Но она любила эти вечерние часы своего уединения в большом, по-летнему пустом зале, любила его простор, ряды величавых колонн, тишину и свои мысли, которые ей приходили здесь.
Становилось уже темно, и в окнах и на полу скользил робкий, неясный полусвет молодого месяца, бросая на пол легкую тень от переплета оконных рам, а Ирина все сидела одна в зале за роялем, медленно перебирая клавиши и устремив неподвижно взгляд на высокие, освещенные луной окна.
XVI
Было еще раннее утро, когда Ирина проснулась. Она посмотрела на окно, за которым на стволах деревьев переливались и дрожали яркие пятна утреннего света, потом, спустив ноги, потихоньку встала, чтобы не разбудить крепко спавшей Маруси. Оставив непокрытой свою белую девичью постель, она умылась и в нижней юбке, с полотенцем села к зеркалу. Распустила свое густые каштановые волосы и долго смотрела на себя в зеркало.
Она помнит, как, бывало, прежде, когда у нее душа была спокойна и все было хорошо, она любила встать пораньше, выйти в сад, где под ногами влажно хрустит по-утреннему сыроватый песок дорожек, аллеи испещрены солнечными пятнами и тенями.
И ослепительный бодрый утренний свет, и мелькающие резкие тени, и эта, знакомая с детс-тва, утренняя жизнь усадьбы были так милы и дороги, что Ирина ходила и ко всему прислуши-валась, как бы боясь что-нибудь пропустить.
Сейчас она, выйдя из дома, прошла по широкому зеленому двору мимо конюшен, зашла в тенистый уголок парка с развалившейся каменной оградой. Отсюда сквозь стволы крайних дере-вьев синели и сверкали в туманной утренней дали заливные луга. Постояла там, но не почувст-вовала, как бывало прежде, никакой радости, никакого оживления и интереса. Точно между этой блещущей и сверкающей утренней природой и ее душой не было ничего общего.
Потом пошла дальше, вышла за ворота из двух белых башен, которые издалека белели на темной зелени парка, постояла в прохладной тени их, посмотрела на поле спелой ржи и пошла вниз, мимо садовой ограды, к березняку, который рос на бугре над рекой.
Ирина ни о чем не думала; ее только угнетало сознание, что на нее не действует прелесть утра, она остается равнодушна, безразлична. И даже нарочно, чтобы сильнее почувствовать это безразличие, она равнодушным взглядом обвела весь сверкавший в утренней синеве горизонт.
- Почему он не едет? - сказала она вслух, глядя перед собой напряженным взглядом.
Вдруг она остановилась, прижав руку к груди, потом к голове, как будто у нее от неожидан-ной мысли потемнело в глазах: ей пришла мысль пойти сейчас к нему в усадьбу и самой узнать, в чем дело.
Она не спрашивала себя, какое она имеет право врываться в чужую жизнь; она чувствовала беспокойство за человека, который стал ей близок, - и она шла.
До усадьбы Воейкова, - если идти берегом реки, - было версты две. И решив про себя, что она сделает это во что бы то ни стало, Ирина быстро прошла эти две версты около реки, извивавшейся в густо заросших кудрявым ивняком берегах. Свежая утренняя вода сверкала ровной гладью. Стрекозы с шуршанием сухих прозрачных крыльев летали и садились на стебли камыша.
В усадьбе была тишина. Из-за зелени деревьев возвышался, блестя на солнце верхними окнами, старый дом. Ирина зашла со стороны сада, где были когда-то цветники, теперь густо заросшие крапивой, которая стояла, высоко выкинув свой высеменившиеся макушки. Ирина решила войти через террасу в стеклянную дверь.
И здесь все было тихо, пустынно, мертво, точно никто не жил здесь.
Ей пришла в голову мысль, что ее увидит прислуга, и это будет неудобно: барышня одна пришла утром в чужую усадьбу. Но она чувствовала, что ее не остановит ничто.
В гостиной, куда она тихо вошла через стеклянную дверь балкона, покрытого еще утренней тенью, было пусто, стояла в чехлах старинная мебель с диваном, с масляными портретами в рамках. И был тот неуловимый запах старинного дома, который она почувствовала, едва вошла в эту комнату.
В раскрытые двери был виден зал со спущенными белыми шторами, на которых радугами играло утреннее солнце, очевидно отражавшееся от пруда; дальше виднелись еще какие-то белые двери.
Все было запущено, покрыто пылью, на рояле валялась тряпка. Ирине вдруг захотелось са-мой все это привести в порядок, навести чистоту. Она почувствовала в себе при этом и шаловли-вый задор, и странное чувство нежности к человеку, которому она украдкой, точно волшебница, устроит порядок в доме. Ей только хотелось теперь это сделать, чтобы никто ей не помешал.
Ирина взяла тряпку, закрыла рояль, обтерла на нем пыль, обойдя его кругом легкими шага-ми в своих туфельках. Ее так заняла эта мысль, что ей даже хотелось потом уйти так, чтобы он ее не заметил и не понял, какой это невидимый дух проявляет о нем заботу.
Ее маленькие руки брали вещи, быстро вытирали их и ставили на место. Но в это время од-на из белых дверей коротко пискнула, и она, оглянувшись с тряпкой в руках, увидела на пороге Митеньку Воейкова.
Когда он поднял глаза и увидел перед собой Ирину, он так растерялся от изумления и неожиданности, что споткнулся, зацепившись одной ногой о другую.
- Да что же это такое! - сказал Митенька. - Вы это или не вы?
Ирина молча смотрела на него и улыбалась.
- Как вы сюда попали?
- Мне захотелось видеть вас и узнать, почему вы забыли своих друзей. Я гуляла и дошла до вашего дома, - говорила Ирина. Она смотрела на растерянную фигуру Митеньки, и ей было немножко смешно, и в то же время у нее была нежность к человеку, который сейчас был слабее, беспомощнее ее, благодаря тому, что был занят чем-то важным и о нем некому было позаботи-ться и присмотреть за всем.
В ней точно проснулся и заговорил тысячелетний инстинкт женщины, друга и помощника, принимающего на свои плечи тяготу повседневных мелочей, чтобы расчистить путь своему другу-герою, который не должен знать никаких забот во имя того главного, что он несет в себе.
И то, что у Митеньки, споткнувшегося на пороге, был совсем негеройский вид, это еще более пробудило в Ирине материнское к нему чувство.
- И вот видите - я пришла сама; захотела и пришла, - сказала Ирина.
- А тряпка в руках зачем?.. - спросил Митенька, потирая рукой наморщенный лоб, как будто все еще чего-то не понимая.
- Тряпка?.. Я ее нашла на рояле, и мне захотелось убрать немного здесь.
Митенька оглянулся кругом и покраснел.
- Здесь такой беспорядок, - сказал он. - Это все Настасья. Я ничего не могу сделать с ней... я здесь редко бываю, а она... ей очень некогда, вдруг кротко прибавил он.
Ирина, глядя на него, улыбалась. В ее улыбке было и что-то насмешливое, и в то же время нежное.
- Ну, ведите же меня куда-нибудь, - сказала она.
- Только не сюда!.. - сказал испуганно и растерянно Митенька Воейков, когда Ирина сде-лала шаг по направлению к двери его кабинета, из которого он вышел, - там еще не убрано... Я ничего не могу сделать со своей прислугой... - сказал он и вдруг покраснел, вспомнив, что второй раз говорит ту же самую фразу.
- Вы там тоже редко бываете? - спросила Ирина, глядя на него смеющимися глазами.
Ей нравилось то, что она может приводить его в состояние такой растерянности и смуще-ния. И чем больше проявлялось у него это смущение, тем больше она чувствовала к нему нежность.
Они прошли в сад и сели на скамеечке под кленом.
- Нет, все-таки что с вами? Что вы делаете теперь? - спросила Ирина, повернувшись к Митеньке.
- Ради бога, не спрашивайте об этом, - сказал Митенька, - мне не нужно сейчас гово-рить. Я только скажу, что у меня теперь совсем все другое. Я переменил... всего себя. Все прежнее было ошибкой... И я проклинаю его.
Ирина, сощурив глаза, несколько времени смотрела неподвижным взглядом перед собой.
Митенька, с выражением провинившегося ребенка, несмело взял ее руку. Ирина, не изменяя выражения, пассивно дала свою руку. Наконец она медленно перевела свой взгляд на него.
- Я, должно быть, очень дурная, - сказала она, - у меня в последнее время так все труд-но, я злюсь на всех, не верю, подозреваю и раздражаюсь.
- Этого не надо! - как бы с горячим сожалением и просьбой воскликнул Митенька. - Не надо. С другими мы все равно ничего не можем сделать, и чем больше будем устремлять на них внимание, тем они нам будут казаться хуже. Все, что мы можем, это только исправлять себя. Здесь такая необъятная работа.
- А вы?.. Вы теперь тоже исправляете себя? - спросила девушка таким тоном, в котором не было насмешки, как будто она сама искала для себя выхода и хотела свериться с другим человеком.
Но Митенька, закусив губы, как бы с выражением страдания, тихо сказал:
- Не спрашивайте меня пока ни о чем. И не зовите меня к себе... прибавил он еще тише.
Ирина молча смотрела на него с таким выражением, как будто в ней боролось желание женщины узнать все, что есть сейчас в близком человеке, самой разделить с ним его тяжесть или взять от него мудрое знание о пути жизни. Но, видимо, она поборола в себе это желание, чтобы не помешать ему.
- Когда определенно и твердо окрепну на новой дороге, тогда я приду к вам к первой. И это будет значить, что ваши сомнения во мне не оправдались, я - победил! - сказал Митенька.
- А если вы не придете?.. Или придете не ко мне?.. - спросила медленно девушка, перево-дя на него странно сосредоточенный и напряженный взгляд.
- Этого не может быть! - сказал испуганно Митенька.
Серьезные глубокие глаза Ирины смотрели молча на него. И Митенька невольно выбирал, какое выражение придать своему лицу, чтобы она не подумала, что он колеблется.
- Завтра день моего рождения, - сказала задумчиво Ирина. - А когда это будет? Скоро? Впрочем, нет, я буду терпелива. Я все выдержу, - прибавила она, встав, и глаза ее засветились вдруг твердой радостной решимостью. Иду, пора... Жду...
Она протянула Митеньке руку, и он тихо в первый раз целовал ее то в пальцы, то в теплую, нежную ладонь.
Потом так же тихо потянул их к себе. Ирина, подавшись, сделала шаг к нему, положила руки на плечи, несколько мгновений смотрела ему в глаза, потом, вдруг покраснев, быстро и сильно поцеловала его в губы и, оттолкнув, отошла от него. Митеньке показалось, что тут нужно бы, как пораженному громом, воскликнуть:
- Ирина! Совершилось!
Но он пропустил момент. Ирина была уже по ту сторону канавы и, оглядываясь, быстро шла по дорожке к своей усадьбе. Митенька стоял и смотрел ей вслед, ожидая, оглянется она или нет. Уже издали только мелькало ее белое платье в спелой ржи, и вдруг, перед тем как скрыться в березовой роще, она оглянулась и быстро скрылась.
XVII
Проводив Ирину, Митенька с новым порывом заперся в кабинете. Он выработал себе осно-вные правила, которых нужно было держаться:
1) Решать все с одного раза.
2) Не позволять воле двоиться.
3) Каждое дело доводить до конца.
4) Не начинать одновременно десяток дел.
5) Ничего не откладывать на завтра.
6) Вести аскетический образ жизни, такой же, как в период настроения общественности, избегать женщин, как самого опасного зла, но уже из внутренних побуждений, для себя, а не для масс.
7) Не увлекаться внешним знанием. Бояться красоты, так как всякая красота содержит в себе элемент соблазна и расслабляет.
8) Не употреблять насилия. Кротостью и отсутствием в себе зла к людям можно пробудить в них больше хорошего, чем внешними мерами.
- А главное, - сказал Митенька, - ни в чем не допускать торопливости, неосновательно-сти и хаоса. Это будет 9-е.
- Хорошо, если бы получилось десять, ровнее было бы... - сказал Митенька. Но десяти не получилось, и он уже хотел было какую-нибудь заповедь разделить на две части, но вдруг вспо-мнил, что, к счастью, осталась пропущенной одна важная часть: дисциплина тела - гимнастика, обтирания.
Вышло ровно десять.
Весь этот день ушел на расписание и распределение занятий, так что самая жизнь началась только на следующий день.
Едва проснувшись, со слипающимися от сна глазами, Митенька бросился к умывальнику и начал тереть себя щеткой с холодной ледяной водой и делать гимнастику.
Потом сел за чтение. Но через пять минут ему пришла мысль, что нужно сказать Настасье, чтобы она никого не пускала к нему.
- Это раньше надо было делать! - сказал Митенька. - Сядь и сиди! Что за окаянная спо-собность, как только нужно заняться определенным делом, так и приспичит что-нибудь.
И правда, едва он усадил себя в кресло, как уже глаза его заметили в комнате беспорядок, и он подумал о том, что нужно бы убрать.
- Нет, не нужно! - крикнул он.
- Но я не могу заниматься, меня раздражает грязь, - сказал он, сделав движение вскочить куда-то.
- Нет, можешь. Внешнее не должно иметь никакого значения. Самое главное уничтожить в себе этот недостаток разбросанности и добиться высшей способности самоуправления, - сказал Митенька Воейков.
Теперь, когда он взял дело управления в свои руки, поражало, какая масса открылась в нем, в его характере свойств, подлежащих исправлению, какая открывалась работа перестройки само-го себя, сотворения нового человека. Но в то же время приятно было, что эта задача громадна.
И теперь он видел ясно, что, стоит только неуклонно и систематически (несмотря на про-тивность этого слова) идти в намеченном направлении - и он сделает великое дело. И не на себя одного подействует так, а и на окружающих. Никого не насиловать, не кричать, не жалова-ться на мужиков, например. И они перестанут смотреть на него как на помещика и воровать у него. У них заговорит совесть. И они переменятся не под влиянием внешних причин, а внут-ренних.
XVIII
Когда выяснилось, что помещик Дмитрий Ильич никуда не едет и остается дома, на мужи-ков эта неожиданность подействовала с двух сторон: во-первых, было стыдно и неловко, что обобрали человека, в надежде, что ему самому не нужно, раз он уезжает. И теперь было совестно на свет божий смотреть, когда видели, как он ходит по двору и иногда останавливается перед растащенными наполовину дровами.
Во-вторых, было обидно, что раз он не уезжает - значит, нельзя будет продолжать таскать, как прежде.
А потом Федор, встретившись с Воейковым, поспешил рассказать ему, - как он всегда спешил рассказать что-нибудь приятное для собеседника, - что мужиков совесть замучила, не знают, как ему в глаза смотреть, думали, он уезжает, и растащили столько добра.
- Скажи мужичкам, что я и не думаю сердиться на них, - сказал Митенька, чувствуя про-бежавший по спине холодок, как всегда бывало от сильного восторженного волнения. - Я рад, что они сами это почувствовали.
- Да, господи, как же нет-то, нешто мы звери бесчувственные? - говорил Федор. - Конечно, иной раз не без греха, а совесть-то показывает.
- Вот именно совесть, наше внутреннее. Иные думают, что нужно действовать только внешними, репрессивными мерами, а это-то как раз и не действует.
- Нипочем...
- А то ты мне плохо сделал, а я смолчу, потому что, может быть, я против тебя еще боль-ше виноват.
- Вот, вот, - говорил Федор, а за ним кто-нибудь еще, подойдя к беседовавшим.
- Разве я не чувствую свою несправедливость! - говорил помещик, ощущая в себе потре-бность сказать что-то такое, что указывало бы еще более на его полную беззлобность, бескорыс-тное и безграничное расположение вплоть до готовности на жертву. - Ты думаешь, мне при-ятно сознавать, что я и все мы живем в довольстве, в большом доме, а вы бог знает где там жметесь?
- Да это, что там, каждому свое место, - говорили мужики, - что хаму в хоромы лезть!
- Вы не хамы, а люди, и своей чистой душой стоите выше нас. Мне стыдно видеть, - говорил Митенька возбужденно, почти с дрожью в голосе, - сидим у вас, тружеников, на шее, не даем вам...
- Что вы, господь с вами, да мы и так премного благодарны, - говорили мужички. - Мы ведь вас вот с каких лет знаем. Таких людей с огнем не отыщешь.
- Я только и живу вашими интересами, - сказал Митенька и добавил взволнованно: - Нынешний день - самый счастливый в моей жизни.
И первое время после этого разговора, едва только чей-нибудь теленок заскакивал на поме-щичью землю, как сейчас же десяток человек бежали его сгонять.
Но потом, когда размягченный подъем великодушия и самоотречения прошел, за телятами бегать надоело; и они, проторив через разломанный плетень дорогу, с утра направлялись в поме-щичий сад. За ними открыли кампанию и ребятишки. Целыми днями, когда полуденный зной томил землю и все живое засыпало, они без шапок бродили под яблонями среди скошенного сада, что-то отыскивая в траве, или, высматривая на деревьях яблоки, сбивали их палками и камнями.
Потом Захар Алексеич, - по своей старости и привычке смотреть больше вниз, - не дог-лядел и попался помещику, когда подбирал в его лесу валежник на топливо. Но Дмитрий Ильич, увидев это, даже не закричал на него, а, проходя, - нарочно дружески спокойным тоном, но с холодком внутреннего восторга от сознания необычности таких добрых отношений между людьми, спросил:
- Печку, что ли, топить нечем?
Он сказал и ждал, что Захар Алексеич, увидев, кто перед ним стоит, бросится, сорвав с головы свою овчинную шапку, просить прощения, и тут Дмитрий Ильич поднимет его своими руками, успокоит и даже поможет ему взвалить на спину дрова.
Но Захар Алексеич, не сразу и не спеша повернув свое заросшее бородой лицо, не бросился никуда.
- Да, хлеб старухе ставить надо, - спокойно сказал он, стянув с головы шапку, чтобы по-чесать в своих спутанных волосах. - Я тут валежник у вас подбираю, кучи-то не буду трогать, - прибавил он и, не дожидаясь, что скажет на это барин, стал увязывать дрова в вязанку, нада-вив на них коленом.
И то, что он не испугался, не заторопился, а делал это с таким видом, как будто он пришел в свой собственный лес, отозвалось в Дмитрии Ильиче как обида и разочарование. И в таком состоянии руки уже не поднялись помочь взвалить вязанку.
Когда на деревне узнали об этом случае с дровами, то улегшийся было взрыв добрых чувств подогрелся опять.
И решили, что раз барин не ругается за валежник, то его можно брать, только чтобы хво-рост из куч не трогали.
А потом хозяин наткнулся на кузнеца, который таскал уже не хворост, а колотые дрова. И опять хозяин не накричал, не пригрозил судом, только очень просил колотых дров, сложенных в казаки, не трогать. Хворост из куч можно, а дрова из казаков просил, пожалуйста, не брать.
И опять взрыв добрых чувств к помещику поднялся еще на большую высоту, только Захар не удержался и сказал:
- А все-таки, что получше, то мне, а что похуже, то тебе: кучи с корявым хворостом получай, а казаки с хорошими дровами не тронь.
При этом даже Федор при всей своей кротости и доброжелательности ко всякому человеку, который перед ним находится в данный момент, не удержался и молча с негодованием плюнул.
Решили, что ежели кому дрова нужны, то чтобы из куч брали сколько угодно, а из казаков бы не трогали.
- А ежели хлебы печь? - спросил вдруг Захар Алексеич, почесывая плечо. - Старуха прошлый раз измучилась с этим хворостом.
Несколько времени все молчали.
- А что он за казаки-то не очень ругался? - спросил кто-то у кузнеца.
- Совсем не ругался, даже, можно сказать, вовсе ничего; только честью просил.
Тогда решили, что если кому уж очень нужны будут дрова, то чтобы из казаков брали, - и то потихоньку, не нахально, - а свежих деревьев бы не резали.
- Ну, вот что сказал! - закричали сразу со всех сторон. - Что мы, оголтелые, что ли, - станем деревья резать! Ежели из казака взять, кому по нужде, это дело другое, из казака отчего не взять?
- На хворосте хлебы дюже плохо ставить, - сказал опять, как бы извиняясь и почесывая в спутанных волосах, Захар Алексеич.
И каждый раз, когда кто-нибудь переходил дозволенную общественной совестью черту и при этом видели, что помещик относится к этому терпимо, большею частью совестливо стараясь делать вид, что не замечает нарушения его прав, то постепенно стали привыкать. И уж не расска-зывали, как прежде, каждый раз про доброту Дмитрия Ильича.
А когда какой-нибудь мужичок, шедший через сад, где они уже успели проложить торную дорогу, чтобы не обходить кругом на свое поле, натыкался на барина в то время, когда приоста-навливался набрать за пазуху яблочков, - то барин, сделав вид, что ничего не заметил, заводил разговор, чтобы не проходить мимо молча, потому что иначе мужик может подумать, что хозяин заметил.
Говорил он всегда почему-то так, как будто не он был образованный и знающий человек, а тот мужичок, с которым он говорил. И даже как будто робел перед мужичком и не ему говорил, не его поучал, а с радостью и волнением слушал, что тот скажет.
Говорил он больше о душе или о чем-нибудь похожем на это, так как ему казалось недос-тойным говорить с народом о пустяках. Мужичок, сунув последнее яблоко в карман, сейчас же попадал в тон, говоря:
- Да как же, господи, душа - первое дело! Душу запачкать - хуже всего, потому гос-подь-то все насквозь видит.
- Вот это главное, чтобы овладеть этой своей душой, - говорил помещик, - потому что здесь мы только можем что-то сделать, а сделать нужно то, чтобы она была все лучше и лучше.
- Первое дело...
- Тогда, глядя на тебя, и другие будут...
- Вот, вот...
- А наказанием и угрозами других не исправишь.
- Нипочем... Дальше разговор не шел. Барин, пожав корявую руку мужика, немного взвол-нованный своим разговором шел в одну сторону, мужик с яблоками - в другую. И все были довольны, так как не только бугор был в их распоряжении, но и все, что угодно. А Захар Алек-сеич прочно подобрался уже под господский частокол, так как в лес было далеко ходить, а на сухих кольях хлебы пеклись еще лучше, чем на колотых дровах из казаков.
XIX
В деревне жатва была в полном разгаре. Поля ржи желтели по сторонам полевых и проез-жих дорог, и из-за нее, точно потонув в ней, виднелись соломенные крыши деревень, крылья ветряных мельниц на горе.
Бабы с вечера на гумнах сучили перевясла для вязки снопов. Мужики у сараев насаживали на косы деревянные крюки, прилаживали брусницы, чтобы на ранней зорьке, едва румяный свет разольется по небу, отправиться длинной вереницей в поля.
В поле еще утренняя тишина. На курчавой травке проселочных дорог лежит роса, которая заискрится с первыми лучами солнца. В небе стоят неподвижно высоко легкие перистые облака.
И сама родимая мать-земля лежит еще в утреннем покое, закрытая в лощинах белым, как молоко, туманом.
Как хороша страдная пора! Как хороши эти дни напряженного веселого труда, когда со всех сторон из-за нагнувшихся в разных направлениях тяжелых колосьев мелькают красные платки и нагнувшиеся, промокшие от жаркого пота спины!
Как благодатен этот летний зной и блеск солнца, когда на необозримом пространстве снует и копошится народ, поглощенный спешной работой!
Быстро на месте ржи появляются тяжелые снопы. Одни стоят, низко перевязанные соломен-ным перевяслом, другие лежат в разных направлениях на свежем жнивье. Там их тащат волоком на руках и под мышками. Кладут в копны, под которыми в сладкой тени хорошо отдохнуть от спешной работы, выпить из кувшина, заткнутого полотенцем, студеной воды и закусить посоле-нным крупной солью куском деревенского хлеба, а потом уснуть под немолчную трескотню кузнечиков.
Вверху блеск синеющих небес, вдали желтеющее море ржи и разноцветный муравейник де-ревенского народа, спешащего дожать последние снопы перед полуденным коротким отдыхом.
Хорош знойный полдень во время жатвы, когда солнце среди высоких мглистых от жара небес отвесно льет свои жаркие лучи.
На один час все точно умирает, народ весь ушел с поля, только остались лежащие в разных направлениях среди поля снопы. Жаворонки замолкли. Не видно ни одного живого существа, и только кузнечики на жнивье и на снопах еще громче, чем прежде, стрекочут среди общего мол-чания.
А потом наступает веселое время возки снопов с поля на гумна, где на расчищенном, глад-ко-убитом току вырастают круглые приземистые скирды. Скрипя и покачиваясь, подъезжают все новые тяжелые воза, увязанные веревками, с сидящим наверху малым.
Вожжи сбрасываются на спину лошади, воз торопливо развязывается. Брызжа сухим зерном и перевертываясь в воздухе, летят на твердый ток тяжелые снопы.
Все деревни и усадьбы с расчищенными гумнами густо заложены скирдами тяжелых сно-пов ржи, овса и темной гречихи. То там, то здесь в раскрытых воротах сарая, в густой хлебной пыли виднеется копошащийся в жаркой работе народ, мелькает выметывающаяся из барабана жужжащей молотилки обмолоченная свежая пахучая солома, которая тут же подхватывается нагладившимися до блеска деревянными вилами, складывается у ворот и увозится волоком к растущему в стороне омету.
Медленно наступает вечер, и в теплом тихом воздухе, едва несомая легким ветерком, под-нимается горьковатая хлебная пыль. Убирается последняя солома. Заканчивая дневной труд, от-веивают обмолоченную рожь. И вороха погожего зерна лежат уже на гумнах перед раскрытыми воротами сарая.
И - когда на землю спускается теплая летняя ночь и прозрачный свет месяца уже начинает скользить - в тени, на гумнах, опустевших и обезлюдевших, остаются только молчаливые скирды и покрытые веретьями от ночной росы вороха нового хлебного зерна.
XX
Своя рожь у мужиков рождалась плохо. Тощая, выпахавшаяся земля на буграх была изреза-на промоинами, оврагами и скорее походила на скипевшуюся золу, чем на землю.
Тощие пары стояли все лето невспаханные, и по ним, как по выбитому току, ходила исху-давшая и не перелинявшая еще с весны скотина с висящими под животом клоками свалявшейся шерсти, с выпачканными в жидком навозе боками. А телята, - которые вечно шлялись на зад-ворках по бурьяну, - все ходили облепленные репьями, завалявшимися в шерсть и в хвосты.
Становилось уже темно, и в окнах и на полу скользил робкий, неясный полусвет молодого месяца, бросая на пол легкую тень от переплета оконных рам, а Ирина все сидела одна в зале за роялем, медленно перебирая клавиши и устремив неподвижно взгляд на высокие, освещенные луной окна.
XVI
Было еще раннее утро, когда Ирина проснулась. Она посмотрела на окно, за которым на стволах деревьев переливались и дрожали яркие пятна утреннего света, потом, спустив ноги, потихоньку встала, чтобы не разбудить крепко спавшей Маруси. Оставив непокрытой свою белую девичью постель, она умылась и в нижней юбке, с полотенцем села к зеркалу. Распустила свое густые каштановые волосы и долго смотрела на себя в зеркало.
Она помнит, как, бывало, прежде, когда у нее душа была спокойна и все было хорошо, она любила встать пораньше, выйти в сад, где под ногами влажно хрустит по-утреннему сыроватый песок дорожек, аллеи испещрены солнечными пятнами и тенями.
И ослепительный бодрый утренний свет, и мелькающие резкие тени, и эта, знакомая с детс-тва, утренняя жизнь усадьбы были так милы и дороги, что Ирина ходила и ко всему прислуши-валась, как бы боясь что-нибудь пропустить.
Сейчас она, выйдя из дома, прошла по широкому зеленому двору мимо конюшен, зашла в тенистый уголок парка с развалившейся каменной оградой. Отсюда сквозь стволы крайних дере-вьев синели и сверкали в туманной утренней дали заливные луга. Постояла там, но не почувст-вовала, как бывало прежде, никакой радости, никакого оживления и интереса. Точно между этой блещущей и сверкающей утренней природой и ее душой не было ничего общего.
Потом пошла дальше, вышла за ворота из двух белых башен, которые издалека белели на темной зелени парка, постояла в прохладной тени их, посмотрела на поле спелой ржи и пошла вниз, мимо садовой ограды, к березняку, который рос на бугре над рекой.
Ирина ни о чем не думала; ее только угнетало сознание, что на нее не действует прелесть утра, она остается равнодушна, безразлична. И даже нарочно, чтобы сильнее почувствовать это безразличие, она равнодушным взглядом обвела весь сверкавший в утренней синеве горизонт.
- Почему он не едет? - сказала она вслух, глядя перед собой напряженным взглядом.
Вдруг она остановилась, прижав руку к груди, потом к голове, как будто у нее от неожидан-ной мысли потемнело в глазах: ей пришла мысль пойти сейчас к нему в усадьбу и самой узнать, в чем дело.
Она не спрашивала себя, какое она имеет право врываться в чужую жизнь; она чувствовала беспокойство за человека, который стал ей близок, - и она шла.
До усадьбы Воейкова, - если идти берегом реки, - было версты две. И решив про себя, что она сделает это во что бы то ни стало, Ирина быстро прошла эти две версты около реки, извивавшейся в густо заросших кудрявым ивняком берегах. Свежая утренняя вода сверкала ровной гладью. Стрекозы с шуршанием сухих прозрачных крыльев летали и садились на стебли камыша.
В усадьбе была тишина. Из-за зелени деревьев возвышался, блестя на солнце верхними окнами, старый дом. Ирина зашла со стороны сада, где были когда-то цветники, теперь густо заросшие крапивой, которая стояла, высоко выкинув свой высеменившиеся макушки. Ирина решила войти через террасу в стеклянную дверь.
И здесь все было тихо, пустынно, мертво, точно никто не жил здесь.
Ей пришла в голову мысль, что ее увидит прислуга, и это будет неудобно: барышня одна пришла утром в чужую усадьбу. Но она чувствовала, что ее не остановит ничто.
В гостиной, куда она тихо вошла через стеклянную дверь балкона, покрытого еще утренней тенью, было пусто, стояла в чехлах старинная мебель с диваном, с масляными портретами в рамках. И был тот неуловимый запах старинного дома, который она почувствовала, едва вошла в эту комнату.
В раскрытые двери был виден зал со спущенными белыми шторами, на которых радугами играло утреннее солнце, очевидно отражавшееся от пруда; дальше виднелись еще какие-то белые двери.
Все было запущено, покрыто пылью, на рояле валялась тряпка. Ирине вдруг захотелось са-мой все это привести в порядок, навести чистоту. Она почувствовала в себе при этом и шаловли-вый задор, и странное чувство нежности к человеку, которому она украдкой, точно волшебница, устроит порядок в доме. Ей только хотелось теперь это сделать, чтобы никто ей не помешал.
Ирина взяла тряпку, закрыла рояль, обтерла на нем пыль, обойдя его кругом легкими шага-ми в своих туфельках. Ее так заняла эта мысль, что ей даже хотелось потом уйти так, чтобы он ее не заметил и не понял, какой это невидимый дух проявляет о нем заботу.
Ее маленькие руки брали вещи, быстро вытирали их и ставили на место. Но в это время од-на из белых дверей коротко пискнула, и она, оглянувшись с тряпкой в руках, увидела на пороге Митеньку Воейкова.
Когда он поднял глаза и увидел перед собой Ирину, он так растерялся от изумления и неожиданности, что споткнулся, зацепившись одной ногой о другую.
- Да что же это такое! - сказал Митенька. - Вы это или не вы?
Ирина молча смотрела на него и улыбалась.
- Как вы сюда попали?
- Мне захотелось видеть вас и узнать, почему вы забыли своих друзей. Я гуляла и дошла до вашего дома, - говорила Ирина. Она смотрела на растерянную фигуру Митеньки, и ей было немножко смешно, и в то же время у нее была нежность к человеку, который сейчас был слабее, беспомощнее ее, благодаря тому, что был занят чем-то важным и о нем некому было позаботи-ться и присмотреть за всем.
В ней точно проснулся и заговорил тысячелетний инстинкт женщины, друга и помощника, принимающего на свои плечи тяготу повседневных мелочей, чтобы расчистить путь своему другу-герою, который не должен знать никаких забот во имя того главного, что он несет в себе.
И то, что у Митеньки, споткнувшегося на пороге, был совсем негеройский вид, это еще более пробудило в Ирине материнское к нему чувство.
- И вот видите - я пришла сама; захотела и пришла, - сказала Ирина.
- А тряпка в руках зачем?.. - спросил Митенька, потирая рукой наморщенный лоб, как будто все еще чего-то не понимая.
- Тряпка?.. Я ее нашла на рояле, и мне захотелось убрать немного здесь.
Митенька оглянулся кругом и покраснел.
- Здесь такой беспорядок, - сказал он. - Это все Настасья. Я ничего не могу сделать с ней... я здесь редко бываю, а она... ей очень некогда, вдруг кротко прибавил он.
Ирина, глядя на него, улыбалась. В ее улыбке было и что-то насмешливое, и в то же время нежное.
- Ну, ведите же меня куда-нибудь, - сказала она.
- Только не сюда!.. - сказал испуганно и растерянно Митенька Воейков, когда Ирина сде-лала шаг по направлению к двери его кабинета, из которого он вышел, - там еще не убрано... Я ничего не могу сделать со своей прислугой... - сказал он и вдруг покраснел, вспомнив, что второй раз говорит ту же самую фразу.
- Вы там тоже редко бываете? - спросила Ирина, глядя на него смеющимися глазами.
Ей нравилось то, что она может приводить его в состояние такой растерянности и смуще-ния. И чем больше проявлялось у него это смущение, тем больше она чувствовала к нему нежность.
Они прошли в сад и сели на скамеечке под кленом.
- Нет, все-таки что с вами? Что вы делаете теперь? - спросила Ирина, повернувшись к Митеньке.
- Ради бога, не спрашивайте об этом, - сказал Митенька, - мне не нужно сейчас гово-рить. Я только скажу, что у меня теперь совсем все другое. Я переменил... всего себя. Все прежнее было ошибкой... И я проклинаю его.
Ирина, сощурив глаза, несколько времени смотрела неподвижным взглядом перед собой.
Митенька, с выражением провинившегося ребенка, несмело взял ее руку. Ирина, не изменяя выражения, пассивно дала свою руку. Наконец она медленно перевела свой взгляд на него.
- Я, должно быть, очень дурная, - сказала она, - у меня в последнее время так все труд-но, я злюсь на всех, не верю, подозреваю и раздражаюсь.
- Этого не надо! - как бы с горячим сожалением и просьбой воскликнул Митенька. - Не надо. С другими мы все равно ничего не можем сделать, и чем больше будем устремлять на них внимание, тем они нам будут казаться хуже. Все, что мы можем, это только исправлять себя. Здесь такая необъятная работа.
- А вы?.. Вы теперь тоже исправляете себя? - спросила девушка таким тоном, в котором не было насмешки, как будто она сама искала для себя выхода и хотела свериться с другим человеком.
Но Митенька, закусив губы, как бы с выражением страдания, тихо сказал:
- Не спрашивайте меня пока ни о чем. И не зовите меня к себе... прибавил он еще тише.
Ирина молча смотрела на него с таким выражением, как будто в ней боролось желание женщины узнать все, что есть сейчас в близком человеке, самой разделить с ним его тяжесть или взять от него мудрое знание о пути жизни. Но, видимо, она поборола в себе это желание, чтобы не помешать ему.
- Когда определенно и твердо окрепну на новой дороге, тогда я приду к вам к первой. И это будет значить, что ваши сомнения во мне не оправдались, я - победил! - сказал Митенька.
- А если вы не придете?.. Или придете не ко мне?.. - спросила медленно девушка, перево-дя на него странно сосредоточенный и напряженный взгляд.
- Этого не может быть! - сказал испуганно Митенька.
Серьезные глубокие глаза Ирины смотрели молча на него. И Митенька невольно выбирал, какое выражение придать своему лицу, чтобы она не подумала, что он колеблется.
- Завтра день моего рождения, - сказала задумчиво Ирина. - А когда это будет? Скоро? Впрочем, нет, я буду терпелива. Я все выдержу, - прибавила она, встав, и глаза ее засветились вдруг твердой радостной решимостью. Иду, пора... Жду...
Она протянула Митеньке руку, и он тихо в первый раз целовал ее то в пальцы, то в теплую, нежную ладонь.
Потом так же тихо потянул их к себе. Ирина, подавшись, сделала шаг к нему, положила руки на плечи, несколько мгновений смотрела ему в глаза, потом, вдруг покраснев, быстро и сильно поцеловала его в губы и, оттолкнув, отошла от него. Митеньке показалось, что тут нужно бы, как пораженному громом, воскликнуть:
- Ирина! Совершилось!
Но он пропустил момент. Ирина была уже по ту сторону канавы и, оглядываясь, быстро шла по дорожке к своей усадьбе. Митенька стоял и смотрел ей вслед, ожидая, оглянется она или нет. Уже издали только мелькало ее белое платье в спелой ржи, и вдруг, перед тем как скрыться в березовой роще, она оглянулась и быстро скрылась.
XVII
Проводив Ирину, Митенька с новым порывом заперся в кабинете. Он выработал себе осно-вные правила, которых нужно было держаться:
1) Решать все с одного раза.
2) Не позволять воле двоиться.
3) Каждое дело доводить до конца.
4) Не начинать одновременно десяток дел.
5) Ничего не откладывать на завтра.
6) Вести аскетический образ жизни, такой же, как в период настроения общественности, избегать женщин, как самого опасного зла, но уже из внутренних побуждений, для себя, а не для масс.
7) Не увлекаться внешним знанием. Бояться красоты, так как всякая красота содержит в себе элемент соблазна и расслабляет.
8) Не употреблять насилия. Кротостью и отсутствием в себе зла к людям можно пробудить в них больше хорошего, чем внешними мерами.
- А главное, - сказал Митенька, - ни в чем не допускать торопливости, неосновательно-сти и хаоса. Это будет 9-е.
- Хорошо, если бы получилось десять, ровнее было бы... - сказал Митенька. Но десяти не получилось, и он уже хотел было какую-нибудь заповедь разделить на две части, но вдруг вспо-мнил, что, к счастью, осталась пропущенной одна важная часть: дисциплина тела - гимнастика, обтирания.
Вышло ровно десять.
Весь этот день ушел на расписание и распределение занятий, так что самая жизнь началась только на следующий день.
Едва проснувшись, со слипающимися от сна глазами, Митенька бросился к умывальнику и начал тереть себя щеткой с холодной ледяной водой и делать гимнастику.
Потом сел за чтение. Но через пять минут ему пришла мысль, что нужно сказать Настасье, чтобы она никого не пускала к нему.
- Это раньше надо было делать! - сказал Митенька. - Сядь и сиди! Что за окаянная спо-собность, как только нужно заняться определенным делом, так и приспичит что-нибудь.
И правда, едва он усадил себя в кресло, как уже глаза его заметили в комнате беспорядок, и он подумал о том, что нужно бы убрать.
- Нет, не нужно! - крикнул он.
- Но я не могу заниматься, меня раздражает грязь, - сказал он, сделав движение вскочить куда-то.
- Нет, можешь. Внешнее не должно иметь никакого значения. Самое главное уничтожить в себе этот недостаток разбросанности и добиться высшей способности самоуправления, - сказал Митенька Воейков.
Теперь, когда он взял дело управления в свои руки, поражало, какая масса открылась в нем, в его характере свойств, подлежащих исправлению, какая открывалась работа перестройки само-го себя, сотворения нового человека. Но в то же время приятно было, что эта задача громадна.
И теперь он видел ясно, что, стоит только неуклонно и систематически (несмотря на про-тивность этого слова) идти в намеченном направлении - и он сделает великое дело. И не на себя одного подействует так, а и на окружающих. Никого не насиловать, не кричать, не жалова-ться на мужиков, например. И они перестанут смотреть на него как на помещика и воровать у него. У них заговорит совесть. И они переменятся не под влиянием внешних причин, а внут-ренних.
XVIII
Когда выяснилось, что помещик Дмитрий Ильич никуда не едет и остается дома, на мужи-ков эта неожиданность подействовала с двух сторон: во-первых, было стыдно и неловко, что обобрали человека, в надежде, что ему самому не нужно, раз он уезжает. И теперь было совестно на свет божий смотреть, когда видели, как он ходит по двору и иногда останавливается перед растащенными наполовину дровами.
Во-вторых, было обидно, что раз он не уезжает - значит, нельзя будет продолжать таскать, как прежде.
А потом Федор, встретившись с Воейковым, поспешил рассказать ему, - как он всегда спешил рассказать что-нибудь приятное для собеседника, - что мужиков совесть замучила, не знают, как ему в глаза смотреть, думали, он уезжает, и растащили столько добра.
- Скажи мужичкам, что я и не думаю сердиться на них, - сказал Митенька, чувствуя про-бежавший по спине холодок, как всегда бывало от сильного восторженного волнения. - Я рад, что они сами это почувствовали.
- Да, господи, как же нет-то, нешто мы звери бесчувственные? - говорил Федор. - Конечно, иной раз не без греха, а совесть-то показывает.
- Вот именно совесть, наше внутреннее. Иные думают, что нужно действовать только внешними, репрессивными мерами, а это-то как раз и не действует.
- Нипочем...
- А то ты мне плохо сделал, а я смолчу, потому что, может быть, я против тебя еще боль-ше виноват.
- Вот, вот, - говорил Федор, а за ним кто-нибудь еще, подойдя к беседовавшим.
- Разве я не чувствую свою несправедливость! - говорил помещик, ощущая в себе потре-бность сказать что-то такое, что указывало бы еще более на его полную беззлобность, бескорыс-тное и безграничное расположение вплоть до готовности на жертву. - Ты думаешь, мне при-ятно сознавать, что я и все мы живем в довольстве, в большом доме, а вы бог знает где там жметесь?
- Да это, что там, каждому свое место, - говорили мужики, - что хаму в хоромы лезть!
- Вы не хамы, а люди, и своей чистой душой стоите выше нас. Мне стыдно видеть, - говорил Митенька возбужденно, почти с дрожью в голосе, - сидим у вас, тружеников, на шее, не даем вам...
- Что вы, господь с вами, да мы и так премного благодарны, - говорили мужички. - Мы ведь вас вот с каких лет знаем. Таких людей с огнем не отыщешь.
- Я только и живу вашими интересами, - сказал Митенька и добавил взволнованно: - Нынешний день - самый счастливый в моей жизни.
И первое время после этого разговора, едва только чей-нибудь теленок заскакивал на поме-щичью землю, как сейчас же десяток человек бежали его сгонять.
Но потом, когда размягченный подъем великодушия и самоотречения прошел, за телятами бегать надоело; и они, проторив через разломанный плетень дорогу, с утра направлялись в поме-щичий сад. За ними открыли кампанию и ребятишки. Целыми днями, когда полуденный зной томил землю и все живое засыпало, они без шапок бродили под яблонями среди скошенного сада, что-то отыскивая в траве, или, высматривая на деревьях яблоки, сбивали их палками и камнями.
Потом Захар Алексеич, - по своей старости и привычке смотреть больше вниз, - не дог-лядел и попался помещику, когда подбирал в его лесу валежник на топливо. Но Дмитрий Ильич, увидев это, даже не закричал на него, а, проходя, - нарочно дружески спокойным тоном, но с холодком внутреннего восторга от сознания необычности таких добрых отношений между людьми, спросил:
- Печку, что ли, топить нечем?
Он сказал и ждал, что Захар Алексеич, увидев, кто перед ним стоит, бросится, сорвав с головы свою овчинную шапку, просить прощения, и тут Дмитрий Ильич поднимет его своими руками, успокоит и даже поможет ему взвалить на спину дрова.
Но Захар Алексеич, не сразу и не спеша повернув свое заросшее бородой лицо, не бросился никуда.
- Да, хлеб старухе ставить надо, - спокойно сказал он, стянув с головы шапку, чтобы по-чесать в своих спутанных волосах. - Я тут валежник у вас подбираю, кучи-то не буду трогать, - прибавил он и, не дожидаясь, что скажет на это барин, стал увязывать дрова в вязанку, нада-вив на них коленом.
И то, что он не испугался, не заторопился, а делал это с таким видом, как будто он пришел в свой собственный лес, отозвалось в Дмитрии Ильиче как обида и разочарование. И в таком состоянии руки уже не поднялись помочь взвалить вязанку.
Когда на деревне узнали об этом случае с дровами, то улегшийся было взрыв добрых чувств подогрелся опять.
И решили, что раз барин не ругается за валежник, то его можно брать, только чтобы хво-рост из куч не трогали.
А потом хозяин наткнулся на кузнеца, который таскал уже не хворост, а колотые дрова. И опять хозяин не накричал, не пригрозил судом, только очень просил колотых дров, сложенных в казаки, не трогать. Хворост из куч можно, а дрова из казаков просил, пожалуйста, не брать.
И опять взрыв добрых чувств к помещику поднялся еще на большую высоту, только Захар не удержался и сказал:
- А все-таки, что получше, то мне, а что похуже, то тебе: кучи с корявым хворостом получай, а казаки с хорошими дровами не тронь.
При этом даже Федор при всей своей кротости и доброжелательности ко всякому человеку, который перед ним находится в данный момент, не удержался и молча с негодованием плюнул.
Решили, что ежели кому дрова нужны, то чтобы из куч брали сколько угодно, а из казаков бы не трогали.
- А ежели хлебы печь? - спросил вдруг Захар Алексеич, почесывая плечо. - Старуха прошлый раз измучилась с этим хворостом.
Несколько времени все молчали.
- А что он за казаки-то не очень ругался? - спросил кто-то у кузнеца.
- Совсем не ругался, даже, можно сказать, вовсе ничего; только честью просил.
Тогда решили, что если кому уж очень нужны будут дрова, то чтобы из казаков брали, - и то потихоньку, не нахально, - а свежих деревьев бы не резали.
- Ну, вот что сказал! - закричали сразу со всех сторон. - Что мы, оголтелые, что ли, - станем деревья резать! Ежели из казака взять, кому по нужде, это дело другое, из казака отчего не взять?
- На хворосте хлебы дюже плохо ставить, - сказал опять, как бы извиняясь и почесывая в спутанных волосах, Захар Алексеич.
И каждый раз, когда кто-нибудь переходил дозволенную общественной совестью черту и при этом видели, что помещик относится к этому терпимо, большею частью совестливо стараясь делать вид, что не замечает нарушения его прав, то постепенно стали привыкать. И уж не расска-зывали, как прежде, каждый раз про доброту Дмитрия Ильича.
А когда какой-нибудь мужичок, шедший через сад, где они уже успели проложить торную дорогу, чтобы не обходить кругом на свое поле, натыкался на барина в то время, когда приоста-навливался набрать за пазуху яблочков, - то барин, сделав вид, что ничего не заметил, заводил разговор, чтобы не проходить мимо молча, потому что иначе мужик может подумать, что хозяин заметил.
Говорил он всегда почему-то так, как будто не он был образованный и знающий человек, а тот мужичок, с которым он говорил. И даже как будто робел перед мужичком и не ему говорил, не его поучал, а с радостью и волнением слушал, что тот скажет.
Говорил он больше о душе или о чем-нибудь похожем на это, так как ему казалось недос-тойным говорить с народом о пустяках. Мужичок, сунув последнее яблоко в карман, сейчас же попадал в тон, говоря:
- Да как же, господи, душа - первое дело! Душу запачкать - хуже всего, потому гос-подь-то все насквозь видит.
- Вот это главное, чтобы овладеть этой своей душой, - говорил помещик, - потому что здесь мы только можем что-то сделать, а сделать нужно то, чтобы она была все лучше и лучше.
- Первое дело...
- Тогда, глядя на тебя, и другие будут...
- Вот, вот...
- А наказанием и угрозами других не исправишь.
- Нипочем... Дальше разговор не шел. Барин, пожав корявую руку мужика, немного взвол-нованный своим разговором шел в одну сторону, мужик с яблоками - в другую. И все были довольны, так как не только бугор был в их распоряжении, но и все, что угодно. А Захар Алек-сеич прочно подобрался уже под господский частокол, так как в лес было далеко ходить, а на сухих кольях хлебы пеклись еще лучше, чем на колотых дровах из казаков.
XIX
В деревне жатва была в полном разгаре. Поля ржи желтели по сторонам полевых и проез-жих дорог, и из-за нее, точно потонув в ней, виднелись соломенные крыши деревень, крылья ветряных мельниц на горе.
Бабы с вечера на гумнах сучили перевясла для вязки снопов. Мужики у сараев насаживали на косы деревянные крюки, прилаживали брусницы, чтобы на ранней зорьке, едва румяный свет разольется по небу, отправиться длинной вереницей в поля.
В поле еще утренняя тишина. На курчавой травке проселочных дорог лежит роса, которая заискрится с первыми лучами солнца. В небе стоят неподвижно высоко легкие перистые облака.
И сама родимая мать-земля лежит еще в утреннем покое, закрытая в лощинах белым, как молоко, туманом.
Как хороша страдная пора! Как хороши эти дни напряженного веселого труда, когда со всех сторон из-за нагнувшихся в разных направлениях тяжелых колосьев мелькают красные платки и нагнувшиеся, промокшие от жаркого пота спины!
Как благодатен этот летний зной и блеск солнца, когда на необозримом пространстве снует и копошится народ, поглощенный спешной работой!
Быстро на месте ржи появляются тяжелые снопы. Одни стоят, низко перевязанные соломен-ным перевяслом, другие лежат в разных направлениях на свежем жнивье. Там их тащат волоком на руках и под мышками. Кладут в копны, под которыми в сладкой тени хорошо отдохнуть от спешной работы, выпить из кувшина, заткнутого полотенцем, студеной воды и закусить посоле-нным крупной солью куском деревенского хлеба, а потом уснуть под немолчную трескотню кузнечиков.
Вверху блеск синеющих небес, вдали желтеющее море ржи и разноцветный муравейник де-ревенского народа, спешащего дожать последние снопы перед полуденным коротким отдыхом.
Хорош знойный полдень во время жатвы, когда солнце среди высоких мглистых от жара небес отвесно льет свои жаркие лучи.
На один час все точно умирает, народ весь ушел с поля, только остались лежащие в разных направлениях среди поля снопы. Жаворонки замолкли. Не видно ни одного живого существа, и только кузнечики на жнивье и на снопах еще громче, чем прежде, стрекочут среди общего мол-чания.
А потом наступает веселое время возки снопов с поля на гумна, где на расчищенном, глад-ко-убитом току вырастают круглые приземистые скирды. Скрипя и покачиваясь, подъезжают все новые тяжелые воза, увязанные веревками, с сидящим наверху малым.
Вожжи сбрасываются на спину лошади, воз торопливо развязывается. Брызжа сухим зерном и перевертываясь в воздухе, летят на твердый ток тяжелые снопы.
Все деревни и усадьбы с расчищенными гумнами густо заложены скирдами тяжелых сно-пов ржи, овса и темной гречихи. То там, то здесь в раскрытых воротах сарая, в густой хлебной пыли виднеется копошащийся в жаркой работе народ, мелькает выметывающаяся из барабана жужжащей молотилки обмолоченная свежая пахучая солома, которая тут же подхватывается нагладившимися до блеска деревянными вилами, складывается у ворот и увозится волоком к растущему в стороне омету.
Медленно наступает вечер, и в теплом тихом воздухе, едва несомая легким ветерком, под-нимается горьковатая хлебная пыль. Убирается последняя солома. Заканчивая дневной труд, от-веивают обмолоченную рожь. И вороха погожего зерна лежат уже на гумнах перед раскрытыми воротами сарая.
И - когда на землю спускается теплая летняя ночь и прозрачный свет месяца уже начинает скользить - в тени, на гумнах, опустевших и обезлюдевших, остаются только молчаливые скирды и покрытые веретьями от ночной росы вороха нового хлебного зерна.
XX
Своя рожь у мужиков рождалась плохо. Тощая, выпахавшаяся земля на буграх была изреза-на промоинами, оврагами и скорее походила на скипевшуюся золу, чем на землю.
Тощие пары стояли все лето невспаханные, и по ним, как по выбитому току, ходила исху-давшая и не перелинявшая еще с весны скотина с висящими под животом клоками свалявшейся шерсти, с выпачканными в жидком навозе боками. А телята, - которые вечно шлялись на зад-ворках по бурьяну, - все ходили облепленные репьями, завалявшимися в шерсть и в хвосты.