Страница:
О том, что есть третий путь — отменить подготовку боевых действий на юге Анголы, генерал даже не мог и помыслить. Что бы ни случилось — курок взведен, и выстрел прозвучит. Операция может начаться через три часа или через три дня, но она не может не начаться. В каждой области человеческой деятельности есть решения, отменить которые невозможно. Иначе теряется смысл самой деятельности. Тем более военной.
В успехе операции Саблин не сомневался. Его волновал лишь один вопрос: этот успех поддержит его или наоборот — подомнет под себя? Генерал отлично знал, что поговорка «победителей не судят» исторически опровергнута судьбами многих советских генералов. А вот проигравший войну генерал Двинский нынче в особой чести. Где логика?
Советов заглянул в кабинет и, не входя, предложил пойти в буфет перекусить, а заодно и поговорить, в кабинете телефоны не дадут. Генерал нехотя поднялся Он Не любил несерьезного отношения, а буфет — это всегда несерьезно.
Но противиться предложению Советова не решился.
Прошли те времена, когда каждый человек, приглашенный в ЦК, после приема стремился попасть в буфет — в этот малюсенький островок победившего коммунизма, где было все и все дешево. Именно здесь казалось, что еще немного, совсем чуть-чуть, и такие буфеты будут повсеместно, и жизнь будет такая же спокойная, значительная и сытая, как эти толстые куски розово-серого говяжьего языка, лежавшего на белой с золотым ободком фарфоровой тарелке и сдобренного влажно-белым, сочно пахнущим натертым хреном. А рядом, тут же на витрине, только что аккуратно нарезана мраморно-солидная, с жирными желтыми краями осетрина — королева цековских буфетов. Были и традиционные копченые сосиски, аромат от которых встречал вас уже перед дверью в буфет...
Но с началом перестройки куда-то все стало исчезать. Вместо осетрины роль деликатесов взяли на себя бутерброды с пошехонским сыром и венгерским сервелатом. Сосиски варили самые обычные, в целлофане, без вкуса и запаха. Чай подавали уже не в хрустальных стаканах, а в самых обычных, тонких.
Неужели все перебили? Скорее, под шумок демократизации сперли по домам.
Во всем генерал Саблин замечал отступление от завоеванных высот социализма. Он не очень любил Брежнева. Слишком мягкий был человек и на лесть чрезвычайно падкий. Но зато военный. Уважал силу, приказ и форму. А от нынешних гражданских, в войсках не служивших, чего ждать? Россией всегда правили военные, и другую власть народ уважать не будет.
Об этом коротко и сказал Саблин Советову, пока они стояли у буфетной стойки. Советов невольно оглянулся, не слушает ли кто откровения генерала? Слава Богу, никого за ними не было. Советов подхватил поднос и поспешил к дальнему одинокому столику. Некоторое время ели молча. Каждый обдумывал дальнейший поворот разговора.
Советов получил от Панова исчерпывающую информацию о подготовке операции. Но спугнуть генерала Саблина своей осведомленностью не входило в его планы. Поэтому он выжидал. Пусть генерал раскроется сам. Для этого куратор предпринял завлекающий маневр.
— Скажу вам, Иван Гаврилович, по-свойски — этот бардак в стране уже всем надоел...
Советов говорил тихо, но внятно и медленно. Впрочем, как и все в ЦК. Это был такой стиль.
Тишина, царившая в коридорах и кабинетах, рождала у посетителей чувство неловкости. У них начинало першить в горле, и сами они начинали даже друг с другом говорить шепотом, боясь резких и звонких интонаций.
— И я о том же, — не совладав с шепотом, прохрипел Саблин.
Советов продолжил:
— Наводить порядок все равно придется. Но все упирается в дефицит энергичных людей. Вы правильно указываете на военных как на потенциальных хранителей устоев нашей страны. Партия видит в них свой верный авангард. Но, согласитесь, мы не можем натравливать военных на подавление деструктивных сил.
Саблин слушал Советова затаив дыхание. Значит, в ЦК знают все и им небезразлично, какая сила в армии возьмет верх. Поэтому Саблин должен так закрутить в Анголе, чтобы и в Москве поняли, что он именно тот человек, который сегодня нужен партии. С легким сердцем, отбросив сомнения, генерал решил довериться Советову как единомышленнику:
— Я в Анголе уже несколько лет стремлюсь к активизации позиций наших друзей — руководителей ФАПЛА. Они живут революционным подъемом и непримиримо относятся к раскольнической деятельности УНИТА. Но не хватает им боевого опыта и той решительности, которая необходима, чтобы очистить юг Анголы от молодчиков генерала Савимби. В последнее время в руководстве появились люди, которым более выгодна ситуация ни мира, ни войны. Но к счастью, мне удалось убедить ряд товарищей в губительности таких тенденций. Под моим руководством разработана операция по блокированию отрядов УНИТА в районе Мавинга. Мы быстрым ударом отсекаем дорогу на Джамбу, где окопался генерал Савимби и сколачивает на деньги ЦРУ свои банды, и устраиваем ему блокаду. План прост, но оригинален по топографическому решению. Ангольские товарищи окажут содействие силами четвертой тактической группы Южного фронта. Но решение боевой задачи возьмет на себя кубинская сторона. Убежден, что это будет последняя точка в столь долгой борьбе трудящихся Анголы за социалистический выбор.
План, представленный генералом с такой гордостью, вполне устраивал Советова. Чем черт не шутит, вдруг Саблин и впрямь поможет руководству ФАПЛА уничтожить оплот УНИТА. Тогда можно будет доложить, что вопрос этот прорабатывался совместно с военным отделом ЦК. И Советов лично курировал. А провалится операция — так Саблин все равно не жилец. Зато уж после этого жаловаться ему будет не на кого.
Аккуратно размешивая сахар в стакане с чаем. Советов тихо обратился к возбужденному генералу:
— Уважаемый Иван Гаврилович, вся ответственность в этом деле ложится на вас. Мы не можем вмешиваться в профессиональные моменты вашей деятельности. Берите решение на себя. Вам доверяют.
Саблин в порыве благодарности встал, по-военному подтянулся и прошептал:
— Я горд вашим одобрением, товарищ Советов.
— Ну, ну, не будем, — по-свойски взяв генерала за рукав кителя.
Советов заставил его усесться на место. — Наша беседа носит неофициальный характер. Впрочем, как и ваше сообщение. Считаю, что торопиться не следует. Я бы на вашем месте посвятил пару дней семье, отдохните на дачке, в кругу внучат...
— Какая дача?! — перебил Саблин. — Мой приказ ждут каждую минуту!
— И все-таки послушайте меня, — жестко и тягуче продолжил Советов.
— Пару деньков проведите на Даче, а я тем временем переговорю с товарищами, выясню настроения...
— Но тут нужна секретность... — снова перебил Саблин, сбитый с толку неожиданным поворотом.
— Иван Гаврилович, — удивился Советов, — секреты от партии, от военного отдела и секретариата? Помилуйте, в таком случае кому вы служите?
Генерал поежился.
— Вы не так меня поняли. Я имел в виду генштаб. Там о задуманной операции не знают.
— При чем же здесь генштаб? Дело больше, как я понимаю, политическое. Поэтому идите отдыхайте. Пока...
Допив чай, Советов встал, протянул руку расстроенному генералу и, не возвращаясь к разговору, попрощался:
— К себе не приглашаю, срочно нужно доработать документ. Так что, в добрый час, генерал.
Саблин привстал, вяло пожал протянутую руку и так и остался стоять, пригнувшись, в опустевшем буфете.
ОЛИВЕЙРА
НАЙДЕНОВ
РУБЦОВ
В успехе операции Саблин не сомневался. Его волновал лишь один вопрос: этот успех поддержит его или наоборот — подомнет под себя? Генерал отлично знал, что поговорка «победителей не судят» исторически опровергнута судьбами многих советских генералов. А вот проигравший войну генерал Двинский нынче в особой чести. Где логика?
Советов заглянул в кабинет и, не входя, предложил пойти в буфет перекусить, а заодно и поговорить, в кабинете телефоны не дадут. Генерал нехотя поднялся Он Не любил несерьезного отношения, а буфет — это всегда несерьезно.
Но противиться предложению Советова не решился.
Прошли те времена, когда каждый человек, приглашенный в ЦК, после приема стремился попасть в буфет — в этот малюсенький островок победившего коммунизма, где было все и все дешево. Именно здесь казалось, что еще немного, совсем чуть-чуть, и такие буфеты будут повсеместно, и жизнь будет такая же спокойная, значительная и сытая, как эти толстые куски розово-серого говяжьего языка, лежавшего на белой с золотым ободком фарфоровой тарелке и сдобренного влажно-белым, сочно пахнущим натертым хреном. А рядом, тут же на витрине, только что аккуратно нарезана мраморно-солидная, с жирными желтыми краями осетрина — королева цековских буфетов. Были и традиционные копченые сосиски, аромат от которых встречал вас уже перед дверью в буфет...
Но с началом перестройки куда-то все стало исчезать. Вместо осетрины роль деликатесов взяли на себя бутерброды с пошехонским сыром и венгерским сервелатом. Сосиски варили самые обычные, в целлофане, без вкуса и запаха. Чай подавали уже не в хрустальных стаканах, а в самых обычных, тонких.
Неужели все перебили? Скорее, под шумок демократизации сперли по домам.
Во всем генерал Саблин замечал отступление от завоеванных высот социализма. Он не очень любил Брежнева. Слишком мягкий был человек и на лесть чрезвычайно падкий. Но зато военный. Уважал силу, приказ и форму. А от нынешних гражданских, в войсках не служивших, чего ждать? Россией всегда правили военные, и другую власть народ уважать не будет.
Об этом коротко и сказал Саблин Советову, пока они стояли у буфетной стойки. Советов невольно оглянулся, не слушает ли кто откровения генерала? Слава Богу, никого за ними не было. Советов подхватил поднос и поспешил к дальнему одинокому столику. Некоторое время ели молча. Каждый обдумывал дальнейший поворот разговора.
Советов получил от Панова исчерпывающую информацию о подготовке операции. Но спугнуть генерала Саблина своей осведомленностью не входило в его планы. Поэтому он выжидал. Пусть генерал раскроется сам. Для этого куратор предпринял завлекающий маневр.
— Скажу вам, Иван Гаврилович, по-свойски — этот бардак в стране уже всем надоел...
Советов говорил тихо, но внятно и медленно. Впрочем, как и все в ЦК. Это был такой стиль.
Тишина, царившая в коридорах и кабинетах, рождала у посетителей чувство неловкости. У них начинало першить в горле, и сами они начинали даже друг с другом говорить шепотом, боясь резких и звонких интонаций.
— И я о том же, — не совладав с шепотом, прохрипел Саблин.
Советов продолжил:
— Наводить порядок все равно придется. Но все упирается в дефицит энергичных людей. Вы правильно указываете на военных как на потенциальных хранителей устоев нашей страны. Партия видит в них свой верный авангард. Но, согласитесь, мы не можем натравливать военных на подавление деструктивных сил.
Саблин слушал Советова затаив дыхание. Значит, в ЦК знают все и им небезразлично, какая сила в армии возьмет верх. Поэтому Саблин должен так закрутить в Анголе, чтобы и в Москве поняли, что он именно тот человек, который сегодня нужен партии. С легким сердцем, отбросив сомнения, генерал решил довериться Советову как единомышленнику:
— Я в Анголе уже несколько лет стремлюсь к активизации позиций наших друзей — руководителей ФАПЛА. Они живут революционным подъемом и непримиримо относятся к раскольнической деятельности УНИТА. Но не хватает им боевого опыта и той решительности, которая необходима, чтобы очистить юг Анголы от молодчиков генерала Савимби. В последнее время в руководстве появились люди, которым более выгодна ситуация ни мира, ни войны. Но к счастью, мне удалось убедить ряд товарищей в губительности таких тенденций. Под моим руководством разработана операция по блокированию отрядов УНИТА в районе Мавинга. Мы быстрым ударом отсекаем дорогу на Джамбу, где окопался генерал Савимби и сколачивает на деньги ЦРУ свои банды, и устраиваем ему блокаду. План прост, но оригинален по топографическому решению. Ангольские товарищи окажут содействие силами четвертой тактической группы Южного фронта. Но решение боевой задачи возьмет на себя кубинская сторона. Убежден, что это будет последняя точка в столь долгой борьбе трудящихся Анголы за социалистический выбор.
План, представленный генералом с такой гордостью, вполне устраивал Советова. Чем черт не шутит, вдруг Саблин и впрямь поможет руководству ФАПЛА уничтожить оплот УНИТА. Тогда можно будет доложить, что вопрос этот прорабатывался совместно с военным отделом ЦК. И Советов лично курировал. А провалится операция — так Саблин все равно не жилец. Зато уж после этого жаловаться ему будет не на кого.
Аккуратно размешивая сахар в стакане с чаем. Советов тихо обратился к возбужденному генералу:
— Уважаемый Иван Гаврилович, вся ответственность в этом деле ложится на вас. Мы не можем вмешиваться в профессиональные моменты вашей деятельности. Берите решение на себя. Вам доверяют.
Саблин в порыве благодарности встал, по-военному подтянулся и прошептал:
— Я горд вашим одобрением, товарищ Советов.
— Ну, ну, не будем, — по-свойски взяв генерала за рукав кителя.
Советов заставил его усесться на место. — Наша беседа носит неофициальный характер. Впрочем, как и ваше сообщение. Считаю, что торопиться не следует. Я бы на вашем месте посвятил пару дней семье, отдохните на дачке, в кругу внучат...
— Какая дача?! — перебил Саблин. — Мой приказ ждут каждую минуту!
— И все-таки послушайте меня, — жестко и тягуче продолжил Советов.
— Пару деньков проведите на Даче, а я тем временем переговорю с товарищами, выясню настроения...
— Но тут нужна секретность... — снова перебил Саблин, сбитый с толку неожиданным поворотом.
— Иван Гаврилович, — удивился Советов, — секреты от партии, от военного отдела и секретариата? Помилуйте, в таком случае кому вы служите?
Генерал поежился.
— Вы не так меня поняли. Я имел в виду генштаб. Там о задуманной операции не знают.
— При чем же здесь генштаб? Дело больше, как я понимаю, политическое. Поэтому идите отдыхайте. Пока...
Допив чай, Советов встал, протянул руку расстроенному генералу и, не возвращаясь к разговору, попрощался:
— К себе не приглашаю, срочно нужно доработать документ. Так что, в добрый час, генерал.
Саблин привстал, вяло пожал протянутую руку и так и остался стоять, пригнувшись, в опустевшем буфете.
ОЛИВЕЙРА
Оливейра продолжал молчать. Емельянов понял, что главное сказано.
Предложение хорошее.
— Товарищ генерал, ему стало известно, что скоро могут произойти события, в которых будут задействованы наши вертолеты. И предлагает продать ему несколько штук. Зарегистрируем их как пропавшие в ходе операции.
Генерал Панов взревел:
— Какая, к черту, операция! Скажи, что я ему не верю. Его подослали с провокационными целями. Может, он теперь служит в ЦРУ?
Емельянов понял, что лучше Панова к дальнейшим переговорам не привлекать. Он уже зациклился на предательстве и не способен к спокойному раскручиванию коммерческого предложения.
— Дорогой господин Оливейра, вы нас ставите в сложное положение.
Смешиваете политические домыслы с экономическими вопросами.
— Совсем нет. Мне нужны вертолеты. Четыре машины. И в ближайшее время.
— Вертолеты нужны всем. Но никому не приходит в голову частным порядком просить генерала Панова продать их. И вы бы не пришли к нам, если бы кто-то не сообщил вам ту информацию, которой вы располагаете.
— Видит Бог, мне совершенно непонятно, о чем вы говорите.
— Хорошо, уточню. Основываясь на ложных слухах о подготовке к военной операции, вы решили воспользоваться моментом и предложить продать вам машины, списав их исчезновение на удачливую стрельбу ПВО УНИТА.
— О... — Оливейра широко заулыбался, — это была бы чрезвычайно выгодная сделка.
— Что он хихикает? — нервно тряся банкой с пивом, подозрительно покосился Панов.
— Пока врет, но скоро доберется и до правды, — успокоил референт.
И, не обращая внимания на генерала, продолжил:
— Действительно, мысль интересная. Задача решаемая, но крайне трудная. Машины — ладно, но что прикажете делать с экипажами? Большой вопрос! Слава Богу, пока не актуален...
Емельянов глубоко вздохнул и развел руками. Пришло время уже Оливейре разыгрывать непонимание:
— Что же не дает возможности обсудить предложение?
— В том-то и дело, — с веселым сожалением принялся объяснять Емельянов, — операции-то никакой не предвидится. Слухи, неизвестно кем распространяемые, на самом деле ложные. Мы лично ничего про это не знаем.
— Такое невозможно, — заволновался Оливейра.
— Вот видите. Сначала надо узнавать у нас, а уж потом строить планы. Жалко, что вас дезинформировали...
Панов не вытерпел и вмешался в разговор. Причем на этот раз обратился напрямую к мулату.
— Ты, мать твою черножопую, соображаешь, к кому пришел? Ты мне разглашение военной тайны предложить собираешься! Бандюга, спекулянт блошиный!
Говори, кто навел тебя, иначе арестую к чертовой матери и прикажу выкинуть в океан.
Оливейра испуганно покосился на Емельянова. Референт, словно нехотя, принялся медленно переводить:
— Генерал нервничает и сердится. Он никогда не думал, что его друг, уважаемый бизнесмен господин Оливейра, будет основывать свои предложения на провокационных слухах. Но как человек, отвечающий за мир и спокойствие в регионе, генерал просит указать источник этой информации.
Оливейра понял, что теперь от него не отстанут и игру стоит продолжить. Только смущало чрезмерное раздражение генерала. Черт его знает, чего они от испуга могут придумать. Оливейра не из трусливых. К тому же за воротами генеральской виллы он оставил в машине трех телохранителей, а в багажнике новенького желтого «форда» лежит базука.
Он пожал плечами:
— Раз все придумали и в моем сообщении нет никакой правды, то какая разница, где и кто мне сообщил? Емельянов кивнул.
— Это действительно особой роли не играет. И если говорить о вертолетах, то предложенный вами вариант их исчезновения, наверное, единственно приемлем. Но есть важный нюанс: невозможно начать ни одну операцию, если о ней уже распространяются злонамеренные слухи. Того и гляди попадет в прессу! Ни один военачальник не стал бы в подобном случае рисковать своим добрым именем.
Вы потеряли чувство реальности, — закончил референт, и тут же сообщил Панову:
— Товарищ генерал, потерпите еще несколько минут. Он вот-вот расколется.
— Валяй, — пробурчал в ответ генерал, насупленно разглядывая прыщик на груди.
Оливейра не сомневался, что русские почуяли добычу, но генерал отчаянно боится политического скандала. Пора приоткрыть карты.
— У меня есть знакомый. Журналист, американец. А может, и не журналист, но представляется так. Его хорошо знают в нашем министерстве обороны. Он такой... не левый и не правый. Так вот, ему стало известно о кое-каких приготовлениях...
— Он работает на какую-нибудь разведку? — спросил Емельянов, специально не упоминая американцев и ЦРУ, чтобы генерал не заподозрил неладное.
— Не знаю, — уклонился Оливейра.
— Мне скажи.
— Ну, возможно. Тут все на кого-нибудь работают. Привыкли. Но его тоже интересует эта сделка. Поэтому информация дальше никуда не поступит.
— Что интересует его?
— Он хочет приобрести некоторое количество алмазов. Но у него трудности с вывозом. Сейчас здесь за американцами особый контроль. Поэтому хочет воспользоваться вашим каналом через Москву. Я готов заплатить за вертолеты алмазами. Конечно, в том случае, если вы вместе со своей долей перебросите в Москву и его. А там у него есть ход проскочить таможню в Индию.
— Уж больно ультимативно!
— Зато реально и выгодно.
Емельянов прикинул возможные варианты и решил, раз они все равно знают о готовящейся операции, то полный резон скооперироваться. Когда всем выгоден союз, никто никого не продает. Генералу услышанное можно изложить и попроще. Сделав знак рукой Оливейре помолчать, он обратился к Панову:
— Наконец прояснилось. Просто местный журналист кое-что прослышал в министерстве обороны. Но это не страшно. Они заодно...
— Чего хотят? — Панов выдавил-таки прыщик и прижигал его, макая палец в рюмку с водкой.
— Договорились, что платить за вертолеты деньгами не резон.
Сошлись на алмазах.
— Это лучше.
— Но он готов только в том случае, если, кроме причитающихся вам, в Москву перекинем и еще одну часть.
— Значит, туг никакой политики? — оживился Панов.
— Исключительно коммерция.
— Хорошо, подумаем. Сложно. Двинский под боком. Скажи, что речь может идти только о двух вертолетах. Придется все притормозить на пару дней.
Хорошо, что нет приказа от Саблина. Пусть поболтается в Луанде. Сговоритесь, где его найти.
Оливейра попытался возражать. Но Емельянов был непреклонен, и предпринимателю ничего не оставалось, как согласиться и откланяться. Панов снова полез в ванну и уже оттуда приказал Емельянову найти кубинского полковника Родриго Санчеса и назначить ему встречу в физиотерапевтическом кабинете. Госпиталь самое удобное место для таких встреч. В нем два крыла, кубинские палаты для лежачих больных и советские кабинеты, где работают советские врачи.
Предложение хорошее.
— Товарищ генерал, ему стало известно, что скоро могут произойти события, в которых будут задействованы наши вертолеты. И предлагает продать ему несколько штук. Зарегистрируем их как пропавшие в ходе операции.
Генерал Панов взревел:
— Какая, к черту, операция! Скажи, что я ему не верю. Его подослали с провокационными целями. Может, он теперь служит в ЦРУ?
Емельянов понял, что лучше Панова к дальнейшим переговорам не привлекать. Он уже зациклился на предательстве и не способен к спокойному раскручиванию коммерческого предложения.
— Дорогой господин Оливейра, вы нас ставите в сложное положение.
Смешиваете политические домыслы с экономическими вопросами.
— Совсем нет. Мне нужны вертолеты. Четыре машины. И в ближайшее время.
— Вертолеты нужны всем. Но никому не приходит в голову частным порядком просить генерала Панова продать их. И вы бы не пришли к нам, если бы кто-то не сообщил вам ту информацию, которой вы располагаете.
— Видит Бог, мне совершенно непонятно, о чем вы говорите.
— Хорошо, уточню. Основываясь на ложных слухах о подготовке к военной операции, вы решили воспользоваться моментом и предложить продать вам машины, списав их исчезновение на удачливую стрельбу ПВО УНИТА.
— О... — Оливейра широко заулыбался, — это была бы чрезвычайно выгодная сделка.
— Что он хихикает? — нервно тряся банкой с пивом, подозрительно покосился Панов.
— Пока врет, но скоро доберется и до правды, — успокоил референт.
И, не обращая внимания на генерала, продолжил:
— Действительно, мысль интересная. Задача решаемая, но крайне трудная. Машины — ладно, но что прикажете делать с экипажами? Большой вопрос! Слава Богу, пока не актуален...
Емельянов глубоко вздохнул и развел руками. Пришло время уже Оливейре разыгрывать непонимание:
— Что же не дает возможности обсудить предложение?
— В том-то и дело, — с веселым сожалением принялся объяснять Емельянов, — операции-то никакой не предвидится. Слухи, неизвестно кем распространяемые, на самом деле ложные. Мы лично ничего про это не знаем.
— Такое невозможно, — заволновался Оливейра.
— Вот видите. Сначала надо узнавать у нас, а уж потом строить планы. Жалко, что вас дезинформировали...
Панов не вытерпел и вмешался в разговор. Причем на этот раз обратился напрямую к мулату.
— Ты, мать твою черножопую, соображаешь, к кому пришел? Ты мне разглашение военной тайны предложить собираешься! Бандюга, спекулянт блошиный!
Говори, кто навел тебя, иначе арестую к чертовой матери и прикажу выкинуть в океан.
Оливейра испуганно покосился на Емельянова. Референт, словно нехотя, принялся медленно переводить:
— Генерал нервничает и сердится. Он никогда не думал, что его друг, уважаемый бизнесмен господин Оливейра, будет основывать свои предложения на провокационных слухах. Но как человек, отвечающий за мир и спокойствие в регионе, генерал просит указать источник этой информации.
Оливейра понял, что теперь от него не отстанут и игру стоит продолжить. Только смущало чрезмерное раздражение генерала. Черт его знает, чего они от испуга могут придумать. Оливейра не из трусливых. К тому же за воротами генеральской виллы он оставил в машине трех телохранителей, а в багажнике новенького желтого «форда» лежит базука.
Он пожал плечами:
— Раз все придумали и в моем сообщении нет никакой правды, то какая разница, где и кто мне сообщил? Емельянов кивнул.
— Это действительно особой роли не играет. И если говорить о вертолетах, то предложенный вами вариант их исчезновения, наверное, единственно приемлем. Но есть важный нюанс: невозможно начать ни одну операцию, если о ней уже распространяются злонамеренные слухи. Того и гляди попадет в прессу! Ни один военачальник не стал бы в подобном случае рисковать своим добрым именем.
Вы потеряли чувство реальности, — закончил референт, и тут же сообщил Панову:
— Товарищ генерал, потерпите еще несколько минут. Он вот-вот расколется.
— Валяй, — пробурчал в ответ генерал, насупленно разглядывая прыщик на груди.
Оливейра не сомневался, что русские почуяли добычу, но генерал отчаянно боится политического скандала. Пора приоткрыть карты.
— У меня есть знакомый. Журналист, американец. А может, и не журналист, но представляется так. Его хорошо знают в нашем министерстве обороны. Он такой... не левый и не правый. Так вот, ему стало известно о кое-каких приготовлениях...
— Он работает на какую-нибудь разведку? — спросил Емельянов, специально не упоминая американцев и ЦРУ, чтобы генерал не заподозрил неладное.
— Не знаю, — уклонился Оливейра.
— Мне скажи.
— Ну, возможно. Тут все на кого-нибудь работают. Привыкли. Но его тоже интересует эта сделка. Поэтому информация дальше никуда не поступит.
— Что интересует его?
— Он хочет приобрести некоторое количество алмазов. Но у него трудности с вывозом. Сейчас здесь за американцами особый контроль. Поэтому хочет воспользоваться вашим каналом через Москву. Я готов заплатить за вертолеты алмазами. Конечно, в том случае, если вы вместе со своей долей перебросите в Москву и его. А там у него есть ход проскочить таможню в Индию.
— Уж больно ультимативно!
— Зато реально и выгодно.
Емельянов прикинул возможные варианты и решил, раз они все равно знают о готовящейся операции, то полный резон скооперироваться. Когда всем выгоден союз, никто никого не продает. Генералу услышанное можно изложить и попроще. Сделав знак рукой Оливейре помолчать, он обратился к Панову:
— Наконец прояснилось. Просто местный журналист кое-что прослышал в министерстве обороны. Но это не страшно. Они заодно...
— Чего хотят? — Панов выдавил-таки прыщик и прижигал его, макая палец в рюмку с водкой.
— Договорились, что платить за вертолеты деньгами не резон.
Сошлись на алмазах.
— Это лучше.
— Но он готов только в том случае, если, кроме причитающихся вам, в Москву перекинем и еще одну часть.
— Значит, туг никакой политики? — оживился Панов.
— Исключительно коммерция.
— Хорошо, подумаем. Сложно. Двинский под боком. Скажи, что речь может идти только о двух вертолетах. Придется все притормозить на пару дней.
Хорошо, что нет приказа от Саблина. Пусть поболтается в Луанде. Сговоритесь, где его найти.
Оливейра попытался возражать. Но Емельянов был непреклонен, и предпринимателю ничего не оставалось, как согласиться и откланяться. Панов снова полез в ванну и уже оттуда приказал Емельянову найти кубинского полковника Родриго Санчеса и назначить ему встречу в физиотерапевтическом кабинете. Госпиталь самое удобное место для таких встреч. В нем два крыла, кубинские палаты для лежачих больных и советские кабинеты, где работают советские врачи.
НАЙДЕНОВ
Пил подполковник без тостов. Угрюмо и сосредоточенно. Найденов, держа алюминиевую кружку, долго не мог решиться опрокинуть в себя ее содержимое, тем более, что налито было почти до краев. И не потому, что не хотелось выпить, а потому, что боялся. Он и трезвый-то не мог врубиться в происходящее с ним. А стоит выпить — все смешается в голове. Рубцов открыл банку килек в томате и ножом пытался поддеть мелкую рыбешку в соусе кроваво-запекшегося цвета. Ему не удавалось, рыбешки разваливались от малейшего прикосновения. Может, поэтому он зло прикрикнул на майора:
— Да пей ты в конце концов!
Найденов выпил.
— Стоит болтаться из страны в страну, воевать, комаров кормить, чтобы жрать такую гадость! У меня есть жена, деньги... а ухода за мной никакого! Тогда зачем мне все? — Рубцов не оставлял попыток подхватить кильку.
Найденов запил пивом и с ужасом стал ждать, когда комната поплывет перед глазами.
— Вот у меня Нинка, — не унимался Рубцов, — баба, должен сказать, видная, мужики реагируют. Но по хозяйству не любит управляться. Так, метнет на стол, что под рукой, сиди и жри. Ну, это, с другой стороны, и не обязательно, хотя когда прикрикнешь, обед сделает. Борщ умеет приготовить, салом заправит, с томатной пастой и с чесноком, эх, — вздохнул он, — а еще щи с кислой капустой делает. С похмелья оттягивает замечательно... Да, неплохая баба, только смолоду слаба на передок. И бил я ее, и поменять хотел. Плачет, кается, говорит, что в последний раз. Я не верю, но эти слезы, вопли... А потом, какая разница? Другая что — лучше будет? Вот я их подлое племя, считай, лет двадцать утюжу не переставая, и что? Все одинаковые. Это мы, дураки, делим их на блядей и святых.
Этой цветочки дарим, а эту сразу в койку. И не поверишь, сколько их у меня было, все как одна мужьями гордятся. Нет чтобы сказать, плох муженек, дурак, слабый или еще чего. Нет. Он и умный, и заботливый, и жалко его и вообще ежели б не я, так никогда бы ему не изменила. Ну да что я тебе рассказываю, у тебя своя есть. Тоже сейчас кому-нибудь рассказывает.
Найденов впервые за последние месяцы подумал о Тамаре и растерялся. Он никогда не воспринимал жену просто как женщину. Для него она была дочерью ответственного работника ЦК КПСС товарища Советова. Тамара ни на минуту не забывала об этом. Каждый день Найденов получал массу заданий и обязан был выполнять их беспрекословно. Поэтому, когда Тамара по вечерам уходила к подруге, Найденов блаженствовал, совершенно не впадая в подозрения по поводу ее отсутствия. Иногда она приходила поздно и выпившая, но, не давая ему раскрыть рот, тащила в постель и набрасывалась, словно вернулась с необитаемого острова.
Когда родился Андрюшка, Тамара резко подурнела, заострились черты лица, еще меньше почему-то стали глазки, испортились зубы. Из дома она стала выходить только с ребенком. Найденов совсем перестал обращать внимание на то, как она выглядит, во что одета, с кем говорит по телефону.
Будучи в Ираке, а потом в Анголе, он ни разу не задумался, есть у нее любовники или нет. Предположим, есть. Что дальше? Скандал? Развод? Крест на карьере? Конечно, приятного мало. Тем более он себе ничего такого не позволяет.
Во всяком случае, не позволял до встречи с Аной...
И снова будто иголка проникла в тело и медленно поднимается к сердцу. Ана — сон. Ала — невозможность. Ана — другая жизнь. В которую ему, офицеру Советской Армии, путь закрыт навсегда. Странно, сейчас он это понимает отчетливо и безнадежно, а тогда, когда впервые пришел к ней, сидел на круглой тахте, сгорая от желания, тогда не понимал. Случилось невероятное. Он вошел в какой-то западный, запрещенный к показу в совдепии, фильм. Все, что с ним происходило потом, никакого отношения к действительности не имело...
Вот она, грациозная и легкая, босиком вышла из кухни с прозрачным подносом, на котором дымились чашечки с кофе. Расстегнула на рубашке еще одну пуговицу, и пространство между грудями матово белело, рождая непреодолимое желание прикоснуться к нему губами. Найденов неуклюже отодвинулся. Она наклонилась, ставя поднос на тахту, он увидел плавно качнувшиеся груди с теми же крупными, возбужденно торчащими сосками. Ана протянула ему чашку. Найденов не мог справиться с дрожанием руки и еле выдавил из себя: «Благодарю, подожду, пусть остынет».
Ана забралась с ногами на тахту, и Найденов смог близко любоваться ее маленькими ступнями с длинными аккуратными, слегка загорелыми пальцами, кое-где кокетливо отсвечивающими золотистым пушком, и плоскими глянцевыми ногтями. Ана пила кофе и продолжала совершенно не соответствующий возбуждению майора разговор о неизвестной и ненужной ему истории португальцев в Анголе.
Выяснилось, что она дочка профессора, сама занимается историей и поэтому живет в Уамбо, хотя давно мечтает уехать в Португалию, в милый ее сердцу Лиссабон.
Ана рассказывала, не глядя на собеседника. Наверное, она ни с кем давно вот так не разговаривала и получала наслаждение от возможности высказывать свои столько раз повторяемые про себя мысли.
— Мы до семьдесят третьего года жили в Лиссабоне. Отец преподавал в университете, а мама занималась мной. Мы жили в старом городе. На его запутанных улочках всегда пахло лежалыми овощами, жареной рыбой и кошками. Мама сильно болела и часто плакала. Отец все свободное время проводил дома. Был очень нервным и озабоченным. Иногда в солнечные летние дни мы ездили на нашем стареньком «фиате» в деревню отца Алпиарсу. Там из родственников остался только мой дед. Он встречал нас в малюсеньком патио — это такой мощенный камнем дворик, — угощал меня и маму дынями, а отцу наливал «тинто» — деревенское красное вино. Мне нравилось ездить туда. Потом мама умерла. Отец не находил себе места и, взяв меня, уехал в Луанду. Теперь я знаю, что он страстно любил маму. Из-за ее болезни он не участвовал ни в какой политике, хотя в то время ею занимались все, особенно в университете. Он не мог остаться в городе, по которому гулял вместе с ней, не мог приходить в дом, где мы все были счастливы, не мог проходить мимо скамейки в парке Эдуарду VII, напоминавшей ему о первом мамином поцелуе. Теперь для него все стало воспоминаниями — и мама, и друзья, и Лиссабон... И я.
Ана закрыла лицо ладошками и замолчала.
— А твои родители любили друг друга? — неожиданно спросила она.
Перед глазами у Найденова возникла коммуналка, тусклая, засиженная мухами лампочка на кухне, отец, спящий на табуретке, уронив голову между засаленными алюминиевыми кастрюлями, и сухой пугающий смех матери за стеной.
— Не знаю, они простые люди, им некогда было.
— Ну да, у вас же все коммунизм строят. Тогда на минуту, в первый раз, майор почувствовал, что странным образом попал в чужой, закрытый Для него мир. Вот тогда бы и поблагодарить за кофе, поцеловать хозяйку в щечку и стремглав выскочить на пыльные улицы Уамбо. Не смог...
— Да пей ты в конце концов!
Найденов выпил.
— Стоит болтаться из страны в страну, воевать, комаров кормить, чтобы жрать такую гадость! У меня есть жена, деньги... а ухода за мной никакого! Тогда зачем мне все? — Рубцов не оставлял попыток подхватить кильку.
Найденов запил пивом и с ужасом стал ждать, когда комната поплывет перед глазами.
— Вот у меня Нинка, — не унимался Рубцов, — баба, должен сказать, видная, мужики реагируют. Но по хозяйству не любит управляться. Так, метнет на стол, что под рукой, сиди и жри. Ну, это, с другой стороны, и не обязательно, хотя когда прикрикнешь, обед сделает. Борщ умеет приготовить, салом заправит, с томатной пастой и с чесноком, эх, — вздохнул он, — а еще щи с кислой капустой делает. С похмелья оттягивает замечательно... Да, неплохая баба, только смолоду слаба на передок. И бил я ее, и поменять хотел. Плачет, кается, говорит, что в последний раз. Я не верю, но эти слезы, вопли... А потом, какая разница? Другая что — лучше будет? Вот я их подлое племя, считай, лет двадцать утюжу не переставая, и что? Все одинаковые. Это мы, дураки, делим их на блядей и святых.
Этой цветочки дарим, а эту сразу в койку. И не поверишь, сколько их у меня было, все как одна мужьями гордятся. Нет чтобы сказать, плох муженек, дурак, слабый или еще чего. Нет. Он и умный, и заботливый, и жалко его и вообще ежели б не я, так никогда бы ему не изменила. Ну да что я тебе рассказываю, у тебя своя есть. Тоже сейчас кому-нибудь рассказывает.
Найденов впервые за последние месяцы подумал о Тамаре и растерялся. Он никогда не воспринимал жену просто как женщину. Для него она была дочерью ответственного работника ЦК КПСС товарища Советова. Тамара ни на минуту не забывала об этом. Каждый день Найденов получал массу заданий и обязан был выполнять их беспрекословно. Поэтому, когда Тамара по вечерам уходила к подруге, Найденов блаженствовал, совершенно не впадая в подозрения по поводу ее отсутствия. Иногда она приходила поздно и выпившая, но, не давая ему раскрыть рот, тащила в постель и набрасывалась, словно вернулась с необитаемого острова.
Когда родился Андрюшка, Тамара резко подурнела, заострились черты лица, еще меньше почему-то стали глазки, испортились зубы. Из дома она стала выходить только с ребенком. Найденов совсем перестал обращать внимание на то, как она выглядит, во что одета, с кем говорит по телефону.
Будучи в Ираке, а потом в Анголе, он ни разу не задумался, есть у нее любовники или нет. Предположим, есть. Что дальше? Скандал? Развод? Крест на карьере? Конечно, приятного мало. Тем более он себе ничего такого не позволяет.
Во всяком случае, не позволял до встречи с Аной...
И снова будто иголка проникла в тело и медленно поднимается к сердцу. Ана — сон. Ала — невозможность. Ана — другая жизнь. В которую ему, офицеру Советской Армии, путь закрыт навсегда. Странно, сейчас он это понимает отчетливо и безнадежно, а тогда, когда впервые пришел к ней, сидел на круглой тахте, сгорая от желания, тогда не понимал. Случилось невероятное. Он вошел в какой-то западный, запрещенный к показу в совдепии, фильм. Все, что с ним происходило потом, никакого отношения к действительности не имело...
Вот она, грациозная и легкая, босиком вышла из кухни с прозрачным подносом, на котором дымились чашечки с кофе. Расстегнула на рубашке еще одну пуговицу, и пространство между грудями матово белело, рождая непреодолимое желание прикоснуться к нему губами. Найденов неуклюже отодвинулся. Она наклонилась, ставя поднос на тахту, он увидел плавно качнувшиеся груди с теми же крупными, возбужденно торчащими сосками. Ана протянула ему чашку. Найденов не мог справиться с дрожанием руки и еле выдавил из себя: «Благодарю, подожду, пусть остынет».
Ана забралась с ногами на тахту, и Найденов смог близко любоваться ее маленькими ступнями с длинными аккуратными, слегка загорелыми пальцами, кое-где кокетливо отсвечивающими золотистым пушком, и плоскими глянцевыми ногтями. Ана пила кофе и продолжала совершенно не соответствующий возбуждению майора разговор о неизвестной и ненужной ему истории португальцев в Анголе.
Выяснилось, что она дочка профессора, сама занимается историей и поэтому живет в Уамбо, хотя давно мечтает уехать в Португалию, в милый ее сердцу Лиссабон.
Ана рассказывала, не глядя на собеседника. Наверное, она ни с кем давно вот так не разговаривала и получала наслаждение от возможности высказывать свои столько раз повторяемые про себя мысли.
— Мы до семьдесят третьего года жили в Лиссабоне. Отец преподавал в университете, а мама занималась мной. Мы жили в старом городе. На его запутанных улочках всегда пахло лежалыми овощами, жареной рыбой и кошками. Мама сильно болела и часто плакала. Отец все свободное время проводил дома. Был очень нервным и озабоченным. Иногда в солнечные летние дни мы ездили на нашем стареньком «фиате» в деревню отца Алпиарсу. Там из родственников остался только мой дед. Он встречал нас в малюсеньком патио — это такой мощенный камнем дворик, — угощал меня и маму дынями, а отцу наливал «тинто» — деревенское красное вино. Мне нравилось ездить туда. Потом мама умерла. Отец не находил себе места и, взяв меня, уехал в Луанду. Теперь я знаю, что он страстно любил маму. Из-за ее болезни он не участвовал ни в какой политике, хотя в то время ею занимались все, особенно в университете. Он не мог остаться в городе, по которому гулял вместе с ней, не мог приходить в дом, где мы все были счастливы, не мог проходить мимо скамейки в парке Эдуарду VII, напоминавшей ему о первом мамином поцелуе. Теперь для него все стало воспоминаниями — и мама, и друзья, и Лиссабон... И я.
Ана закрыла лицо ладошками и замолчала.
— А твои родители любили друг друга? — неожиданно спросила она.
Перед глазами у Найденова возникла коммуналка, тусклая, засиженная мухами лампочка на кухне, отец, спящий на табуретке, уронив голову между засаленными алюминиевыми кастрюлями, и сухой пугающий смех матери за стеной.
— Не знаю, они простые люди, им некогда было.
— Ну да, у вас же все коммунизм строят. Тогда на минуту, в первый раз, майор почувствовал, что странным образом попал в чужой, закрытый Для него мир. Вот тогда бы и поблагодарить за кофе, поцеловать хозяйку в щечку и стремглав выскочить на пыльные улицы Уамбо. Не смог...
РУБЦОВ
— Что-то тебя быстро развезло, — подполковник встряхнул Найденова, больно схватив его за плечо. Майор уставился на него и не сразу сообразил, чем они тут занимаются.
— Ну-ка, еще по кружке. О деле поговорить надо.
— Может, хватит?
— Привыкай, — жестко отчеканил подполковник и выпил.
Банка с кильками была пуста. Найденов выпил и занюхал хлебом. Но совершенно неожиданно почувствовал себя легко и трезво. Рубцов заметил перемену в его состоянии и одобрительно подтвердил:
— Видишь, лучше стало. Всегда слушайся старших по званию. Они больше тебя выпили и знают. А теперь напрягись и гляди. — Рубцов достал карту Анголы, вытащил фломастер и, приосанившись, принялся объяснять:
— Вот здесь, справа, всю территорию занимает Национальный парк, и тянется он вот так, до Мавинга, а дальше сворачивает к Джамбе...
— Там штаб генерала Савимби?
— Да, можно сказать, столица УНИТА. Но не пугайся, штурмовать их, к сожалению, пока приказа нет. Жаль. Вообще, должен тебе сказать, что ситуация в Анголе меня до печенок раздражает. Столько лет воюют, и ничего не получается.
Разве это война? Тут постреляли, там постреляли и заседают. Бесконечный военный совет. Дали бы мне роту проверенных мужиков — я бы за неделю закончил всю эту ерунду. Не веришь? Воевать научить невозможно. Это должно быть в крови. Мы, русские, умеем, потому что все наши предки воевали, год за годом, век за веком.
Вот у нас и развился талант. Итальянцы, скажем, поют, евреи бизнесом занимаются, французы — любовью, японцы технологию создают, а мы воюем. Даже когда не с кем, все равно воюем... сами с собой. У меня талант, и он ничем не хуже таланта, скажем, какого-нибудь поэта или артиста, или даже ученого, потому что и он от Бога. Когда иду в бой, чувствую такой прилив энергии, такой кураж, что нет силы, которая могла бы меня остановить. И сквозь эти джунгли мы пройдем, как нож сквозь масло. Знаешь, почему мы в Афгане завязли? Потому что в Москве никак не могли решить, до какого предела нужно воевать. А уж те, кто там был, поверь, способны любого противника на уши поставить. Вот бы мне такую роту... Ладно, слушай дальше. Значит, вот тут, на северо-запад от Мавинга, находится крепость, старый форт. В затертые времена еще португальцы строили.
Этот форт прикрывает дорогу на Джамбу. По ней идет обеспечение войск УНИТА.
Когда наши генералы задумывали операцию, вызвали меня и спрашивают, сколько нужно войск, чтобы атаковать форт? Прикинул, повертел карты, спрашиваю, неужели до этого ни разу не пробовали отбить крепость? Пробовали — говорят в два голоса и Панов и Саблин. Но ничего не получалось. Неприступен. К тому же там сосредоточены силы ПВО УНИТА. Сбивают вертолеты, как кокосы. Я покумекал и ставлю вопрос иначе: так зачем же еще раз рисковать? Людей на смерть посылать?
Они хоть и не наши, но тоже люди. Ну, Саблин моментально вскипел. И прямо матом на меня. Стою, выслушиваю. Генерал... имеет право. А сам понимаю, что вбили они себе в голову захватить крепость, и хоть умри, подай им ее на тарелочке.
Воспользовался моментом, когда у Саблина перехватило дыхание, и спокойно спрашиваю: «А как она защищена с тыла?» Оказывается, не знают. И не придают этому значения. Осталось только удивляться и разводить руками. Саблин важно заявляет, что движение возможно исключительно по дороге, так как с тыла форт защищен джунглями Национального парка. По решению ЮНЕСКО он взят под охрану, ц на его территории запрещено вести военные действия. Не поверишь — от неожиданности я чуть не матюкнулся: «Как не ведутся? Что же это за война такая?» Саблин уперся, словно буйвол в мешок с отрубями, мотает головой — не ведутся, и все тут. Там всякие племена живут, флора, понимаешь ли, фауна... короче, заповедник. Представьте, говорит, это У них как заповедник Беловежская Пуща. Ну и что? У нас-то социализм победил, а у них в самом разгаре. Значит, не до парков пока. И потом — пойди в Москве, погляди, что с нашим Парком культуры Горького сделал ли. Загадили. Ну, не одни иностранцы, наши тоже постарались. Но на свое, значит, плевать, а ихнее обходи стороной? Тут Панов вмешался. А должен тебе доложить, Панов — мужик скользкий, но ушлый. Он здесь пристроился накрепко. Связи везде. Он с ихним министерством обороны запросто. Чувствуется, есть там общие интересы. Но про что достоверно не знаю, говорить не буду. Тут хитрость в том, что Панов вес имеет, а Саблин всего лишь должность. Панов, значит, и говорит: «А если через парк?» Тогда, говорю, другое дело, товарищ генерал! Выходим в тыл, и вопросов нет. А чтобы не было шума с их парком, постараемся гарнизон выбить без потерь. Тихо, ночью, одним ударом. Пусть после доказывают. Кто занимает форт, тот и прав. И что случится с парком, если мы по нему прогуляемся? Саблин думал, думал, потом махнул рукой:
— Ну-ка, еще по кружке. О деле поговорить надо.
— Может, хватит?
— Привыкай, — жестко отчеканил подполковник и выпил.
Банка с кильками была пуста. Найденов выпил и занюхал хлебом. Но совершенно неожиданно почувствовал себя легко и трезво. Рубцов заметил перемену в его состоянии и одобрительно подтвердил:
— Видишь, лучше стало. Всегда слушайся старших по званию. Они больше тебя выпили и знают. А теперь напрягись и гляди. — Рубцов достал карту Анголы, вытащил фломастер и, приосанившись, принялся объяснять:
— Вот здесь, справа, всю территорию занимает Национальный парк, и тянется он вот так, до Мавинга, а дальше сворачивает к Джамбе...
— Там штаб генерала Савимби?
— Да, можно сказать, столица УНИТА. Но не пугайся, штурмовать их, к сожалению, пока приказа нет. Жаль. Вообще, должен тебе сказать, что ситуация в Анголе меня до печенок раздражает. Столько лет воюют, и ничего не получается.
Разве это война? Тут постреляли, там постреляли и заседают. Бесконечный военный совет. Дали бы мне роту проверенных мужиков — я бы за неделю закончил всю эту ерунду. Не веришь? Воевать научить невозможно. Это должно быть в крови. Мы, русские, умеем, потому что все наши предки воевали, год за годом, век за веком.
Вот у нас и развился талант. Итальянцы, скажем, поют, евреи бизнесом занимаются, французы — любовью, японцы технологию создают, а мы воюем. Даже когда не с кем, все равно воюем... сами с собой. У меня талант, и он ничем не хуже таланта, скажем, какого-нибудь поэта или артиста, или даже ученого, потому что и он от Бога. Когда иду в бой, чувствую такой прилив энергии, такой кураж, что нет силы, которая могла бы меня остановить. И сквозь эти джунгли мы пройдем, как нож сквозь масло. Знаешь, почему мы в Афгане завязли? Потому что в Москве никак не могли решить, до какого предела нужно воевать. А уж те, кто там был, поверь, способны любого противника на уши поставить. Вот бы мне такую роту... Ладно, слушай дальше. Значит, вот тут, на северо-запад от Мавинга, находится крепость, старый форт. В затертые времена еще португальцы строили.
Этот форт прикрывает дорогу на Джамбу. По ней идет обеспечение войск УНИТА.
Когда наши генералы задумывали операцию, вызвали меня и спрашивают, сколько нужно войск, чтобы атаковать форт? Прикинул, повертел карты, спрашиваю, неужели до этого ни разу не пробовали отбить крепость? Пробовали — говорят в два голоса и Панов и Саблин. Но ничего не получалось. Неприступен. К тому же там сосредоточены силы ПВО УНИТА. Сбивают вертолеты, как кокосы. Я покумекал и ставлю вопрос иначе: так зачем же еще раз рисковать? Людей на смерть посылать?
Они хоть и не наши, но тоже люди. Ну, Саблин моментально вскипел. И прямо матом на меня. Стою, выслушиваю. Генерал... имеет право. А сам понимаю, что вбили они себе в голову захватить крепость, и хоть умри, подай им ее на тарелочке.
Воспользовался моментом, когда у Саблина перехватило дыхание, и спокойно спрашиваю: «А как она защищена с тыла?» Оказывается, не знают. И не придают этому значения. Осталось только удивляться и разводить руками. Саблин важно заявляет, что движение возможно исключительно по дороге, так как с тыла форт защищен джунглями Национального парка. По решению ЮНЕСКО он взят под охрану, ц на его территории запрещено вести военные действия. Не поверишь — от неожиданности я чуть не матюкнулся: «Как не ведутся? Что же это за война такая?» Саблин уперся, словно буйвол в мешок с отрубями, мотает головой — не ведутся, и все тут. Там всякие племена живут, флора, понимаешь ли, фауна... короче, заповедник. Представьте, говорит, это У них как заповедник Беловежская Пуща. Ну и что? У нас-то социализм победил, а у них в самом разгаре. Значит, не до парков пока. И потом — пойди в Москве, погляди, что с нашим Парком культуры Горького сделал ли. Загадили. Ну, не одни иностранцы, наши тоже постарались. Но на свое, значит, плевать, а ихнее обходи стороной? Тут Панов вмешался. А должен тебе доложить, Панов — мужик скользкий, но ушлый. Он здесь пристроился накрепко. Связи везде. Он с ихним министерством обороны запросто. Чувствуется, есть там общие интересы. Но про что достоверно не знаю, говорить не буду. Тут хитрость в том, что Панов вес имеет, а Саблин всего лишь должность. Панов, значит, и говорит: «А если через парк?» Тогда, говорю, другое дело, товарищ генерал! Выходим в тыл, и вопросов нет. А чтобы не было шума с их парком, постараемся гарнизон выбить без потерь. Тихо, ночью, одним ударом. Пусть после доказывают. Кто занимает форт, тот и прав. И что случится с парком, если мы по нему прогуляемся? Саблин думал, думал, потом махнул рукой: