Русанов Владислав. Мести не будет

   — Так вы, панове, малолужичане и есть? Вот уж не думал встретить... — продолжал радоваться Лодзейко. — Адмирация моя границ не имеет!
   — Ну, не все, — пожал плечами Ендрек. Почему-то пономарь перестал ему нравиться. Хотя именно ему он был обязан развязанными руками, и понимал, что по всем человеческим и Господним законам должен испытывать благодарность. Но какой-то червячок, засевший около сердца, мешал. Чем сумел оттолкнуть по обыкновению доброго и отзывчивого студиозуса новый сосед? Кто знает? Может, нарочитой жизнерадостностью и показным добродушием? Ну, не может — как ни убеждай, не поверю! — простой человек быть таким. Или для духовного лица это в порядке вещей?
   — Эх, парень, про тебя я и так догадался — из-под Выгова. Так?
   — Ну, так.
   — А вот паны, что напротив нас — из Малых Прилужан!
   — Д-деваться некуда. Признаюсь, — развел руками Меченый. — М-малолужичанин я. Уродился в Ракитном. Есть т-такой городок почти на б-берегу Луги.
   — Да? — вдруг обрадовался пан Юржик. — Что ж ты раньше не рассказывал, пан Войцек? Я ж неподалеку, в Семецке, жил! Это как на Ракитное из Берестянки ехать! Мы ж почти земляки! Брат у меня в Ракитном сейчас в порубежниках. Может, слыхал — Михась Бутля...
   — П-пан Юржик, — терпеливо, как маленькому ребенку, начал объяснять Меченый, — мне п-п-пяти лет не стукнуло, как увезли меня из Ракитного.
   — Так ты Михася Бутлю не знаешь? Жалко, жалко...
   — А правда, нам отец Ладислав сказывал, — вмешался пономарь, — что в Малых Лужичанах, как стемнеет, на улицу народ выходить боится — ограбят, зарежут и изнасилуют?
   — Тьфу ты! — Пан Юржик, насколько расслышал Ендрек, стукнул себя кулаком по ладони. — Твоего бы отца Ладислава изнасиловать! Откуда ж он такое вызнал?
   — Ну, не знаю, — замялся Лодзейко. — Вроде как люди говорили. Хэвры разбойничьи, мол, шалят на дорогах. Ежели купцам куда-то с обозом ехать надо, так нужно не меньше сотни реестровых нанимать в охранение. А реестровые тем и живут, поелику жалование их гетманы Автух да Чеслав задерживают, в рост торговым людям дают, а навар себе в карман кладут. А еще некоторые реестровые сами грабят простых мещан с ремесленниками. Хуже кочевников. И не пожалуешься никому — все-то заодно. И полковники, и сотники, и урядники.
   — Н-н-ну-ну, — проговорил пан Войцек, и студиозус, хоть и не видел лица в полумраке, ясно ощутил закипающий в шляхтиче гнев. — Что еще ра-асскажешь?
   — Да что рассказывать? — безмятежно продолжал пономарь. Ендрек хотел сперва ткнуть его локтем в бок, чтоб поостерегся, но после передумал. Самому стало интересно, что ж еще наболтает говорливый. — Я всего и не припомню. Слыхали, мол, люди, что детей грамоте у вас не учат. Зато, как на ноги стал, начинают с саблей знакомить да с самострелом. Еще слыхали, что князь малолужичанский, Януш Уховецкий, все Прилужаны подмять надумал. Решил элекцию по-своему провернуть. По его приказанию и Жигомонта отравили, и князя Юстына Терновского тоже пытались... Но, видать, тямы не хватило, а может, лекаря у Юстына хорошие. Успели антидотум подобрать, какой полагался...
   — Замолкни! — не выдержал сам Ендрек. — Не знаешь — не говори!
   — Как так — замолкни? — обиделся пономарь. — Я за что купил, за то продаю, сам не выдумываю. Всем лужичанам это известно. Одни вы не слышали, что ли?
   — Я тебе, Лодзейко, как-нибудь после расскажу, с каких забот у нашего короля красота такая на щеках вылезла, — твердо проговорил студиозус. — А пока, Господом прошу, — помолчи.
   — Верно говорит Ендрек, — усмехнулся пан Бутля. — Закрой рот, не доводи до греха. А то сам пожалеешь, что развязал его. Наш студиозус только с виду добрый, а сам чуть что — за саблю...
   Пономарь охнул и, перебирая ногами, пополз в дальний угол, не забывая волочить за собой и охапку соломы.
   — Т-твой отец Ладислав н-не говорил часом, что у малолужичан третий глаз на лбу или что они кровь младенцев пьют на причастии? — поинтересовался Меченый.
   — Н-нет... — Лодзейко и сам стал заикаться от страха, когда понял, что и кому он наговорил.
   — А про хвосты коровьи в штанах? — добавил пан Бутля.
   — Тоже нет...
   — Как же не совестно... того-этого... — пробурчал Лекса. — Как никак, а священник... этот Ладислав твой. Замежду прочим, Богумил Годзелка тоже... того-этого... из Малых Прилужан будет родом.
   — Так оно и видно, — попытался защищаться пономарь. — От сану отказался? Отказался. Королевство бросил в трудную годину? Бросил. И без малейших трубаций. А еще говорят, он вместе со Зджиславом Куфаром... — Лодзейко не договорил. Замолчал так быстро, словно рот себе зажал двумя ладонями.
   — Эй, Ендрек! — окликнул медикуса пан Бутля. — Это не ты его приголубил?
   — Что ты, пан Юржик! Я его и пальцем не трогал. Видно, понял — где он и что говорит.
   — Теперь я понимаю... того-этого... за что его жорнищане били, — почесал бороду бывший шинкарь. — Надо же — такого наговорить... того-этого...
   — В-вот так-то нас в В-в-великих Прилужанах любят. А кто от рыцарей-в-в-волков зейцльбержских, да от чародейских хэвр, ч-что Зьмитрок пригрел на гру-уди, их защищает? Мы же. П-порубежники да реестровые малолужичанские. От кочевников? Опя-я-ять-таки п-порубежники, только хоровские. А они живут, к-как у Господа за пазухой, да н-н-на нас же напраслину и возводят... — голос пана Войцека даже дрожал немного от возмущения и обиды. — И м-мы же после этого д-должны их королю, обманом избранному, кланяться? Шапки ломить, п-подати везти... Э, нет, прошу простить покорно. Малые Прилужаны и своим умом проживут. Н-не пропадем без мудрости Выговской. Пускай они своих людей у-у-учат жить...
   Он не договорил, махнул рукой и, поднявшись, перешел в дальний угол.
   — Да не бери в голову, пан Войцек, — попытался утешить богорадовского сотника Ендрек, но тот лишь огрызнулся:
   — Т-только жалеть меня не надо! Д-добро?
   — Как скажешь, пан Войцек.
   Студиозус вздохнул и вновь потер запястья и пальцы, еще хранящие следы прочной бечевы.
   За дверью из караулки послышался шум. Будто кто-то ведро опрокинул. Потом она распахнулась. На пороге возник Тюха с котелком и четырьмя мисками в руках.
   — Эк, у вас тут темно... — протянул он сокрушенно. — Ладно, кто голодный, в темноте мимо рта ложку не пронесет. Принимайте казенный харч.
   В котелке оказалась пшенная каша, в которой даже попадались кусочки сала. По тюремным меркам — пир горой.
   Узники не заставили себя уговаривать.
 

* * *

 
   Обедом пан Лехослав Рчайка остался недоволен. Нашел чересчур разваренной капусту в борще, пересушенным карпа, а галушки недосоленными. Разве что вино не вызвало нареканий жорнищанского сотника. Но так в том не было заслуги повара — бочонок красного угорского вина некогда подарил пану сотнику купец, следующий на Тесово из Искороста. Пан Лехослав к вину относился бережно и, при всей своей любви вкусно выпить-закусить, умудрился растянуть его почти на год.
   — Нет, что за люди, а, Гудимир? — Сотник оперся грудью на стол, заглядывая в оловянный с посеребренными краями кубок. Как истинный ценитель, он любил не только пить, но и обонять вино. — От моих же щедрот живут, и меня же обижают... Выпороть его, что ли, чтоб другим неповадно было?
   — Ты про повара, пан Лехослав? — лениво отозвался чародей. В отличие от своего командира, он ел мало. Поэтому быстро наедался. Да и в яствах особо переборчивым не был никогда — ни в молодости, ни сейчас. — По-моему, ты придираешься к бедняге. Галушки как галушки, да и карп ничего...
   — То-то и оно, что ничего, а должно быть вкусно, — ворчливо проговорил пан сотник. Пригубил вина. — Нет. Таки прикажу Хведулу — пускай проследит, чтоб семь шкур с подлеца спустили.
   Гудимир вздохнул, но спорить не стал. Зачем? Все равно пан Рчайка сделает, как захочет. В этом чародей уже успел убедиться за восемь лет их совместной службы в порубежье.
   — Ты, пан Лехослав, лучше вот что мне скажи, — проговорил он, подвигаясь ближе к побеленной грубе. — Ну, арестовал ты этого Войцека Шпару. А зачем? Какая тебе с того польза?
   — Как это какая? — удивился Лехослав. — Пусть говорит, где казну Прилужанской короны спрятал.
   Чародей вздохнул повторно:
   — О-хо-хонюшки... Ведь знаю я тебя, пан Лехослав. Не за державу ведь радеешь...
   — Много та держава обо мне думает? — зло буркнул пан Рчайка.
   — Говори честно, как на исповеди, как перед ликом Господа, себе прикарманить надумал?
   Лехослав скривился, словно кислую вишню разжевал:
   — Нет, пану Адасю, гетману нашему польному, понесу. На рушнике на вышитом. Ага! Жди-дожидайся.
   — Эх, нехорошо ведь...
   — Нехорошо? — Сотник залпом осушил кубок, налил еще из кувшина. — Что хорошо, что плохо — каждый сам для себя определяет. По мне, так плохо на старости лет без богатого фольварка остаться. Или ты думаешь, мне от короны жирный кус перепадет? Так они все уже расхватаны. Юстыном, Янушем, Скорнягой нашим, прочими панами-магнатами... Вон, Зьмитрок Грозинецкий нынче на Прилужанский пирог зубы точит. А Зьмитрок своего не упустит — откусит побольше любого иного и прожует, не подавится. Отчего, как ты думаешь, на Крыков и Уховецк все войско великолужичанское бросил?
   Гудимир слабо отмахнулся — мол, довольно уже, устал, умаялся слушать.
   — Нет, уж ответь — зачем?
   — Господи всеблагий, да откуда же мне знать?
   — То-то и оно. Больше сотни годов прожил, а ума... — Лехослав стукнул кулаком по столу. — Не хочет коронный подскарбий богатство малолужичанское из рук выпускать. Железные рудники да серебряные, копи горюч-камня, соль каменная, что в сто раз морской, беховской, вкуснее! А литейные мастерские? Сталь под Крыковым такую варят, что не стыдно купцам из Султаната в глаза смотреть. Что село у них победнее будет, это, как ни крути, правда. Да только у кого сабли хорошие будут, у того и хлеб на столе не переведется. Вот и воют Зьмитрок, да Твожимир, да Адолик Шэрань. Воют, как псы голодные у стола обильного... Хочется подпрыгнуть да окорок смахнуть. А Симон Вочап с Автухом Хмарой их хворостиной — не замай, не ваше! Что, не так, скажешь?
   — Ну, так, — пожал плечами Гудимир. — Так. А дальше что? К чему ты ведешь-то?
   — Да к тому веду, что каждый под этим небом сам за себя. Себе не поможешь — другой тебе не поможет. Больше того, еще и подтолкнет, когда по-над пропастью оскользнешься. А потому казну я не отдам никому!
   — Ты так, пан Лехослав, говоришь, будто она уже в руках у тебя. А между тем, сколько я слышал про Меченого, он крепкий орешек. Такого не запугать и не подкупить.
   Пан Рчайка насупился:
   — Может и так. Ничего. Поживем — увидим. На каждого зайца свой силок найдется. Попробую и по-хорошему, и по-плохому поговорить...
   — Боюсь я, после вашего разговора в «Свиной ножке» по-хорошему можешь и не пробовать.
   — А ты откуда?.. — Лехослав стукнул кулаком по столу. — Вот выродки! Донесли уже! Запорю!
   Гудимир засмеялся надтреснутым, как глиняная чарка, старческим смехом:
   — Не донесли, а доложили. Я ведь как-никак второй человек в сотне... Да не переживай ты так, пан Лехослав, это не твои порубежники...
   Его слова прервал далекий гул набата. В краях, где набеги с противоположного берега Стрыпы никого не удивляют, низкий голос бронзового била, подвешенного у крепостных ворот, становится почти привычным.
   «И все-таки, — подумал чародей, — как не к месту!»
   — Кого леший несет? — раненым медведем взревел пан Рчайка. Его крик должны были услышать не только на крыльце, но и на той стороне площади.
   Дверь распахнулась, на пороге возник Хведул:
   — Дозвольте доложить, пан сотник! Тревога!
   — Что такое? Какая еще тревога? — Пан Лехослав вскочил, едва не опрокинув стол.
   — С вышек увидели кочевников!
   — Кочевников? Ах, кочевников! — Жорнищанский сотник подхватил саблю, пристегнул ее к поясу. Нахлобучил на голову кучму. — А ну веди, показывай!
   — Может, кольчугу, пан сотник? — решил подсуетиться и показать любовь к командиру писарчук.
   — Успеется!
   Широким шагом, не вязавшимся с его маленьким ростом, пан Рчайка направился к лестнице. За ним, кутаясь в мятель, поспешил и Гудимир.
   — Не могли напасть, когда погода ясной была... — ворчал на ходу чародей. — Возись теперь под дождем...
   — Много кочевников-то? — выбежав на крыльцо, спросил Лехослав у державшегося рядом и чуть позади Хведула.
   — Да похоже, один чамбул... Иначе не так били бы, — прислушался писарчук.
   — Принесет же нелегкая!..
   Со всех сторон к южным воротам сбегались порубежники. Тревога есть тревога. Чем бы ты ни был занят — хоть работой по конюшне, хоть горелкой с варениками, а все брось и беги. В пограничных землях этому учатся быстро. Жорнищанские обыватели, в особенности старики, женщины и дети, спешили прочь, подальше от стен. Молодцы-то реестровые отобьются — не впервой, — а вот маячить поблизости от схватки не следует. Запросто под шальную стрелу угодить можно. А если с чамбулом аскеров еще и полдюжины шаманов пожаловало, то и под чародейство какое-никакое... Мужчины, те напротив вытаскивали из сундуков дедовские шишаки и самострелы. Если бой начнет склонятся не в пользу порубежников, следует подсобить.
   Город изготовился отражать атаку. Ощетинился, напрягся, затаил дыхание...
 

Глава пятая,
 
в которой читатель наблюдает, как магия объявленного вне закона чародея Мржека помогает степнякам ворваться в Жорнище, несмотря на доблесть защитников, а также становится свидетелем побега из буцегарни четверки героев, чье число вскоре незначительно увеличивается.

   Если аранки и намеревались подобраться к самой стене Жорнища незамеченными, то здорово просчитались. Или попросту переоценили плотность нависшего над степью тумана и ранних осенних сумерек. А может, думали, что порубежники не ожидают нападения с этой стороны и ослабили бдительность. Но стража в бревенчатых смотровых башнях по обе стороны от северных — Тесовских — ворот не дремала. К вечеру и так створки прикрывались — едва человек протиснется. Поэтому стражникам, всполошившимся при виде возникших из тумана силуэтов верховых, не составило великого труда захлопнуть их. Захлопнуть, задвинуть засов, еще и бревнышком привалить на всякий случай. Таранов кочевники с собой отродясь не таскали, а, быть может, и не знали об их существовании, но как говорится — береженого и Господь бережет.
   Урядник Немир тут же отправил самого расторопного из молодых бойцов колотить в тревожное било, а сам с оставшимися воинами приготовился отстреливаться. Набеги кочевников в левобережье Стрыпы не такая уж и редкость. Конечно, у Жорнища поспокойнее, чем, скажем у той же Очеретни, но только потому, что аранки не такие заядлые грабители, как живущие к востоку гауты. Те точно спят и видят, как бы что-нибудь у соседа увести, а ему самому кровушку пустить.
   Одно время очень уж чамбулы кочевников повадились захватывать в плен мирных жителей — молодых парней и девок, женщин и мужчин постарше — трудоспособного возраста, а желательно еще и мастеровых. На пленных лужичан всегда был высокий спрос на невольничьих рынках Султаната. Но потом воевода Хоровский пан Адась Дэмбок приструнил зарвавшихся гаутов, охрану побережья усилил — построил несколько дополнительных крепостиц, снабдил охраной пороги, где лодьи и струги перетаскивали по суше, сходил в два похода на правый берег.
   Нельзя сказать, что эти военные кампании оказались очень удачными. Завоевать степняков-кочевников нельзя. Городов у них нет. Только стойбища — временные станы — и зимники в отрогах гор. Даже в Хатан-Орде, где живет гаутский тойон и самые уважаемые шаманы, кибитки хоть и не перевозят по степи, но, по давней традиции, их — и малые, и большие, не уступающие размерами особняку шляхтича средней руки — держат на колесах. Да и дойти до Хатан-Орды тяжело. Практически невозможно. В степи нужно знать колодцы, родники, а никто из местных показывать их врагам не станет. Вот и ограничился пан Адась десятком сожженных зимников, отбитыми и угнанными в качестве военных трофеев стадами полудиких коней и мохнатых, длиннорогих коров... Ну, порубили попутно сотни две-три аскеров. Тем не менее, гауты притихли. Присмирели. Может, поняли, что лужичане тоже знают, с какого конца за саблю браться.
   В свою очередь, король Витенеж накрутил хвоста султанатским послам. Потребовал, стукнув кулаком по столу, а он это умел, чтоб придержали жадность-то на рабов лужичанских. А то можно и торговой пошлиной обложить, и вообще так купцов южных прищучить, что мало не покажется. Без ковров мягких да пушистых, тканей тонких да нежных, безделок златокованых лужичане проживут. Обходились же как-то в стародавние времена, когда великая вражда была между Султанатом и Великими Прилужанам? И теперь обойдутся. А вот без льна, пеньки, ржи, пшеницы, меда, воска, руды железной и медной, горючего камня их ремесленники не обойдутся никак. Тем более что торговля Грозинецкого княжества, королевства Заречье и Руттердахского княжества проходит тоже по землям Прилужан. Захотим, пошлину накрутим — им будет выгоднее топить товар в Луге и Стрыпе, чем к вам везти.
   Султан принял единственно правильное решение. Не стал ссориться с сильным северным королевством. Запретил работорговцам принимать вереницы пленных от степняков. Для острастки наказал нескольких ослушников, не сумевших вовремя откупиться — повозил по улицам столицы в бочке с дерьмом, когда за спиной стоит заплечных дел мастер с остро отточенным мечом, которым время от времени рубит наотмашь по-над краем бочки. Тут уж как душеньке угодно — можно в дерьмо нырять, а можно с головой прощаться.
   Купцы успокоились. Нашлись особо рьяные, которые даже вернули часть пленных на родину. За счет султанской казны, само собой, но жест доброй воли не мог остаться незамеченным в Диване. А тут еще подоспела — как нельзя более вовремя — война между семью городами-государствами на Дардженских островах. Хлынувший поток военнопленных с лихвой окупил все потери работорговли от запрета поставок северных рабов.
   Но это рассказывалось о гаутах.
   Аранки же, жившие на противоположном от Жорнища берегу, испокон веков были спокойнее, предпочитая все же мирный труд. Ну, иногда скотину угоняли... Лишь изредка чамбулы молодых аскеров, ведомые двумя-тремя опытными воинами, совершали дерзкие и жестокие набеги. Сами кочевники объясняли это тем, что не проливший вражьей крови, не прибивший к столбу в родительской юрте хотя бы несколько пар ушей, не может считаться мужчиной, и старейшины не разрешат ему привести к своему очагу невесту. С отрядами удальцов боролись, и довольно успешно. Все-таки порубежники хоровские хлеб ели не задаром.
   Поэтому чамбул Шовшур-аскера ожидать легкой и быстрой победы под стенами Жорнища не мог никак. Даже с десятком шаманов. Но молодых аскеров уже охватил азарт. Как говорят в степи — бытыга умайбыт. В переводе на лужичанский это значит — «разгорелись усы». То есть — дорвался, не остановишь.
   Выскочившие из тумана кочевники ударили по скрывающимся под защитой стен и башен порубежникам из тугих луков. Хороший стрелок-степняк в полете четыре стрелы держит. Это значит, когда первая в цель втыкается, еще две летят, а четвертая с тетивы сходит. Стрелы аранков делали с подпиленными наконечниками — такие, попав в живое тело, лопаются на несколько осколков и поди потом вытащи их из раны — и со свистульками-гуделками, сделанными нарочно для запугивания врагов. Черные стрелы завывали в воздухе, как стая голодных шакалов, как степные дэвы, скачущие по сухим руслам рек.
   Жорнищане тоже ответили выстрелами. Пускай не такими частыми, но зато весьма меткими. Порубежники тоже не из пресного теста лепленные. Долгие годы боев с одним и тем же противником и дурака научат, что надо делать. Тем более что стояли они на ровных, твердых площадках, а не на горячих спинах скачущих коней.
   Шовшур-аскер, как и намеревался раньше, отослал полтора десятка под командой Бучая к южным — Искоростянским — воротам крепости: пусть и там пошумят, поносятся туда-сюда, попускают стрелы. Во-первых, лужичане не смогут точно определить, сколько же врагов на них напало, а потому побоятся пойти на вылазку, а во-вторых, какие-то силы, возможно даже весьма значительные, от северных ворот, где намечался главный удар, оттянутся.
   Остальные аскеры, разбитые на десятки, старались вовсю. Скакали, улюлюкали, стреляли, мельтешили в тумане, не давая себя посчитать со стен. Это тоже было частью задуманного грозинецким ротмистром паном Владзиком Переступой плана. Грозинчане пока на глаза не лезли. Даже не стреляли из своих арбалетов, чтобы не выдать до поры до времени своего присутствия.
   Десяток аскеров под началом Бичкена — маленького, сухощавого, непревзойденного в клане Сайгака мастера сабельного боя — разводили костер, готовили котел с бараньим жиром, лоскуты шерсти и обрывки шкур. Им предстояло пускать горящие стрелы. И не в защитников крепости, а как можно дальше в город. Пожар, паника, суета, — то что надо для успешного штурма. Бичкен-аскер кусал седеющий ус и вяло поругивал недостаточно расторопных по его мнению молодых воинов. Он был ровесником Шовшур-аскера и мог бы сам вести чамбул в набег, но всегда наплевательски относился к возможности прославиться и возвыситься. Понимал лишь один способ потешить тщеславие — положить как можно больше врагов в схватке один на один, в чем преуспел, увешав столб в юрте отца ушами врагов сверху донизу.
   — Йах, Бичкен! — Шовшур подскакал поближе, осаживая вороного у самого костра. — Сабля не заржавела?
   На эту шутку, ставшую обычной, Бичкен не обижался.
   — Не заржавеет, — ухмыльнулся он. — У меня не заржавеет! А вот затупится может. Йах!
   — И не жалко тебе ее?
   — Ой, жалко, Шовшур, ой, жалко. Ничего, я ее потом оселком полечу. Еще спасибо скажет!
   Шовшур-аскер захохотал, показывая молодым пример лихости и задора, и поскакал дальше. Парни не знали, что этот обмен шутками стал для друживших с детства аскеров своеобразным ритуалом перед боем.
   — Хорошо, хорошо! Молодцы! Саарын-Тойон видит вас с Небес. Он гордится вами!
   Довольные похвалой предводителя, аскеры удвоили старания. Хотя куда уж больше? И так скоро стрелы закончатся. Ведь они в набег шли пару сел разграбить, пощекотать оседлых острой сабелькой, а не укрепленный город штурмовать.
   Поэтому Шовшур направил коня прямиком к грозинчанам.
   Кривоплечий Владзик Переступа кособочился в седле, поигрывая плетью. Его драгуны особого волнения не проявляли — чувствовалась выучка опытных воинов. Мржек и вовсе застыл в седле, как истукан. Даже глаза закрыл. Так и хочется кулаком в бок пихнуть. Сказать — не спи, замерзнешь. Но пошутить так с могучим и безжалостным чародеем Шовшур не рискнул бы даже опившись араки до «веселых ног».
   Он просто сдержал коня. Похлопал по шее, успокаивая.
   Мржек молчал.
   Молчал и Переступа.
   «Чего ждут? — подумал Шовшур. — Или своему богу молятся? Он у них странный. Без имени. Зовут просто — Господь. Нехорошо. Нельзя без имени ни человеку, ни богу быть».
   Аскеру захотелось сплюнуть трижды под копыта коню от сглаза. Но он сдержался, памятуя, что может быть неверно понят северянами, и кто знает, чем тогда ответит чародей?
   Десяток Бичкена дал первый залп огненными стрелами. Красиво полетели они, роняя искры-светлячки. Далеко залетели за окружающий Жорнище частокол. Почти сразу из города донесся многоголосый крик. Значит, несмотря на затяжной дождь, загорелось хорошо. Теперь начнут бегать, тушить. Сдуру женщины и ребятня набегут. Воинам-порубежникам тяжелее отбиваться будет.
   Видно, о том же и ротмистр Переступа подумал. Его тонкие, холеные черты исказились в злорадной гримасе.
   — Ну, пан Мржек, не пора ли?
   Колдун открыл глаза:
   — Нет еще Гудимира. Задерживается пан реестровый чародей.
   — Надо было вообще чумазых шаманов, — они говорили на грозинецком диалекте, а потому не опасались, что аскеры их поймут, — на ту сторону послать. К южным воротам. Пускай бы помаячили. Тогда и Гудимир туда же пошел бы...
   — Вот еще! — Мржек хмыкнул, пожал плечами. — Лови его потом по всему городу. Нет уж, пускай сюда идет. Разом и покончим со всеми делами. И долгами... — Он вдруг встрепенулся, приосанился. — Идет! Чувствую! Крепенький старикашка этот Гудимир... Не то, что твой шаманишко, а, Шовшур-аскер из клана Сайгака?
   Последние слова чародей произнес по-аранкски. Вернее, на общем для всех степняков языке. Он возник как средство общения торговцев, шаманов и клановых вождей.
   Шовшур сохранил неподвижность лица, хотя его так и подмывало полоснуть саблей наискось через наглую бородатую рожу. Чтоб брызнули солоноватой кровью разрубленные губы, лопнули темные, бездонные, завораживающие ужасом глаза...
   Мржек бросил на него косой взгляд, и Шовшур-аскер похолодел — а ну как догадался колдун, о чем он думает? Но Саарын-Тойон милостив к своим детям.
   — Пора! — коротко бросил чародей. — Позволь, Шовшур-аскер из клана Сайгака, — губы Мржека скривила ехидная усмешка, — я покомандую твоими шаманами?
   — Баскынан тур, атаххынан тур*, — деланно равнодушно откликнулся аранк. Так кочевники по обыкновению показывали свое полное невмешательство в дела собеседника.
   * Вставай хоть головой, хоть ногами.
   — Дье бо?* — поднял бровь Мржек. —Ладно.