Страница:
Что же является главным алгоритмом их поведения?
У Зевса одна цель, а у меня — две. Нужно выяснить, не имеется ли у возбудителя асфиксии-Т земных родственников? Если доказать земное, а не «небесное» происхождение асфиксии-Т, то этим самым будет доказана невиновность Кантова. Не мешало бы мне поучиться у него мужеству и верности. Столько лет вдали от Родины, столько жертв ради того, чтобы заполнить новый крохотный участок Шлема Космической Памяти, а по возвращении быть обвиненным в тягчайшем преступлении против человечества.
И все же он не озлобился, не впал в отчаяние. Больше того, он хочет, чтобы его дело расследовали такие же люди, как он сам, — те, кто может заболеть асфиксией-Т. Что сравнится с подобной верностью?
«Кажется, я делаю ошибку. Отец учил меня избегать формальных упрощений, не пытаться втиснуть в одну оболочку разные явления. Там, где нельзя найти одной линии, не надо обманываться. Главных алгоритмов человеческого поведения несколько. О двух из них я уже знаю: труд и забота о потомстве, стремление сделать так, чтобы дети жили лучше родителей. Может быть, следующий алгоритм — любопытство, жажда познания и продиктованная этим рискованность действий. Я должен знать обо всех этих алгоритмах, с каждым из них связано дополнительное умение…».
Между тем колония кокков разрослась, начала закупоривать капилляры. Но вот — Петр это хорошо видел, — учуяв неладное, к месту вторжения спешат белые тельца с мелкими ядрами внутри. Они вытягивают отростки, словно жаждут поскорее схватить врага…
Петр подумал, что подобная картина была описана Ильей Мечниковым, и вспомнил, что этот человек ставил на себе десятки опасных опытов. Спросил себя: «Как я? Нет, не так. Каждый из них мог закончиться его гибелью. Он это знал. Но что-то в нем было сильнее страха перед смертью. Смелость? Не только. Любопытство? Не только. Чувство долга? Не только. Любовь к людям? Не только… То, чему я не могу придумать названия, побудило его жениться на женщине, больной туберкулезом. Если не пойму этого, то не пойму и того, как он мог делать замечательные выводы из фактов, известных всем… Вот и сейчас… Как понять: что нового вот в этих кокках? Что, кроме жгутиков, помогающих им быстрее продвигаться, отличает этих кокков от всех уязвимых собратьев, известных раньше? Ага! Вот оно…»
Кокки внезапно перестали размножаться, выделять яды. Вместо этого каждый начал выделять слипающиеся атомы, из них, как из мозаичных камушков, он образовал вокруг себя молекулу-панцирь, наглухо замуровался в ней… Но стоило отрядам фагоцитов разойтись с поля битвы, как кокки сняли панцири, начали размножаться, захватывать новые области…
«А сейчас я попробую ввести один из древних антибиотиков». Петр вспомнил о создателе пенициллина Александре Флеминге. Это был человек, умевший не пропускать случайности, разобрать и оценить их. Важное качество — уметь выбрать из случайностей ту, над которой стоит поразмыслить. Петр думал: «Странно, что люди во времена Флеминга помнили и чтили не таких, как он, не своих спасителей, а, наоборот, убийц, всяких там полководцев и преступников. Флеминга тогда мало кто знал, а вот о каком-то Наполеоне слышали все…» Думая, гигант зорко наблюдал за ходом опыта. Он заметил, что часть кокков прячется в панцири, а остальные никак не реагируют на антибиотик, словно это и не яд.
Петр попробовал применить токи высокой частоты, излучение — все, чем можно было лечить и людей, но ничто не помогало. Кокки продолжали быстро размножаться. Такая колония бактерий уже погубила бы человека. Но в теле гиганта токсины могли отравить лишь небольшие зоны. Пожалуй, это было равносильно нескольким прыщикам на теле человека. А дальше у гиганта начинались пластмассы, пластбелки, эндиоткани, непроницаемые для микробных ядов.
Петр подумал о тех, кто создал эти ткани. Из тысяч людей он знал поименно лишь нескольких: Петров, Куни, Мей. Куни умер в тридцать четыре года…
«Он знал, что безнадежно болен, и спешил, работая по восемнадцать часов в сутки. Этим он, вероятно, ускорил свою смерть. Но Куни успел завершить создание ткани, которая безотказно служит мне».
Гигант опять вспомнил Кантова и подумал: «Командор ждет. Он верит не мне, а людям, созданным природой, — таким же, как сам. Но ведь это они создали меня, отдав мне все лучшее, что имели, и лишив своих недостатков. Они сделали для меня больше, чем для своих кровных детей, воплотив во мне свою мечту о бессмертии и всемогуществе. И выходит, что, веря людям, командор верит мне, даже не подозревая об этом».
Петр продолжал опыт. Он включил регеностимуляторы И за несколько секунд восстановил пораженную ткань. Одновременно он просматривал память Шлема, сравнивая эти сведения с тем, что видел в ходе опыта. Так он обнаружил очень интересное упоминание об опытах доктора Вайнера. «Постой, постой, сказал он себе, — кажется, то, что мне нужно».
Вайнер выращивал колонии стафилококков на питательном бульоне, а затем действовал на них различными антибиотиками. Всякий раз колонии погибали, бульон становился прозрачным. Но где-то все же оставалось едва заметное в оптический микроскоп пятнышко. Это уцелели жалкие остатки колонии. Они приобрели устойчивость к данному антибиотику и передали ее потомству. Так доктор Вайнер получил в конце концов штамм золотистого стафилококка, устойчивый ко всем известным в то время антибиотикам. А затем, действуя на него нагреванием, высушиванием, вакуумом, Вайнер вывел стафилококков, способных образовывать споры.
Петр увидел диаграммы и фото. На одном из них что-то очень знакомое… Ну конечно же, они похожи! Именно таким путем из обычного возбудителя ангин и образовался этот неуязвимый возбудитель асфиксии-Т. Много столетий медицина боролась против ангин, изобретая все более действенные средства, и… вывела возбудителя асфиксии-Т!
«Значит, первый случай этой болезни и прилет ракеты — простое совпадение. Микробы с планеты, о которой рассказывал Истоцкий, и возбудитель асфиксии-Т, не имеют ничего общего, — думает Петр. — Штурман не заразил кого-то на Земле, а сам заразился от него. Командор Кантов не нарушил своего долга, воплощенного на этот раз в суровых параграфах о карантине. Первая часть вопроса решена. Но есть и вторая — как бороться против асфиксии-Т? Если ее возбудитель был «выведен» таким необычным путем, то он защищен только против тех лекарств, которыми пытались уничтожить его ближайших предков. Но в его генетической памяти не могут храниться сведения о первых лекарствах, применявшихся несколько столетий назад. Против них у него не должно быть защиты. Надо попробовать древние средства. Например, раствор соды с солью…»
— Уже сделано, Петр, — сказал Зевс, подходя к нему. — Я пришел к таким же выводам и проверил их. Возбудитель образовывает споры лишь в ответ на известные ему яды. А с содосолевым раствором он не знаком и не прикрывается «щитом». Несколько полосканий горла раствором — и больной здоров.
«Я смогу уплатить часть своего долга людям, — думает Петр. — Маленькую часть огромного долга…»
Павел Петрович хочет представить лицо Кантова, но перед ним всплывает лицо умершей жены. Теперь только удивительным свойством памяти можно вызвать его из небытия. Следователь укладывает пленки с показаниями свидетелей: на случай, если обвиняемый захочет познакомиться с ходом следствия, с логикой людей, которые вели его. Но Кантов не захочет — в этом Павел Петрович уверен.
«Лучше бы он захотел. А вдруг там можно найти какое-то отклонение от логики, неточность? Тем более, что из-за его ошибки…»
Вспыхивает сигнал «разрешите войти». Павел Петрович машинально нажимает кнопку телеэкрана и видит гиганта.
«Не ко времени», — думает Павел Петрович, но приглашает войти.
— Здравствуйте, — говорит Петр.
— Здравствуй, — отвечает Павел Петрович. — Вот собираюсь в Совет по делу Кантова…
Он готовится сказать, что оно уже закончено, что командор виновен, но неожиданно Петр перебивает его:
— И я к вам по тому же делу.
«Даже если он выяснил что-то новое, очень важное, сигом не имеет права перебивать меня. Он нарушает правила поведения для сигомов. Но почему?»
— Возбудитель асфиксии-Т — мутировавший стафилококк.
«Несколько деловых слов, сказанных нарочито небрежно… Что понадобилось Петру, чтобы добыть их? Этого он все равно не скажет». И Павел Петрович невольно произносит то, что можно уже не говорить и что звучит просто, как вздох облегчения:
— Значит, он не виновен.
Петр словно не замечает его слов, словно не понимает, что они — признание: «Раньше я пришел к иному выводу».
— Уже известно и радикальное средство против асфиксии-Т.
Лицо жены, искаженное страданием… «Радикальное средство… Если бы пять дней тому назад… Пять дней — целая вечность…» Петр продолжает:
— Доложите о своих выводах Совету. Я там буду завтра.
«Вот почему он перебил меня. Все получается так, как будто он сообщил мне лишь факт, а вывод о невиновности сделал я. Впрочем, если бы этот факт был мне известен, то… Но что лежит в основе его поступка? Почему он отказывается от славы, от благодарности человека, который обидел его недоверием? Узнаю ли я это когда-нибудь?»
Он стоит перед следователем прямой и негибкий, как параграф Устава.
Напрасно Павел Петрович ожидает, что его лицо смягчится, потеплеет, — оно спокойно, неулыбчиво, будто наглухо застегнуто на «молнии», как куртка. И Павел Петрович понимает, что Кантов уже никогда не станет таким, как геолог Истоцкий, как доктор, — в этом не его вина. И нельзя ни ласково опустить руку на его плечо, ни сказать сочувственные слова — это будет неуместным.
Командор стал таким потому, что кто-то должен был стать таким. Чтобы экипаж ракеты выполнил задание и вернулся.
— Рад, что все так кончилось, — говорит Павел Петрович и добавляет обычную формулу юриста своего времени: — Извините за подозрение.
НЕНУЖНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
Всхлипнул во сне ребенок…
Сигом Алг прислушался. Повернул голову. Потрескавшаяся оранжевая почва, ослепительно белое сияние над ровным, как линейка, горизонтом чужой планеты.
…Зажегся ночник. В светлый прямоугольник двери скользнула на цыпочках женщина в ночной сорочке, еще вся теплая от постели, сонная.
Потянула колыбель к себе. Пластмассовые шнуры бесшумно растянулись, и стал виден ребенок: длинные ресницы и пухлые ручонки, которыми он обнял куклу. Сонным туманом заволокло рассудок сигома. «Не разбудить бы…» — подумал он, и тотчас будто порывом ветра отбросило туман. Другие участки мозга уже проанализировали увиденное и выдали результаты. То, что видел Алг, жило только в его памяти, а вокруг была чужая планета, пустыня…
Сигом не знал, когда в его память вписались эти картины.
Может быть, они попали туда из книг или из разго-воров с людьми. А вернее всего, он увидел это, когда жил в доме одного из своих двойников-людей, перенимая их опыт и память. То ли в доме строгого Ипполита Ивановича, умевшего так четко доказывать теоремы, то ли у фантазера Валерия, или у всеобъемлющего теоретика Колосовско-го. Впрочем, не все ли равно? Ни женщины, ни ребенка давно не было в живых — ведь Алг улетел с Земли свыше трех тысяч лет тому назад. А мгновение из чьей-то семей-ной жизни сохранилось лишь в его колоссальной атомарной памяти. Он бы должен был давно выбросить его оттуда. Оно не имело для него никакого значения и, словно навязчивый мотив песни, иногда мешало думать. Но выбросить его было все равно что смыть последние, призрачные следы женщины и ребенка. Как бы умертвить их обо- их вторично и полностью.
И сигом берег этот подсмотренный миг как воспоминание о своих создателях. Он берег все, что связывало его с ними. Ведь это же самое связывало его и с миллионами собратьев-сигомов, улетевших в разные концы Вселенной, чтобы познавать и переделывать ее и себя: для счастья.
Алг быстро шагал вперед, рассматривая почву, затем включал гравитаторы и перелетал за секунды расстояния в десятки и сотни километров.
Показались скалы. «Какие они здесь неинтересные, — размышлял сигом. — Просто голые отполированные пики. Но что за странные предметы висят на них? Похоже на коконы шелкопрядов. Погляжу на них поближе».
Он опустился на скалу рядом с «коконом», висящим на едва заметных клейких нитях. Сигом рассмотрел его своими органами инфракрасного и ультрафиолетового зрения, ощупал локаторами, послушал, не излучает ли «кокон» каких-либо энергетических волн. Но следов жизни и обмена со средой не обнаружил. Внутреннее устройство «кокона» было очень простым. Он состоял из однородного плотного вещества. Сигом собрался расщепить его ультразвуком и проанализировать. Он взялся за «кокон» — нити растянулись.
В тот же миг что-то прозвучало, нахлынуло…
В открывшийся светлый прямоугольник двери скользнула женщина в ночной сорочке, зашептала: «Спи, родной…»
Алг замер, не включив орган ультразвука. Ему казалось, что слышны не звуки, а нежность. Но ведь он хорошо знал, что чувство нельзя слышать.
Можно слышать лишь звуки, возбуждающие чувство. А звуков не было…
В метре от сигома за уступом скалы притаилось двое существ.
Они были, как «кокон», неподвижно прикрепле-ны к скале, но, в отличие от него, не могли быть обнаружены сигомом, так как не имели ни постоянной формы, ни цвета, ни звука, ни запаха.
— Нет, это не живое существо, — сказало одно из них другому, имея в виду сигома. — Скорее всего, это облако пыли или смерч. Ведь оно все время движется, а всякое механическое движение — признак низшей формы материи. Если бы мы так двигались, то нам некогда было бы мыслить и совершенствоваться. Нас бы смело излучение или даже ветер. Пора включить волнопередатчики и расщепить его. Иначе оно может причинить вред нашему малютке.
— Но не замечаешь ли ты четких ритмов в его движении? Это не характерно для облака пыли.
— Однако характерно для излучения. Я не утверждаю, что это именно пылевое облако. Возможно, сгусток плазмы. Во всяком случае, оно не мыслит. Иначе уловило бы наши сигналы. Разум может иметь форму и состояние, непостижимое для нас. Но каким бы ни был разум, он должен улавливать излучение чувств, психические волны.
— Верно. Это веское доказательство. И все же давай подождем. Если оно причинит нашему детенышу хоть какой-нибудь вред, уничтожим его.
Сигом все еще медлил. Он не отрывал взгляда от «кокона», висящего на тонких нитях. «Кокон» что-то напоминал. Но что?
«Ерунда! — подумал сигом, окончательно разозлившись на свою медлительность. — Ипполит Иванович назвал бы меня идиотом, а Колосовский доказал, что я тупица. Всегда нужно доверять только логике, а не подсознательным чувствам».
«Не будь однобоким! — зазвучал в его памяти предо-стерегающий голос Колосовского. — «Всегда, и только» — девиз ограниченных!»
Алг не знал, что в тот миг, когда он включил бы ультразвук, другие, более мощные и неизвестные ему волны энергии разложили бы его тело на частицы гораздо меньше атомов. Он бы стал мгновенной вспышкой света.
Но снова, как настойчивая мелодия, через бесчисленные каналы его быстродействующего мозга, способного проделать миллиарды операций за миллиардную долю секунды, протянулись теплые женские руки к колыбели — приласкать спящего. Длинные ресницы ребенка были неподвижны, ручонки сжали куклу, и неподвижно висела колыбель на пластмассовых шнурах. «Не разбудить бы…» — подумал тогда сигом.
«Не разбудить бы…»- думает Алг, отпуская «кокон». Туман проясняется… Так вот что напоминает «кокон» — даже не «кокон», а чувство, которое он возбудил. Спящий в колыбели!
— Видишь, оно не причинило нашему малышу вреда, оно откликается на волны. Это разум!
— Непостижимо, — соглашается второе существо. — Но похоже, что ты прав. Начнем с ним переговоры?
Сигом отступает, стараясь не шуметь. Он думал о лю-дях. Они дали ему и его собратьям все лучшее, что приобрело человечество: ум и силу, законы познания. Но оказывается, они дали еще что-то… Давным-давно не стало среди живых этой женщины и ребенка. И кто мог предполагать, что они оживут воспоминанием и помогут понять чужую жизнь и спасут ее?
Алг видит светлый прямоугольник двери…
МОЙ ПОДЧИНЕННЫЙ
Я сдержал вздох — это не был бы вздох облегчения — и проговорил:
— Очень хорошо. Проверим и передадим заводу. Он был уже у самой двери, когда я остановил его:
— Вы будете сегодня на вечере?
— А вы не против? — спросил Юлий Михайлович и опустил глаза.
Но сделал это он недостаточно быстро, и у меня на миг сдавило дыхание, потому что вряд ли кто-нибудь мог спокойно смотреть в его огромные синие глаза.
— Ну что вы… — поспешно заверил я.
— До вечера, — сказал Юлий Михайлович. — Если успею рассчитать угол взлета, то приду…
Когда дверь за ним закрылась, я облегченно вздохнул.
Я придвинул к себе листы, посмотрел на формулы и чертеж дюранового изгиба в самой верхней части фюзеляжа. Утолщение шло под таким углом, чтобы постепенно гасить поток разреженного воздуха. Решение, над которым девять лучших конструкторов бились два года, было неправдоподобно простым.
Но я знал по опыту, что проверять бессмысленно. Мы затратили два месяца на проверку выведенных им формул топлива и смазок, больше квар-тала весь мой отдел — свыше ста конструкторов, инженеров и техников — проверял конструкцию крыла, созданную им за три дня, — мы не нашли ни малейшей ошибки. Расчеты были безукоризненно точными, как и линии в чертежах.
Я хорошо помню тот день, когда нам вручали награды. Первым в списке был я, потом — мой заместитель, Григорий Гурьевич. Мы старались не смотреть на Юлия Михайловича, а он как ни в чем не бывало вместе с другими сотрудниками подошел поздравить нас. Мне пришлось пожать его горячую руку.
Вместо ответной благодарности я сказал:
— Сейчас вызовут вас.
Это были слова извинения, слова откупа. Нам обоим стало неловко…
К счастью, на сцену для награждения вызвали его, и я поспешил убраться подальше.
Непростительную ошибку совершил мой заместитель. Он пригласил Юлия Михайловича в ресторан отметить премию вместе со всеми нами.
Были уже сказаны первые тосты, выпиты первые рюмки вина. У женщин заблестели глаза и разгорелись щеки, мужчины стали многословнее и непринужденнее, а кресло, оставленное для Юлия Михайловича, пустовало. Моя жена мимоходом спросила:
— А где же твой новый работник?
— Придет позже, — ответил я, надеясь, что он догадается не прийти.
Но он не догадался. Еще не обернувшись, еще только увидев, как изумленно подпрыгнули брови женщин и внезапно удлинились шеи, я понял, кто вошел в зал.
Юлий Михайлович сел в пустующее кресло, и тотчас к его тарелке потянулось несколько рук: начали излучать заботу соседки справа, слева и даже сидящие напротив, через стол, хотя дотянуться оттуда было очень нелегко.
Его тарелка оказалась переполненной, в рюмке янтарился армянский коньяк.
Надо отдать должное Юлию Михайловичу — он делал все, чтобы не привлекать к себе внимания. Но, как часто бывает, это лишь подлило масло в огонь…
Чтобы сбежать от надоевших поздравлений, я решил потанцевать с собственной женой. Но ее кресло за столом пустовало.
— Не видел Лиду? — спросил я у Григория Гурьевича.
— А я свою жену ищу, — засмеялся Григорий. — Она наверняка там же, где твоя. Пошли. Тут в первую очередь его надо искать…
— Почему? — удивился я.
— Увидишь. — Он многозначительно поднял брови.
Мы услышали голос Юлия Михайловича, но самого его увидеть не удалось — он был окружен плотной толпой женщин. Как в каждой толпе, здесь действовал закон любопытства: если кому-то интересно, то и тебе нужно узнать, в чем дело.
Время от времени появлялся кто-то из мужчин и почти силой уводил свою жену, невесту или просто знакомую. Толпа тут же смыкалась, на место ушедшей спешил протиснуться кто-нибудь из задних рядов.
Впрочем, некоторые женщины оставались за столом на своих местах и даже не смотрели в ту сторону. Жена главного технолога окликнула меня и быстро зашептала:
— Ну как вам нравятся эти сумасшедшие? Ее лицо красноречиво говорило: есть ведь и другие! Я хотел было пройти дальше, но она удержала меня за рукав:
— А правду говорят, что он неженатый?
— Сущую правду, — ответил я, делая «непроницаемое лицо».
Юлий Михайлович заметил нас и явно обрадовался предлогу уйти от поклонниц. Он протиснулся сквозь живые ряды, подхватил нас под руки и, говоря о чем-то, кажется, о художниках средневековья, потащил к выходу из зала. У колонны быстро распрощался, пробормотал извинительные слова насчет того, что очень жаль уходить, но нет времени, и исчез.
— А где Юлий Михайлович? — почти одновременно спросили невесть откуда взявшиеся наши жены.
Мы переглянулись, и они по извечной женской тактике вместо обороны бросились в атаку:
— Никогда вас не дозовешься! Никакого внимания. Только и знаете, что болтать о своих делах или о политике…
Конечно, после этого нам было уже не до упреков, и мы перешли на нейтральные темы. Жены стали снисходительнее…
Когда уходили домой, Лида будто невзначай обронила:
— Никогда не думала, что среди твоих подчиненных есть такой человек…
Ей не надо было объяснять мне, о ком идет речь. Резче, чем хотелось, я заметил:
— Он не человек, а сигом. Это существенно, Она не могла не возразить.
Более того, Лида с радостью воспользовалась случаем, чтобы подчеркнуть противоречивость моих суждений. Ведь, по ее словам, я говорил каждый раз только то, что мне было выгодно.
— Си-гом — синтезированный человек, все равно человек. Ты утверждал, что все человеческое в них сохранено и усилено, что главное в разумных существах не вещество, из которого они состоят, а образ их мышления… Чему это ты так ехидно улыбаешься? Смеешься над самим собой? Я могу совершенно точно пересказать все, что ты тогда говорил…
Лида придала своему лицу глубокомысленное выражение и произнесла, подражая моему голосу:
— Вспомним, что существа с других планет, если бы они состояли, например, из кремниевых соединений, по строению тел могли оказаться ближе к скалам, чем к людям, но мы все равно признали бы в них братьев по разуму…
Лида торжествующе посмотрела на меня.
— Ну что? Слово в слово? Погоди, как там дальше?.. Сигомы созданы в лабораториях Земли из белковых соединений и пластических масс. Они и по строению тела близки к нам…
Я решил лучше не отвечать. Думал: «Она права. И я тогда был прав. Если сигом не подвержен нашим болезням, если он сможет заменять свои испорченные органы, если он мыслит в тысячи раз быстрее нас, то это отнюдь не является свидетельством того, что он в чем-то хуже нас. Мы, люди, создали сигомов, чтобы с их помощью осуществлять свои цели — осваивать другие планеты, разведывать далекие миры; чтобы преодолеть барьеры, неприступные для человека из-за несовершенства его организма, созданного не человеком, а природой. Мы создали сигомов такими, какими хотели бы стать сами, какими хотели бы видеть своих детей. И вот теперь мне трудно работать и жить рядом с сигомом именно потому, что он способнее и совершеннее меня. А если бы на его месте был человек? Человек с такими способностями? Мое отношение изменилось бы?»
Боюсь, что такой разговор в тот вечер вели не только мы с женой…
Конечно, я мог бы просто позвонить в Управление и освободиться от Юлия Михайловича.
Но тогда с правительственным заданием отделу не справиться…
«У тебя исчезло чувство юмора, старина, — сказал я себе. — Может быть, это случилось в тот день, когда тебя сделали завотделом? Давай разберемся, поговорим, как старые друзья. Чем ты недоволен? Отдел столкнулся с проблемами, которых не мог решить. Сдавали нервы, вы сидели до глубокой ночи в комнатах, плотно набитых сизым табачным дымом, вы ненавидели непокорные числа и стучались лбами в сопротивление материалов, расшибались о законы природы. А дома разбивали носы о ступеньки лестниц неприсмотренные дети, «дети-полусироты», как их называли угрожавшие разводом жены. Вы мечтали о том, чтобы позволить себе сходить в кино или прочесть книгу. И ты понимал, что дело не в вашей бездарности, а в сверхскоростях, сверхтемпературах и сверхдавлениях, для которых природа не предназначала ни человека, ни земные материалы. Но ты не смирялся, и другие не смирялись. Вы искали путь — и нашли его. Вы, люди, создали существо, способное преодолеть ограничения. Оно — это вы, ваш разум, энергия, ваши цели. Так и воспринимай-те его».
У Зевса одна цель, а у меня — две. Нужно выяснить, не имеется ли у возбудителя асфиксии-Т земных родственников? Если доказать земное, а не «небесное» происхождение асфиксии-Т, то этим самым будет доказана невиновность Кантова. Не мешало бы мне поучиться у него мужеству и верности. Столько лет вдали от Родины, столько жертв ради того, чтобы заполнить новый крохотный участок Шлема Космической Памяти, а по возвращении быть обвиненным в тягчайшем преступлении против человечества.
И все же он не озлобился, не впал в отчаяние. Больше того, он хочет, чтобы его дело расследовали такие же люди, как он сам, — те, кто может заболеть асфиксией-Т. Что сравнится с подобной верностью?
«Кажется, я делаю ошибку. Отец учил меня избегать формальных упрощений, не пытаться втиснуть в одну оболочку разные явления. Там, где нельзя найти одной линии, не надо обманываться. Главных алгоритмов человеческого поведения несколько. О двух из них я уже знаю: труд и забота о потомстве, стремление сделать так, чтобы дети жили лучше родителей. Может быть, следующий алгоритм — любопытство, жажда познания и продиктованная этим рискованность действий. Я должен знать обо всех этих алгоритмах, с каждым из них связано дополнительное умение…».
Между тем колония кокков разрослась, начала закупоривать капилляры. Но вот — Петр это хорошо видел, — учуяв неладное, к месту вторжения спешат белые тельца с мелкими ядрами внутри. Они вытягивают отростки, словно жаждут поскорее схватить врага…
Петр подумал, что подобная картина была описана Ильей Мечниковым, и вспомнил, что этот человек ставил на себе десятки опасных опытов. Спросил себя: «Как я? Нет, не так. Каждый из них мог закончиться его гибелью. Он это знал. Но что-то в нем было сильнее страха перед смертью. Смелость? Не только. Любопытство? Не только. Чувство долга? Не только. Любовь к людям? Не только… То, чему я не могу придумать названия, побудило его жениться на женщине, больной туберкулезом. Если не пойму этого, то не пойму и того, как он мог делать замечательные выводы из фактов, известных всем… Вот и сейчас… Как понять: что нового вот в этих кокках? Что, кроме жгутиков, помогающих им быстрее продвигаться, отличает этих кокков от всех уязвимых собратьев, известных раньше? Ага! Вот оно…»
Кокки внезапно перестали размножаться, выделять яды. Вместо этого каждый начал выделять слипающиеся атомы, из них, как из мозаичных камушков, он образовал вокруг себя молекулу-панцирь, наглухо замуровался в ней… Но стоило отрядам фагоцитов разойтись с поля битвы, как кокки сняли панцири, начали размножаться, захватывать новые области…
«А сейчас я попробую ввести один из древних антибиотиков». Петр вспомнил о создателе пенициллина Александре Флеминге. Это был человек, умевший не пропускать случайности, разобрать и оценить их. Важное качество — уметь выбрать из случайностей ту, над которой стоит поразмыслить. Петр думал: «Странно, что люди во времена Флеминга помнили и чтили не таких, как он, не своих спасителей, а, наоборот, убийц, всяких там полководцев и преступников. Флеминга тогда мало кто знал, а вот о каком-то Наполеоне слышали все…» Думая, гигант зорко наблюдал за ходом опыта. Он заметил, что часть кокков прячется в панцири, а остальные никак не реагируют на антибиотик, словно это и не яд.
Петр попробовал применить токи высокой частоты, излучение — все, чем можно было лечить и людей, но ничто не помогало. Кокки продолжали быстро размножаться. Такая колония бактерий уже погубила бы человека. Но в теле гиганта токсины могли отравить лишь небольшие зоны. Пожалуй, это было равносильно нескольким прыщикам на теле человека. А дальше у гиганта начинались пластмассы, пластбелки, эндиоткани, непроницаемые для микробных ядов.
Петр подумал о тех, кто создал эти ткани. Из тысяч людей он знал поименно лишь нескольких: Петров, Куни, Мей. Куни умер в тридцать четыре года…
«Он знал, что безнадежно болен, и спешил, работая по восемнадцать часов в сутки. Этим он, вероятно, ускорил свою смерть. Но Куни успел завершить создание ткани, которая безотказно служит мне».
Гигант опять вспомнил Кантова и подумал: «Командор ждет. Он верит не мне, а людям, созданным природой, — таким же, как сам. Но ведь это они создали меня, отдав мне все лучшее, что имели, и лишив своих недостатков. Они сделали для меня больше, чем для своих кровных детей, воплотив во мне свою мечту о бессмертии и всемогуществе. И выходит, что, веря людям, командор верит мне, даже не подозревая об этом».
Петр продолжал опыт. Он включил регеностимуляторы И за несколько секунд восстановил пораженную ткань. Одновременно он просматривал память Шлема, сравнивая эти сведения с тем, что видел в ходе опыта. Так он обнаружил очень интересное упоминание об опытах доктора Вайнера. «Постой, постой, сказал он себе, — кажется, то, что мне нужно».
Вайнер выращивал колонии стафилококков на питательном бульоне, а затем действовал на них различными антибиотиками. Всякий раз колонии погибали, бульон становился прозрачным. Но где-то все же оставалось едва заметное в оптический микроскоп пятнышко. Это уцелели жалкие остатки колонии. Они приобрели устойчивость к данному антибиотику и передали ее потомству. Так доктор Вайнер получил в конце концов штамм золотистого стафилококка, устойчивый ко всем известным в то время антибиотикам. А затем, действуя на него нагреванием, высушиванием, вакуумом, Вайнер вывел стафилококков, способных образовывать споры.
Петр увидел диаграммы и фото. На одном из них что-то очень знакомое… Ну конечно же, они похожи! Именно таким путем из обычного возбудителя ангин и образовался этот неуязвимый возбудитель асфиксии-Т. Много столетий медицина боролась против ангин, изобретая все более действенные средства, и… вывела возбудителя асфиксии-Т!
«Значит, первый случай этой болезни и прилет ракеты — простое совпадение. Микробы с планеты, о которой рассказывал Истоцкий, и возбудитель асфиксии-Т, не имеют ничего общего, — думает Петр. — Штурман не заразил кого-то на Земле, а сам заразился от него. Командор Кантов не нарушил своего долга, воплощенного на этот раз в суровых параграфах о карантине. Первая часть вопроса решена. Но есть и вторая — как бороться против асфиксии-Т? Если ее возбудитель был «выведен» таким необычным путем, то он защищен только против тех лекарств, которыми пытались уничтожить его ближайших предков. Но в его генетической памяти не могут храниться сведения о первых лекарствах, применявшихся несколько столетий назад. Против них у него не должно быть защиты. Надо попробовать древние средства. Например, раствор соды с солью…»
— Уже сделано, Петр, — сказал Зевс, подходя к нему. — Я пришел к таким же выводам и проверил их. Возбудитель образовывает споры лишь в ответ на известные ему яды. А с содосолевым раствором он не знаком и не прикрывается «щитом». Несколько полосканий горла раствором — и больной здоров.
«Я смогу уплатить часть своего долга людям, — думает Петр. — Маленькую часть огромного долга…»
9
Павел Петрович все еще не мог решиться… «Как мы скажем ему? Нет ничего больнее этого наказания. «Карантинный недосмотр». А он знает, что стоит за этими словами…»Павел Петрович хочет представить лицо Кантова, но перед ним всплывает лицо умершей жены. Теперь только удивительным свойством памяти можно вызвать его из небытия. Следователь укладывает пленки с показаниями свидетелей: на случай, если обвиняемый захочет познакомиться с ходом следствия, с логикой людей, которые вели его. Но Кантов не захочет — в этом Павел Петрович уверен.
«Лучше бы он захотел. А вдруг там можно найти какое-то отклонение от логики, неточность? Тем более, что из-за его ошибки…»
Вспыхивает сигнал «разрешите войти». Павел Петрович машинально нажимает кнопку телеэкрана и видит гиганта.
«Не ко времени», — думает Павел Петрович, но приглашает войти.
— Здравствуйте, — говорит Петр.
— Здравствуй, — отвечает Павел Петрович. — Вот собираюсь в Совет по делу Кантова…
Он готовится сказать, что оно уже закончено, что командор виновен, но неожиданно Петр перебивает его:
— И я к вам по тому же делу.
«Даже если он выяснил что-то новое, очень важное, сигом не имеет права перебивать меня. Он нарушает правила поведения для сигомов. Но почему?»
— Возбудитель асфиксии-Т — мутировавший стафилококк.
«Несколько деловых слов, сказанных нарочито небрежно… Что понадобилось Петру, чтобы добыть их? Этого он все равно не скажет». И Павел Петрович невольно произносит то, что можно уже не говорить и что звучит просто, как вздох облегчения:
— Значит, он не виновен.
Петр словно не замечает его слов, словно не понимает, что они — признание: «Раньше я пришел к иному выводу».
— Уже известно и радикальное средство против асфиксии-Т.
Лицо жены, искаженное страданием… «Радикальное средство… Если бы пять дней тому назад… Пять дней — целая вечность…» Петр продолжает:
— Доложите о своих выводах Совету. Я там буду завтра.
«Вот почему он перебил меня. Все получается так, как будто он сообщил мне лишь факт, а вывод о невиновности сделал я. Впрочем, если бы этот факт был мне известен, то… Но что лежит в основе его поступка? Почему он отказывается от славы, от благодарности человека, который обидел его недоверием? Узнаю ли я это когда-нибудь?»
10
— Спасибо. — Кантов пожимает руку Павлу Петровичу, думает: «Хорошо, что это сделал для меня человек и ему можно пожать руку. Я правильно поступил тогда… Может быть, мыслительные возможности гиганта больше наших, а логика точнее, но в своих делах мы разберемся сами…»Он стоит перед следователем прямой и негибкий, как параграф Устава.
Напрасно Павел Петрович ожидает, что его лицо смягчится, потеплеет, — оно спокойно, неулыбчиво, будто наглухо застегнуто на «молнии», как куртка. И Павел Петрович понимает, что Кантов уже никогда не станет таким, как геолог Истоцкий, как доктор, — в этом не его вина. И нельзя ни ласково опустить руку на его плечо, ни сказать сочувственные слова — это будет неуместным.
Командор стал таким потому, что кто-то должен был стать таким. Чтобы экипаж ракеты выполнил задание и вернулся.
— Рад, что все так кончилось, — говорит Павел Петрович и добавляет обычную формулу юриста своего времени: — Извините за подозрение.
НЕНУЖНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
Фантастическая новелла
Всхлипнул во сне ребенок…
Сигом Алг прислушался. Повернул голову. Потрескавшаяся оранжевая почва, ослепительно белое сияние над ровным, как линейка, горизонтом чужой планеты.
…Зажегся ночник. В светлый прямоугольник двери скользнула на цыпочках женщина в ночной сорочке, еще вся теплая от постели, сонная.
Потянула колыбель к себе. Пластмассовые шнуры бесшумно растянулись, и стал виден ребенок: длинные ресницы и пухлые ручонки, которыми он обнял куклу. Сонным туманом заволокло рассудок сигома. «Не разбудить бы…» — подумал он, и тотчас будто порывом ветра отбросило туман. Другие участки мозга уже проанализировали увиденное и выдали результаты. То, что видел Алг, жило только в его памяти, а вокруг была чужая планета, пустыня…
Сигом не знал, когда в его память вписались эти картины.
Может быть, они попали туда из книг или из разго-воров с людьми. А вернее всего, он увидел это, когда жил в доме одного из своих двойников-людей, перенимая их опыт и память. То ли в доме строгого Ипполита Ивановича, умевшего так четко доказывать теоремы, то ли у фантазера Валерия, или у всеобъемлющего теоретика Колосовско-го. Впрочем, не все ли равно? Ни женщины, ни ребенка давно не было в живых — ведь Алг улетел с Земли свыше трех тысяч лет тому назад. А мгновение из чьей-то семей-ной жизни сохранилось лишь в его колоссальной атомарной памяти. Он бы должен был давно выбросить его оттуда. Оно не имело для него никакого значения и, словно навязчивый мотив песни, иногда мешало думать. Но выбросить его было все равно что смыть последние, призрачные следы женщины и ребенка. Как бы умертвить их обо- их вторично и полностью.
И сигом берег этот подсмотренный миг как воспоминание о своих создателях. Он берег все, что связывало его с ними. Ведь это же самое связывало его и с миллионами собратьев-сигомов, улетевших в разные концы Вселенной, чтобы познавать и переделывать ее и себя: для счастья.
Алг быстро шагал вперед, рассматривая почву, затем включал гравитаторы и перелетал за секунды расстояния в десятки и сотни километров.
Показались скалы. «Какие они здесь неинтересные, — размышлял сигом. — Просто голые отполированные пики. Но что за странные предметы висят на них? Похоже на коконы шелкопрядов. Погляжу на них поближе».
Он опустился на скалу рядом с «коконом», висящим на едва заметных клейких нитях. Сигом рассмотрел его своими органами инфракрасного и ультрафиолетового зрения, ощупал локаторами, послушал, не излучает ли «кокон» каких-либо энергетических волн. Но следов жизни и обмена со средой не обнаружил. Внутреннее устройство «кокона» было очень простым. Он состоял из однородного плотного вещества. Сигом собрался расщепить его ультразвуком и проанализировать. Он взялся за «кокон» — нити растянулись.
В тот же миг что-то прозвучало, нахлынуло…
В открывшийся светлый прямоугольник двери скользнула женщина в ночной сорочке, зашептала: «Спи, родной…»
Алг замер, не включив орган ультразвука. Ему казалось, что слышны не звуки, а нежность. Но ведь он хорошо знал, что чувство нельзя слышать.
Можно слышать лишь звуки, возбуждающие чувство. А звуков не было…
В метре от сигома за уступом скалы притаилось двое существ.
Они были, как «кокон», неподвижно прикрепле-ны к скале, но, в отличие от него, не могли быть обнаружены сигомом, так как не имели ни постоянной формы, ни цвета, ни звука, ни запаха.
— Нет, это не живое существо, — сказало одно из них другому, имея в виду сигома. — Скорее всего, это облако пыли или смерч. Ведь оно все время движется, а всякое механическое движение — признак низшей формы материи. Если бы мы так двигались, то нам некогда было бы мыслить и совершенствоваться. Нас бы смело излучение или даже ветер. Пора включить волнопередатчики и расщепить его. Иначе оно может причинить вред нашему малютке.
— Но не замечаешь ли ты четких ритмов в его движении? Это не характерно для облака пыли.
— Однако характерно для излучения. Я не утверждаю, что это именно пылевое облако. Возможно, сгусток плазмы. Во всяком случае, оно не мыслит. Иначе уловило бы наши сигналы. Разум может иметь форму и состояние, непостижимое для нас. Но каким бы ни был разум, он должен улавливать излучение чувств, психические волны.
— Верно. Это веское доказательство. И все же давай подождем. Если оно причинит нашему детенышу хоть какой-нибудь вред, уничтожим его.
Сигом все еще медлил. Он не отрывал взгляда от «кокона», висящего на тонких нитях. «Кокон» что-то напоминал. Но что?
«Ерунда! — подумал сигом, окончательно разозлившись на свою медлительность. — Ипполит Иванович назвал бы меня идиотом, а Колосовский доказал, что я тупица. Всегда нужно доверять только логике, а не подсознательным чувствам».
«Не будь однобоким! — зазвучал в его памяти предо-стерегающий голос Колосовского. — «Всегда, и только» — девиз ограниченных!»
Алг не знал, что в тот миг, когда он включил бы ультразвук, другие, более мощные и неизвестные ему волны энергии разложили бы его тело на частицы гораздо меньше атомов. Он бы стал мгновенной вспышкой света.
Но снова, как настойчивая мелодия, через бесчисленные каналы его быстродействующего мозга, способного проделать миллиарды операций за миллиардную долю секунды, протянулись теплые женские руки к колыбели — приласкать спящего. Длинные ресницы ребенка были неподвижны, ручонки сжали куклу, и неподвижно висела колыбель на пластмассовых шнурах. «Не разбудить бы…» — подумал тогда сигом.
«Не разбудить бы…»- думает Алг, отпуская «кокон». Туман проясняется… Так вот что напоминает «кокон» — даже не «кокон», а чувство, которое он возбудил. Спящий в колыбели!
— Видишь, оно не причинило нашему малышу вреда, оно откликается на волны. Это разум!
— Непостижимо, — соглашается второе существо. — Но похоже, что ты прав. Начнем с ним переговоры?
Сигом отступает, стараясь не шуметь. Он думал о лю-дях. Они дали ему и его собратьям все лучшее, что приобрело человечество: ум и силу, законы познания. Но оказывается, они дали еще что-то… Давным-давно не стало среди живых этой женщины и ребенка. И кто мог предполагать, что они оживут воспоминанием и помогут понять чужую жизнь и спасут ее?
Алг видит светлый прямоугольник двери…
МОЙ ПОДЧИНЕННЫЙ
Научно-фантастический рассказ
1
— Пожалуйста, — сказал Юлий Михайлович и положил на мой стол несколько листов с формулами и чертежами.Я сдержал вздох — это не был бы вздох облегчения — и проговорил:
— Очень хорошо. Проверим и передадим заводу. Он был уже у самой двери, когда я остановил его:
— Вы будете сегодня на вечере?
— А вы не против? — спросил Юлий Михайлович и опустил глаза.
Но сделал это он недостаточно быстро, и у меня на миг сдавило дыхание, потому что вряд ли кто-нибудь мог спокойно смотреть в его огромные синие глаза.
— Ну что вы… — поспешно заверил я.
— До вечера, — сказал Юлий Михайлович. — Если успею рассчитать угол взлета, то приду…
Когда дверь за ним закрылась, я облегченно вздохнул.
Я придвинул к себе листы, посмотрел на формулы и чертеж дюранового изгиба в самой верхней части фюзеляжа. Утолщение шло под таким углом, чтобы постепенно гасить поток разреженного воздуха. Решение, над которым девять лучших конструкторов бились два года, было неправдоподобно простым.
Но я знал по опыту, что проверять бессмысленно. Мы затратили два месяца на проверку выведенных им формул топлива и смазок, больше квар-тала весь мой отдел — свыше ста конструкторов, инженеров и техников — проверял конструкцию крыла, созданную им за три дня, — мы не нашли ни малейшей ошибки. Расчеты были безукоризненно точными, как и линии в чертежах.
Я хорошо помню тот день, когда нам вручали награды. Первым в списке был я, потом — мой заместитель, Григорий Гурьевич. Мы старались не смотреть на Юлия Михайловича, а он как ни в чем не бывало вместе с другими сотрудниками подошел поздравить нас. Мне пришлось пожать его горячую руку.
Вместо ответной благодарности я сказал:
— Сейчас вызовут вас.
Это были слова извинения, слова откупа. Нам обоим стало неловко…
К счастью, на сцену для награждения вызвали его, и я поспешил убраться подальше.
Непростительную ошибку совершил мой заместитель. Он пригласил Юлия Михайловича в ресторан отметить премию вместе со всеми нами.
Были уже сказаны первые тосты, выпиты первые рюмки вина. У женщин заблестели глаза и разгорелись щеки, мужчины стали многословнее и непринужденнее, а кресло, оставленное для Юлия Михайловича, пустовало. Моя жена мимоходом спросила:
— А где же твой новый работник?
— Придет позже, — ответил я, надеясь, что он догадается не прийти.
Но он не догадался. Еще не обернувшись, еще только увидев, как изумленно подпрыгнули брови женщин и внезапно удлинились шеи, я понял, кто вошел в зал.
Юлий Михайлович сел в пустующее кресло, и тотчас к его тарелке потянулось несколько рук: начали излучать заботу соседки справа, слева и даже сидящие напротив, через стол, хотя дотянуться оттуда было очень нелегко.
Его тарелка оказалась переполненной, в рюмке янтарился армянский коньяк.
Надо отдать должное Юлию Михайловичу — он делал все, чтобы не привлекать к себе внимания. Но, как часто бывает, это лишь подлило масло в огонь…
Чтобы сбежать от надоевших поздравлений, я решил потанцевать с собственной женой. Но ее кресло за столом пустовало.
— Не видел Лиду? — спросил я у Григория Гурьевича.
— А я свою жену ищу, — засмеялся Григорий. — Она наверняка там же, где твоя. Пошли. Тут в первую очередь его надо искать…
— Почему? — удивился я.
— Увидишь. — Он многозначительно поднял брови.
Мы услышали голос Юлия Михайловича, но самого его увидеть не удалось — он был окружен плотной толпой женщин. Как в каждой толпе, здесь действовал закон любопытства: если кому-то интересно, то и тебе нужно узнать, в чем дело.
Время от времени появлялся кто-то из мужчин и почти силой уводил свою жену, невесту или просто знакомую. Толпа тут же смыкалась, на место ушедшей спешил протиснуться кто-нибудь из задних рядов.
Впрочем, некоторые женщины оставались за столом на своих местах и даже не смотрели в ту сторону. Жена главного технолога окликнула меня и быстро зашептала:
— Ну как вам нравятся эти сумасшедшие? Ее лицо красноречиво говорило: есть ведь и другие! Я хотел было пройти дальше, но она удержала меня за рукав:
— А правду говорят, что он неженатый?
— Сущую правду, — ответил я, делая «непроницаемое лицо».
Юлий Михайлович заметил нас и явно обрадовался предлогу уйти от поклонниц. Он протиснулся сквозь живые ряды, подхватил нас под руки и, говоря о чем-то, кажется, о художниках средневековья, потащил к выходу из зала. У колонны быстро распрощался, пробормотал извинительные слова насчет того, что очень жаль уходить, но нет времени, и исчез.
— А где Юлий Михайлович? — почти одновременно спросили невесть откуда взявшиеся наши жены.
Мы переглянулись, и они по извечной женской тактике вместо обороны бросились в атаку:
— Никогда вас не дозовешься! Никакого внимания. Только и знаете, что болтать о своих делах или о политике…
Конечно, после этого нам было уже не до упреков, и мы перешли на нейтральные темы. Жены стали снисходительнее…
Когда уходили домой, Лида будто невзначай обронила:
— Никогда не думала, что среди твоих подчиненных есть такой человек…
Ей не надо было объяснять мне, о ком идет речь. Резче, чем хотелось, я заметил:
— Он не человек, а сигом. Это существенно, Она не могла не возразить.
Более того, Лида с радостью воспользовалась случаем, чтобы подчеркнуть противоречивость моих суждений. Ведь, по ее словам, я говорил каждый раз только то, что мне было выгодно.
— Си-гом — синтезированный человек, все равно человек. Ты утверждал, что все человеческое в них сохранено и усилено, что главное в разумных существах не вещество, из которого они состоят, а образ их мышления… Чему это ты так ехидно улыбаешься? Смеешься над самим собой? Я могу совершенно точно пересказать все, что ты тогда говорил…
Лида придала своему лицу глубокомысленное выражение и произнесла, подражая моему голосу:
— Вспомним, что существа с других планет, если бы они состояли, например, из кремниевых соединений, по строению тел могли оказаться ближе к скалам, чем к людям, но мы все равно признали бы в них братьев по разуму…
Лида торжествующе посмотрела на меня.
— Ну что? Слово в слово? Погоди, как там дальше?.. Сигомы созданы в лабораториях Земли из белковых соединений и пластических масс. Они и по строению тела близки к нам…
Я решил лучше не отвечать. Думал: «Она права. И я тогда был прав. Если сигом не подвержен нашим болезням, если он сможет заменять свои испорченные органы, если он мыслит в тысячи раз быстрее нас, то это отнюдь не является свидетельством того, что он в чем-то хуже нас. Мы, люди, создали сигомов, чтобы с их помощью осуществлять свои цели — осваивать другие планеты, разведывать далекие миры; чтобы преодолеть барьеры, неприступные для человека из-за несовершенства его организма, созданного не человеком, а природой. Мы создали сигомов такими, какими хотели бы стать сами, какими хотели бы видеть своих детей. И вот теперь мне трудно работать и жить рядом с сигомом именно потому, что он способнее и совершеннее меня. А если бы на его месте был человек? Человек с такими способностями? Мое отношение изменилось бы?»
Боюсь, что такой разговор в тот вечер вели не только мы с женой…
Конечно, я мог бы просто позвонить в Управление и освободиться от Юлия Михайловича.
Но тогда с правительственным заданием отделу не справиться…
«У тебя исчезло чувство юмора, старина, — сказал я себе. — Может быть, это случилось в тот день, когда тебя сделали завотделом? Давай разберемся, поговорим, как старые друзья. Чем ты недоволен? Отдел столкнулся с проблемами, которых не мог решить. Сдавали нервы, вы сидели до глубокой ночи в комнатах, плотно набитых сизым табачным дымом, вы ненавидели непокорные числа и стучались лбами в сопротивление материалов, расшибались о законы природы. А дома разбивали носы о ступеньки лестниц неприсмотренные дети, «дети-полусироты», как их называли угрожавшие разводом жены. Вы мечтали о том, чтобы позволить себе сходить в кино или прочесть книгу. И ты понимал, что дело не в вашей бездарности, а в сверхскоростях, сверхтемпературах и сверхдавлениях, для которых природа не предназначала ни человека, ни земные материалы. Но ты не смирялся, и другие не смирялись. Вы искали путь — и нашли его. Вы, люди, создали существо, способное преодолеть ограничения. Оно — это вы, ваш разум, энергия, ваши цели. Так и воспринимай-те его».