Страница:
Теперь каждая минута моего времени была рассчитана и предназначена для действия или для обдумывания его. Через несколько дней перерождение захватит настолько большие участки, что будет уже поздно спасать организм.
Это оставшееся время сверкало в моей памяти, как светящееся табло на спортивных соревнованиях.
Пока прибыл Юра, я успел задать программу вычислителям. Я вытеснил из своего мозга боль и растерянность, и все же их место не было заполнено.
Оставалась сосущая пустота. Дело в том, что у меня не было уверенности, а обманывать себя я не умел.
Вычислители рассчитали развитие болезни на ближайшие двадцать шесть часов.
Теперь я видел врага в лицо.
— Я вызову Первый медицинский, — деловито предложил Юра, выслушав сообщение. В его прозрачных глазах блестело все, что он хотел бы скрыть. У них сильны биофизики. Потом моя лаборатория начнет поиски среди нуклеопрепаратов. Ты возьмешь на себя остальное, идет?
Я внимательно посмотрел на него. Он уже успел по-настоящему успокоиться — так же как и я. То, что случилось с Майей, угрожало нам всем, и это придавало спокойствие в борьбе. Ничего другого нам не оставалось.
— Кто меня вызывает? — спросил я.
— Вас вызывает ДАКС, — послышался знакомый голос, но на экране застыли все те же аппараты.
Я не мог вспомнить, как расшифровывается ДАКС, что это за организация, и у меня не было времени решать головоломку. Поэтому я еще раз спросил:
— А кто говорит от имени ДАКСа?
— От имени ДАКСа говорит он сам, — четко прозвучал ответ.
Я вспомнил человека, умершего свыше тридцати лет назад. Этот голос принадлежал ему. Я понял, как расшифровывается «ДАКС»-двойник Артура Кондратьевича Степанова.
Он сильно изменился за несколько лет: достроил у себя блоки памяти, переделал отдельные узлы, создал новые органы-аппараты.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался я, вспоминая, что ДАКС выступает консультантом по вопросам синтеза белка.
— Здравствуйте, мы давно с вами не виделись, — ответил он. — За это время вы почти не изменились. Отрадно.
— Но моя жена… — начал я, не зная, как лучше сообщить о случившемся и попросить помощи. — Я уже все знаю, — проговорил ДАКС. — Получил результаты анализов и заключение от электродиагноста. Что вы предпринимаете?
Он тактично облегчал мою задачу и устранял смущение, сразу же показывая, что не интересуется интимной стороной дела, оставляет это людям.
Я рассказал о том, что уже успел сделать. Он одобрил мои действия, обратил особое внимание на необходимость исследования энергетического состояния пораженных участков.
— Может быть, использовать узел «С» для того, чтобы послать сигналы, прерывающие болезнь? — предложил он. — Я подберу полный код сигналов восстановления клетки, и вы пустите их через узел «С» на перерождающиеся участки. До свидания.
Экран видеофона погас. Я опустился в кресло и пребывал в оцепенении.
Неужели все решится так просто? Чувствовал свое тело, дрожь мускулов левой руки, пульсацию артерии на виске. Так же слабо в моем усталом мозгу начала пульсировать надежда. Я забыл о неприятном чувстве, которое когда-то у меня вызывал ДАКС. Сейчас он мог спасти мою жену — этого было достаточно…
Я вспомнил символическую фигуру Артура Кондратьевича, как бы уходящего в своего двойника, его спокойную, добрую улыбку. Мне начало казаться, что он передал двойнику не только модель своего мозга, но и чувства, например расположение ко мне.
— Здравствуй, здравствуй, брат! Наконец он отпустил меня, слегка отстранив. В это время из кармана его куртки появилась блестящая голова с усиками. Она взглянула на меня изумрудным глазом.
Степ Степаныч уловил мой взгляд, сунул руку в карман и вытащил миниатюрный карманный автомат. Такие кибернетические игрушки теперь были у многих людей. Их дрессировали, вырабатывая условные рефлексы, обучали, а затем они выполняли всякие мелкие поручения.
— Ее зовут Рита, — сказал Степ Степаныч. — Эта кибернетическая черепашка умеет причесывать меня, отлично выводит пятна на одежде, производит несложные расчеты. Хочу сделать ее еще спортивной болельщицей.
Кибернетическая Рита поползла по куртке Степ Степаныча: ей, видимо, что-то не понравилось и она поспешила к карману. Рита ползла забавно, с короткими остановками, замирая, как будто ей что-то могло грозить.
— Расскажи, как живешь, — попросил Степ Степаныч. Я начал рассказывать, а мысль почему-то возвращалась к «черепашке», сидящей в кармане моего давнего приятеля.
Прибежал Юра, с лета остановился, приглядываясь к Степ Степанычу.
Несколько секунд они стояли молча, и худощавый Юра выглядел действительно «этакой скелетиной с ушами», как его дразнили, на фоне могучего Степ Степаныча. А затем «смешались в кучу кони, люди», затрещали Юрины кости в горячих объятиях, и я вспомнил, что они не виделись почти два года.
Я рассказал Степ Степанычу о случившемся. Втроем мы прошли в комнату к Майе. Она сразу заулыбалась, села на постели, протянула навстречу обе руки. Короткие рукава легкой кофточки затрепетали; я заметил легкую припухлость на левой руке, в месте вливания. Подумал, что всего этого, мимолетного, нельзя воссоздать ни в каком двойнике: ни кибернетическом, ни биологическом.
Мы делились воспоминаниями, перебивая друг друга, рассказывали о разных новостях. Мы, четверо, да еще жены Степ Степаныча и Юры, чувствовали себя самыми близкими родственниками: нас породнил опыт бессмертия — общая надежда и общая тревога.
А через несколько дней мы праздновали у нас дома выздоровление Майи. По радио передавали «Аппассионату». Вслушиваясь в парящие звуки, я вспоминал о старых временах, в которые жил композитор, и думал о том, что многие зерна взошли лишь сегодня, а другие еще всходят. Насколько же сильно плохое в людях, если даже такое искусство не могло сразу исправить их, и насколько сильно хорошее, если и тогда они создавали «Аппассионату»!
Музыка окончилась, а мы сидели молча. И в этой серебряной тишине странно и нарочито прозвучал Юрин тост, нарушив очарование. И сразу все заговорили.
Жена Степ Степаныча, красавица Наташа, стройная и длинноногая гимнастка, следила, чтобы мы не пили слишком много, категорически говорила «запрещаю», радуясь возможности поиграть в командира. Юрина Алла пела старинные романсы — у нее было приятное контральто и не менее приятный мягкий характер. Даже при желании с ней трудно поссориться.
И все же в нашем веселье чувствовалась горьковатая примесь тревоги: какие еще опасности подстерегают нас в будущем? Мы не боялись их. Ведь с самого начала знали, на что шли. Но нужно быть готовым ко всему, как исследователям, перешагнувшим границу новых, неизведанных земель.
Степ Степаныч, как видно, долго собирался поговорить со мной о чем-то заветном, В тот вечер он решился.
— Послушай, — сказал Степ Степаныч, — пусть даже мы бессмертны — что из того? Бессмертны, но уязвимы. Чего стоит наша очень долгая жизнь, если ее так же легко разбить, как и обычную? Я не могу работать на плутоновских спутниках из-за большой радиации и вынужден посылать туда роботов; мой Николай Никитич не может освоить новую планету — это делает его КД. Женя не может водить звездолет, во всяком случае совершать сложные маневры — слишком велика скорость корабля и слишком медленны наши нервные реакции. Из водителей мы все равно превращаемся в пассажиров, из исследователей — в созерцателей, из добытчиков — в потребителей. Может быть, мы, люди, поставили перед собой невыполнимые цели, и бессмертие — не настоящий дар, а отсрочка?
Я возразил ему:
— Ты забываешь, что без удлинения жизни нам не удастся накопить достаточный опыт, необходимый для переделки организма.
Степ Степаныч сдвинул лохматые брови:
— Но подумай, в каких хрупких сосудах храним мы этот бесценный опыт? Стоят ли сосуды того, чтобы затрачивать столько усилий на их обновление? Может быть, истинный выход в том, чтобы сохранять содержимое, а не сосуды, и для этого перелить его в совершенно иную форму, созданную на иных принципах, из другого материала?
Это был не новый для меня вопрос. Его задавал себе я сам, и теперь я отвечал Степ Степанычу теми же доводами, которыми отвечал и себе, Уже было очень поздно, когда я вышел проводить гостей. У Юриной машины стояли его сын и Альта. Увидев нас, они умолкли, и поэтому я обратил на них больше внимания, чем обычно. Глаза молодых людей были устремлены на нас, и взгляды очень похожи. Можно было сказать, что они смотрели на нас одним взглядом.
Разряд боли ударил в мое сердце. Взглянув в их глаза, я с особенной остротой подумал: то, что случилось с Майей, отдаляет для них срок вступления в бессмертие. Насколько? Никто нам не разрешит, да и мы не имеем пока права рисковать и втягивать в опыт новых людей. И еще я вспомнил старую поговорку: «Горько детям переживать смерть родителей, но горе тем родителям, которые не умрут раньше детей своих». Неужели и это суждено вынести тем, кто пробивает дорогу в бессмертие? Неужели нам, нестареющим, придется увидеть, как наша дочь станет дряхлой старухой?
Мы сели в беседке отдохнуть. Я смотрел на птиц, парящих высоко в синей пустоте, где нет для них никакой пищи, потом перевел взгляд на кормушки, расставленные у беседки, и внезапно понял одну истину, над которой раньше просто не размышлял. Мы знаем, что у животных есть лишь те инстинкты, без которых они не выживут. Природа умеет быть и экономной, А свободный полет птиц и все такое мы считаем красивыми словами, которые не определяют поведение живых существ. Но ведь свободный полет не случайность. Он запрограммирован природой. Для чего?
Для чего вот этим стремительным пернатым носиться в воздухе, совершая изящные пируэты, бесполезно, бесцельно растрачивая энергию, когда пища заготовлена для них в кормушках. Не означает ли это присутствие другого, высшего ряда инстинктов? Они просыпаются, когда удовлетворяются простейшие и необходимейшие инстинкты, когда животное спаслось от опасности, наелось и напилось. Считалось, что борьба за существование является чуть ли не единственным двигателем прогресса, совершенствования среди животных. Но и более сложные, можно сказать — возвышенные, инстинкты служат той же цели.
Их немало: инстинкт движения, инстинкт свободы, инстинкт любопытства…
Благодаря им животное быстрее накопляет опыт…
Я проводил взглядом кувыркающегося голубя и подумал: всегда ли мы, люди, знаем, чего захотим, когда наши насущные желания будут удовлетворены?
Какие новые желания проснутся в нас — и запрограммированные природой, и те, которые мы создадим сами?
Улыбки на лицах людей делали их похожими одно на другое, как цветущие деревья. Так сближает людей только очень большая радость или горе. Каждый старался сделать другому что-то приятное, и регулировщики ласково журили лихачей. И хотя в формулировках Академии наук наш опыт назывался опытом долголетня, в толпе все чаще мелькало слово, которое я упорно повторял в своих речах, — «бессмертие». И сам я верил в него. Верил, хотя и знал, что ученый не имеет права верить…
А радость перехлестывала через берега и несла меня — уже обессиленного — в своем потоке. Я уснул на рассвете на чужом плече так же спокойно, как в собственной постели. Последнее, что я запомнил, засыпая, — восторженный шепот: «Тише! Он спит…»
Далеко на дне виднелось песчаное плато с редкими камнями.
Майя, прижав руки к бокам, изогнувшись, скользнула вниз.
Она помахала мне рукой. Перебирая ластами, я быстро подплыл к ней. Майя указывала куда-то рукой. Приглядевшись, я заметил нагромождение скал и темное отверстие подводной пещеры.
«Очевидно, это там…»-подумал я и вместе с Майей устремился вниз. Майя, обогнав меня, бесстрашно нырнула в пещеру. На миг она оказалась в узкой каменной пасти, готовой стиснуть и раздавить ее, затем исчезла из поля зрения. Когда я догнал ее, она уже включила прожектор, и стены пещеры сверкали всеми оттенками, фиолетово переливались мелкие ракушки, простые камни казались рубинами, сапфирами, опалами… Теперь я уже ощущал давление воды, особенно на грудь. Наверное, и Майе было не так уж легко, и мы подбадривали друг друга улыбками.
Вдруг Майя толкнула меня в плечо и указала в сторону. Там у стены на большом камне, как на пьедестале, стоял прозрачный ларец. Внутри него виднелась золотая фигурка спортсмена в ластах.
Я схватил ларец, но оказалось, что он наглухо прикреплен к камню цепью.
Нужно было разъединить кольца, а никаких инструментов у нас не было. Я выбрал камень поувесистей и начал изо всех сил колотить по цепи. Майя с улыбкой смотрела на мои бесполезные усилия, а потом подплыла, отстранила меня извиняющимся жестом и приподняла цепь, исследуя ее. Затем, как фокусник, легко разъединила кольца, разгадав их секрет. Она передала ларец мне, как будто ей было тяжело тащить его. На самом деле она просто не хотела ущемлять мое мужское самолюбие. (В таких делах она неизменно оказывалась и смекалистее и деликатнее меня.) Я сделал вид, что принимаю все это как должное, и мы, отталкиваясь от стен, выплыли из пещеры. Еще несколько минут, и тяжесть исчезла, тело снова приобрело удивительную легкость и слаженность, к которой еще добавилась радость победы. Вверху уже виднелась амальгама водной поверхности, сквозь нее проскальзывали солнечные спицы.
Энергично работая ногами, оставляя пенистый след, мы двумя торпедами выскочили на поверхность. Правой рукой я высоко поднял ларец.
В тот же миг запели фанфары, приветствуя победителей и давая знать, что состязания окончены. С мостков нам что-то кричали, протягивая руки.
Другие, менее удачные ныряльщики уступали нам дорогу к лесенке.
Майя поднялась на мостки первая. Ее опоясывали длинные сверкающие нити, с них падали жемчужинка за жемчужинкой. Она сбросила шапочку и тряхнула волосами, разбрызгивая капли воды, так что встречающие со смехом разбежались. А затем нас подняли на руки и понесли к пьедесталу почета. Я отвечал на приветствия, смотрел на Майю и думал, что сегодняшняя победа — подарок ей ко дню рождения. Завтра Майе исполняется сто восемь лет…
Крыши — из множества каких-то тонких трубок. Вспомнилось: это не пластмасса, а природный материал. Когда-то назывался соломой.
Над головой с воем промчался странный летательный аппарат, похожий на птицу. Потом я увидел гравилет и несколько успокоился. Но вот ноздри втянули горьковатый запах — и волосы встали дыбом, пот выступил на лбу.
Это был запах опасности.
От аппарата-птицы оторвалось несколько черных точек. Они падали с пронзительным воем, раскалывающим мозг. Когда-то я знал, как они назывались. Рядом раздался металлический голос:
— Родина требует жертв!
Ему вторил другой, приказывал:
— Если ты не успеешь убить его, он убьет тебя! Третий сообщал:
— Наконец-то мы достигли прогресса в гонке вооружений. На каждого человека нашей планеты уже приходится по триста пятьдесят семь килограммов взрывчатки.
Мое тело напряглось, готовясь к прыжку. Тревожный голос диктора: «Прерываю все передачи. В заповедных джунглях Амазонки погибает человек. Его координаты… Всем гравилетам, находящимся в этом районе, всем экспедициям, всем станциям спасения, всем… В заповедных джунглях погибает человек. Его координаты…» Я понял, что речь идет обо мне. Меня спасут! Но бритоголовые обезьяны надели на мою голову железные обручи и начали закручивать винты. Одна из них, забавно подскакивая, сказала:
«Ты человек низшей расы. Подлежишь геноциду».
Она говорила на каком-то шифре, и я не понимал, что означают ее слова.
Снова послышался голос диктора:
«Поздравляем вас, люди! Человек в джунглях спасен!» Я схватил камень и швырнул в обезьяну. Теперь она должна уйти.
Холодная рука коснулась моего лба, и я увидел над собой встревоженное лицо Майи.
— Тебе опять снилось страшное? — спросила она. Я заставил себя улыбнуться:
— Все в порядке, родная. Иди досыпай…
С беспокойством всмотрелся в ее лицо с заострившимися чертами. Что с ней происходит? Почему она так настороженно спит, часто просыпается? Почему следи г за мной и плачет по ночам? Неужели заметила? Но ведь эти сны, когда я вскакивал, липкий от пота, повторялись всего раз семь-восемь в год. Почему я подумал «повторялись»? Они были похожи один на другой, словно из той же серии. Характерным для всех них была смесь из перепутанных воспоминаний прошлого и настоящего.
А затем я испугался еще больше, подумав: «Почему Майю так пугают мои сны, если она не знает их содержания?»
Мы не могли тогда ощущать себя и других как единое целое. Не знали, сколько в каждом из нас живет людей и каковы они. Часто не знали, кого из них предпочесть. И не умели сделать так, чтобы человек в нас постоянно побеждал зверя. Теперь зверь загнан далеко, в очень незначительные уголки нашего существа. Остались в нас люди, но люди разных эпох.
Важно, чтобы завтрашний человек постоянно побеждал вчерашнего. Тогда не будет «я» и «они». Этому мы учимся всю жизнь.
Но можно ли научиться быть счастливым? Очевидно, мы с Майей так и не научились…
Между нами впервые за сто тридцать лет совместной жизни пролегла полоса отчуждения. Что было в ней? Неясные мрачные тени, не имеющие очертаний.
Майя что-то скрывала от меня, следила за мной, из-за чего-то беспокоилась.
Почему так случилось? Может быть, потому, что я думал о Майе так, как будто она была частью меня, а не самой собой. И как будто у нее не оставалось тайн, своих собственных тайн, как тогда, когда она была еще не моей женой, а лаборанткой, бьющей посуду. И, возможно, сейчас я просто должен был проникнуть в ее тайну, разгадать эту забытую и вновь открытую Майю.
С каждым месяцем отношения становились все более натянутыми, и самым страшным было то, что я не знал причины. Я прошел лечение радиосном, и кошмары больше меня не беспокоили. И все же Майя явно остерегалась меня.
Из-за того ли, что боялась повторения снов, или же в моих поступках было что-то предосудительное?
Я начал следить за собой, за своими жестами, словами, но ничего странного в них не нашел. А если со стороны виднее? Несколько раз пытался объясниться с ней начистоту. Она отмалчивалась, отводила глаза, бросала, как нелюбимому, холодные успокоительные фразы.
Майя стала очень медленно работать, часто проверяла одни и те же результаты. Однажды спросила меня:
— Что означает слово «нукопропор»?
— Нукопропор? — Я тщетно пытался вспомнить.
— Ну да, — нетерпеливо сказала она, исподлобья бросив подозрительный взгляд, — ты часто произносишь его.
Я готов был поклясться, что слышу это слово впервые. Холодок пополз от шеи к пояснице, как будто с дерева упал за воротник комок снега.
А через несколько дней я проснулся поздней ночью. Сквозь прозрачную крышу светили звезды, Я подумал: может быть, мы стремимся в далекие миры инстинктивно, потому что споры занесены оттуда. Так неудержимо стремятся рыбы туда, где были когда-то отложены икринки, из которых они родились.
Незваный гость — тревожное предчувствие застучало в мой висок еще раньше, чем я услышал непонятные звуки. Прислушался. Различил жалобный плач, всхлипывания. Затем в ночной тишине отчетливо раздался протяжный стон отчаяния.
Я вбежал в галерею-сад и увидел Майю. Она сидела под деревом раскачиваясь, обеими руками сжав голову. Увидев меня, попросила сквозь слезы:
— Не смотри на то, что стоит передо мной. Я, конечно, выполнил бы ее просьбу, как это и надлежало сделать каждому из моих современников. Но она прозвучала слишком поздно. И я успел заметить, что перед Майей стоял аппарат для детей, начинающих обучение.
Человек не изменил своей величественной походки, не обернулся. Я уже начал сомневаться, он ли это, но на всякий случай решил догнать и убедиться.
— Степ Степаныч, да что с тобой? — тревожно спросил я, загораживая ему дорогу.
Он помахивал прутиком перед собой и шел прямо на меня, не собираясь сворачивать.
— Степ Степаныч! — Это прозвучало как заклинание. Он остановился передо мной так близко, что были видны поры на коже его лица, и оглушительно захохотал, как мне показалось, довольный своей шуткой.
— Чему это ты радуешься? — с упреком спросил я.
— Да как же, — давясь смехом, ответил он, — все называют меня Степкой, а ты Степ Степанычем. Мне лестно.
Он вдруг подпрыгнул и больно хлестнул меня прутиком по плечу.
— А ну, давай на шпагах! — предложил он, становясь в позу фехтовальщика.
Я застыл в полной растерянности, не зная, как относиться к его поступкам и словам. А он зашептал громко:
— Я знаю, как спастись. Это очень просто. Поешь волчьих ягод — и вернешься в детство.
В его буйных волосах застряло несколько длинных пластмассовых стружек.
Когда он мотал головой, они разворачивались и вновь сворачивались в кольца, нагоняя на меня страх.
— Слушай, — шептал он. — Мы считаем старость патологией. А почему не считаем патологией детство; ведь наша психика в детстве чем-то похожа на психику старости? О, мы великие хитрецы, но я наконец-то обманул всех. Я стал дурачком. И поймал за хвост жар-птицу…
Он запрыгал на одной ноге и забормотал:
— К черту, к черту все лаборатории, все опыты! Мне ничего этого не нужно. Ни лунного филиала, ни «копейки». Только хлеб и воздух. Поверни кубик другой стороной — и ты увидишь другой кусочек рисунка. Но ты не увидишь всего рисунка. Это невозможно. Я не хочу быть ни умным, ни бессмертным. Его лицо кривилось в хитрой гримасе. — Мне надоела наука. Это она погубила меня. И она погубит все живое. Знаешь, в чем состоит великая истина, которую я открыл? Никому не говорил- тебе скажу. Человек не должен узнавать ничего с помощью приборов. Только то, что принесут органы чувств, — его достояние. Пусть он лучше смотрит в себя, прислушивается к урчанию своего голодного брюха, а когда оно наполнено, пусть станет более чутким и отыщет в себе душу. Это даст ему успокоение. А если он не сможет наполнить брюхо без помощи приборов, пусть убьет соседа и заберет его еду. Но убьет его без оружия, только руками и зубами. Понимаешь?
Он шагнул ко мне, и я поспешно сделал два шага назад. А он схватился за голову и закричал:
— Хочу быть животным и ни о чем не думать! Хочу только чувствовать! А если нельзя животным, то хотя бы верните меня в детство, чтобы я мог начать все сначала. Я бы никогда больше не раскрыл книгу, убил бы учителей, поджег школу. Я бы жил одной жизнью с природой — истина в этом!
Он задрал голову и посмотрел в небо.
Я понял: он сошел с ума. Степ Степаныч сорвал с дерева листок и начал рассматривать его на свет. Потом растер и понюхал. Я услышал его бормотание:
— Любопытно знать, как он устроен?
И вдруг в одно мгновение все изменилось. Широкая улыбка светилась на его лице. Но вот она исчезла, уступила место озабоченности.
— Что с тобой, брат? — спросил он. — Почему ты так странно смотришь на меня?
Это оставшееся время сверкало в моей памяти, как светящееся табло на спортивных соревнованиях.
Пока прибыл Юра, я успел задать программу вычислителям. Я вытеснил из своего мозга боль и растерянность, и все же их место не было заполнено.
Оставалась сосущая пустота. Дело в том, что у меня не было уверенности, а обманывать себя я не умел.
Вычислители рассчитали развитие болезни на ближайшие двадцать шесть часов.
Теперь я видел врага в лицо.
— Я вызову Первый медицинский, — деловито предложил Юра, выслушав сообщение. В его прозрачных глазах блестело все, что он хотел бы скрыть. У них сильны биофизики. Потом моя лаборатория начнет поиски среди нуклеопрепаратов. Ты возьмешь на себя остальное, идет?
Я внимательно посмотрел на него. Он уже успел по-настоящему успокоиться — так же как и я. То, что случилось с Майей, угрожало нам всем, и это придавало спокойствие в борьбе. Ничего другого нам не оставалось.
* * *
Я ответил на вызов видеофона. На экране показалось овальное сооружение с антеннами, полупрозрачными круглыми окошками, за которыми что-то мерцало и пульсировало.— Кто меня вызывает? — спросил я.
— Вас вызывает ДАКС, — послышался знакомый голос, но на экране застыли все те же аппараты.
Я не мог вспомнить, как расшифровывается ДАКС, что это за организация, и у меня не было времени решать головоломку. Поэтому я еще раз спросил:
— А кто говорит от имени ДАКСа?
— От имени ДАКСа говорит он сам, — четко прозвучал ответ.
Я вспомнил человека, умершего свыше тридцати лет назад. Этот голос принадлежал ему. Я понял, как расшифровывается «ДАКС»-двойник Артура Кондратьевича Степанова.
Он сильно изменился за несколько лет: достроил у себя блоки памяти, переделал отдельные узлы, создал новые органы-аппараты.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался я, вспоминая, что ДАКС выступает консультантом по вопросам синтеза белка.
— Здравствуйте, мы давно с вами не виделись, — ответил он. — За это время вы почти не изменились. Отрадно.
— Но моя жена… — начал я, не зная, как лучше сообщить о случившемся и попросить помощи. — Я уже все знаю, — проговорил ДАКС. — Получил результаты анализов и заключение от электродиагноста. Что вы предпринимаете?
Он тактично облегчал мою задачу и устранял смущение, сразу же показывая, что не интересуется интимной стороной дела, оставляет это людям.
Я рассказал о том, что уже успел сделать. Он одобрил мои действия, обратил особое внимание на необходимость исследования энергетического состояния пораженных участков.
— Может быть, использовать узел «С» для того, чтобы послать сигналы, прерывающие болезнь? — предложил он. — Я подберу полный код сигналов восстановления клетки, и вы пустите их через узел «С» на перерождающиеся участки. До свидания.
Экран видеофона погас. Я опустился в кресло и пребывал в оцепенении.
Неужели все решится так просто? Чувствовал свое тело, дрожь мускулов левой руки, пульсацию артерии на виске. Так же слабо в моем усталом мозгу начала пульсировать надежда. Я забыл о неприятном чувстве, которое когда-то у меня вызывал ДАКС. Сейчас он мог спасти мою жену — этого было достаточно…
Я вспомнил символическую фигуру Артура Кондратьевича, как бы уходящего в своего двойника, его спокойную, добрую улыбку. Мне начало казаться, что он передал двойнику не только модель своего мозга, но и чувства, например расположение ко мне.
* * *
Когда приехал Степ Степаныч, болезнь Майи уже начала отступать. Я услышал зычный голос, заполнивший коридор института, и поспешил навстречу. Степ Степаныч шагал вперевалку, покрякивая, излучая озабоченные улыбки и разгрызая на ходу орешки-шуточки. Он выглядел помолодевшим, лицо покрывал темный загар, седина совершенно исчезла. Стиснув меня в медвежьих объятиях, приговаривал:— Здравствуй, здравствуй, брат! Наконец он отпустил меня, слегка отстранив. В это время из кармана его куртки появилась блестящая голова с усиками. Она взглянула на меня изумрудным глазом.
Степ Степаныч уловил мой взгляд, сунул руку в карман и вытащил миниатюрный карманный автомат. Такие кибернетические игрушки теперь были у многих людей. Их дрессировали, вырабатывая условные рефлексы, обучали, а затем они выполняли всякие мелкие поручения.
— Ее зовут Рита, — сказал Степ Степаныч. — Эта кибернетическая черепашка умеет причесывать меня, отлично выводит пятна на одежде, производит несложные расчеты. Хочу сделать ее еще спортивной болельщицей.
Кибернетическая Рита поползла по куртке Степ Степаныча: ей, видимо, что-то не понравилось и она поспешила к карману. Рита ползла забавно, с короткими остановками, замирая, как будто ей что-то могло грозить.
— Расскажи, как живешь, — попросил Степ Степаныч. Я начал рассказывать, а мысль почему-то возвращалась к «черепашке», сидящей в кармане моего давнего приятеля.
Прибежал Юра, с лета остановился, приглядываясь к Степ Степанычу.
Несколько секунд они стояли молча, и худощавый Юра выглядел действительно «этакой скелетиной с ушами», как его дразнили, на фоне могучего Степ Степаныча. А затем «смешались в кучу кони, люди», затрещали Юрины кости в горячих объятиях, и я вспомнил, что они не виделись почти два года.
Я рассказал Степ Степанычу о случившемся. Втроем мы прошли в комнату к Майе. Она сразу заулыбалась, села на постели, протянула навстречу обе руки. Короткие рукава легкой кофточки затрепетали; я заметил легкую припухлость на левой руке, в месте вливания. Подумал, что всего этого, мимолетного, нельзя воссоздать ни в каком двойнике: ни кибернетическом, ни биологическом.
Мы делились воспоминаниями, перебивая друг друга, рассказывали о разных новостях. Мы, четверо, да еще жены Степ Степаныча и Юры, чувствовали себя самыми близкими родственниками: нас породнил опыт бессмертия — общая надежда и общая тревога.
А через несколько дней мы праздновали у нас дома выздоровление Майи. По радио передавали «Аппассионату». Вслушиваясь в парящие звуки, я вспоминал о старых временах, в которые жил композитор, и думал о том, что многие зерна взошли лишь сегодня, а другие еще всходят. Насколько же сильно плохое в людях, если даже такое искусство не могло сразу исправить их, и насколько сильно хорошее, если и тогда они создавали «Аппассионату»!
Музыка окончилась, а мы сидели молча. И в этой серебряной тишине странно и нарочито прозвучал Юрин тост, нарушив очарование. И сразу все заговорили.
Жена Степ Степаныча, красавица Наташа, стройная и длинноногая гимнастка, следила, чтобы мы не пили слишком много, категорически говорила «запрещаю», радуясь возможности поиграть в командира. Юрина Алла пела старинные романсы — у нее было приятное контральто и не менее приятный мягкий характер. Даже при желании с ней трудно поссориться.
И все же в нашем веселье чувствовалась горьковатая примесь тревоги: какие еще опасности подстерегают нас в будущем? Мы не боялись их. Ведь с самого начала знали, на что шли. Но нужно быть готовым ко всему, как исследователям, перешагнувшим границу новых, неизведанных земель.
Степ Степаныч, как видно, долго собирался поговорить со мной о чем-то заветном, В тот вечер он решился.
— Послушай, — сказал Степ Степаныч, — пусть даже мы бессмертны — что из того? Бессмертны, но уязвимы. Чего стоит наша очень долгая жизнь, если ее так же легко разбить, как и обычную? Я не могу работать на плутоновских спутниках из-за большой радиации и вынужден посылать туда роботов; мой Николай Никитич не может освоить новую планету — это делает его КД. Женя не может водить звездолет, во всяком случае совершать сложные маневры — слишком велика скорость корабля и слишком медленны наши нервные реакции. Из водителей мы все равно превращаемся в пассажиров, из исследователей — в созерцателей, из добытчиков — в потребителей. Может быть, мы, люди, поставили перед собой невыполнимые цели, и бессмертие — не настоящий дар, а отсрочка?
Я возразил ему:
— Ты забываешь, что без удлинения жизни нам не удастся накопить достаточный опыт, необходимый для переделки организма.
Степ Степаныч сдвинул лохматые брови:
— Но подумай, в каких хрупких сосудах храним мы этот бесценный опыт? Стоят ли сосуды того, чтобы затрачивать столько усилий на их обновление? Может быть, истинный выход в том, чтобы сохранять содержимое, а не сосуды, и для этого перелить его в совершенно иную форму, созданную на иных принципах, из другого материала?
Это был не новый для меня вопрос. Его задавал себе я сам, и теперь я отвечал Степ Степанычу теми же доводами, которыми отвечал и себе, Уже было очень поздно, когда я вышел проводить гостей. У Юриной машины стояли его сын и Альта. Увидев нас, они умолкли, и поэтому я обратил на них больше внимания, чем обычно. Глаза молодых людей были устремлены на нас, и взгляды очень похожи. Можно было сказать, что они смотрели на нас одним взглядом.
Разряд боли ударил в мое сердце. Взглянув в их глаза, я с особенной остротой подумал: то, что случилось с Майей, отдаляет для них срок вступления в бессмертие. Насколько? Никто нам не разрешит, да и мы не имеем пока права рисковать и втягивать в опыт новых людей. И еще я вспомнил старую поговорку: «Горько детям переживать смерть родителей, но горе тем родителям, которые не умрут раньше детей своих». Неужели и это суждено вынести тем, кто пробивает дорогу в бессмертие? Неужели нам, нестареющим, придется увидеть, как наша дочь станет дряхлой старухой?
* * *
Прошло несколько дней, и Майя уже начала выходить из дому. Мы часто гуляли пешком по аллеям города — по сплошным зеленым коридорам, за которыми виднелись пластмассовые крыши домов. Шли к экспериментальному строительному центру, к Оазисам Ароматов и кварталам летающих домов. Здесь зелени не было, вместо деревьев невысокими столбиками подымались фотохимические установки. Между ними виднелись беседки. Там можно заказать себе любой воздух — от хвойно-лесного до морского…Мы сели в беседке отдохнуть. Я смотрел на птиц, парящих высоко в синей пустоте, где нет для них никакой пищи, потом перевел взгляд на кормушки, расставленные у беседки, и внезапно понял одну истину, над которой раньше просто не размышлял. Мы знаем, что у животных есть лишь те инстинкты, без которых они не выживут. Природа умеет быть и экономной, А свободный полет птиц и все такое мы считаем красивыми словами, которые не определяют поведение живых существ. Но ведь свободный полет не случайность. Он запрограммирован природой. Для чего?
Для чего вот этим стремительным пернатым носиться в воздухе, совершая изящные пируэты, бесполезно, бесцельно растрачивая энергию, когда пища заготовлена для них в кормушках. Не означает ли это присутствие другого, высшего ряда инстинктов? Они просыпаются, когда удовлетворяются простейшие и необходимейшие инстинкты, когда животное спаслось от опасности, наелось и напилось. Считалось, что борьба за существование является чуть ли не единственным двигателем прогресса, совершенствования среди животных. Но и более сложные, можно сказать — возвышенные, инстинкты служат той же цели.
Их немало: инстинкт движения, инстинкт свободы, инстинкт любопытства…
Благодаря им животное быстрее накопляет опыт…
Я проводил взглядом кувыркающегося голубя и подумал: всегда ли мы, люди, знаем, чего захотим, когда наши насущные желания будут удовлетворены?
Какие новые желания проснутся в нас — и запрограммированные природой, и те, которые мы создадим сами?
* * *
Я нечетко помню день, когда постановлением Академии наук и правительства нам было разрешено перенести опыт на всех желающих. Этот день, казалось, не имел конца и был наполнен веселым хаосом: шквалом телефонных звонков, приветственными речами, водопадом аплодисментов… Уже в полдень меня всего ломило, и плечи болели, словно на них навалилась многопудовая тяжесть. Я понял, что это и называют «бременем славы».Улыбки на лицах людей делали их похожими одно на другое, как цветущие деревья. Так сближает людей только очень большая радость или горе. Каждый старался сделать другому что-то приятное, и регулировщики ласково журили лихачей. И хотя в формулировках Академии наук наш опыт назывался опытом долголетня, в толпе все чаще мелькало слово, которое я упорно повторял в своих речах, — «бессмертие». И сам я верил в него. Верил, хотя и знал, что ученый не имеет права верить…
А радость перехлестывала через берега и несла меня — уже обессиленного — в своем потоке. Я уснул на рассвете на чужом плече так же спокойно, как в собственной постели. Последнее, что я запомнил, засыпая, — восторженный шепот: «Тише! Он спит…»
* * *
Серебряная амальгама волн колебалась над моей головой. Мы с Майей погружались все глубже и глубже. Знакомо ли вам ощущение, когда ясно чувствуешь каждый мускул и все они послушны воле? Создается впечатление удивительной радостной невесомости, и мы говорим, что за спиной выросли крылья.Далеко на дне виднелось песчаное плато с редкими камнями.
Майя, прижав руки к бокам, изогнувшись, скользнула вниз.
Она помахала мне рукой. Перебирая ластами, я быстро подплыл к ней. Майя указывала куда-то рукой. Приглядевшись, я заметил нагромождение скал и темное отверстие подводной пещеры.
«Очевидно, это там…»-подумал я и вместе с Майей устремился вниз. Майя, обогнав меня, бесстрашно нырнула в пещеру. На миг она оказалась в узкой каменной пасти, готовой стиснуть и раздавить ее, затем исчезла из поля зрения. Когда я догнал ее, она уже включила прожектор, и стены пещеры сверкали всеми оттенками, фиолетово переливались мелкие ракушки, простые камни казались рубинами, сапфирами, опалами… Теперь я уже ощущал давление воды, особенно на грудь. Наверное, и Майе было не так уж легко, и мы подбадривали друг друга улыбками.
Вдруг Майя толкнула меня в плечо и указала в сторону. Там у стены на большом камне, как на пьедестале, стоял прозрачный ларец. Внутри него виднелась золотая фигурка спортсмена в ластах.
Я схватил ларец, но оказалось, что он наглухо прикреплен к камню цепью.
Нужно было разъединить кольца, а никаких инструментов у нас не было. Я выбрал камень поувесистей и начал изо всех сил колотить по цепи. Майя с улыбкой смотрела на мои бесполезные усилия, а потом подплыла, отстранила меня извиняющимся жестом и приподняла цепь, исследуя ее. Затем, как фокусник, легко разъединила кольца, разгадав их секрет. Она передала ларец мне, как будто ей было тяжело тащить его. На самом деле она просто не хотела ущемлять мое мужское самолюбие. (В таких делах она неизменно оказывалась и смекалистее и деликатнее меня.) Я сделал вид, что принимаю все это как должное, и мы, отталкиваясь от стен, выплыли из пещеры. Еще несколько минут, и тяжесть исчезла, тело снова приобрело удивительную легкость и слаженность, к которой еще добавилась радость победы. Вверху уже виднелась амальгама водной поверхности, сквозь нее проскальзывали солнечные спицы.
Энергично работая ногами, оставляя пенистый след, мы двумя торпедами выскочили на поверхность. Правой рукой я высоко поднял ларец.
В тот же миг запели фанфары, приветствуя победителей и давая знать, что состязания окончены. С мостков нам что-то кричали, протягивая руки.
Другие, менее удачные ныряльщики уступали нам дорогу к лесенке.
Майя поднялась на мостки первая. Ее опоясывали длинные сверкающие нити, с них падали жемчужинка за жемчужинкой. Она сбросила шапочку и тряхнула волосами, разбрызгивая капли воды, так что встречающие со смехом разбежались. А затем нас подняли на руки и понесли к пьедесталу почета. Я отвечал на приветствия, смотрел на Майю и думал, что сегодняшняя победа — подарок ей ко дню рождения. Завтра Майе исполняется сто восемь лет…
3
Круглые тельца беззвучно ударились друг о друга и остановились. Яркое пятно света переместилось, стали видны низенькие, вбитые в землю домики.Крыши — из множества каких-то тонких трубок. Вспомнилось: это не пластмасса, а природный материал. Когда-то назывался соломой.
Над головой с воем промчался странный летательный аппарат, похожий на птицу. Потом я увидел гравилет и несколько успокоился. Но вот ноздри втянули горьковатый запах — и волосы встали дыбом, пот выступил на лбу.
Это был запах опасности.
От аппарата-птицы оторвалось несколько черных точек. Они падали с пронзительным воем, раскалывающим мозг. Когда-то я знал, как они назывались. Рядом раздался металлический голос:
— Родина требует жертв!
Ему вторил другой, приказывал:
— Если ты не успеешь убить его, он убьет тебя! Третий сообщал:
— Наконец-то мы достигли прогресса в гонке вооружений. На каждого человека нашей планеты уже приходится по триста пятьдесят семь килограммов взрывчатки.
Мое тело напряглось, готовясь к прыжку. Тревожный голос диктора: «Прерываю все передачи. В заповедных джунглях Амазонки погибает человек. Его координаты… Всем гравилетам, находящимся в этом районе, всем экспедициям, всем станциям спасения, всем… В заповедных джунглях погибает человек. Его координаты…» Я понял, что речь идет обо мне. Меня спасут! Но бритоголовые обезьяны надели на мою голову железные обручи и начали закручивать винты. Одна из них, забавно подскакивая, сказала:
«Ты человек низшей расы. Подлежишь геноциду».
Она говорила на каком-то шифре, и я не понимал, что означают ее слова.
Снова послышался голос диктора:
«Поздравляем вас, люди! Человек в джунглях спасен!» Я схватил камень и швырнул в обезьяну. Теперь она должна уйти.
Холодная рука коснулась моего лба, и я увидел над собой встревоженное лицо Майи.
— Тебе опять снилось страшное? — спросила она. Я заставил себя улыбнуться:
— Все в порядке, родная. Иди досыпай…
С беспокойством всмотрелся в ее лицо с заострившимися чертами. Что с ней происходит? Почему она так настороженно спит, часто просыпается? Почему следи г за мной и плачет по ночам? Неужели заметила? Но ведь эти сны, когда я вскакивал, липкий от пота, повторялись всего раз семь-восемь в год. Почему я подумал «повторялись»? Они были похожи один на другой, словно из той же серии. Характерным для всех них была смесь из перепутанных воспоминаний прошлого и настоящего.
А затем я испугался еще больше, подумав: «Почему Майю так пугают мои сны, если она не знает их содержания?»
* * *
Я думал о себе и о ней. Только о себе и о ней, а не о том, что нас окружает. В прежние, далекие времена мы не умели так думать. Столько времени уделяли различным вещам, что они становились как бы частью нас самих. Мы даже вспоминали кого-нибудь в определенном костюме или за определенным занятием и не умели вспомнить только его самого, без вещей и обстоятельств. Человек тогда учился создавать вещи, его жизнь становилась благоустроеннее, но это еще не означало счастья.Мы не могли тогда ощущать себя и других как единое целое. Не знали, сколько в каждом из нас живет людей и каковы они. Часто не знали, кого из них предпочесть. И не умели сделать так, чтобы человек в нас постоянно побеждал зверя. Теперь зверь загнан далеко, в очень незначительные уголки нашего существа. Остались в нас люди, но люди разных эпох.
Важно, чтобы завтрашний человек постоянно побеждал вчерашнего. Тогда не будет «я» и «они». Этому мы учимся всю жизнь.
Но можно ли научиться быть счастливым? Очевидно, мы с Майей так и не научились…
Между нами впервые за сто тридцать лет совместной жизни пролегла полоса отчуждения. Что было в ней? Неясные мрачные тени, не имеющие очертаний.
Майя что-то скрывала от меня, следила за мной, из-за чего-то беспокоилась.
Почему так случилось? Может быть, потому, что я думал о Майе так, как будто она была частью меня, а не самой собой. И как будто у нее не оставалось тайн, своих собственных тайн, как тогда, когда она была еще не моей женой, а лаборанткой, бьющей посуду. И, возможно, сейчас я просто должен был проникнуть в ее тайну, разгадать эту забытую и вновь открытую Майю.
С каждым месяцем отношения становились все более натянутыми, и самым страшным было то, что я не знал причины. Я прошел лечение радиосном, и кошмары больше меня не беспокоили. И все же Майя явно остерегалась меня.
Из-за того ли, что боялась повторения снов, или же в моих поступках было что-то предосудительное?
Я начал следить за собой, за своими жестами, словами, но ничего странного в них не нашел. А если со стороны виднее? Несколько раз пытался объясниться с ней начистоту. Она отмалчивалась, отводила глаза, бросала, как нелюбимому, холодные успокоительные фразы.
Майя стала очень медленно работать, часто проверяла одни и те же результаты. Однажды спросила меня:
— Что означает слово «нукопропор»?
— Нукопропор? — Я тщетно пытался вспомнить.
— Ну да, — нетерпеливо сказала она, исподлобья бросив подозрительный взгляд, — ты часто произносишь его.
Я готов был поклясться, что слышу это слово впервые. Холодок пополз от шеи к пояснице, как будто с дерева упал за воротник комок снега.
А через несколько дней я проснулся поздней ночью. Сквозь прозрачную крышу светили звезды, Я подумал: может быть, мы стремимся в далекие миры инстинктивно, потому что споры занесены оттуда. Так неудержимо стремятся рыбы туда, где были когда-то отложены икринки, из которых они родились.
Незваный гость — тревожное предчувствие застучало в мой висок еще раньше, чем я услышал непонятные звуки. Прислушался. Различил жалобный плач, всхлипывания. Затем в ночной тишине отчетливо раздался протяжный стон отчаяния.
Я вбежал в галерею-сад и увидел Майю. Она сидела под деревом раскачиваясь, обеими руками сжав голову. Увидев меня, попросила сквозь слезы:
— Не смотри на то, что стоит передо мной. Я, конечно, выполнил бы ее просьбу, как это и надлежало сделать каждому из моих современников. Но она прозвучала слишком поздно. И я успел заметить, что перед Майей стоял аппарат для детей, начинающих обучение.
* * *
— Степ Степаныч! — окликнул я.Человек не изменил своей величественной походки, не обернулся. Я уже начал сомневаться, он ли это, но на всякий случай решил догнать и убедиться.
— Степ Степаныч, да что с тобой? — тревожно спросил я, загораживая ему дорогу.
Он помахивал прутиком перед собой и шел прямо на меня, не собираясь сворачивать.
— Степ Степаныч! — Это прозвучало как заклинание. Он остановился передо мной так близко, что были видны поры на коже его лица, и оглушительно захохотал, как мне показалось, довольный своей шуткой.
— Чему это ты радуешься? — с упреком спросил я.
— Да как же, — давясь смехом, ответил он, — все называют меня Степкой, а ты Степ Степанычем. Мне лестно.
Он вдруг подпрыгнул и больно хлестнул меня прутиком по плечу.
— А ну, давай на шпагах! — предложил он, становясь в позу фехтовальщика.
Я застыл в полной растерянности, не зная, как относиться к его поступкам и словам. А он зашептал громко:
— Я знаю, как спастись. Это очень просто. Поешь волчьих ягод — и вернешься в детство.
В его буйных волосах застряло несколько длинных пластмассовых стружек.
Когда он мотал головой, они разворачивались и вновь сворачивались в кольца, нагоняя на меня страх.
— Слушай, — шептал он. — Мы считаем старость патологией. А почему не считаем патологией детство; ведь наша психика в детстве чем-то похожа на психику старости? О, мы великие хитрецы, но я наконец-то обманул всех. Я стал дурачком. И поймал за хвост жар-птицу…
Он запрыгал на одной ноге и забормотал:
— К черту, к черту все лаборатории, все опыты! Мне ничего этого не нужно. Ни лунного филиала, ни «копейки». Только хлеб и воздух. Поверни кубик другой стороной — и ты увидишь другой кусочек рисунка. Но ты не увидишь всего рисунка. Это невозможно. Я не хочу быть ни умным, ни бессмертным. Его лицо кривилось в хитрой гримасе. — Мне надоела наука. Это она погубила меня. И она погубит все живое. Знаешь, в чем состоит великая истина, которую я открыл? Никому не говорил- тебе скажу. Человек не должен узнавать ничего с помощью приборов. Только то, что принесут органы чувств, — его достояние. Пусть он лучше смотрит в себя, прислушивается к урчанию своего голодного брюха, а когда оно наполнено, пусть станет более чутким и отыщет в себе душу. Это даст ему успокоение. А если он не сможет наполнить брюхо без помощи приборов, пусть убьет соседа и заберет его еду. Но убьет его без оружия, только руками и зубами. Понимаешь?
Он шагнул ко мне, и я поспешно сделал два шага назад. А он схватился за голову и закричал:
— Хочу быть животным и ни о чем не думать! Хочу только чувствовать! А если нельзя животным, то хотя бы верните меня в детство, чтобы я мог начать все сначала. Я бы никогда больше не раскрыл книгу, убил бы учителей, поджег школу. Я бы жил одной жизнью с природой — истина в этом!
Он задрал голову и посмотрел в небо.
Я понял: он сошел с ума. Степ Степаныч сорвал с дерева листок и начал рассматривать его на свет. Потом растер и понюхал. Я услышал его бормотание:
— Любопытно знать, как он устроен?
И вдруг в одно мгновение все изменилось. Широкая улыбка светилась на его лице. Но вот она исчезла, уступила место озабоченности.
— Что с тобой, брат? — спросил он. — Почему ты так странно смотришь на меня?