Страница:
Часа два прошли в работе, и вот боец Шарафутдинов, выматерившись на русском и татарском, заорал:
– Есть! Нашел, товарищ прапорщик!
Лопата бойца ударилась в твердое.
– Ништяк, – одобрил старослужащий Шепель. – Больше не тыкай – пробьешь изоляцию. Теперь копаем вдоль.
Но воины не подчинились, поскольку на жемчужно-сером горизонте обозначилась бортовая автомашина ЗИЛ-130, усиленно газующая по целине. То был «пищевоз».
Прервались на обед. Грузовик окончательно сел на брюхо, не доехав метров пятьсот, и для приема пищи отряд сменил дислокацию. Порубали прямо на снегу, у борта, с подветренной стороны. Щи были так себе, жидкие, зато перловая каша с тушенкой, почти горячая, под щедрую пайку хлеба прошла отменно, упокоилась во вместительных солдатских желудках. Сверху еще лег чай с сахаром.
Подтеплело в животах и в душах. Перекурили у кого чем было, выбили снег из-за голенищ и протолкали «пищевоз» до проселка, там выдохлись, еще раз перекурили, отчистились, как смогли, от грязи и побрели через поле к месту раскопа.
Пора было пробивать вторую траншею, на этот раз – вдоль нитки. Чтобы выдернуть сам кабель – толщиной в руку, в толстой свинцовой рубашке – из траншеи на поверхность земли, следовало освободить двадцать метров его длины.
Пока работали, в раскоп натекла черная вода. Еще раз перекурили. Старослужащий Шепель назначил добровольцев, рядовых Матвеева и Беридзе. Не сильно возражая – а что сделаешь, служба, – добровольцы скинули бушлаты, закатали по плечо рукава гимнастерок, прыгнули и погрузили руки в жидкую грязь.
Ничего, сказал себе рядовой Матвеев, дрожа от холода. Ничего. Нормально.
Нащупали твердую кишку кабеля. С громкими матерными выкриками выдернули нитку из траншеи, подняли вверх, насколько смогли, а там уже прочие воины ухватились, навалились, потянули, выругались, поперек траншеи споро бросили лопаты, и на них лег кабель, весь в мокрой черной глине, смахивающий на щупальце кошмарного фантастического осьминога.
Здесь всем приказали отдыхать, и в бой вступил старослужащий Шепель. Быстро найдя место обрыва, он перерезал кабель ножовкой. Обнажились пятьдесят телефонных пар: плотный пучок медных проводов. Боец Беридзе, к восторгу остальных, привел в действие специальное оборудование: зажег две керосиновые паяльные лампы, организовал кострище и в двух котелках стал нагревать свинец и гудрон. Прочие воины сгрудились подле тепла.
Костерок проигнорировали только старослужащий Шепель и прапорщик Королюченко. Они вооружились полевыми телефонами и принялись прозванивать пятьдесят пар – сначала на запад, в сторону гарнизона N, а потом на восток, в сторону гарнизона NN. Ударяя длинным тонким щупом по вееру из медных обрезков, прислушиваясь к шумам в трубках, переговариваясь с двумя телефонистами (один сидел возле шкафа в N, второй – в NN), они наконец соединили одну за другой все пятьдесят линий. Срастили провода. Поверх каждой скрутки надели гильзу из промасленного картона. Теперь место ремонта кабеля надо было запаять в свинцовую колбу герметично и сверху обильно изолировать расплавленной смолой, после чего опустить кабель в яму и прикопать.
Тонкая работа заняла несколько часов.
Наступил вечер, и бойцов посетила идея ужина.
Тут взгрустнули все, особенно – рядовой Матвеев.
Полгода назад служба в рядах Вооруженных сил представлялась ему в несколько ином свете. Он рассчитывал на марш-броски, стрельбу из автомата и метание ножа, а никак не на бесконечное рытье канав как вдоль, так и поперек нитки. Он мрачно ожидал кровопролитных драк со старослужащими, но те ограничивались в основном дежурными подзатыльниками, получая, в свою очередь, такие же подзатыльники от офицеров; офицеры же трепетали перед командиром части – он подзатыльников не раздавал, но попасться ему на глаза было равносильно сотне самых болезненных подзатыльников; дисциплина то есть держалась не на подзатыльниках, а на непрерывном всеобщем желании как можно скорее выкопать очередную канаву вдоль нитки, после чего добраться до казармы, пожрать и уснуть.
Рядовой Матвеев крупно трясся от холода и завидовал тем, кто курит. Ему казалось, что табак согревает. Он, возможно, даже заплакал бы – до того ему было жаль себя, любителя позагорать, поплавать и полистать журнал с картинками, сейчас вынужденного месить ледяную жижу на пронизывающем ветру, в чистом поле, в тысяче километров от теплой маминой кухни, где на столе всегда стоит вазочка с конфетами.
Мокрые подштанники прилипли к бедрам. Хотелось помочиться – но как расстегнуть пуговицы штанов негнущимися, покрытыми коркой глины пальцами? Хотелось выругаться самыми ядреными ругательствами, огласить серую метельную равнину жалобным воплем солдата, которому предстоит еще полтора года копать как вдоль, так и поперек нитки, но пыхтящие рядом бойцы Шарафутдинов, Беридзе и Абрамян, не говоря уже о старослужащем Шепеле, молчали, и он не желал проявлять слабость.
Он тогда поискал в себе какой-то резерв, новый источник питания – и нашел. Понял, что у него есть то, чего нет ни у кого. Даже у старослужащего Шепеля, собирающегося на дембель.
У него нет ни железного здоровья, ни размаха плеч, ни умения сладить в чистом поле на полудохлом костерке колбу из расплавленного свинца, а есть только тройное имя. Но его, в общем, достаточно.
У некоторых и того нет.
Пусть он не шахматист, не спортсмен, не гитарист и даже в пляжном волейболе не особенный мастак, пусть он несостоявшийся студент, пусть он ныне всего лишь насквозь промерзший тощий солдатик в стоящем колом сыром бушлате – он Тройной Матвей. Матвеев Матвей Матвеевич. Не больше, но и не меньше. И он будет жить хорошо, долго и счастливо.
Он всмотрелся в оглаживаемую поземкой неровную холмистую равнину, в мутную сыворотку низкого неба, как в нечто подконтрольное ему.
Всего лишь земля, всего лишь небо, а меж ними человек, несущий свое имя как исчерпывающее доказательство своего существования.
Скромным, очень осторожным, тихим, терпеливым и упорным молодым человеком, Тройным Матвеем, дослужился он до дембеля и вернулся домой полный решимости добиться своего – стать студентом. А позже – ученым. Историком. Археологом. Ездить по всему белу свету, ночевать в палатках и раскапывать древние города.
Вернулся в мае. Летом снова, с тройным усердием подготовившись, пошел сдавать экзамены – и опять провалился.
В конце августа девяносто первого года он сидел на пыльном подоконнике в подъезде собственного дома. Курил и думал о перспективах.
Курил уже несколько месяцев. Но мама не знала, и он боялся, что она узнает; даром что сыночку сравнялось двадцать два; однажды он обещал, что никогда не начнет курить, и вот – не сдержал слова. Теперь испытывал стыд. Но все равно курил.
В принципе, он неплохо провел последний год. Он был даже, наверное, счастлив. Особенно летом, когда просыпался, подходил к окну и наблюдал со своего двенадцатого этажа, как появляется на востоке, поднимаясь все выше и выше, огромный оранжевый апельсин. Настроение портил только недостаток денег – но Матвей утешал себя тем, что в молодости ни у кого нет денег. Зато есть все остальное.
По крайней мере дважды он чуть не женился.
Несмотря на тройные старания, университет так и не покорился ему. Пришлось искать работу. Сейчас он функционировал в качестве ночного сторожа в соседнем гастрономе. Получал восемьдесят рублей в месяц.
Джинсы «Пирамида» стоили триста.
Втягивая в легкие дым, способствующий успокоению нервов и быстроте мысли, он печально признался себе, что ему надоело долбить твердыню высшего образования. Точнее, надоело тешить себя иллюзиями, что студенческий билет сможет изменить его жизнь к лучшему. Три недели назад он в очередной раз предпринял попытку посетить вступительные экзамены – и поразился царившему в университетских аудиториях запаху детского сада. Пахло сдобным печеньем, сладкой ванилью, яблоками, нежным девичьим потом; взрослый Матвей, небритый, с пачкой трудовых рублей в кармане застиранной джинсовой рубахи, оказался среди натуральных детей.
Он не стал подавать документы, сбежал.
Повсюду рыдали румяные широкоплечие абитуриенты и волоокие полногрудые абитуриентки, недобравшие баллов. Глаза их горели. Для них студенческий билет был единственной целью номер один. Мечтою, рубежом. Задачей, поставленной строгим, но любящим папой. Бурлили нешуточные страсти, переписывались шпаргалки, осуществлялись натуральные истерики. Абитура, сопливая и отважная, жила своею жизнью.
А Матвей – нет, не жил ею, этой их наивной детской жизнью. Массу примеров он уже видел, покрутившись тут и там, когда люди с блестящими дипломами работали за смешные копейки в рабском подчинении других – вчерашних выпускников профессионально-технических училищ, не способных составить на бумаге и пары связных фраз.
Нет, образованность в девяносто первом году не в чести была – все помнят. Ценились – решительность, удачливость, напор, отвага, жестокость, бесстрашие, сила воли.
Отдельно – и неплохо – оплачивались твердые кулаки. И даже только указательные пальцы, умеющие плавно и вовремя нажимать на спусковую скобу.
Профессора считали копейки, а халдеи сколачивали состояния.
Примерно понимая правила новой жизни, Матвей теперь совсем не желал направлять усилия на добычу престижного диплома – явный тупик, нерациональный расход сил и времени; тут следовало придумать что-то другое…
Но ничего он не придумал, потому что в тот августовский вечер этажом выше хлопнула дверь, раздались торопливые легкие шаги, и мимо несостоявшегося студента пробежал тощий лохматый мальчишка, известный всему двору под прозвищем Знайка.
Они практически не общались. Их матери были если не подруги, то добрые знакомые, подолгу возле входа в парадное обменивались новостями, жалобами на судьбу и цены. А сыновья близко не сошлись. И вот, спустя десять лет после первого и последнего рукопожатия, длинноносый Знайка прошел было мимо – но вдруг замер. На полном ходу развернулся на сто восемьдесят градусов. Без улыбки протянул руку:
– Здорово.
Крепко удивленный, Матвей осторожно пожал маленькую сухую ладошку.
– Задумался? – деловито спросил сосед.
– Ну да.
– О деньгах?
– Угадал.
– А тут и угадывать нечего. Сейчас все о них думают. О деньгах.
– Здесь ты прав.
– Знаю, – твердо сказал Знайка, и Матвей понял, отчего у этого субтильного, внешне абсолютно несерьезного недоросля такое забавное мультипликационное прозвище.
За несколько последних лет длинноносый прыщавый юнец, некогда торопливо пересекавший двор с гитарой в тяжелом футляре (учился, надо же, в музыкальной школе), вырос в жилистого деловитого паренька, куда-то вечно спешащего. Под локтем – кожаная папка.
Иногда по вечерам его привозило такси.
Никто во дворе не знал, чем он занимается. Поэтому его уважали и завидовали.
– Ты мне нужен, – сказал он, не сводя взгляда с Матвея.
– Зачем?
– Дело есть. Большое. Интересное. А главное – выгодное.
– Рассказывай, – солидно разрешил Матвей.
Он уже умел, если надо, принимать солидный вид.
– Завтра покупаю машину, – сообщил Знайка.
Матвей не поверил, но потом всмотрелся в глаза соседа и понял, что тот не врет.
– Восемьсот долларов, – продолжал Знайка, понизив голос. – Идти одному с такой суммой к незнакомым людям мне стремно. Пойдешь со мной?
– Типа как охрана?
– Нет, не охрана, – сосед значительно вздернул подбородок. – Я собираюсь кое-что затеять. Бизнес. Под него и тачку беру. Только там одному не потянуть. Давай со мной.
– Что за бизнес?
– Очень простой. Сейчас все харчи – в Москве. И я знаю почему. Революции совершаются в столицах. Накорми столицу – и удержишься у власти. Остальная страна – не в счет. Сейчас в Москве есть любые продукты питания. Мы их берем, везем в область, там сдаем за наличные…
Слегка оторопев от делового нажима и от неожиданности, Матвей закурил новую сигарету и довольно грубо спросил:
– Что конкретно надо?
– Конкретно? – Знайка вздохнул и зачастил: – Конкретно мне надо возить из Москвы в Ржев сливочное масло и конфеты. С рубля имею полтора. То есть – пятьдесят процентов. Ты как шофер и экспедитор – в доле. Обратно везем дешевое пиво местного производства. В Москве сдаем, окупаем поездку. Ходка – сутки. Туда двести двадцать верст. Там пьем чай, перекуриваем – и обратно. Еще двести двадцать. Итого без малого полтыщи. Сутки потом – отдых. Таким образом, на оборот капитала отводим двое суток. За месяц вложенные сто долларов дают не менее тысячи дохода при условии бесперебойности бизнеса…
– Это как?
– Ты мне скажи как, – с внушающей уважение прямотой ответил Знайка. – Возить будешь ты. Машина должна находиться в пути постоянно. Если она стоит – она не выполняет свою функцию. Ты будешь отвечать за то, чтобы она не стояла никогда.
– Я плохо вожу машину.
– Научишься.
– А если она сломается? Я не понимаю в ремонте…
Знайка поморщился.
– Ремонт – это все мелочи. Детали! Найдем, кому ремонт доверить. Повторяю, это детали. Я – о главном. Поедешь во Ржев?
– Почему именно я? – помедлив, спросил Матвей, чувствуя, что вопрос звучит непростительно глупо. Несолидно.
– Потому что я тебя десять лет знаю. Потому что твоя мать знает мою мать. Я работаю только с теми, кого знаю.
– Мне надо подумать.
Знайка сильно удивился.
– О чем? У тебя есть другие предложения? Ты работаешь сторожем в магазине. За сто рублей в месяц.
– За восемьдесят. А кто тебе это сказал – про магазин?
– Моя фамилия Знаев, – скромно ответил Знайка. – Насчет прозвища ты в курсе. Кто владеет информацией – владеет миром. У тебя нет отца. Мать работает за копейки. Тебе двадцать два. Собираешься учиться на историка…
– На археолога.
– Неважно. Я тоже, например, хотел хард-рок играть. Как Ричи Блэкмор. И получать за это миллионы… А приходится, видишь, – конфетами спекулировать… Короче, на археолога ты выучишься потом. Когда будешь иметь нормальный заработок. Не восемьдесят рублей в месяц, а в десять раз больше. Думаю, месяца через три заживем нормально…
– Нормально – это как?
– Нормально – это нормально. По-человечески. Поедешь во Ржев?
– Поеду, – ответил Матвей, мгновенно пожалев о сказанном. Дал слово – надо держать, а как он его сдержит? Он сидел за рулем два раза в жизни. – А какая моя доля?
– По понятиям – половина, – ответил Знайка и шмыгнул носом совсем по-мальчишески.
– То есть?
– Около пятидесяти долларов при условии двенадцати рейсов в месяц. А дальше видно будет. Может быть, найдем что-нибудь поинтереснее…
Через два месяца, совершив пятнадцать рейсов во Ржев и обратно, Матвей получил на руки сто пятьдесят американских долларов наличными, купил себе кожаную куртку, матери привез пять килограммов сливочного масла и зауважал своего нового компаньона.
А еще через год Знайка сдержал свое главное обещание. Он придумал кое-что поинтереснее.
3. Гибель
– Есть! Нашел, товарищ прапорщик!
Лопата бойца ударилась в твердое.
– Ништяк, – одобрил старослужащий Шепель. – Больше не тыкай – пробьешь изоляцию. Теперь копаем вдоль.
Но воины не подчинились, поскольку на жемчужно-сером горизонте обозначилась бортовая автомашина ЗИЛ-130, усиленно газующая по целине. То был «пищевоз».
Прервались на обед. Грузовик окончательно сел на брюхо, не доехав метров пятьсот, и для приема пищи отряд сменил дислокацию. Порубали прямо на снегу, у борта, с подветренной стороны. Щи были так себе, жидкие, зато перловая каша с тушенкой, почти горячая, под щедрую пайку хлеба прошла отменно, упокоилась во вместительных солдатских желудках. Сверху еще лег чай с сахаром.
Подтеплело в животах и в душах. Перекурили у кого чем было, выбили снег из-за голенищ и протолкали «пищевоз» до проселка, там выдохлись, еще раз перекурили, отчистились, как смогли, от грязи и побрели через поле к месту раскопа.
Пора было пробивать вторую траншею, на этот раз – вдоль нитки. Чтобы выдернуть сам кабель – толщиной в руку, в толстой свинцовой рубашке – из траншеи на поверхность земли, следовало освободить двадцать метров его длины.
Пока работали, в раскоп натекла черная вода. Еще раз перекурили. Старослужащий Шепель назначил добровольцев, рядовых Матвеева и Беридзе. Не сильно возражая – а что сделаешь, служба, – добровольцы скинули бушлаты, закатали по плечо рукава гимнастерок, прыгнули и погрузили руки в жидкую грязь.
Ничего, сказал себе рядовой Матвеев, дрожа от холода. Ничего. Нормально.
Нащупали твердую кишку кабеля. С громкими матерными выкриками выдернули нитку из траншеи, подняли вверх, насколько смогли, а там уже прочие воины ухватились, навалились, потянули, выругались, поперек траншеи споро бросили лопаты, и на них лег кабель, весь в мокрой черной глине, смахивающий на щупальце кошмарного фантастического осьминога.
Здесь всем приказали отдыхать, и в бой вступил старослужащий Шепель. Быстро найдя место обрыва, он перерезал кабель ножовкой. Обнажились пятьдесят телефонных пар: плотный пучок медных проводов. Боец Беридзе, к восторгу остальных, привел в действие специальное оборудование: зажег две керосиновые паяльные лампы, организовал кострище и в двух котелках стал нагревать свинец и гудрон. Прочие воины сгрудились подле тепла.
Костерок проигнорировали только старослужащий Шепель и прапорщик Королюченко. Они вооружились полевыми телефонами и принялись прозванивать пятьдесят пар – сначала на запад, в сторону гарнизона N, а потом на восток, в сторону гарнизона NN. Ударяя длинным тонким щупом по вееру из медных обрезков, прислушиваясь к шумам в трубках, переговариваясь с двумя телефонистами (один сидел возле шкафа в N, второй – в NN), они наконец соединили одну за другой все пятьдесят линий. Срастили провода. Поверх каждой скрутки надели гильзу из промасленного картона. Теперь место ремонта кабеля надо было запаять в свинцовую колбу герметично и сверху обильно изолировать расплавленной смолой, после чего опустить кабель в яму и прикопать.
Тонкая работа заняла несколько часов.
Наступил вечер, и бойцов посетила идея ужина.
Тут взгрустнули все, особенно – рядовой Матвеев.
Полгода назад служба в рядах Вооруженных сил представлялась ему в несколько ином свете. Он рассчитывал на марш-броски, стрельбу из автомата и метание ножа, а никак не на бесконечное рытье канав как вдоль, так и поперек нитки. Он мрачно ожидал кровопролитных драк со старослужащими, но те ограничивались в основном дежурными подзатыльниками, получая, в свою очередь, такие же подзатыльники от офицеров; офицеры же трепетали перед командиром части – он подзатыльников не раздавал, но попасться ему на глаза было равносильно сотне самых болезненных подзатыльников; дисциплина то есть держалась не на подзатыльниках, а на непрерывном всеобщем желании как можно скорее выкопать очередную канаву вдоль нитки, после чего добраться до казармы, пожрать и уснуть.
Рядовой Матвеев крупно трясся от холода и завидовал тем, кто курит. Ему казалось, что табак согревает. Он, возможно, даже заплакал бы – до того ему было жаль себя, любителя позагорать, поплавать и полистать журнал с картинками, сейчас вынужденного месить ледяную жижу на пронизывающем ветру, в чистом поле, в тысяче километров от теплой маминой кухни, где на столе всегда стоит вазочка с конфетами.
Мокрые подштанники прилипли к бедрам. Хотелось помочиться – но как расстегнуть пуговицы штанов негнущимися, покрытыми коркой глины пальцами? Хотелось выругаться самыми ядреными ругательствами, огласить серую метельную равнину жалобным воплем солдата, которому предстоит еще полтора года копать как вдоль, так и поперек нитки, но пыхтящие рядом бойцы Шарафутдинов, Беридзе и Абрамян, не говоря уже о старослужащем Шепеле, молчали, и он не желал проявлять слабость.
Он тогда поискал в себе какой-то резерв, новый источник питания – и нашел. Понял, что у него есть то, чего нет ни у кого. Даже у старослужащего Шепеля, собирающегося на дембель.
У него нет ни железного здоровья, ни размаха плеч, ни умения сладить в чистом поле на полудохлом костерке колбу из расплавленного свинца, а есть только тройное имя. Но его, в общем, достаточно.
У некоторых и того нет.
Пусть он не шахматист, не спортсмен, не гитарист и даже в пляжном волейболе не особенный мастак, пусть он несостоявшийся студент, пусть он ныне всего лишь насквозь промерзший тощий солдатик в стоящем колом сыром бушлате – он Тройной Матвей. Матвеев Матвей Матвеевич. Не больше, но и не меньше. И он будет жить хорошо, долго и счастливо.
Он всмотрелся в оглаживаемую поземкой неровную холмистую равнину, в мутную сыворотку низкого неба, как в нечто подконтрольное ему.
Всего лишь земля, всего лишь небо, а меж ними человек, несущий свое имя как исчерпывающее доказательство своего существования.
Скромным, очень осторожным, тихим, терпеливым и упорным молодым человеком, Тройным Матвеем, дослужился он до дембеля и вернулся домой полный решимости добиться своего – стать студентом. А позже – ученым. Историком. Археологом. Ездить по всему белу свету, ночевать в палатках и раскапывать древние города.
Вернулся в мае. Летом снова, с тройным усердием подготовившись, пошел сдавать экзамены – и опять провалился.
В конце августа девяносто первого года он сидел на пыльном подоконнике в подъезде собственного дома. Курил и думал о перспективах.
Курил уже несколько месяцев. Но мама не знала, и он боялся, что она узнает; даром что сыночку сравнялось двадцать два; однажды он обещал, что никогда не начнет курить, и вот – не сдержал слова. Теперь испытывал стыд. Но все равно курил.
В принципе, он неплохо провел последний год. Он был даже, наверное, счастлив. Особенно летом, когда просыпался, подходил к окну и наблюдал со своего двенадцатого этажа, как появляется на востоке, поднимаясь все выше и выше, огромный оранжевый апельсин. Настроение портил только недостаток денег – но Матвей утешал себя тем, что в молодости ни у кого нет денег. Зато есть все остальное.
По крайней мере дважды он чуть не женился.
Несмотря на тройные старания, университет так и не покорился ему. Пришлось искать работу. Сейчас он функционировал в качестве ночного сторожа в соседнем гастрономе. Получал восемьдесят рублей в месяц.
Джинсы «Пирамида» стоили триста.
Втягивая в легкие дым, способствующий успокоению нервов и быстроте мысли, он печально признался себе, что ему надоело долбить твердыню высшего образования. Точнее, надоело тешить себя иллюзиями, что студенческий билет сможет изменить его жизнь к лучшему. Три недели назад он в очередной раз предпринял попытку посетить вступительные экзамены – и поразился царившему в университетских аудиториях запаху детского сада. Пахло сдобным печеньем, сладкой ванилью, яблоками, нежным девичьим потом; взрослый Матвей, небритый, с пачкой трудовых рублей в кармане застиранной джинсовой рубахи, оказался среди натуральных детей.
Он не стал подавать документы, сбежал.
Повсюду рыдали румяные широкоплечие абитуриенты и волоокие полногрудые абитуриентки, недобравшие баллов. Глаза их горели. Для них студенческий билет был единственной целью номер один. Мечтою, рубежом. Задачей, поставленной строгим, но любящим папой. Бурлили нешуточные страсти, переписывались шпаргалки, осуществлялись натуральные истерики. Абитура, сопливая и отважная, жила своею жизнью.
А Матвей – нет, не жил ею, этой их наивной детской жизнью. Массу примеров он уже видел, покрутившись тут и там, когда люди с блестящими дипломами работали за смешные копейки в рабском подчинении других – вчерашних выпускников профессионально-технических училищ, не способных составить на бумаге и пары связных фраз.
Нет, образованность в девяносто первом году не в чести была – все помнят. Ценились – решительность, удачливость, напор, отвага, жестокость, бесстрашие, сила воли.
Отдельно – и неплохо – оплачивались твердые кулаки. И даже только указательные пальцы, умеющие плавно и вовремя нажимать на спусковую скобу.
Профессора считали копейки, а халдеи сколачивали состояния.
Примерно понимая правила новой жизни, Матвей теперь совсем не желал направлять усилия на добычу престижного диплома – явный тупик, нерациональный расход сил и времени; тут следовало придумать что-то другое…
Но ничего он не придумал, потому что в тот августовский вечер этажом выше хлопнула дверь, раздались торопливые легкие шаги, и мимо несостоявшегося студента пробежал тощий лохматый мальчишка, известный всему двору под прозвищем Знайка.
Они практически не общались. Их матери были если не подруги, то добрые знакомые, подолгу возле входа в парадное обменивались новостями, жалобами на судьбу и цены. А сыновья близко не сошлись. И вот, спустя десять лет после первого и последнего рукопожатия, длинноносый Знайка прошел было мимо – но вдруг замер. На полном ходу развернулся на сто восемьдесят градусов. Без улыбки протянул руку:
– Здорово.
Крепко удивленный, Матвей осторожно пожал маленькую сухую ладошку.
– Задумался? – деловито спросил сосед.
– Ну да.
– О деньгах?
– Угадал.
– А тут и угадывать нечего. Сейчас все о них думают. О деньгах.
– Здесь ты прав.
– Знаю, – твердо сказал Знайка, и Матвей понял, отчего у этого субтильного, внешне абсолютно несерьезного недоросля такое забавное мультипликационное прозвище.
За несколько последних лет длинноносый прыщавый юнец, некогда торопливо пересекавший двор с гитарой в тяжелом футляре (учился, надо же, в музыкальной школе), вырос в жилистого деловитого паренька, куда-то вечно спешащего. Под локтем – кожаная папка.
Иногда по вечерам его привозило такси.
Никто во дворе не знал, чем он занимается. Поэтому его уважали и завидовали.
– Ты мне нужен, – сказал он, не сводя взгляда с Матвея.
– Зачем?
– Дело есть. Большое. Интересное. А главное – выгодное.
– Рассказывай, – солидно разрешил Матвей.
Он уже умел, если надо, принимать солидный вид.
– Завтра покупаю машину, – сообщил Знайка.
Матвей не поверил, но потом всмотрелся в глаза соседа и понял, что тот не врет.
– Восемьсот долларов, – продолжал Знайка, понизив голос. – Идти одному с такой суммой к незнакомым людям мне стремно. Пойдешь со мной?
– Типа как охрана?
– Нет, не охрана, – сосед значительно вздернул подбородок. – Я собираюсь кое-что затеять. Бизнес. Под него и тачку беру. Только там одному не потянуть. Давай со мной.
– Что за бизнес?
– Очень простой. Сейчас все харчи – в Москве. И я знаю почему. Революции совершаются в столицах. Накорми столицу – и удержишься у власти. Остальная страна – не в счет. Сейчас в Москве есть любые продукты питания. Мы их берем, везем в область, там сдаем за наличные…
Слегка оторопев от делового нажима и от неожиданности, Матвей закурил новую сигарету и довольно грубо спросил:
– Что конкретно надо?
– Конкретно? – Знайка вздохнул и зачастил: – Конкретно мне надо возить из Москвы в Ржев сливочное масло и конфеты. С рубля имею полтора. То есть – пятьдесят процентов. Ты как шофер и экспедитор – в доле. Обратно везем дешевое пиво местного производства. В Москве сдаем, окупаем поездку. Ходка – сутки. Туда двести двадцать верст. Там пьем чай, перекуриваем – и обратно. Еще двести двадцать. Итого без малого полтыщи. Сутки потом – отдых. Таким образом, на оборот капитала отводим двое суток. За месяц вложенные сто долларов дают не менее тысячи дохода при условии бесперебойности бизнеса…
– Это как?
– Ты мне скажи как, – с внушающей уважение прямотой ответил Знайка. – Возить будешь ты. Машина должна находиться в пути постоянно. Если она стоит – она не выполняет свою функцию. Ты будешь отвечать за то, чтобы она не стояла никогда.
– Я плохо вожу машину.
– Научишься.
– А если она сломается? Я не понимаю в ремонте…
Знайка поморщился.
– Ремонт – это все мелочи. Детали! Найдем, кому ремонт доверить. Повторяю, это детали. Я – о главном. Поедешь во Ржев?
– Почему именно я? – помедлив, спросил Матвей, чувствуя, что вопрос звучит непростительно глупо. Несолидно.
– Потому что я тебя десять лет знаю. Потому что твоя мать знает мою мать. Я работаю только с теми, кого знаю.
– Мне надо подумать.
Знайка сильно удивился.
– О чем? У тебя есть другие предложения? Ты работаешь сторожем в магазине. За сто рублей в месяц.
– За восемьдесят. А кто тебе это сказал – про магазин?
– Моя фамилия Знаев, – скромно ответил Знайка. – Насчет прозвища ты в курсе. Кто владеет информацией – владеет миром. У тебя нет отца. Мать работает за копейки. Тебе двадцать два. Собираешься учиться на историка…
– На археолога.
– Неважно. Я тоже, например, хотел хард-рок играть. Как Ричи Блэкмор. И получать за это миллионы… А приходится, видишь, – конфетами спекулировать… Короче, на археолога ты выучишься потом. Когда будешь иметь нормальный заработок. Не восемьдесят рублей в месяц, а в десять раз больше. Думаю, месяца через три заживем нормально…
– Нормально – это как?
– Нормально – это нормально. По-человечески. Поедешь во Ржев?
– Поеду, – ответил Матвей, мгновенно пожалев о сказанном. Дал слово – надо держать, а как он его сдержит? Он сидел за рулем два раза в жизни. – А какая моя доля?
– По понятиям – половина, – ответил Знайка и шмыгнул носом совсем по-мальчишески.
– То есть?
– Около пятидесяти долларов при условии двенадцати рейсов в месяц. А дальше видно будет. Может быть, найдем что-нибудь поинтереснее…
Через два месяца, совершив пятнадцать рейсов во Ржев и обратно, Матвей получил на руки сто пятьдесят американских долларов наличными, купил себе кожаную куртку, матери привез пять килограммов сливочного масла и зауважал своего нового компаньона.
А еще через год Знайка сдержал свое главное обещание. Он придумал кое-что поинтереснее.
3. Гибель
– Ага! – провозгласил Никитин заплетающимся языком. – А вот и он!
Его глаза, вроде бы осоловелые, вдруг внимательно оглядели вошедшего с ног до головы.
Матвей приветственно склонил голову.
Занавешенные окна скупо, полосами пропускали бедный вечерний свет. Было жарко и душно. Сильно пахло перестоявшимся алкоголем, женским потом, недешевым сигарным дымом. Почему-то еще – йодом. Из-под высокого потолка исходили, переплетаясь, замысловатые музыкальные звуки: дрожал красивый вокал, поддерживаемый гитарными вибрациями, – вызывал головокружение, тоску, навевал мысли лишние, отвлеченно-порочные. На полу, на обширных, темного стекла, поверхностях низких столов во множестве валялись смятые бумажные салфетки, разноцветные пачки сигарет, стояли пепельницы, подсвечники с оплывшими огарками свечей, множество бутылок, бокалов, рюмок, фужеров, стаканов и прочих емкостей с недопитым и невыпитым.
Никитин в купальном халате сидел посреди циклопического дивана, утонув в подушках, развалясь, развесив бульдожьи щеки, как и подобает крупному политикану. Второй диван, поменьше, занимала полулежащая девка, плотная, щекастая, топлес; она сосала пухлыми губами из маленького чилима гашишевый дым и глядела на Матвея огромными прозрачными глазами. Ее пупок украшало золотое колечко. В чилиме громко булькало.
Затем мимо Матвея с развязной грацией прошествовала вторая – закутанная в махровую простыню, однако на каблуках. Светлые, плохо прокрашенные волосы похабно свисали на красивое лицо. Голые, на вид мраморно-гладкие ноги как будто светились.
– Наташка! – хрипло выкрикнул Никитин, провернув пьяными зрачками. – Что за песни ты нам тут завела? Под такие звуки только людей казнить!
– Сейчас самая модная музыка, – мелодичным голосом отозвалась длинноногая в простыне. – Наркоманская. Вся Европа слушает.
– Но мы ж не наркоманы, – возразил Никитин и подмигнул Матвею. – Кактус! Слышишь, Кактус! Скажи, мы разве наркоманы?
В полутемной глубине помещения обозначился маленький, узкоплечий, наголо бритый человек с жестоким, бедным на мимику лицом аскета, в круглых очках а-ля Джон Леннон. Этот тоже был в банном халате.
– Мы не наркоманы, – ответил он сипловатым, как бы жестяным голосом. – Какие же мы наркоманы? Мы просто кайфовые парняги. Час в радость, Матвей.
– Сколько раз повторялось, – неожиданно проревел Никитин, – что в моем присутствии уголовный жаргон не употребляется! Хочешь базарить по фене – иди на воздух…
– И то правда, – сразу ответил Кактус. – Здесь дышать нечем. Пойду я проветрюсь. А ты, Матвей, проходи, располагайся. Наталья, сделай гостю кофе. Я скоро.
Не посмотрев на Матвея, до сих пор стоявшего на пороге, маленький очкарик ловко боком протиснулся мимо него и вышел на крыльцо.
Как быстро приобретаются людьми хамские привычки! – подумал Матвей с сильнейшим вдруг раздражением. Почему они так со мной обращаются? Да, я должен деньги, да, не отдаю, как обещал. Да, неправ. Да, плохо поступаю. Но зачем срочно вызывать для важного разговора, а приехал – и что вижу? Многотрудную пьянку, шлюх, а ко мне относятся так, словно я случайно на огонек забежал…
Отвращение было так велико, что, если бы у Матвея в кармане лежал пистолет, он бы, не задумываясь, разрядил бы его в присутствующих. Но не имел он пистолета – не его стиль, потому, очевидно, и жив до сих пор…
А ведь я тебя, Никитин, помню совсем другим человеком. Быстрым, точным, осторожным. Худым и нервным. Корректным и приятным. Что сделало тебя, Никитин, свиноподобным мордоворотом? Деньги? Бог? Судьба? Или ты сам себя таким сделал?
– Чего набычился, дружище? – спросил Никитин и вдруг улыбнулся обаятельно и абсолютно трезво.
Матвей вспомнил предвыборный плакат: та же улыбка, тот же сокрушающе твердый взгляд, харизма сильно проявлена в серых зрачках и благородных морщинах красивого лба.
– О своем задумался, – мрачно ответил он. – Зачем звал?
Никитин молчал, но смотрел с симпатией. Длинноногая в простыне поднесла Матвею маленькую чашечку и улыбнулась накрашенным ртом. Пришлось вежливо осклабиться в ответ.
Он сделал несколько шагов и неловко, боком, сел на подлокотник дивана – того, где булькала, от удовольствия мелко пошевеливая розовыми ступнями, своим чилимом почти голая любительница дурного дыма.
Кофе оказался растворимым.
– Может, тебе лучше чего покрепче выпить? – спросил Никитин, мгновенно уловив мизер гримасы на Матвеевом лице.
Матвей пожал плечами. Он был готов ко всему. Вот сейчас ловко выскочат из потайной двери два тренированных быка, скрутят, потащат в подвал, в хорошо оборудованный звуконепроницаемый зиндан, пристегнут к стене, включат диктофон. И он будет долго, с мельчайшими подробностями рассказывать, как планирует рассчитываться со своими долгами…
– Наташка, плесни ему какой-нибудь отравы, – велел Никитин. – Коньяка, что ли. Или вон текилы.
– Текилу всю выжрали, – вежливо высказалась Наташка, поправляя простыню на богатых бедрах.
– Да? Ну водки налей тогда. Виски. Джину. Что там есть… Не видишь, гость нервничает. Ведь нервничаешь?
– Нервничаю.
– Не нервничай, – Никитин тяжело вздохнул. – У меня в судьбе… кое-какие изменения произошли. Неважно какие. И я подумал… и решил… списать твой долг. Совсем. Понял, нет?
– Нет, – сказал Матвей.
– Ты, – повторил депутат, – ничего мне не должен. Хорошо уяснил?
Матвей осторожно кивнул и почувствовал, что дрожит. Ему протянули рюмку. Он проглотил, не ощутив вкуса.
В такой острый момент, подумал он, обязательно надо что-то сказать. Что-то уместное. Правильное.
– Ты знаешь, – твердо выговорил он, – я очень переживал из-за этих денег…
– Напрасно. Из-за денег никогда не нужно переживать – и тогда они появляются в неограниченном количестве.
Что-то было в облике Никитина такое, что мешало глазу. Но Матвей, будучи собран и напряжен, как всегда в серьезном разговоре, смотрел в пол и лишь изредка поднимал на своего собеседника взгляд.
Матвей вернул рюмку длинноногой, и та тут же наполнила.
– Э, ты пока подожди его поить, подруга, – вдруг засмеялся Никитин, – у нас сегодня обширная программа.
– А мне без разницы, – хрипло заявила дама.
Матвей вдруг понял. Рукава роскошного махрового халата политикана были пусты и связаны на животе.
– Что с руками?
– Обжегся, – мрачно и кратко ответил Никитин.
Лязгнула входная дверь.
– Ты что? – закричал Кактус, едва войдя. – Ты его поишь?
– Самую чуточку. И ты тоже давай с нами, – приказал олигарх. – И мне налей.
Тщедушный очкарик осуждающе покачал головой, однако послушно наполнил бокалы, в один сунул соломинку, поднес к губам Никитина.
Невозможно пьяным, заплетающимся языком тот провозгласил:
– Выпьем, друзья мои, за дружбу, которой не мешают деньги! И за деньги, которые не мешают дружбе!
Да, подумал Матвей, у него есть будущее в политике. Однако зиндан, похоже, отменяется. Или все это какая-то изощренная психологическая игра?
– Одну минуточку, – кашлянув, сказал он. – Проясните мне еще раз ситуацию с задолженностью. Четко и определенно.
– Никакой задолженности нет, – едва не по слогам выговорил Никитин, закинув одну волосатую ногу на другую волосатую ногу. – Долг аннулирован. Тебе что, расписку написать?
– Можно и расписку.
Вдруг оба визави Матвея – оплывший, разящий потом и алкоголем бывший кандидат в депутаты Государственной думы Иван Никитин и его личный помощник и доверенный порученец щуплый человечек с незначительной физиономией Кирилл Кораблик по прозвищу Кактус – рассмеялись и переглянулись.
– Дамы! – позвал Кактус. – Не сочтите за неучтивость, но не прошвырнуться ли вам на пару минут попудрить носики?
– Легко, – ответила та, что была Наташка, и грубо ткнула свою подругу пальцем в бок. Та с неожиданной плавной грацией встала с дивана, и обе скрылись в ванной.
– Мы вас позовем! – вдогонку крикнул Никитин. – В нужный момент!
Затем воцарилась пауза: депутат стал серьезен, но при этом почему-то застеснялся, а Кактус сурово поджал губы, криво улыбнулся, бросил два внимательнейших горячих взгляда – первый на своего патрона, второй на Матвея – и развязал пояс на халате Никитина.
Матвей вздрогнул.
Кисти рук политикана были плотно прибинтованы к его голому, весьма объемному животу и широкой выпуклой груди, поросшей неряшливо торчащими седыми волосами. Локти, прижатые к бокам, находились в плену второй системы бинтов. Пальцы, растопыренные, в коричневых пятнах йода, плотно удерживались на изжелта-сером, обвисающем, подернутом жиром теле широкими кусками нечистого пластыря.
Очкарик торопливо запахнул халат и улыбнулся повторно.
– Знаешь, что это такое? – спросил Никитин.
Вопрос почти прозвенел. Матвей проглотил обильную слюну.
– Догадываюсь, – выговорил он. – Пересадка кожи. Замена папиллярного узора. Ты порезал свои пальцы, чтобы избавиться от отпечатков.
– Угадал.
– Зачем?
Никитин жалко, углом рта, изобразил горькую усмешку, и носом шмыгнул, и опустил глаза – словно восьмиклассник, пойманный за курением в школьном туалете.
– А затем, – истерически хохотнул он, – чтобы перестать быть Никитиным! Я, Матвей, больше не Никитин. И не гражданин этой страны. И вообще никто. И звать меня никак. Человек без флага, без родины, без отца, без матери. Пальчики уже приросли почти. Вторая операция – через три или четыре дня. Когда он, – Никитин указал на Кактуса взглядом, – отрежет их от живота, там будет абсолютно гладкая кожа. Гладкая, как вот этот стол…
– А потом?
– Третья стадия. Несколько убедительных шрамов. Для маскировки. На тот случай, если кто-нибудь заинтересуется, почему пальцы не оставляют узора. Тогда я скажу, что была автокатастрофа, я обжег и изуродовал ладони…
– Узор все равно восстановится.
Никитин выпятил губу.
– Знаю. Природу не обманешь. Но восстановится – не сразу. Через полтора или два года. К тому времени я уже надеюсь полностью обосноваться на новом месте жительства. Ты выпей. Выпей. Я тоже пью все время – болят, сволочи, сил нет…
Матвей опрокинул содержимое первого попавшегося стакана. Оказалась водка.
Его глаза, вроде бы осоловелые, вдруг внимательно оглядели вошедшего с ног до головы.
Матвей приветственно склонил голову.
Занавешенные окна скупо, полосами пропускали бедный вечерний свет. Было жарко и душно. Сильно пахло перестоявшимся алкоголем, женским потом, недешевым сигарным дымом. Почему-то еще – йодом. Из-под высокого потолка исходили, переплетаясь, замысловатые музыкальные звуки: дрожал красивый вокал, поддерживаемый гитарными вибрациями, – вызывал головокружение, тоску, навевал мысли лишние, отвлеченно-порочные. На полу, на обширных, темного стекла, поверхностях низких столов во множестве валялись смятые бумажные салфетки, разноцветные пачки сигарет, стояли пепельницы, подсвечники с оплывшими огарками свечей, множество бутылок, бокалов, рюмок, фужеров, стаканов и прочих емкостей с недопитым и невыпитым.
Никитин в купальном халате сидел посреди циклопического дивана, утонув в подушках, развалясь, развесив бульдожьи щеки, как и подобает крупному политикану. Второй диван, поменьше, занимала полулежащая девка, плотная, щекастая, топлес; она сосала пухлыми губами из маленького чилима гашишевый дым и глядела на Матвея огромными прозрачными глазами. Ее пупок украшало золотое колечко. В чилиме громко булькало.
Затем мимо Матвея с развязной грацией прошествовала вторая – закутанная в махровую простыню, однако на каблуках. Светлые, плохо прокрашенные волосы похабно свисали на красивое лицо. Голые, на вид мраморно-гладкие ноги как будто светились.
– Наташка! – хрипло выкрикнул Никитин, провернув пьяными зрачками. – Что за песни ты нам тут завела? Под такие звуки только людей казнить!
– Сейчас самая модная музыка, – мелодичным голосом отозвалась длинноногая в простыне. – Наркоманская. Вся Европа слушает.
– Но мы ж не наркоманы, – возразил Никитин и подмигнул Матвею. – Кактус! Слышишь, Кактус! Скажи, мы разве наркоманы?
В полутемной глубине помещения обозначился маленький, узкоплечий, наголо бритый человек с жестоким, бедным на мимику лицом аскета, в круглых очках а-ля Джон Леннон. Этот тоже был в банном халате.
– Мы не наркоманы, – ответил он сипловатым, как бы жестяным голосом. – Какие же мы наркоманы? Мы просто кайфовые парняги. Час в радость, Матвей.
– Сколько раз повторялось, – неожиданно проревел Никитин, – что в моем присутствии уголовный жаргон не употребляется! Хочешь базарить по фене – иди на воздух…
– И то правда, – сразу ответил Кактус. – Здесь дышать нечем. Пойду я проветрюсь. А ты, Матвей, проходи, располагайся. Наталья, сделай гостю кофе. Я скоро.
Не посмотрев на Матвея, до сих пор стоявшего на пороге, маленький очкарик ловко боком протиснулся мимо него и вышел на крыльцо.
Как быстро приобретаются людьми хамские привычки! – подумал Матвей с сильнейшим вдруг раздражением. Почему они так со мной обращаются? Да, я должен деньги, да, не отдаю, как обещал. Да, неправ. Да, плохо поступаю. Но зачем срочно вызывать для важного разговора, а приехал – и что вижу? Многотрудную пьянку, шлюх, а ко мне относятся так, словно я случайно на огонек забежал…
Отвращение было так велико, что, если бы у Матвея в кармане лежал пистолет, он бы, не задумываясь, разрядил бы его в присутствующих. Но не имел он пистолета – не его стиль, потому, очевидно, и жив до сих пор…
А ведь я тебя, Никитин, помню совсем другим человеком. Быстрым, точным, осторожным. Худым и нервным. Корректным и приятным. Что сделало тебя, Никитин, свиноподобным мордоворотом? Деньги? Бог? Судьба? Или ты сам себя таким сделал?
– Чего набычился, дружище? – спросил Никитин и вдруг улыбнулся обаятельно и абсолютно трезво.
Матвей вспомнил предвыборный плакат: та же улыбка, тот же сокрушающе твердый взгляд, харизма сильно проявлена в серых зрачках и благородных морщинах красивого лба.
– О своем задумался, – мрачно ответил он. – Зачем звал?
Никитин молчал, но смотрел с симпатией. Длинноногая в простыне поднесла Матвею маленькую чашечку и улыбнулась накрашенным ртом. Пришлось вежливо осклабиться в ответ.
Он сделал несколько шагов и неловко, боком, сел на подлокотник дивана – того, где булькала, от удовольствия мелко пошевеливая розовыми ступнями, своим чилимом почти голая любительница дурного дыма.
Кофе оказался растворимым.
– Может, тебе лучше чего покрепче выпить? – спросил Никитин, мгновенно уловив мизер гримасы на Матвеевом лице.
Матвей пожал плечами. Он был готов ко всему. Вот сейчас ловко выскочат из потайной двери два тренированных быка, скрутят, потащат в подвал, в хорошо оборудованный звуконепроницаемый зиндан, пристегнут к стене, включат диктофон. И он будет долго, с мельчайшими подробностями рассказывать, как планирует рассчитываться со своими долгами…
– Наташка, плесни ему какой-нибудь отравы, – велел Никитин. – Коньяка, что ли. Или вон текилы.
– Текилу всю выжрали, – вежливо высказалась Наташка, поправляя простыню на богатых бедрах.
– Да? Ну водки налей тогда. Виски. Джину. Что там есть… Не видишь, гость нервничает. Ведь нервничаешь?
– Нервничаю.
– Не нервничай, – Никитин тяжело вздохнул. – У меня в судьбе… кое-какие изменения произошли. Неважно какие. И я подумал… и решил… списать твой долг. Совсем. Понял, нет?
– Нет, – сказал Матвей.
– Ты, – повторил депутат, – ничего мне не должен. Хорошо уяснил?
Матвей осторожно кивнул и почувствовал, что дрожит. Ему протянули рюмку. Он проглотил, не ощутив вкуса.
В такой острый момент, подумал он, обязательно надо что-то сказать. Что-то уместное. Правильное.
– Ты знаешь, – твердо выговорил он, – я очень переживал из-за этих денег…
– Напрасно. Из-за денег никогда не нужно переживать – и тогда они появляются в неограниченном количестве.
Что-то было в облике Никитина такое, что мешало глазу. Но Матвей, будучи собран и напряжен, как всегда в серьезном разговоре, смотрел в пол и лишь изредка поднимал на своего собеседника взгляд.
Матвей вернул рюмку длинноногой, и та тут же наполнила.
– Э, ты пока подожди его поить, подруга, – вдруг засмеялся Никитин, – у нас сегодня обширная программа.
– А мне без разницы, – хрипло заявила дама.
Матвей вдруг понял. Рукава роскошного махрового халата политикана были пусты и связаны на животе.
– Что с руками?
– Обжегся, – мрачно и кратко ответил Никитин.
Лязгнула входная дверь.
– Ты что? – закричал Кактус, едва войдя. – Ты его поишь?
– Самую чуточку. И ты тоже давай с нами, – приказал олигарх. – И мне налей.
Тщедушный очкарик осуждающе покачал головой, однако послушно наполнил бокалы, в один сунул соломинку, поднес к губам Никитина.
Невозможно пьяным, заплетающимся языком тот провозгласил:
– Выпьем, друзья мои, за дружбу, которой не мешают деньги! И за деньги, которые не мешают дружбе!
Да, подумал Матвей, у него есть будущее в политике. Однако зиндан, похоже, отменяется. Или все это какая-то изощренная психологическая игра?
– Одну минуточку, – кашлянув, сказал он. – Проясните мне еще раз ситуацию с задолженностью. Четко и определенно.
– Никакой задолженности нет, – едва не по слогам выговорил Никитин, закинув одну волосатую ногу на другую волосатую ногу. – Долг аннулирован. Тебе что, расписку написать?
– Можно и расписку.
Вдруг оба визави Матвея – оплывший, разящий потом и алкоголем бывший кандидат в депутаты Государственной думы Иван Никитин и его личный помощник и доверенный порученец щуплый человечек с незначительной физиономией Кирилл Кораблик по прозвищу Кактус – рассмеялись и переглянулись.
– Дамы! – позвал Кактус. – Не сочтите за неучтивость, но не прошвырнуться ли вам на пару минут попудрить носики?
– Легко, – ответила та, что была Наташка, и грубо ткнула свою подругу пальцем в бок. Та с неожиданной плавной грацией встала с дивана, и обе скрылись в ванной.
– Мы вас позовем! – вдогонку крикнул Никитин. – В нужный момент!
Затем воцарилась пауза: депутат стал серьезен, но при этом почему-то застеснялся, а Кактус сурово поджал губы, криво улыбнулся, бросил два внимательнейших горячих взгляда – первый на своего патрона, второй на Матвея – и развязал пояс на халате Никитина.
Матвей вздрогнул.
Кисти рук политикана были плотно прибинтованы к его голому, весьма объемному животу и широкой выпуклой груди, поросшей неряшливо торчащими седыми волосами. Локти, прижатые к бокам, находились в плену второй системы бинтов. Пальцы, растопыренные, в коричневых пятнах йода, плотно удерживались на изжелта-сером, обвисающем, подернутом жиром теле широкими кусками нечистого пластыря.
Очкарик торопливо запахнул халат и улыбнулся повторно.
– Знаешь, что это такое? – спросил Никитин.
Вопрос почти прозвенел. Матвей проглотил обильную слюну.
– Догадываюсь, – выговорил он. – Пересадка кожи. Замена папиллярного узора. Ты порезал свои пальцы, чтобы избавиться от отпечатков.
– Угадал.
– Зачем?
Никитин жалко, углом рта, изобразил горькую усмешку, и носом шмыгнул, и опустил глаза – словно восьмиклассник, пойманный за курением в школьном туалете.
– А затем, – истерически хохотнул он, – чтобы перестать быть Никитиным! Я, Матвей, больше не Никитин. И не гражданин этой страны. И вообще никто. И звать меня никак. Человек без флага, без родины, без отца, без матери. Пальчики уже приросли почти. Вторая операция – через три или четыре дня. Когда он, – Никитин указал на Кактуса взглядом, – отрежет их от живота, там будет абсолютно гладкая кожа. Гладкая, как вот этот стол…
– А потом?
– Третья стадия. Несколько убедительных шрамов. Для маскировки. На тот случай, если кто-нибудь заинтересуется, почему пальцы не оставляют узора. Тогда я скажу, что была автокатастрофа, я обжег и изуродовал ладони…
– Узор все равно восстановится.
Никитин выпятил губу.
– Знаю. Природу не обманешь. Но восстановится – не сразу. Через полтора или два года. К тому времени я уже надеюсь полностью обосноваться на новом месте жительства. Ты выпей. Выпей. Я тоже пью все время – болят, сволочи, сил нет…
Матвей опрокинул содержимое первого попавшегося стакана. Оказалась водка.