Она была права. И капитан Дьяконов учил: «Внезапность ваших действий способна нарушить любые планы противника. Внезапность и решительность».
А древний полководец Бонапарт говорил: «Главное – ввязаться в бой, а там посмотрим!»…
И вот теперь Осетр поднимался по лестнице на второй этаж, где, если судить по информационному видеопласту, который он только что изучил на входе в здание, располагался кабинет Бабушкина.
Найдя нужную дверь, он постучал и вошел.
Из-за стола на него смотрел тип лет двадцати пяти с лейтенантскими погонами, украшенными сверкающим черепом.
– Вам чего, любезный?
– Я к Поликарпу Платоновичу. От Татарки.
Тип встал:
– Подождите, доложу.
Не предложив посетителю сесть, он скрылся за дверью, расположенной слева от его стола.
«Люди мы не гордые, – подумал Осетр. – Можем и подождать. И сесть без приглашения».
И уселся на расположенный в углу диван.
Диван под ним странно скрипнул. Ну, конечно, он же изготовлен совсем по другому принципу, не имеющему никакого отношения к современной мебели. Там внутри, скорее всего, такие металлические штуки, закрученные спиралью, как же их называют?..
Однако вспомнить он не успел.
Дверь слева от стола открылась, и на горизонтах снова возник череп-лейтенат:
– Проходите, господин майор примет вас.
Осетр прошел.
Господин майор сидели за обычным для Угловки деревянным столом, его руки с похожими на сосиски пальцами одиноко покоились на крышке стола. В кабинете царил тяжелый запах табачного дыма, и его жуткую настоенность не мог разбавить даже сквознячок из открытого окна с колышущейся темно-зеленой шторой. Под потолком висел огромный светильник, в виде колеса, по ободу которого шла излучающая трубка. Тоже сопряжение разных по времени технологий.
– Меня сейчас ни для кого нет, лейтенант! Только если руководство…
– Слушаюсь, господин майор! – Лейтенант повернулся через левое плечо и покинул кабинет.
– Прошу, присаживайтесь! – Майор сделал правой рукой приглашающий жест, и левая на пустом столе стала выглядеть еще более осиротелой.
Осетр утвердился в кресле, стоящем перед столом. Кресло оказалось не слишком удобным – все-таки эти штуки удобнее, если изготовлены из современных материалов.
– Какая у вас проблема, молодой человек?
Осетр принялся рассказывать. Майор слушал молча. Если в кабинете и работал диктофон, на виду его не было. Когда рассказ подошел к концу, майор спросил:
– И вы полагаете, что компаньона вашего отца похитили представители местного криминального сообщества? Почему вы так решили?
– Потому что если это не их рук дело, то, значит, представителей местной администрации, – рубанул Осетр.
– А если он попросту улетел с планеты, не поставив вашего отца в известность? – Хозяин кабинета забарабанил пальцами по столу. – Вам не приходила в голову такая возможность? К примеру, ему срочно потребовалось исчезнуть так, чтобы его не нашли…
– Зачем? – спросил Осетр. Вернее, Остромир Кайманов, позывной Ирбис…
– Ну, мало ли с какой целью скрываются от своих компаньонов?.. Деловые неурядицы, чужие соблазненные жёны… Тут уж вам виднее…
Осетр пожал плечами:
– Не думаю. У них с отцом не было ни деловых неурядиц, ни чужих соблазненных жён. Они всецело доверяли друг другу.
Майор встал и прошелся по кабинету.
– Всецело можно доверять только господу богу да самому себе… Ладно, побег его проверить нетрудно, по спискам прилетевших на планету и улетевших с нее. Именно с этого мы начнем. А уж потом… Вам сказали, что это небесплатная услуга? Возможно, вы не знаете, но на Угловке любые штатские лица занимаются бизнесом на свой страх и риск. И здесь не действуют общегражданские законы Росской Империи. Здесь нет нашей полиции, в обычном ее смысле, а в обязанности местной администрации не входит розыск исчезнувших лиц, которые не подопечны министерству исправительных учреждений. Вот если бы компаньон вашего отца был осужден, мы были бы обязаны искать его за счет налогоплательщиков…
– Да, нам известна ситуация на Угловке. И мы готовы заплатить за любую информацию о нашем компаньоне требуемую сумму.
– Что ж, тогда начинаем розыск. – Майор вернулся за стол и посмотрел на Осетра.
– Аванс? – понял тот. – Какая сумма вас устроит?
Майор назвал. И добавил:
– Желательно наличными.
Осетр кивнул, достал деньги и отсчитал необходимое количество банкнот.
– Где вы остановились, молодой человек?
– Гостиница «Приют странников», номер семнадцать.
– Мы сообщим вам, как только хоть что-нибудь станет известно. – Майор поднялся, давая понять, что аудиенция закончена.
Осетр подавил в себе желание по-уставному дернуть головой. И выкатился из кабинета.
Глава двадцать третья
– Как дела, молодой человек? – спросил Макарыч, когда он подошел к стойке.
– Спасибо, осваиваюсь, – ответил Осетр и оглянулся.
В «Ристалище», как и вчера вечером, было изрядно народу. Ели, пили и матерились.
Компании Каблука снова не было.
Макарыч сразу понял, кого он выглядывает.
– Каблук появился вскоре после того, как вы позавтракали. Вся компания была. С час назад прибежал к ним один тип, и все вместе снялись. Видно, Карабас что-то срочное поручил… Чинганчгук на вахту двинулся?
Осетр кивнул.
– Что есть будете?
Осетр просмотрел меню. Ему вдруг захотелось взять что-нибудь совершенно незнакомое, с местным колоритом. Вот только надо бы разобраться, чтобы было съедобно, а то…
Впрочем, Макарыч быстро ему объяснил, что похлебка по-ристалевски – нечто вроде картофельного супа, только вместо картошки использованы местные клубни (очень вкусные, кстати!); что гарнир к биточкам очень смахивает и по виду и по вкусу на рис, хоть и называется друзом (собственно, это есть рис, только подвергшийся местным мутациям); ну а что такое желе из брута, Осетр и так уже знал
– Присаживайтесь! Сейчас Маруся принесет.
Столик под «иконой» был занят. Осетр высмотрел свободный и устроился за ним. Требовалось подумать. Известие, что Каблук исчез отсюда с час назад, наводило на определенные подозрения. По крайней мере, мысль о том, что мужичонка Сереженька был направлен Карабасом именно сюда, казалась близкой к истине. Вполне возможно, Каблук как бы находился на дежурстве в ожидании распоряжений пахана. Распоряжения последовали, и банда ринулась их выполнять. Но тогда получается, что они могли отправиться и на выполнение Осетрова заказа…
За соседним столом сидела изрядно набравшаяся компания из четырех человек с баранками на шеях. Шумели так, что обстановка для серьезных размышлений делалась неподходящей, и потому Осетр решил поразмыслить над происходящим позже, вернувшись в гостиницу. А сейчас поневоле начал прислушиваться к пьяной болтовне.
– А я тебе зуб даю – чтоб меня черная дыра сожрала! – что Каблук в лесах вокруг Черткова кого угодно найдет. – Говорящий грохнул по столу кулаком. – Подумаешь, какой-то торгаш – чтоб меня черная дыра сожрала! Где торгаш побывал, там о нем всегда разговоры остаются.
Перемежаемые матерщиной общечеловеческие слова выражали неглупые мысли. Торгаши либо рекламируют свой товар, либо продают его. И в том, и в другом случае их видит масса народу, а язык у народа длинный, особенно если ему, народу, стаканчик храпповки выставить на опохмелку или банкнотку какую-никакую с портретом государя-императора пообещать. Тут тебе расскажут даже то, чего и не было… хотя, нет, чего не было, Каблуку народ рассказывать не станет, побоится Кучерявого, потому что Кучерявому перышко в печень воткнуть, что телку пощупать. Короче, братва, мы с вами на вахту не успеем заступить, а Каблук уже будет знать, куда делся пропащий. Ты чего, думаешь, зачем они тут всем брякнули, куда их Карабас послал? Думаешь, хвастануть приближенностью к Карабасу решили? Черта с два, такими вещами попусту не хвастаются! Каблук сразу просек, что если торгаша наши уперли, они, узнав, что им, торгашом этим сраным, Карабас заинтересовался, отпустят его подобру-поздорову, потому что с Карабасом связываться – сам понимаешь, лучше самостоятельно на кладбище отползти и на собственное перо наткнуться. Вот так-то братва! Каблук – мужик ушлый, чего ему по лесам мотаться, как шестерке. Они где-нибудь на хазе залягут, а слух о поиске сам все за них сделает, вот мы сейчас с вами, братва, треплемся, а вот он, молокосос этот, что рядом сидит, может с похитителями торговца связан, и вот он пообедает сейчас, да и побежит, своему пахану расскажет, что, мол, батя, дело пахнет керосином, потому что мужичка, которого мы давеча ущучили, чтобы выкупные за него получить, Карабас в розыск нарисовал. Тут его и отпустят, да еще сами приведут-повинятся, в расчете, что Карабас от щедрот деньжат сунет. А если не придет никто, значит не зэки его и захомутали, значит, это черепов дело. Вот так-то, братва! Ладно, пойдем-ка, у Макарыча еще по стакашку «кровушки» попросим, может, даст в долг… Да я и сам знаю, что не даст, кровопийца, но попытка, известное дело, не пытка!..
Компашка поднялась из-за стола, причем один из четверых повернулся в сторону Осетра и погрозил ему пальцем, как будто и в самом деле подозревал в нем похитителя торговцев.
В долг Макарыч выпивохам не налил, и они были вынуждены убраться подобру-поздорову, однако взгляды, которые они бросали на кабатчика, вогнали бы в жалость самого жестокосердого человека.
«Черт возьми, – подумал Осетр. – А не пора ли и мне попробовать этой самой «божьей крови»?»
И когда Маруся принесла ему поднос с заказанной похлебкой (ого, ему уже второй день как постоянному клиенту блюда приносят по отдельности!), попросил стаканчик храпповки. Через пару минут «божья кровь» стояла у него на столе.
– Пейте на здоровье! – Маруся улыбнулась. – У нас на Крестах это пожелание имеет самый прямой смысл.
Осетр взял стаканчик и осторожно – как учили обращаться в школе с неизвестными жидкостями, – ладонью подогнал испарения к носу. Спиртом не пахло. Запах был совершенно незнакомый, но приятный.
– Пейте-пейте, – проворковала Маруся. – Не отравитесь. Только польза организму будет.
И он выпил.
Не переведя дух, поставил стаканчик на стол.
И последнее, что увидел, – расширившиеся от испуга глаза Маруськи.
Глава двадцать четвертая
Когда сознание вернулось, он обнаружил перед собой потолок. Какой-то странный потолок, что это за материал такой?..
«Дерево», – вспомнилось Осетру.
Через несколько мгновений потолок поплыл вдаль – или вверх?.. нет, все-таки вдаль! – а обозримое пространство медленно расширилось, включая в себя стены (тоже деревянные), перепуганное девичье лицо и озабоченное – мужское. Потом ко всему этому добавились обращенные к нему мерзкие, скалящиеся физиономии каких-то типов. И наконец он обнаружил себя сидящим, с закинутой назад головой, и некоторое время пытался сообразить, кто он такой и где находится.
– Ну и напугали вы нас, – сказал мужчина. – Ничего крепче пива не употребляли прежде, что ли?
«Макарыч», – вспомнилось Осетру.
– Ой, я смотрю, он вбок кренится, – затараторила девица. – Еле успела его подхватить, тяжеленный, но на спинку стула удалось перевалить…
«Маруська», – вспомнилось Осетру.
И словно открылись кладовые – потянулась цепочка: обед, «Ристалище», Кресты, Чинганчгук, «божья кровь»… Не потянулась – понеслась!
Он глянул на стаканчик. Посудина была пуста, и содержимое ее явно самоутверждалось в его желудке…
– С непривычки, – продолжала тараторить Маруська. – Мы-то всю жизнь «кровушку» пьем, а он, бедненький…
Наконец, вспомнилось все.
Осетр медленно повернул голову, обвел взглядом обеденный зал. Кто-то еще насмешливо смотрел в его сторону, но большинство вернулось к столовым приборам, тарелкам и прерванным разговорам.
– Вы на похлебочку-то наваливайтесь, – посоветовал Макарыч. – Тогда тело быстрее в норму придет.
И Осетр навалился на похлебочку.
Верно сказал кабатчик, и в самом деле вкусно. Действительно картошку напоминает.
Потом Маруся принесла биточки, подала на стол, повела плечиком.
Осетр прислушивался к собственному состоянию. Вроде бы все приходило в норму: успокаивалось сердце, уже не надо было следить за тем, чтобы не дрожали пальцы, высыхала испарина на лбу.
– Кушайте, кушайте! – Маруська просто сияла, как свежевымытая тарелка. – Такому сильному мужчине надо хорошо питаться.
Издевается она, что ли? Называть упавшего в обморок парня «сильным мужчиной»!..
Но Маруська определенно не издевалась. И определенно упавшему в обморок парню хотела понравиться. Не то чтобы Осетр разбирался в повадках желающих понравиться женщин, но почему-то ему показалось, что ТАКАЯ улыбка, ТАКИЕ движения (официантка убирала опустевшую суповую тарелку), ТАКОЙ тон – все это говорит только об одном: Маруська решила, что на залетного торговца надо обратить самое пристальное внимание. И, соответственно, его внимание к себе привлечь…
Сделав этот вывод, Осетр слегка удивился – никогда прежде он не думал о женщинах ТАК. На первом плане у него всегда были свои желания, а уже потом приходили в голову – их. Но сейчас главным было то, что Маруська имела насчет него какие-то планы… Впрочем, нет. Главным было то, что Маруська имела насчет него какие-то планы, но он никаких планов по отношению к ней не имел, потому что, дабы иметь ему планы, на ее месте должна была стоять Яна. И никто более…
– Вам наш город понравился?
Он просто слышал, как колотится, в ожидании его ответа, девичье сердце.
– Понравился.
– Вы, наверное, очень заняты сегодня?
А теперь она просто затаила дыхание.
А с ним все еще что-то происходило. Как будто по телу разливалось не только тепло от выпитого, как будто в его душу входило нечто странное. Он словно питался чужим опытом в общении с девицами, ибо его собственное общение сводилось к светским разговорам на выпускных балах, да к краткому любезничанию с незнакомыми во время немногочисленных увольнений. Ну и к нескольким разговорам с Яной на борту «Дорадо»…
– Да нет, не то, чтобы очень…
Маруська просто вспыхнула. Осетру показалось, что если бы она сидела, то просто бы медузой растеклась по стулу…
– Маруся! – крикнул от стойки Макарыч. – Ты о других клиентах, случаем, не позабыла?
– Нет, папа! – Взгляд Маруськи переполнился сожалением. – Сейчас!
Она вздохнула, схватилась за поднос с пустой тарелкой и ушла на кухню.
А Осетр взялся за биточки и тут же обнаружил, что у него проснулся просто зверский аппетит. Маруська, что ли, вызвала его? Или мысли о Яне… Интересно, что она сейчас делает?
Биточки тоже оказались чрезвычайно вкусными.
Должно быть, загорает и купается на знаменитых лазурных пляжах Дивноморской Ривьеры… И вовсю любезничает с отдыхающими молодыми людьми…
Эта мысль потрясла его. И в самом деле, почему он решил, что Яна должна вспоминать его, вот так же, как он ее? С какой стати? Это у него, кадета-«росомахи», не было широкой возможности общаться с девушками. Но дочери представителей высшего света ведут совсем другую жизнь. Конечно, они тоже где-то учатся, но такого жесткого распорядка дня у них наверняка нет. И на людях они бывают гораздо чаще! И вообще они – великородные, и этим все сказано!
Душа вдруг переполнилась горечью и чем-то очень похожим на ненависть, и Осетр даже не догадывался, что это ощущение называется ревностью.
А потом снова подошла Маруська и жарко шепнула:
– Давайте встретимся сегодня вечером?
И ревность ответила за него:
– Давайте.
– Приходите на угол Солнечного и Малиновой к восьми часам.
И ревность ответила:
– Приду.
Маруська просияла глазами, забрала очередную опустевшую тарелку и ускакала.
А Осетр снова прислушался к себе. Незнакомые ощущения медленно покидали душу. Уходили горечь и нечто похожее на ненависть. И мысль о любезничающих с Яной молодых людях уже не казалась столь дикой. В конце концов, любезничать и любить – очень и очень разные вещи, хотя у этих слов и один корень…
Однако все это было не главное. А главное было в том, что на место уходящих ощущений приходило новое, доселе совершенно незнакомое, и Осетр не знал, не только как оно называется, но что даже существует такое.
Глава двадцать пятая
Когда Осетр пришел на угол Солнечного проспекта и Малиновой улицы, Маруська уже ждала его. Она стояла под большим деревом, густой листвой скрытая от света окон ближайшего дома.
– Я здесь, Остромир! Идите сюда!
Осетр вздрогнул и шагнул в тень.
Через мгновение на него словно ураган налетел. И закружил бы в танце-объятии, если бы Маруська не боялась привлечь внимание посторонних. А так она просто крепко-накрепко прижалась к нему, так что они оба мгновенно ощутили все выпуклости и впадинки, все упругости и мягкости, все сучки и трещинки. И свои, и чужие…
– Пришел… Пришел… Пришел… – Она просто задыхалась.
И ему мгновенно стало ясно, что все свое скоро и неизбежно станет чужим, а чужое – своим.
– Идем же! Папа сейчас в «Ристалище», а я отпросилась на часик. У нас дома никого нет.
– А мама? – тупо сказал Осетр.
– А мама давно умерла. Когда я еще была маленькой.
В ее словах не ощущалось горести, и он не стал просить прощения за вопрос.
– Идем же скорей! У нас совсем мало времени!
Она вцепилась в его руку горячими пальцами и потащила за собой, и у него не было сил сопротивляться. Ибо ему казалось, что это происходит не с ним. Вернее, с ним, разумеется, но на месте Маруська сейчас была Яна, это она тащила его по коридору «Дорадо» в свою каюту, где не было няни Ани, где не было Макарыча, где не было давно умершей Маруськиной матери…
Его протащили сквозь какие-то, к счастью, не колючие кусты, заставили шагнуть на ступеньку.
– Не споткнись!
И он не споткнулся, хотя тут была абсолютная темень. Раз не споткнулся, два не споткнулся, и три, и четыре!.. И еще бы сто раз ощутил свою росомашью ловкость и ночное пространственное чутье, но тут ступеньки закончились.
Звякнул ключ, явственно распахнулась невидимая дверь, его опять куда-то потащили.
«Сейчас тут окажется Макарыч!» – подумал Осетр.
Но Макарыча не оказалось. Невидимая дверь закрылась, отсекая их от улицы, от ступенек, от неба, от всего Заданилья – и как будто отрезая все пути к отступлению, и не оставалось иного выхода, кроме как принять этот навязываемый бой, в котором наверняка не окажется победителя, зато будут двое побежденных. А Маруська уже рвала с него куртку…
– Ну что же ты как неживой! Да господи же боже мой! Рукав за что-то зацепился!
Нет, неправда, он был сейчас никакой не «росомаха», он был крыса тыловая, он слизняк вонючий, и от того, испытанного после «божьей крови» ощущения не оставалось ничего, и все более становилось ясно, что еще несколько мгновений, и все в жизни станет иным, но он не приложит к этому изменению ни капли своей воли…
С треском разошлась липучка на рубашке, и горячие руки скользнули по его груди, потом исчезли, и послышался еще треск, и еще, и скользнули по его груди какие-то тряпки, а потом что-то твердое и упругое, и даже более горячее, чем Маруськины руки, притиснуло его спиной к стене.
– Ну давай же. Давай же! Не стой же истуканом! Горе мое! Ты в первый раз, что ли?
– Да, Яна!
– Я не Яна! Но это не важно!
Он вдруг понял, что это горячее и упругое уже почти принадлежит ему – вот только стоит чуть-чуть шевельнуться, поднять руки и коснуться этого упругого, и падет оцепенение, и налетит новый ураган, и опрокинет их на пол, и опять пойдут трещать липучки на одежде, а потом и одежды на теле не окажется, и тогда случится… НЕПОПРАВИМОЕ! Непоправимое, потому что после этого он никогда не сможет посмотреть в глаза Макарычу и Чинганчгуку, Каблуку и Карабасу, и пьяным хмырям, жаждущим даровой выпивки, и всем мертвякам, и всем черепам, и даже самой Маруське. А главное – он никогда не сможет посмотреть в глаза Яне.
Яне… Янке… Яночке… Янулечке…
Ураган налетел – ураган стыда и жуткой вины за еще неслучившееся.
Он поднял непослушные руки и коснулся горячего и упругого, наткнулся на твердые оттопырки, и где-то в самых глубинах души мелькнуло сожаление о том, что уже никак не могло случиться, но Осетру даже не пришлось сопротивляться ему – сожаление улетело прочь, сменившись тем, что Осетр еще не до конца осознавал, но что миллиарды людей называли любовью. И верностью. По отношению к другой…
И Маруська, в первый момент принявшая прикосновение его рук за ласку, вдруг ощутила смертельный холод, идущий от его ладоней, и мгновенно поняла, что ее отталкивают. Этот холод заставил сморщиться ее соски, и лишил упругости ее груди, и даже ТАМ все скукожилось и заледенело…
Потому что ее НЕ желали.
– Ты что?
– Я не могу.
– Да ты…
Маруська хотела взвизгнуть от разочарования и обрушиться на несостоявшегося любовника с площадной бранью, к какой приходилось иногда прибегать в «Ристалище», – а может, и оставить на его поганой физиономии несколько красноречивых царапин, – но от замершего во тьме парня шла странная сила, и эта сила лишила Маруську и раздражения и злобы, и осталось только сожаление, что не ее он любит и что никогда ее не будет любить, и никто ее так не будет любить, как мог бы этот парень, если бы не любил другую.
– Жаль, – только и сказала она и принялась прятать то, что всего лишь несколько мгновений назад могло бы стать их общим достоянием. Но не стало и никогда не станет – это было совершенно ясно Маруське и теперь удивляло ее, потому что у нее прежде уже были трое.
Вот так же, впотьмах – только не в коридорчике родного дома, а в кладовой на кухне «Ристалища», на пластиковых мешках с сахарным песком и парленовой крупой. Все там было почти так же – в начале – и совершенно не так же – в конце – и не было только сожаления.
– Ты прости меня, – прошептал парень. – Но я вправду не могу.
«Неужели ты не мужик?» – хотела спросить она. И не спросила, потому что он был мужик, только бесконечно чужой, и потому что стояло за ним нечто, чему она не знала названия, но что ощущала всей своей девичьей душой, жаждущей настоящей любви и настоящего счастья, которого здесь у нее нет и никогда не будет…
И впервые в сердце ее родилась жалость к самой себе, тут же сменившаяся благодарностью к нему за то, что он пробудил в ней это понимание.
– Ладно, – сказала она. – Проехали, Остромир. Ступай, пожалуйста! Дверь и дорогу найдешь? Или проводить?
– Найду. Дверь справа от меня, в трех метрах.
– Тогда ступай! – Маруська еле сдерживалась. – Да ступай же ты!
Похоже, он еще что-то хотел сказать, но не сказал.
Пространство рядом с Маруськой стало чужим и пустым. Дважды скрипнула открывшаяся и закрывшаяся дверь, протопали по ступенькам уверенные шаги, прошуршало кустами, и наступила ватная тишина. А потом завыл ветер в трубе, и в душу пришло ощущение, что несколько мгновений назад она оказалась рядом с чем-то большим и сильным, от которого ей так ничего и не досталось.
И тогда, по-прежнему неведомо от кого прячась в темноте, Маруська громко, в голос, зарыдала.
Глава двадцать шестая
Завтракать Осетр отправился в гостиничный буфет – после случившегося вчера встречаться с Маруськой ему совершенно не хотелось. И вроде бы не виноват ни в чем – скорее, был бы виновен, откликнись на Маруськины желания! – однако душа находилась в расхристанном состоянии. Оказывается, и из жалости можно не быть равнодушным к женщине. Это было открытие. Оказывается, есть любовь, есть равнодушие и есть неравнодушие, которое и не любовь вовсе, но которое тоже способно сидеть занозой в сердце. Черт бы меня побрал!
Он поедал пшенную кашу с маслом, невидяще глядя в разукрашенную стилизованными человеческими фигурками стену и почти не чувствуя вкуса каши, и грыз себя. Вот уж никогда бы не подумал, что какая-то официантка с захудалой планеты способна вывести его из равновесия. И вместо того, чтобы думать о деле, он ломает голову над вопросом – не слишком ли вчера был жесток?..
Тот еще «росомаха»! Капитан Дьяконов сказал бы себе: «Гаси светило!» – и эта проклятая Маруська оказалась бы похоронена в глубинах памяти, чтобы всплывать оттуда в одном-единственном случае: когда бы потребовалось обобщить опыт своих отношений с женщинами. И не было бы никакой самоголовомойки …
– Доброе утро! – послышалось сзади.
Осетр обернулся.
Рядом стоял тот самый тип, серый мужичонка из числа Карабасовых прихвостней. Сереженька, который должен был найти Осетра в случае, если у бандитов появится информация.
– Присаживайтесь! – Осетр сделал приглашающий жест, почему-то ощущая, что Сереженька не нуждается в подобных приглашениях, что захоти этот бандитик присесть, давно бы уже обосновался на соседнем стуле да еще и локти бы на стол возложил. – Может, позавтракать?
– Благодарствуйте! – Лицо Сереженьки расплылось в улыбке, но глаза не улыбались ни капли. – Через час Карабас ждет вас у себя.
– Как через час? – всполошился Осетр. – Мне же надо успеть в банк забежать, снять со счета деньги.
Сереженька мотнул головой:
– Не надо. Карабас будет ждать. Через час.
Бандит покинул буфет. А Осетр принялся активнее работать ложкой. Известие заставило его позабыть о своих отношений с женщинами.
Вообще-то, если поразмыслить, то такое известие не слишком радостно. Раз деньги не нужны, значит бандиты не обнаружили пропавшего агента. И, соответственно, вероятность выполнить задание падает вдвое. А если еще и майор Бабушкин не найдет никаких концов, что тогда делать? Брать в руки плазменник и, паля во все стороны, пробиваться к неведомой цели, о которой ничего не знаешь?..