навестить его, написать записку или еще что-нибудь. Если ему предстоит операция, я должна каким-то образом связаться с ним.
– А вы не могли бы выяснить, где он? – с удивлением услышала я собственный голос. – Я… я бы хотела передать цветы.
Телефонистка попросила меня подождать, пока она попытается навести справки. Через некоторое время она сказала:
– По-видимому, здесь никто не знает, где он. Но вы бы могли уточнить у миссис Каррингтон-Эш. Надеюсь, вы знаете их номер телефона…
Номера я не знала. Да я и не осмелилась бы позвонить к нему домой, потому что, по всей вероятности, к телефону подойдет сама Марион.
И в полном отчаянии я продолжила разговор с телефонисткой:
– А может быть… может быть, кто-то из его ближайших сотрудников знает, где он? Мне не хотелось бы беспокоить миссис Каррингтон-Эш.
И девушка снова сказала мне подождать. Никогда еще я не испытывала таких мучений. Мысленно я повторяла ее слова.
Ричарду «стало плохо ночью». Он «серьезно болен». Я вытерла лоб рукой и попыталась унять дрожь. Девушка вновь заговорила со мной, но уже с легким раздражением, как будто она устала от моих расспросов:
– Мне очень жаль, но единственный человек, который может что-нибудь знать, – мистер Бергман, а его сейчас нет.
Я положила трубку с чувством полной безнадежности.
Минуту я стояла посреди комнаты, глядя по сторонам отсутствующим взглядом. Я просто не знала, что предпринять. Бессмысленно смотрела то на фотографию Ричарда у меня на столе, то на новую книгу о русском балете, которую он только вчера мне подарил. Мне хотелось плакать, но слез не было. Мысль о том, что Ричард лежит больной, а я не могу прийти к нему, была ужасна. Невыносима. И тогда я совершила безумный поступок, никак не соответствовавший соображениям осторожности в моем более чем сложном положении, положении бесправной любовницы.
(Раньше это положение никогда не ставило меня в такие унизительные условия.) Я не имела права навестить Ричарда, когда он болел… возможно, был при смерти… какая ужасная мысль! Но она, его жена, будет в больнице, будет знать о нем все, первая сможет узнавать об его самочувствии.
Наверное, она отвезла Ричарда в больницу на машине. А может быть, за ним приехала «скорая помощь»? Если у него сильный приступ аппендицита, вероятнее всего, он был слишком слаб, чтобы сесть в машину. В доме у доктора Кейн-Мартина я часто слышала разговоры о подобных случаях. Я знала, что хотя теперь аппендицит считается «пустяком», но при осложнениях возможен смертельный исход.
Этот страх… страх, что Ричард может умереть… заставил меня позвонить в квартиру Каррингтон-Эшей на Парк-лейн. Риск был очень велик, и я знала об этом. Одна надежда, что Марион нет дома и трубку снимет горничная.
– Господи, только бы не Марион, – взмолилась я и набрала номер.
Моя молитва была услышана. Потому что ответил мужской голос. Я его не знала и только позже сообразила, что это был брат Ричарда, Питер. Хотя могла бы догадаться, ведь Ричард говорил мне, что его брат в Лондоне. Марион послала за ним утром, в тот день, когда оперировали Ричарда.
Как можно более спокойным голосом я спросила этого человека, нельзя ли узнать, в какой больнице находится мистер Каррингтон-Эш. Питер сразу же дал мне адрес больницы на Кавендиш-сквер. Больница была первоклассная и очень дорогая, доктор Кейн-Мартин посылал туда своих пациентов.
Этот мужчина попытался узнать, кто звонит, и тогда я очень невежливо повесила трубку. На такой риск идти нельзя.
Теперь я могла связаться с больницей и из первых уст узнать о том, как чувствует себя Ричард. Я набрала номер. Занято.
С замиранием сердца я стала ждать. Ну конечно, десятки людей хотели справиться о здоровье Ричарда и других пациентов. Поэтому нервничать было бесполезно, я снова и снова набирала номер и слышала короткие гудки. Нервы мои были на пределе. Одно желание обуревало меня: узнать, что с ним все в порядке. Только тогда я бы вздохнула спокойно. Номер был занят уже почти двадцать минут. Наконец, не помня себя от ужаса, я позвонила на телефонный узел, но и здесь мне не помогли – номер занят. И все же я сумела дозвониться. Дрожа всем телом, как в лихорадке, я поинтересовалась, как себя чувствует мистер Каррингтон-Эш.
– Вы родственница? – спросили меня (без сомнения, ответила медсестра. Холодный, профессиональный, лишенный эмоций голос).
– Да, – солгала я.
– Около часа назад мистер Каррингтон-Эш был прооперирован и еще не очнулся после анестезии.
У меня пересохли губы.
– Операция была тяжелая?
– Успели как раз вовремя, – послышался ответ. – Аппендикс прорвался, и, естественно, теперь есть небольшое воспаление.
«О Ричард», – подумала я, а вслух сказала:
– Но с ним все в порядке?
– Он еще под анестезией, – ответила сестра, – но боюсь, некоторое время он будет ощущать определенный дискомфорт. Однако, уверяю вас, делается все возможное.
– Кто оперировал? – глухо спросила я.
– Сэр Кеннет Каулдер. Передать мистеру Каррингтон-Эшу, кто звонил, – конечно, когда он будет в состоянии разговаривать?
Я проглотила застрявший в горле комок и пробормотала какое-то имя, которое она вряд ли сумела разобрать, потом я повесила трубку.
Как я ни старалась успокоиться, меня по-прежнему трясло с головы до ног. Услышанное бешеным вихрем проносилось в моем сознании. Лопнувший аппендикс и воспаление, перитонит. А если ему станет хуже?
– Ричард, – в отчаянии сказала я вслух, – Ричард, дорогой мой!
Только тут я заметила, что, стиснув кулаки, хожу взад-вперед по комнате. Только теперь я наконец поняла, что такое любить Ричарда, но не принадлежать ему по закону. Только теперь я осознала весь ужас своего положения. У клерков из его офиса было больше привилегий, чем у меня… у секретарши, у телефонистки… ведь они могли позвонить Ричарду домой или в больницу, и даже если бы им не ответили, никто не стал бы их отчитывать, задавать вопросы и подозревать. Но я не имела права прийти к моему тяжелобольному любимому. Вот где наконец меня настигла тень Марион.
Не знаю, как я пережила этот день. Я знала только одно: мне нельзя ехать в Брайтон. Ричард болен, очень болен, и я должна находиться поблизости от него, в Лондоне.
Я послала телеграмму Уокерам с извинениями и еще одну – Кэтлин, с объяснением причины моего отсутствия.
А потом я начала ждать. Час за часом я беспокойно слонялась по квартире, почти не замечая времени, все мои мысли были сосредоточены на Ричарде. Первая волна смятения прошла, после всего пережитого я испытывала лишь апатию.
Я ничего не могла предпринять, могла лишь регулярно звонить в больницу и хотя бы таким образом убеждаться, что Ричард жив.
Я пошла в цветочный магазин, выбрала несколько красных роз и послала их в больницу. В букет я вложила записку. Но и тут мне пришлось соблюдать осторожность. Я не осмеливалась написать то, что хотела… сказать ему, что каждой клеточкой своего тела чувствую его боль и люблю больше всех на свете. Я написала всего два слова: «От Джона».
Только он один поймет, что под этим именем скрываюсь я, его Роза-Линда. Даже если Марион будет там, когда принесут цветы, она подумает, что они от кого-нибудь из друзей, и не обратит особого внимания.
В тот вечер я не могла ни спать, ни есть.
До десяти часов вечера я трижды звонила в больницу, потом звонить было бесполезно. Каждый раз я получала один и тот же ответ:
– Учитывая перенесенную операцию, мистер Каррингтон-Эш чувствует себя удовлетворительно.
Обычная в таких случаях осторожная, ни к чему не обязывающая информация. Но я хотела знать больше. Дали ему снотворное или он мучается от боли и не спит?..
Всю ночь я, как в лихорадке, металась на постели, меня приводили в ужас картины, которые рисовало мое воспаленное воображение.
До рассвета я не сомкнула глаз. Лежать я больше не могла и встала. Голова болела, веки отяжелели и опухли. Я выпила чаю и, собрав все терпение, решила дождаться утра и позвонить в больницу. Я знала, что так рано звонить нельзя.
Но я была не в силах ждать дольше чем до половины восьмого. Набрала номер и, держа трубку дрожащей рукой, стала ждать.
Ответила ночная сестра, ее слова хотя бы на время избавили меня от этого ужасного волнения. Мистер Каррингтон-Эш провел ночь плохо, но иного вряд ли можно было ожидать.
Я не осмелилась задавать слишком много вопросов. В этот Миг мне было тяжелее всего – только бы не броситься на Кавендиш-сквер и не попытаться увидеть его.
Когда в то утро я добралась до дома доктора Кейн-Мартина, мне было совсем плохо. Увидев его, я поняла, что должна поговорить с ним о Ричарде. Я никогда не обсуждала с Кейн-Мартином моих личных дел; хотя он прекрасно ко мне относился и я много лет проработала у него, отношения у нас были официальные.
Но в то утро я была очень огорчена и поэтому сказала, что очень беспокоюсь об одном человеке, которого забрали в больницу с аппендицитом и у него уже начался перитонит. Мне хотелось узнать мнение доктора о шансах этого человека.
Кейн-Мартин очень по-доброму посмотрел на меня.
– На вас прямо лица нет. Бедная девочка. Скажите, пожалуйста… – Тут он начал задавать мне вопросы, на которые я не могла ответить, потому что ничего не знала о неожиданной болезни Ричарда.
Я присела около доктора и неожиданно расплакалась – наверное, от переутомления.
Кейн-Мартин был очень добр ко мне, заставил выпить виски с содовой и успокаивал, как мог.
Конечно, сказал он, у Ричарда была серьезная операция, но ему будут вводить какое-то новое лекарство, ведь он" находится в лучшей больнице Лондона. А что касается Кеннета Каулдера, то, по его словам, мой друг попал к одному из лучших хирургов. Доктор говорил и говорил, и наконец я стала понемногу успокаиваться. Кейн-Мартин сел за стол и с улыбкой посмотрел на меня.
– Это какой-нибудь молодой человек, который завоевал ваше сердце? Неужели я скоро останусь без моей прекрасной помощницы?
Я закрыла глаза, покачала головой и с горечью ответила:
– Нет, доктор, этого вы можете не опасаться.
Он хотел, чтобы я пошла домой, но я отказалась. Работа хоть немного отвлекала меня.
Думаю, в тот день я не совсем понимала, что делаю, потому что во время обеда я пошла на Кавендиш-сквер и встала в нескольких метрах от больницы. Я безнадежно смотрела на окна, с трудом удерживаясь от того, чтобы не открыть дверь больницы и не устремиться на поиски Ричарда. Наконец, взяв себя в руки, я решила, что пора возвращаться. Но не успела я подумать об этом, как на дороге появился длинный, блестящий «роллс-ройс», который вскоре подъехал к дверям больницы. Я замерла, прижав руку к губам, меня бросило в дрожь. Стоял теплый, даже жаркий день, но меня трясло как от ледяного пронизывающего ветра.
Это был «роллс-ройс» Каррингтон-Эшей. Я узнала Денкса, их шофера, хотя с тех пор, как я видела его в последний раз, прошло больше четырех лет. Я была в оцепенении и не могла двинуться с места, ожидал, когда же наконец покажется Марион.
Да, это она… Выйдя из машины, она разговаривала с Денксом. Эта женщина, которая была для Ричарда всем и ничем. Женщина, на месте которой должна бы быть я!
Она выглядела так же, как на своих фотографиях, даже еще красивее. Такая изящная, хрупкая, элегантная.
Марион быстро поднялась по ступеням, ее впустили, и она скрылась из глаз.
Я повернулась и почти побежала прочь. Сердце стучало так бешено, что я совсем запыхалась. Марион пошла навестить Ричарда. Она имела на это право. Никто никогда не узнает, как я страдала в тот день. Даже ты, Ричард. Но последней каплей, переполнившей чашу моих страданий, была Марион, которая вошла в двери больницы.
4
После ухода Ричарда я погладила платье и в прекрасном настроении, напевая, стала расхаживать по квартире. Сейчас, когда я вспоминаю все это, мне кажется ужасным, что, веселясь на вечеринке у Руфи, я и не подозревала, что мой дорогой, мой единственный и любимый был в это время при смерти.
Я ничего не знала до следующего утра, когда решила позвонить Ричарду в офис. Мы уже не считали мои звонки «опасными». Если он был занят или в комнате находились посторонние, я быстро вешала трубку, да и звонила я очень редко.
Услышав привычный голос телефонистки, который сухо произнес: «С кем вас соединить?», я не менее бесстрастно попросила мистера Каррингтон-Эша.
– Мистера Каррингтон-Эша сегодня не будет, – ответил голос. – Кто ему звонит?
Я пробормотала что-то невнятное. И тогда телефонистка по собственной инициативе выдала такую информацию, от которой все закружилось у меня перед глазами:
– Мистер Каррингтон-Эш серьезно болен и находится в больнице.
Это был настоящий шок – такой неожиданный, что у меня едва не остановилось сердце. Но затем желание узнать подробности заглушило мою обычную осторожность при разговоре с его служащими.
– Но… что с ним… где он?.. Я так сожалею… как ужасно… – и так далее, до тех пор, пока мой голос не превратился в какой-то бессмысленный шепот.
Видимо, телефонистка гордилась тем, что обладает такими сведениями, а может быть, она решила, что звонит кто-то из родственников Ричарда.
– Да, действительно ужасно. Вчера мистер Каррингтон-Эш чувствовал себя прекрасно, а сегодня ему стало очень плохо. Его секретарша сказала, что звонила миссис Каррингтон-Эш и сообщила, что ему стало плохо ночью. Наверное, аппендицит.
Когда я слушала ее, меня всю трясло от страха. Как гулко забилось сердце. Ричард, мой дорогой Ричард заболел ночью, а меня не было рядом, я ничего не видела, не знала, не могла быть рядом. Хотя на первый взгляд и кажется, что ничего опасного в аппендиците нет, все может обернуться иначе. Всякое может случиться. Все произошло так неожиданно. Ведь я видела его вчера, в пять часов вечера, и он не жаловался ни на плохое самочувствие, ни на боли.
Я снова начала расспрашивать телефонистку и даже осмелилась поинтересоваться, в какой он больнице.
Она не знала. Это окончательно привело меня в панику. Я должна узнать. Я должна узнать, где он, чтобы навестить его, написать записку или еще что-нибудь. Если ему предстоит операция, я должна каким-то образом связаться с ним.
– А вы не могли бы выяснить, где он? – с удивлением услышала я собственный голос. – Я… я бы хотела передать цветы.
Телефонистка попросила меня подождать, пока она попытается навести справки. Через некоторое время она сказала:
– По-видимому, здесь никто не знает, где он. Но вы бы могли уточнить у миссис Каррингтон-Эш. Надеюсь, вы знаете их номер телефона…
Номера я не знала. Да я и не осмелилась бы позвонить к нему домой, потому что, по всей вероятности, к телефону подойдет сама Марион.
И в полном отчаянии я продолжила разговор с телефонисткой:
– А может быть… может быть, кто-то из его ближайших сотрудников знает, где он? Мне не хотелось бы беспокоить миссис Каррингтон-Эш.
И девушка снова сказала мне подождать. Никогда еще я не испытывала таких мучений. Мысленно я повторяла ее слова.
Ричарду «стало плохо ночью». Он «серьезно болен». Я вытерла лоб рукой и попыталась унять дрожь. Девушка вновь заговорила со мной, но уже с легким раздражением, как будто она устала от моих расспросов:
– Мне очень жаль, но единственный человек, который может что-нибудь знать, – мистер Бергман, а его сейчас нет.
Я положила трубку с чувством полной безнадежности.
Минуту я стояла посреди комнаты, глядя по сторонам отсутствующим взглядом. Я просто не знала, что предпринять. Бессмысленно смотрела то на фотографию Ричарда у меня на столе, то на новую книгу о русском балете, которую он только вчера мне подарил. Мне хотелось плакать, но слез не было. Мысль о том, что Ричард лежит больной, а я не могу прийти к нему, была ужасна. Невыносима. И тогда я совершила безумный поступок, никак не соответствовавший соображениям осторожности в моем более чем сложном положении, положении бесправной любовницы.
(Раньше это положение никогда не ставило меня в такие унизительные условия.) Я не имела права навестить Ричарда, когда он болел… возможно, был при смерти… какая ужасная мысль! Но она, его жена, будет в больнице, будет знать о нем все, первая сможет узнавать об его самочувствии.
Наверное, она отвезла Ричарда в больницу на машине. А может быть, за ним приехала «скорая помощь»? Если у него сильный приступ аппендицита, вероятнее всего, он был слишком слаб, чтобы сесть в машину. В доме у доктора Кейн-Мартина я часто слышала разговоры о подобных случаях. Я знала, что хотя теперь аппендицит считается «пустяком», но при осложнениях возможен смертельный исход.
Этот страх… страх, что Ричард может умереть… заставил меня позвонить в квартиру Каррингтон-Эшей на Парк-лейн. Риск был очень велик, и я знала об этом. Одна надежда, что Марион нет дома и трубку снимет горничная.
– Господи, только бы не Марион, – взмолилась я и набрала номер.
Моя молитва была услышана. Потому что ответил мужской голос. Я его не знала и только позже сообразила, что это был брат Ричарда, Питер. Хотя могла бы догадаться, ведь Ричард говорил мне, что его брат в Лондоне. Марион послала за ним утром, в тот день, когда оперировали Ричарда.
Как можно более спокойным голосом я спросила этого человека, нельзя ли узнать, в какой больнице находится мистер Каррингтон-Эш. Питер сразу же дал мне адрес больницы на Кавендиш-сквер. Больница была первоклассная и очень дорогая, доктор Кейн-Мартин посылал туда своих пациентов.
Этот мужчина попытался узнать, кто звонит, и тогда я очень невежливо повесила трубку. На такой риск идти нельзя.
Теперь я могла связаться с больницей и из первых уст узнать о том, как чувствует себя Ричард. Я набрала номер. Занято.
С замиранием сердца я стала ждать. Ну конечно, десятки людей хотели справиться о здоровье Ричарда и других пациентов. Поэтому нервничать было бесполезно, я снова и снова набирала номер и слышала короткие гудки. Нервы мои были на пределе. Одно желание обуревало меня: узнать, что с ним все в порядке. Только тогда я бы вздохнула спокойно. Номер был занят уже почти двадцать минут. Наконец, не помня себя от ужаса, я позвонила на телефонный узел, но и здесь мне не помогли – номер занят. И все же я сумела дозвониться. Дрожа всем телом, как в лихорадке, я поинтересовалась, как себя чувствует мистер Каррингтон-Эш.
– Вы родственница? – спросили меня (без сомнения, ответила медсестра. Холодный, профессиональный, лишенный эмоций голос).
– Да, – солгала я.
– Около часа назад мистер Каррингтон-Эш был прооперирован и еще не очнулся после анестезии.
У меня пересохли губы.
– Операция была тяжелая?
– Успели как раз вовремя, – послышался ответ. – Аппендикс прорвался, и, естественно, теперь есть небольшое воспаление.
«О Ричард», – подумала я, а вслух сказала:
– Но с ним все в порядке?
– Он еще под анестезией, – ответила сестра, – но боюсь, некоторое время он будет ощущать определенный дискомфорт. Однако, уверяю вас, делается все возможное.
– Кто оперировал? – глухо спросила я.
– Сэр Кеннет Каулдер. Передать мистеру Каррингтон-Эшу, кто звонил, – конечно, когда он будет в состоянии разговаривать?
Я проглотила застрявший в горле комок и пробормотала какое-то имя, которое она вряд ли сумела разобрать, потом я повесила трубку.
Как я ни старалась успокоиться, меня по-прежнему трясло с головы до ног. Услышанное бешеным вихрем проносилось в моем сознании. Лопнувший аппендикс и воспаление, перитонит. А если ему станет хуже?
– Ричард, – в отчаянии сказала я вслух, – Ричард, дорогой мой!
Только тут я заметила, что, стиснув кулаки, хожу взад-вперед по комнате. Только теперь я наконец поняла, что такое любить Ричарда, но не принадлежать ему по закону. Только теперь я осознала весь ужас своего положения. У клерков из его офиса было больше привилегий, чем у меня… у секретарши, у телефонистки… ведь они могли позвонить Ричарду домой или в больницу, и даже если бы им не ответили, никто не стал бы их отчитывать, задавать вопросы и подозревать. Но я не имела права прийти к моему тяжелобольному любимому. Вот где наконец меня настигла тень Марион.
Не знаю, как я пережила этот день. Я знала только одно: мне нельзя ехать в Брайтон. Ричард болен, очень болен, и я должна находиться поблизости от него, в Лондоне.
Я послала телеграмму Уокерам с извинениями и еще одну – Кэтлин, с объяснением причины моего отсутствия.
А потом я начала ждать. Час за часом я беспокойно слонялась по квартире, почти не замечая времени, все мои мысли были сосредоточены на Ричарде. Первая волна смятения прошла, после всего пережитого я испытывала лишь апатию.
Я ничего не могла предпринять, могла лишь регулярно звонить в больницу и хотя бы таким образом убеждаться, что Ричард жив.
Я пошла в цветочный магазин, выбрала несколько красных роз и послала их в больницу. В букет я вложила записку. Но и тут мне пришлось соблюдать осторожность. Я не осмеливалась написать то, что хотела… сказать ему, что каждой клеточкой своего тела чувствую его боль и люблю больше всех на свете. Я написала всего два слова: «От Джона».
Только он один поймет, что под этим именем скрываюсь я, его Роза-Линда. Даже если Марион будет там, когда принесут цветы, она подумает, что они от кого-нибудь из друзей, и не обратит особого внимания.
В тот вечер я не могла ни спать, ни есть.
До десяти часов вечера я трижды звонила в больницу, потом звонить было бесполезно. Каждый раз я получала один и тот же ответ:
– Учитывая перенесенную операцию, мистер Каррингтон-Эш чувствует себя удовлетворительно.
Обычная в таких случаях осторожная, ни к чему не обязывающая информация. Но я хотела знать больше. Дали ему снотворное или он мучается от боли и не спит?..
Всю ночь я, как в лихорадке, металась на постели, меня приводили в ужас картины, которые рисовало мое воспаленное воображение.
До рассвета я не сомкнула глаз. Лежать я больше не могла и встала. Голова болела, веки отяжелели и опухли. Я выпила чаю и, собрав все терпение, решила дождаться утра и позвонить в больницу. Я знала, что так рано звонить нельзя.
Но я была не в силах ждать дольше чем до половины восьмого. Набрала номер и, держа трубку дрожащей рукой, стала ждать.
Ответила ночная сестра, ее слова хотя бы на время избавили меня от этого ужасного волнения. Мистер Каррингтон-Эш провел ночь плохо, но иного вряд ли можно было ожидать.
Я не осмелилась задавать слишком много вопросов. В этот Миг мне было тяжелее всего – только бы не броситься на Кавендиш-сквер и не попытаться увидеть его.
Когда в то утро я добралась до дома доктора Кейн-Мартина, мне было совсем плохо. Увидев его, я поняла, что должна поговорить с ним о Ричарде. Я никогда не обсуждала с Кейн-Мартином моих личных дел; хотя он прекрасно ко мне относился и я много лет проработала у него, отношения у нас были официальные.
Но в то утро я была очень огорчена и поэтому сказала, что очень беспокоюсь об одном человеке, которого забрали в больницу с аппендицитом и у него уже начался перитонит. Мне хотелось узнать мнение доктора о шансах этого человека.
Кейн-Мартин очень по-доброму посмотрел на меня.
– На вас прямо лица нет. Бедная девочка. Скажите, пожалуйста… – Тут он начал задавать мне вопросы, на которые я не могла ответить, потому что ничего не знала о неожиданной болезни Ричарда.
Я присела около доктора и неожиданно расплакалась – наверное, от переутомления.
Кейн-Мартин был очень добр ко мне, заставил выпить виски с содовой и успокаивал, как мог.
Конечно, сказал он, у Ричарда была серьезная операция, но ему будут вводить какое-то новое лекарство, ведь он" находится в лучшей больнице Лондона. А что касается Кеннета Каулдера, то, по его словам, мой друг попал к одному из лучших хирургов. Доктор говорил и говорил, и наконец я стала понемногу успокаиваться. Кейн-Мартин сел за стол и с улыбкой посмотрел на меня.
– Это какой-нибудь молодой человек, который завоевал ваше сердце? Неужели я скоро останусь без моей прекрасной помощницы?
Я закрыла глаза, покачала головой и с горечью ответила:
– Нет, доктор, этого вы можете не опасаться.
Он хотел, чтобы я пошла домой, но я отказалась. Работа хоть немного отвлекала меня.
Думаю, в тот день я не совсем понимала, что делаю, потому что во время обеда я пошла на Кавендиш-сквер и встала в нескольких метрах от больницы. Я безнадежно смотрела на окна, с трудом удерживаясь от того, чтобы не открыть дверь больницы и не устремиться на поиски Ричарда. Наконец, взяв себя в руки, я решила, что пора возвращаться. Но не успела я подумать об этом, как на дороге появился длинный, блестящий «роллс-ройс», который вскоре подъехал к дверям больницы. Я замерла, прижав руку к губам, меня бросило в дрожь. Стоял теплый, даже жаркий день, но меня трясло как от ледяного пронизывающего ветра.
Это был «роллс-ройс» Каррингтон-Эшей. Я узнала Денкса, их шофера, хотя с тех пор, как я видела его в последний раз, прошло больше четырех лет. Я была в оцепенении и не могла двинуться с места, ожидал, когда же наконец покажется Марион.
Да, это она… Выйдя из машины, она разговаривала с Денксом. Эта женщина, которая была для Ричарда всем и ничем. Женщина, на месте которой должна бы быть я!
Она выглядела так же, как на своих фотографиях, даже еще красивее. Такая изящная, хрупкая, элегантная.
Марион быстро поднялась по ступеням, ее впустили, и она скрылась из глаз.
Я повернулась и почти побежала прочь. Сердце стучало так бешено, что я совсем запыхалась. Марион пошла навестить Ричарда. Она имела на это право. Никто никогда не узнает, как я страдала в тот день. Даже ты, Ричард. Но последней каплей, переполнившей чашу моих страданий, была Марион, которая вошла в двери больницы.
4
Ричард жив!
Благодарение Господу, что я могу написать эти строки. Прошло еще сорок восемь мучительных часов ожидания, и я услышала:
– Мистер Каррингтон-Эш чувствует себя немного лучше.
На четвертый день после операции я получила от него записку, всего несколько строк, нацарапанных на клочке бумаги. Я распечатала конверт, и душа моя запела от радости, когда я прочитала:
«Моя Роза-Линда! Ужасно обидно, что все так случилось. Это было полной неожиданностью. Не мог связаться с тобой. Боюсь, ты очень беспокоилась, но теперь я чувствую себя хорошо и постараюсь поскорее увидеться с тобой. Не могу пригласить тебя в больницу, дорогая. Марион может прийти в любую минуту, поэтому нам нельзя рисковать. Но не беспокойся больше. Чувствую себя вполне хорошо. Я люблю тебя. Береги себя, дорогая Роза-Линда».
Снова и снова я вчитывалась в строчки, которые говорили о том, что мой любимый выздоравливает. На сей раз я плакала от радости. Как это похоже на Ричарда! Он не сказал ни слова о себе и своих страданиях. И только много позже, когда мы увиделись, я узнала, как ему было больно, как отчаянно он боролся за свою жизнь в эти первые дни и ночи после операции.
Эта борьба за жизнь еще продолжалась, ведь он рассказал мне, что выпросил у сестры бумагу и карандаш только после крупного сражения. Но он знал, как я волнуюсь за него, и поэтому настоял на своем.
Я получила еще две или три короткие записки, которые успокоили и поддержали меня, но увидела я моего Ричарда очень не скоро.
Позже он рассказал мне, что его выздоровление протекало очень тяжело. Мало того что он страдал физически, ему было нелегко лежать в постели, скучать без меня и знать, что я не смогу навестить его.
По-видимому, Марион была озабочена его состоянием и считала своим долгом посещать его каждый день. В его палате было очень много цветов и людей, но они были ему не нужны. А меньше всех Марион с ее показной заботой. Ему хотелось, чтобы пришла Роза-Линда и он мог взять ее за руку.
– Когда мне было очень больно, мне хотелось прижаться к твоей доброй, сильной руке, моя дорогая, – рассказал он позднее. – Очнувшись после анестезии, я звал тебя по имени. Я узнал об этом от медсестры, когда она спросила, кого зовут Роза-Линда – мою жену или дочь. Мне пришлось отшутиться и дать туманный ответ, что либо ей, либо мне это приснилось.
В последней записке Ричард сообщал, что попал в очень неудобное положение. Марион продолжала выказывать свою обременительную заботу о нем, она заявила, что хочет отвезти его на машине в Рейксли, так как ему предписано приступить к работе не раньше чем через месяц.
Значит, еще целый месяц мы не увидимся. Он писал, что не вынесет этого, поэтому он сказал Марион, что перед поездкой в Рейксли ему надо ненадолго заехать к себе в офис, а на обратном пути он зайдет ко мне.
Я ждала Ричарда в состоянии радостного возбуждения, хотя знала, что он пробудет не больше часа. Но я решила, что этот час должен стать для него счастливым и радостным, я ни в коем случае не покажу ему, как я устала от такого долгого ожидания, как нервничала.
Я надела его любимое желтое платье. Ему нравилось, когда я была в голубом, желтом или красном. На платье я прикрепила две красные гвоздики, надела аквамариновые подвески и очень тщательно подкрасилась. Мне хотелось быть как можно красивее… Я надеялась, что он не заметит, как я осунулась и похудела за эти дни.
Он позвонил из офиса и сказал, что будет у меня в четыре часа. Доктор Кейн-Мартин специально ради этой встречи отпустил меня пораньше домой.
Я стояла у окна и ждала, ждала, всем сердцем стремясь вновь увидеть Ричарда. Наверное, он очень похудел и побледнел после этих мучений.
Четыре часа… половина пятого… пять… а Ричарда все нет.
Сначала мне не верилось, что он не придет. Этого просто не могло быть. Ведь совсем недавно мы разговаривали по телефону и он сказал, что придет самое позднее в четыре часа. Радости моей как не бывало. Я похолодела от дурных предчувствий. В моей голове роились самые разные предположения. Может быть, ему снова стало плохо. Или он слишком слаб и не смог доехать до моего дома.
Я не могла оторваться от окна, жадно всматриваясь в каждую фигуру… в каждое такси, которое появлялось на площади Маркхем.
Шел дождь, мелкий моросящий дождь. Был серый октябрьский вечер, темный и печальный.
Вдруг раздался телефонный звонок.
Я как-то сразу поняла, что этот звонок означает одно: Ричард не придет. Сняв трубку, я услышала голос Ричарда. Он говорил тихо и взволнованно.
Он даже не сказал своего обычного «Привет, дорогая» или «Роза-Линда, это ты?». Он просто произнес:
– У меня очень мало времени. Боюсь, случилось нечто непредвиденное… ужасно, но я ничего не могу поделать. Я был в офисе и уже совсем собрался ехать к тебе, как вдруг в дверях появилась моя дочь. Это было полной неожиданностью. Ее вызвала мать, потому что девочка очень беспокоилась обо мне… Такое внимание… совершенно не в духе Марион. Или, может быть, Марион сама хочет уехать на несколько дней. Она решила, что Берта останется со мной в Рейксли до конца недели. Она послала девочку за мной. И я ничего не могу поделать. Ведь нельзя же мне оставить ее здесь и ехать к тебе!
Я услышала эти торопливые, сказанные довольно смущенным голосом слова, и сердце у меня словно окаменело. Казалось, я потеряла способность чувствовать. Но я нашла в себе силы ответить:
– Да, конечно, ты не можешь прийти сейчас. Я понимаю.
– Проклятье, – повторил он, – бывает же такое… Я этого не предвидел, иначе я бы сначала заехал к тебе, но сейчас у меня нет никакого предлога, чтобы оставить Берту, а самому уехать. Через полчаса мы уезжаем в Рейксли.
– Я понимаю, – сказала я вялым, скучным голосом.
– Мне очень жаль, – продолжал Ричард. – Но я не могу продолжать разговор. Берта в соседней комнате.
– Я понимаю, – повторила я.
– При первом же удобном случае я приду к тебе, – добавил он несчастным голосом.
– Хорошо, спасибо, – сказала я.
Смущенное молчание. Должно быть, на душе у Ричарда было очень тяжело, но он не мог ничего объяснить, ведь ему приходилось соблюдать крайнюю осторожность.
В очередной раз я осознала всю безнадежность своего положения.
– Мне надо идти, – послышался взволнованный голос Ричарда. – Прости. Я так огорчен…
Я представила себя на его месте, и мне стало жаль Ричарда. Я подумала, что он недавно перенес операцию и ему нельзя волноваться.
– Я все понимаю, – сказала я. – Не думай больше об этом. Приходи, когда сможешь. Благослови тебя Бог, дорогой мой… – И я положила трубку.
Я не плакала. Просто отколола с платья гвоздики и механически поставила их в вазу. Сняла желтое платье и переоделась в старые брюки и свитер. Убрала посуду с накрытого к чаю стола и подумала: «Ну вот, сегодня вечером ты опять будешь одна, и неизвестно, когда ты снова увидишь Ричарда. Они увезли его… эти двое увезли его в Рейксли… в их руках он совершенно беспомощен… они увезли его».
Мы увиделись только через две недели после того ужасного разговора. И, судя по его скупым рассказам, ему было хорошо в Рейксли. Он очень дружил с дочерью. Погода была хорошая. Вдвоем они проводили много времени в саду и в музыкальной комнате. Берта уговорила его позвонить директору школы и попросить разрешения оставить ее в Рейксли на целую неделю. Удивительно, но Марион оставила их в покое, не придиралась и ничего не требовала. Поэтому он действительно смог отдохнуть и окончательно выздороветь. Хотя, конечно, ему не хотелось так надолго разлучаться со мной.
– Но ведь я знаю, скоро мы снова будем вместе, да и что такое эти шесть недель, когда у нас впереди целая вечность? – сказал он.
Подумаешь… что такое шесть недель одиночества? Капля в море! И все же мне эти шесть недель вдали от Ричарда как раз и показались целой вечностью.
Мы увиделись в самом начале ноября.
Спокойная меланхоличность осени перешла в ледяную суровость зимы. Стало очень холодно, и я подумала, что скоро вновь наступит Рождество… опять будут праздники, которых я так боюсь.
Но наконец Ричард снова со мной.
Опять я бродила по квартире в радостном возбуждении, наряжалась и ждала его. На этот раз он обещал прийти не на час, а на целых два дня. Берта вернулась в школу. Марион надоело играть роль преданной жены, и, как обычно, с первыми холодами, предвестниками зимы, она вместе с одной из своих «компаний» уехала на юг Франции.
И вновь Ричард был один, свободный от жены и ребенка. И снова я почувствовала, что он мой.
Однажды утром (была суббота, и мне не надо было идти на работу) миссис Минкин, как обычно, прибрала квартиру и вдруг сказала:
– Бедняжечка, в последнее время вы на себя не похожи, такая худенькая, и вид у вас обеспокоенный. Мистер Браун уже выздоровел? Ведь это вы об нем беспокоитесь? Об нем переживаете?
– Да, – ответила я, вздохнув, и улыбнулась. «Мистер Браун». Как глупо это звучит. Мой коммивояжер.
– Сразу понятно, что мистер Браун приедет на этот уик-энд, – продолжала доверчивая миссис Минкин. – По вашему лицу сразу видно.
– Да, – прошептала я, радуясь, что беспокойству и разочарованиям последних полутора месяцев настал конец.
Вскоре пришел Ричард.
Я встретила его в дверях и увидела, что он с трудом поднимается вверх по лестнице, держась за перила. Он все еще был слаб. Тяжело дыша, он наконец добрался до моей двери, он, который обычно весело взбегал вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я с ужасом отметила его бледность, он очень осунулся и постарел.
Но едва Ричард увидел меня, как его глаза засияли от радости. Мы ничего не говорили друг другу, просто крепко взялись за руки и вошли в квартиру.
– Совсем задохнулся… – сказал он, смеясь. – Все еще неважно себя чувствую. Говорят, мне потребуется еще несколько месяцев, чтобы окончательно поправиться после этой проклятой операции.
А я молча смотрела на него, не в состоянии вымолвить ни слова. Но Ричард все понял по моим глазам, потому что его улыбка сразу пропала. Он протянул ко мне руки и тихо сказал:
– Роза-Линда… ангел мой… как давно мы не виделись!
Потом он прижал меня к сердцу, и наши губы соединились. Я плакала, но теперь уже от радости и от облегчения.
– Я люблю тебя, я люблю тебя, – повторяла я снова и снова.
Он опять целовал меня, пока из моей души совсем не исчезла боль и горечь этих последних недель.
Я отвела его в гостиную и усадила на диван у камина.
– Ты выглядишь лучше, чем я ожидала, мой дорогой, – отметила я.
– А ты похудела, – сказал он, насупившись. – Это никуда не годится. Ты должна срочно поправиться.
– Но ведь тебе же нравятся стройные женщины, – со смехом ответила я.
Я села у его ног, на ковре. Обняла его за талию, а голову положила ему на колени. Я была так счастлива, что он снова со мной… мой Ричард, которого я чуть не потеряла. Я почувствовала, что он снова нежно гладит меня по волосам. Я снова слышала его голос.
Благодарение Господу, что я могу написать эти строки. Прошло еще сорок восемь мучительных часов ожидания, и я услышала:
– Мистер Каррингтон-Эш чувствует себя немного лучше.
На четвертый день после операции я получила от него записку, всего несколько строк, нацарапанных на клочке бумаги. Я распечатала конверт, и душа моя запела от радости, когда я прочитала:
«Моя Роза-Линда! Ужасно обидно, что все так случилось. Это было полной неожиданностью. Не мог связаться с тобой. Боюсь, ты очень беспокоилась, но теперь я чувствую себя хорошо и постараюсь поскорее увидеться с тобой. Не могу пригласить тебя в больницу, дорогая. Марион может прийти в любую минуту, поэтому нам нельзя рисковать. Но не беспокойся больше. Чувствую себя вполне хорошо. Я люблю тебя. Береги себя, дорогая Роза-Линда».
Снова и снова я вчитывалась в строчки, которые говорили о том, что мой любимый выздоравливает. На сей раз я плакала от радости. Как это похоже на Ричарда! Он не сказал ни слова о себе и своих страданиях. И только много позже, когда мы увиделись, я узнала, как ему было больно, как отчаянно он боролся за свою жизнь в эти первые дни и ночи после операции.
Эта борьба за жизнь еще продолжалась, ведь он рассказал мне, что выпросил у сестры бумагу и карандаш только после крупного сражения. Но он знал, как я волнуюсь за него, и поэтому настоял на своем.
Я получила еще две или три короткие записки, которые успокоили и поддержали меня, но увидела я моего Ричарда очень не скоро.
Позже он рассказал мне, что его выздоровление протекало очень тяжело. Мало того что он страдал физически, ему было нелегко лежать в постели, скучать без меня и знать, что я не смогу навестить его.
По-видимому, Марион была озабочена его состоянием и считала своим долгом посещать его каждый день. В его палате было очень много цветов и людей, но они были ему не нужны. А меньше всех Марион с ее показной заботой. Ему хотелось, чтобы пришла Роза-Линда и он мог взять ее за руку.
– Когда мне было очень больно, мне хотелось прижаться к твоей доброй, сильной руке, моя дорогая, – рассказал он позднее. – Очнувшись после анестезии, я звал тебя по имени. Я узнал об этом от медсестры, когда она спросила, кого зовут Роза-Линда – мою жену или дочь. Мне пришлось отшутиться и дать туманный ответ, что либо ей, либо мне это приснилось.
В последней записке Ричард сообщал, что попал в очень неудобное положение. Марион продолжала выказывать свою обременительную заботу о нем, она заявила, что хочет отвезти его на машине в Рейксли, так как ему предписано приступить к работе не раньше чем через месяц.
Значит, еще целый месяц мы не увидимся. Он писал, что не вынесет этого, поэтому он сказал Марион, что перед поездкой в Рейксли ему надо ненадолго заехать к себе в офис, а на обратном пути он зайдет ко мне.
Я ждала Ричарда в состоянии радостного возбуждения, хотя знала, что он пробудет не больше часа. Но я решила, что этот час должен стать для него счастливым и радостным, я ни в коем случае не покажу ему, как я устала от такого долгого ожидания, как нервничала.
Я надела его любимое желтое платье. Ему нравилось, когда я была в голубом, желтом или красном. На платье я прикрепила две красные гвоздики, надела аквамариновые подвески и очень тщательно подкрасилась. Мне хотелось быть как можно красивее… Я надеялась, что он не заметит, как я осунулась и похудела за эти дни.
Он позвонил из офиса и сказал, что будет у меня в четыре часа. Доктор Кейн-Мартин специально ради этой встречи отпустил меня пораньше домой.
Я стояла у окна и ждала, ждала, всем сердцем стремясь вновь увидеть Ричарда. Наверное, он очень похудел и побледнел после этих мучений.
Четыре часа… половина пятого… пять… а Ричарда все нет.
Сначала мне не верилось, что он не придет. Этого просто не могло быть. Ведь совсем недавно мы разговаривали по телефону и он сказал, что придет самое позднее в четыре часа. Радости моей как не бывало. Я похолодела от дурных предчувствий. В моей голове роились самые разные предположения. Может быть, ему снова стало плохо. Или он слишком слаб и не смог доехать до моего дома.
Я не могла оторваться от окна, жадно всматриваясь в каждую фигуру… в каждое такси, которое появлялось на площади Маркхем.
Шел дождь, мелкий моросящий дождь. Был серый октябрьский вечер, темный и печальный.
Вдруг раздался телефонный звонок.
Я как-то сразу поняла, что этот звонок означает одно: Ричард не придет. Сняв трубку, я услышала голос Ричарда. Он говорил тихо и взволнованно.
Он даже не сказал своего обычного «Привет, дорогая» или «Роза-Линда, это ты?». Он просто произнес:
– У меня очень мало времени. Боюсь, случилось нечто непредвиденное… ужасно, но я ничего не могу поделать. Я был в офисе и уже совсем собрался ехать к тебе, как вдруг в дверях появилась моя дочь. Это было полной неожиданностью. Ее вызвала мать, потому что девочка очень беспокоилась обо мне… Такое внимание… совершенно не в духе Марион. Или, может быть, Марион сама хочет уехать на несколько дней. Она решила, что Берта останется со мной в Рейксли до конца недели. Она послала девочку за мной. И я ничего не могу поделать. Ведь нельзя же мне оставить ее здесь и ехать к тебе!
Я услышала эти торопливые, сказанные довольно смущенным голосом слова, и сердце у меня словно окаменело. Казалось, я потеряла способность чувствовать. Но я нашла в себе силы ответить:
– Да, конечно, ты не можешь прийти сейчас. Я понимаю.
– Проклятье, – повторил он, – бывает же такое… Я этого не предвидел, иначе я бы сначала заехал к тебе, но сейчас у меня нет никакого предлога, чтобы оставить Берту, а самому уехать. Через полчаса мы уезжаем в Рейксли.
– Я понимаю, – сказала я вялым, скучным голосом.
– Мне очень жаль, – продолжал Ричард. – Но я не могу продолжать разговор. Берта в соседней комнате.
– Я понимаю, – повторила я.
– При первом же удобном случае я приду к тебе, – добавил он несчастным голосом.
– Хорошо, спасибо, – сказала я.
Смущенное молчание. Должно быть, на душе у Ричарда было очень тяжело, но он не мог ничего объяснить, ведь ему приходилось соблюдать крайнюю осторожность.
В очередной раз я осознала всю безнадежность своего положения.
– Мне надо идти, – послышался взволнованный голос Ричарда. – Прости. Я так огорчен…
Я представила себя на его месте, и мне стало жаль Ричарда. Я подумала, что он недавно перенес операцию и ему нельзя волноваться.
– Я все понимаю, – сказала я. – Не думай больше об этом. Приходи, когда сможешь. Благослови тебя Бог, дорогой мой… – И я положила трубку.
Я не плакала. Просто отколола с платья гвоздики и механически поставила их в вазу. Сняла желтое платье и переоделась в старые брюки и свитер. Убрала посуду с накрытого к чаю стола и подумала: «Ну вот, сегодня вечером ты опять будешь одна, и неизвестно, когда ты снова увидишь Ричарда. Они увезли его… эти двое увезли его в Рейксли… в их руках он совершенно беспомощен… они увезли его».
Мы увиделись только через две недели после того ужасного разговора. И, судя по его скупым рассказам, ему было хорошо в Рейксли. Он очень дружил с дочерью. Погода была хорошая. Вдвоем они проводили много времени в саду и в музыкальной комнате. Берта уговорила его позвонить директору школы и попросить разрешения оставить ее в Рейксли на целую неделю. Удивительно, но Марион оставила их в покое, не придиралась и ничего не требовала. Поэтому он действительно смог отдохнуть и окончательно выздороветь. Хотя, конечно, ему не хотелось так надолго разлучаться со мной.
– Но ведь я знаю, скоро мы снова будем вместе, да и что такое эти шесть недель, когда у нас впереди целая вечность? – сказал он.
Подумаешь… что такое шесть недель одиночества? Капля в море! И все же мне эти шесть недель вдали от Ричарда как раз и показались целой вечностью.
Мы увиделись в самом начале ноября.
Спокойная меланхоличность осени перешла в ледяную суровость зимы. Стало очень холодно, и я подумала, что скоро вновь наступит Рождество… опять будут праздники, которых я так боюсь.
Но наконец Ричард снова со мной.
Опять я бродила по квартире в радостном возбуждении, наряжалась и ждала его. На этот раз он обещал прийти не на час, а на целых два дня. Берта вернулась в школу. Марион надоело играть роль преданной жены, и, как обычно, с первыми холодами, предвестниками зимы, она вместе с одной из своих «компаний» уехала на юг Франции.
И вновь Ричард был один, свободный от жены и ребенка. И снова я почувствовала, что он мой.
Однажды утром (была суббота, и мне не надо было идти на работу) миссис Минкин, как обычно, прибрала квартиру и вдруг сказала:
– Бедняжечка, в последнее время вы на себя не похожи, такая худенькая, и вид у вас обеспокоенный. Мистер Браун уже выздоровел? Ведь это вы об нем беспокоитесь? Об нем переживаете?
– Да, – ответила я, вздохнув, и улыбнулась. «Мистер Браун». Как глупо это звучит. Мой коммивояжер.
– Сразу понятно, что мистер Браун приедет на этот уик-энд, – продолжала доверчивая миссис Минкин. – По вашему лицу сразу видно.
– Да, – прошептала я, радуясь, что беспокойству и разочарованиям последних полутора месяцев настал конец.
Вскоре пришел Ричард.
Я встретила его в дверях и увидела, что он с трудом поднимается вверх по лестнице, держась за перила. Он все еще был слаб. Тяжело дыша, он наконец добрался до моей двери, он, который обычно весело взбегал вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я с ужасом отметила его бледность, он очень осунулся и постарел.
Но едва Ричард увидел меня, как его глаза засияли от радости. Мы ничего не говорили друг другу, просто крепко взялись за руки и вошли в квартиру.
– Совсем задохнулся… – сказал он, смеясь. – Все еще неважно себя чувствую. Говорят, мне потребуется еще несколько месяцев, чтобы окончательно поправиться после этой проклятой операции.
А я молча смотрела на него, не в состоянии вымолвить ни слова. Но Ричард все понял по моим глазам, потому что его улыбка сразу пропала. Он протянул ко мне руки и тихо сказал:
– Роза-Линда… ангел мой… как давно мы не виделись!
Потом он прижал меня к сердцу, и наши губы соединились. Я плакала, но теперь уже от радости и от облегчения.
– Я люблю тебя, я люблю тебя, – повторяла я снова и снова.
Он опять целовал меня, пока из моей души совсем не исчезла боль и горечь этих последних недель.
Я отвела его в гостиную и усадила на диван у камина.
– Ты выглядишь лучше, чем я ожидала, мой дорогой, – отметила я.
– А ты похудела, – сказал он, насупившись. – Это никуда не годится. Ты должна срочно поправиться.
– Но ведь тебе же нравятся стройные женщины, – со смехом ответила я.
Я села у его ног, на ковре. Обняла его за талию, а голову положила ему на колени. Я была так счастлива, что он снова со мной… мой Ричард, которого я чуть не потеряла. Я почувствовала, что он снова нежно гладит меня по волосам. Я снова слышала его голос.