Страница:
Ну и крикнул я ему во второй раз. Да еще громче:
– В часах, дурак!
Зал опять ухнул разом, да так громко! А меня… тут же за шиворот, – и в коридор… Не знаю, чем там кончилось. В ложе зашумели, стали выходить. Проходя мимо меня, кто-то сказал: «Молодец, паренек»…
В антракте подошел брат, ругал меня на чем свет стоит:
– Позор! Ты что, совсем не понимаешь, что это невзаправду?! Это – театр! Спектакль!
Всю дорогу он сердился, не мог успокоиться: «Чтоб я тебя еще раз!.. Да куда-нибудь!..»
Дома он все рассказал в красках. Надо мной посмеялись, поругали – и казалось, все! Но через несколько дней брат опять повез меня в тот же театр, не принимая с моей стороны никаких возражений: «Так нужно! Мне сказали, обязательно! Тебя хочет видеть главный человек!..» Я боялся:
– Меня же ругали уже! Что нужно от меня какому-то «главному человеку?.. Может, сбежать?..
Когда приехали в театр, брат ушел и тут же вернулся с каким-то дядей. Тот, улыбаясь, протянул мне руку:
– Здравствуйте, коллега!..
И повел меня… в буфет! Посадил за стол, развернул вазу с пирожными так, чтобы передо мной были самые красивые. Налил сладкой воды. Ох, и вкусная же была вода! Она потом на долгие годы стала моей любимой – «Крем-сода»!
Я съел два или три пирожных, охотно отвечал на вопросы. Мне было приятно его лицо, добрые со смешинкой глаза. И я, разохотившись, с большим удовольствием поведал ему про свои заветные маргаритки. Про овраги с орешниками, про опята, которых «ужас как много, будто из ведра кто выплеснул! Из корзин кто вытряс!..»
После буфета мы подошли к брату, и дядя, опять улыбаясь, обнимал меня за плечи, жал руку…
Это был первый человек, который разглядел во мне какие-то творческие задатки. Ему не было смешно, не хотелось меня воспитывать; его, видимо, удивило и тронуло мое абсолютное слияние с происходящим на сцене, мое абсолютное «Верю!». Он пригласил меня на другие спектакли. Прощаясь, снова пожал мне руку и серьезно сказал:
– До свидания, коллега. Будьте здоровы! Я весьма признателен, вы очень помогли мне…
Потом дома из разговора взрослых я понял, что он переделал мизансцену, и теперь в спектакле никто не прячет документы в часы. На реплику заговорщика: «Как с документами?» сообщник отвечает: «Все в порядке, в надежном месте». И чекисты уже обыскивают всюду, пока не устанут…
Это был главный режиссер театра. Как жаль, что я не помню, как его звали. Мне тогда было лет шесть, может семь, я еще не учился.
Прошло семьдесят шесть лет.
Клуб имени Кагановича
Балетный номер
Рисовальщик
Война
Пещера сокровищ
– В часах, дурак!
Зал опять ухнул разом, да так громко! А меня… тут же за шиворот, – и в коридор… Не знаю, чем там кончилось. В ложе зашумели, стали выходить. Проходя мимо меня, кто-то сказал: «Молодец, паренек»…
В антракте подошел брат, ругал меня на чем свет стоит:
– Позор! Ты что, совсем не понимаешь, что это невзаправду?! Это – театр! Спектакль!
Всю дорогу он сердился, не мог успокоиться: «Чтоб я тебя еще раз!.. Да куда-нибудь!..»
Дома он все рассказал в красках. Надо мной посмеялись, поругали – и казалось, все! Но через несколько дней брат опять повез меня в тот же театр, не принимая с моей стороны никаких возражений: «Так нужно! Мне сказали, обязательно! Тебя хочет видеть главный человек!..» Я боялся:
– Меня же ругали уже! Что нужно от меня какому-то «главному человеку?.. Может, сбежать?..
Когда приехали в театр, брат ушел и тут же вернулся с каким-то дядей. Тот, улыбаясь, протянул мне руку:
– Здравствуйте, коллега!..
И повел меня… в буфет! Посадил за стол, развернул вазу с пирожными так, чтобы передо мной были самые красивые. Налил сладкой воды. Ох, и вкусная же была вода! Она потом на долгие годы стала моей любимой – «Крем-сода»!
Я съел два или три пирожных, охотно отвечал на вопросы. Мне было приятно его лицо, добрые со смешинкой глаза. И я, разохотившись, с большим удовольствием поведал ему про свои заветные маргаритки. Про овраги с орешниками, про опята, которых «ужас как много, будто из ведра кто выплеснул! Из корзин кто вытряс!..»
После буфета мы подошли к брату, и дядя, опять улыбаясь, обнимал меня за плечи, жал руку…
Это был первый человек, который разглядел во мне какие-то творческие задатки. Ему не было смешно, не хотелось меня воспитывать; его, видимо, удивило и тронуло мое абсолютное слияние с происходящим на сцене, мое абсолютное «Верю!». Он пригласил меня на другие спектакли. Прощаясь, снова пожал мне руку и серьезно сказал:
– До свидания, коллега. Будьте здоровы! Я весьма признателен, вы очень помогли мне…
Потом дома из разговора взрослых я понял, что он переделал мизансцену, и теперь в спектакле никто не прячет документы в часы. На реплику заговорщика: «Как с документами?» сообщник отвечает: «Все в порядке, в надежном месте». И чекисты уже обыскивают всюду, пока не устанут…
Это был главный режиссер театра. Как жаль, что я не помню, как его звали. Мне тогда было лет шесть, может семь, я еще не учился.
Прошло семьдесят шесть лет.
Клуб имени Кагановича
В Летниковском переулке, недалеко от нашего дома, при заводе имени Кагановича был клуб. При клубе – библиотека, балетный кружок, кружок рисования, юных авиамоделистов. Библиотекарша, маленькая нестарая женщина, была всегда ко мне как-то по-особому внимательна и добра. Расспрашивала: «Как прочитанная книжка? Что понравилось?.. Кем хочешь быть?» Советовала, что лучше прочитать, на что обратить внимание. Когда она уволилась, в библиотеку не хотелось ходить.
Потом, уже после войны, учась в вечерней школе, я увидел ее в Библиотеке имени Ленина. По заявкам посетителей она подбирала нужную литературу. Я был очень рад ей. Оказалось, и она меня помнила. И здесь она помогала мне подбирать литературу по искусству, статьи Луначарского, материалы из книг «Мастера искусств об искусстве», рецензии на спектакли и пьесы Арбузова, Розова. Частенько я приходил в библиотеку, а меня уже ждала стопка подобранных ею книг.
Как мне везло на хороших людей!.. Вот не забывается эта милая старушка! Почему? Может, потому, что мне, школьнику, благодаря ей открылся этот неисчерпаемый мир – мир книг, без которых я, наверное, уже не мог бы жить! Может, так случайность рождает закономерность?
Я благодарен судьбе, которая, как бы случайно, свела меня со многими людьми. Они сыграли важную роль в моей жизни. Но об этом после…
Потом, уже после войны, учась в вечерней школе, я увидел ее в Библиотеке имени Ленина. По заявкам посетителей она подбирала нужную литературу. Я был очень рад ей. Оказалось, и она меня помнила. И здесь она помогала мне подбирать литературу по искусству, статьи Луначарского, материалы из книг «Мастера искусств об искусстве», рецензии на спектакли и пьесы Арбузова, Розова. Частенько я приходил в библиотеку, а меня уже ждала стопка подобранных ею книг.
Как мне везло на хороших людей!.. Вот не забывается эта милая старушка! Почему? Может, потому, что мне, школьнику, благодаря ей открылся этот неисчерпаемый мир – мир книг, без которых я, наверное, уже не мог бы жить! Может, так случайность рождает закономерность?
Я благодарен судьбе, которая, как бы случайно, свела меня со многими людьми. Они сыграли важную роль в моей жизни. Но об этом после…
Балетный номер
Сестра моя, та, что на год старше, в этом клубе занималась в балетном кружке. Для единственного номера там не могли найти мальчика.
Сцена такая: девочки, все в цветах, кружатся в хороводе. Две из них крутят цветочную гирлянду, как веревочку на улице, а мальчик должен перепрыгивать через нее, как можно выше. Как я понимаю сейчас, это был, по-видимому, «Вальс цветов», по замыслу постановщика, и мальчик, словно эльф, должен парить над этим морем цветов. На роль этого сказочного «летуна», чтобы спасти номер, сестра меня и пригласила.
Больше месяца по два раза в неделю я аккуратно посещал кружок и так навострился прыгать, что мне всегда казалось, я достаю до потолка! Прыжки остались у меня в памяти до сих пор. Это, как звук тронутой в детстве струны, отзывается через многие годы. Я и сейчас часто вижу себя во сне… прыгающим до уровня верхушек деревьев! И пытаюсь проскочить меж электрическими проводами…
На концерте, который девчонки готовили долго, присутствовал известный летчик Герой Советского Союза Коккинаки. Во время танца гирлянда оборвалась. Я в смущении сбежал за кулисы. Но девчонки как-то так перехватили гирлянду, что можно было продолжать прыжки. Меня вытолкнули на сцену, и я продолжил «полеты», пока девчонки не шепнули: «Хватит!»
После концерта говорили: «Все прошло хорошо, никто ничего не понял. Будто так и было задумано…» Но никакое возбуждение от аплодисментов, от похвал Коккинаки не могло заслонить ощущения провала и растерянности от «сорванного» случайностью номера. Я был в сказке, я упивался полетом… – и вдруг!..
Больше в балетный кружок я не ходил. По-моему, он распался; без мальчиков у них, видимо, ничего не получалось…
Сцена такая: девочки, все в цветах, кружатся в хороводе. Две из них крутят цветочную гирлянду, как веревочку на улице, а мальчик должен перепрыгивать через нее, как можно выше. Как я понимаю сейчас, это был, по-видимому, «Вальс цветов», по замыслу постановщика, и мальчик, словно эльф, должен парить над этим морем цветов. На роль этого сказочного «летуна», чтобы спасти номер, сестра меня и пригласила.
Больше месяца по два раза в неделю я аккуратно посещал кружок и так навострился прыгать, что мне всегда казалось, я достаю до потолка! Прыжки остались у меня в памяти до сих пор. Это, как звук тронутой в детстве струны, отзывается через многие годы. Я и сейчас часто вижу себя во сне… прыгающим до уровня верхушек деревьев! И пытаюсь проскочить меж электрическими проводами…
На концерте, который девчонки готовили долго, присутствовал известный летчик Герой Советского Союза Коккинаки. Во время танца гирлянда оборвалась. Я в смущении сбежал за кулисы. Но девчонки как-то так перехватили гирлянду, что можно было продолжать прыжки. Меня вытолкнули на сцену, и я продолжил «полеты», пока девчонки не шепнули: «Хватит!»
После концерта говорили: «Все прошло хорошо, никто ничего не понял. Будто так и было задумано…» Но никакое возбуждение от аплодисментов, от похвал Коккинаки не могло заслонить ощущения провала и растерянности от «сорванного» случайностью номера. Я был в сказке, я упивался полетом… – и вдруг!..
Больше в балетный кружок я не ходил. По-моему, он распался; без мальчиков у них, видимо, ничего не получалось…
Рисовальщик
Я записался в кружок рисования. В первый же день, без вступительных объяснений для новичков, всем, у кого не было, раздали листы бумаги и карандаши. Некоторые раскрыли свои альбомы.
На отдельном столике поставили гипсовую голову и предложили начать рисование с натуры.
Я не знал, с чего начинать. Посмотрел: один рисовальщик начал прочерчивать контур головы, – я постарался сделать то же самое. Далее – он задумался. Что делать мне?.. Смотрю: другой начал выводить нос, губы… – и я проделал все это. Третий заштриховал тени у носа и перешел к подбородку. Я тоже… Тот, который начинал с овала головы, намечает глаза. Я, недолго думая, начал работу над глазами – как он…
Не помню, сколько это продолжалось. Руководитель обходил всех и делал замечания, подправлял. Подошел и ко мне. Долго, очень долго смотрел на мой рисунок. Спросил:
– Давно ты занимаешься рисованием?
– Давно.
Полагаю, его поразила моя «техника», мое «видение». Ведь на моем рисунке, по всей видимости, отразилось что-то абстрактное, прямо в духе Модильяни! Нос и уши – как их видел мой сосед справа, нарисованы с его точки; глаза и подбородок – как у левого соседа, с его точки; лоб и шея – как у третьего, и так далее. И всё с разных точек…
Художник долго смотрел на мой рисунок и сказал, как сейчас помню:
– М-мм… Любопытное решение.
А я-то никогда и нигде не занимался рисованием, у меня не было ни малейшего представления о технике, – я просто любил рисовать, рисовал от души. По памяти мог рисовать портреты Ленина, Сталина, лица ребят, сидящих в классе. Выходило – очень похоже! Мне ребята приносили стенгазеты из других школ, на которых я должен был писать заголовки. Я не отказывался, получалось легко. Возможно, поэтому я и заявил с легкостью, что «давно занимаюсь рисованием».
Я так и не понял, что там в моем рисунке преподаватель усмотрел, и на всякий случай перестал туда ходить. Меня встречали ребята из кружка: «Руководитель интересовался, почему ты на занятия не ходишь; просил, чтобы мы тебя привели!» Я почему-то не пошел. А зря! Всю жизнь жалел. Мне так не хватало знания азов, которые именно он и мог мне дать! Ведь даже раскадровки в режиссерском сценарии требуют от исполнителя не только определенного дара, а может быть, в первую очередь – техники беглого наброска мизансцены, умения точно передать композицию, перспективу, глубину кадра. Никому из нас неведомо, какой краешек души осенил своим благотворным крылом наш ангел-хранитель, впуская нас в этот мир!
У моей матери было восемь детей, ей порой некогда было зашить мне разорванный рукав или штанину, – где уж вникать в мои способности и размышлять о моем предназначении! Один Бог ведает, на какую кривую дорожку я мог бы свернуть, если бы не занимались тогда «сверху» так всерьез досугом детей, не работали бы в каждом клубе, школе, Доме пионеров кружки художественного творчества. И если бы мне не везло так на случайные встречи с хорошими людьми!..
В пятидесятых годах я работал руководителем художественной самодеятельности в ДК ЗИЛ. Ранней весной, стоя на балконе дворца рядом с художником Ильиным, руководителем кружка живописи, я, потрясенный, увидев яркую зелень деревьев после серой весны, высказал вслух: «Как красиво!» Ильин, не задумываясь, выпалил: «Вы что, какая это красота?! Вот месяца через два, ближе к осени, все деревья приобретут свою, только им присущую окраску. Будет такая гамма красок – у художников голова пойдет кругом. А сейчас это ядовитая зеленая краска, можно сказать, пустая и невыразительная…» Вот вам школа! Случайный человек! Это – между прочим!..
В тридцать седьмом году, юбилейном пушкинском, я учился в четвертом классе. В коридоре нашего этажа висели листы с моими рисунками: стилизованные иллюстрации к сказкам, исполненные черной тушью под манеру самого Пушкина. Висели до конца года. Ребята спорили, где пушкинские и где мои. Сейчас рисовать так я уже не могу. Да и перьев теперь таких нет…
Моя двоюродная сестра, она жила на Малой Тульской, приехала за стенгазетой, которую я готовил для их класса. Там я нарисовал по их просьбе с одной стороны портрет Ленина, с другой – Сталина.
– Я пришла не одна, – сообщила запыхавшаяся сестра. – Меня ждет сын Сталина, Василий Сталин. Мы учимся вместе.
Я вышел посмотреть. Он был в темно-синем школьном костюме с пришитым белым воротничком и белыми манжетами. Я вспомнил свою учительницу, которая уговаривала нас, мальчиков: «Обязательно приходите с белым воротничком и манжетами. Даже сын Сталина ходит так!..»
Сестра охотно рассказала: Василий живет отдельно. Учится, получая из зарплаты отца 800 рублей, включая не только прожиточные траты, но и оплату квартиры и домработницы.
Я спросил сестру, как он учится. Ответила: «Как все. Он стеснительный. Стесняется, когда ему отметки ставят выше, чем другим». Он учился, наверно, в шестом или седьмом классе. Я к нему не подошел – неловко было. Глядел на него из-за угла дома и думал: «Надо же, сын великого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина и такой простой; стоит у нас во дворе в ожидании одноклассницы, со старушкой теть Фросей разговаривает и крошки какие-то голубям кидает. Знала бы старушечка, с кем болтает! И так просто!» Я был поражен! Вечером рассказал отцу:
– Пап, сегодня у нас во дворе был Василий, сын Сталина! Он с Катей приезжал, я им стенгазету оформлял…
– К нам заходил?
– Ты что?! К нам в подвал? – я даже испугался, ведь мы тогда еще в подвале жили. – Не-е, он с теть Фросей разговаривал…
– Конечно!.. Ну да, правильно! – отец прошелся по комнате, присел и, упокоившись, сказал: – Я бы тоже постеснялся. Это тебе не что-нибудь или там… Это… Да-а!.. Нет, я бы ему все-таки сказал бы: «Дружок, друзьями верными окружи себя! Дружи только с теми, кто лучше тебя. Бери с них пример! А худшие…» – отец махнул рукой.
Я попробовал возразить:
– А если лучший друг тоже захочет дружить только с лучшим, чем он сам? И не захочет дружить со мной? Тогда как?
– А надо стараться быть таким, чтоб он признал в тебе хорошего человека… Эх, судьба-матушка, не обойди парней!.. – и, что-то вспомнив, отец вышел…
…Мне восемьдесят два. Смотрюсь в зеркало, вижу свое отражение и понимаю – Я!.. А вроде и не я! Сознанием я начинаю ощущать себя каким-то другим – без возраста, что ли?! Чувства, привычки, пристрастия – все прежнее. Но в снах, раздумьях, спорах я все чаще возвращаюсь в прошлое. По-моему, это неизбежный процесс для любого, у кого прошлого, сокрытого временем, больше, чем будущего. Вероятно, это так. Да?..
Для меня уже становится привычкой нырять в воспоминания. В «туда», где тебе три-пять лет, семь или пятнадцать. Где были живы молодые родители, братья, сестры, друзья, знакомые, – и вообще, добрые люди, унесенные годами, ушедшие с войной, со временем. С ними и молодеешь, и испытываешь какой-то удивительный подъем. У-ди-ви-тельный! Почему? Видимо, потому, что это непостижимая игра подсознания, это какое-то чудо – вроде машины времени. Меня постоянно туда тянет и манит! С прошлым я и живу, и спорю, болею, и переживаю. И плáчу… Я весь там. А память непрестанно подкидывает разные факты, разрозненные фрагменты, целые эпизоды. Мне уже хочется их записать. Для кого? Бог знает!..
Постепенно этот процесс воспоминаний превращается в какую-то беседу. С кем?.. Может, с внуком! Или с правнуком? Или с кем-то из другого поколения… Ведь то, что я пережил, неведомо и тебе, читатель! Я хочу и с тобой поделиться. Ты – не против?.. А – против, отложи, я не навязываю. Просто обидно не поделиться хорошим из прошлого. Например, как мне, пятилетнему, было обидно за поляну с маргаритками.
На отдельном столике поставили гипсовую голову и предложили начать рисование с натуры.
Я не знал, с чего начинать. Посмотрел: один рисовальщик начал прочерчивать контур головы, – я постарался сделать то же самое. Далее – он задумался. Что делать мне?.. Смотрю: другой начал выводить нос, губы… – и я проделал все это. Третий заштриховал тени у носа и перешел к подбородку. Я тоже… Тот, который начинал с овала головы, намечает глаза. Я, недолго думая, начал работу над глазами – как он…
Не помню, сколько это продолжалось. Руководитель обходил всех и делал замечания, подправлял. Подошел и ко мне. Долго, очень долго смотрел на мой рисунок. Спросил:
– Давно ты занимаешься рисованием?
– Давно.
Полагаю, его поразила моя «техника», мое «видение». Ведь на моем рисунке, по всей видимости, отразилось что-то абстрактное, прямо в духе Модильяни! Нос и уши – как их видел мой сосед справа, нарисованы с его точки; глаза и подбородок – как у левого соседа, с его точки; лоб и шея – как у третьего, и так далее. И всё с разных точек…
Художник долго смотрел на мой рисунок и сказал, как сейчас помню:
– М-мм… Любопытное решение.
А я-то никогда и нигде не занимался рисованием, у меня не было ни малейшего представления о технике, – я просто любил рисовать, рисовал от души. По памяти мог рисовать портреты Ленина, Сталина, лица ребят, сидящих в классе. Выходило – очень похоже! Мне ребята приносили стенгазеты из других школ, на которых я должен был писать заголовки. Я не отказывался, получалось легко. Возможно, поэтому я и заявил с легкостью, что «давно занимаюсь рисованием».
Я так и не понял, что там в моем рисунке преподаватель усмотрел, и на всякий случай перестал туда ходить. Меня встречали ребята из кружка: «Руководитель интересовался, почему ты на занятия не ходишь; просил, чтобы мы тебя привели!» Я почему-то не пошел. А зря! Всю жизнь жалел. Мне так не хватало знания азов, которые именно он и мог мне дать! Ведь даже раскадровки в режиссерском сценарии требуют от исполнителя не только определенного дара, а может быть, в первую очередь – техники беглого наброска мизансцены, умения точно передать композицию, перспективу, глубину кадра. Никому из нас неведомо, какой краешек души осенил своим благотворным крылом наш ангел-хранитель, впуская нас в этот мир!
У моей матери было восемь детей, ей порой некогда было зашить мне разорванный рукав или штанину, – где уж вникать в мои способности и размышлять о моем предназначении! Один Бог ведает, на какую кривую дорожку я мог бы свернуть, если бы не занимались тогда «сверху» так всерьез досугом детей, не работали бы в каждом клубе, школе, Доме пионеров кружки художественного творчества. И если бы мне не везло так на случайные встречи с хорошими людьми!..
В пятидесятых годах я работал руководителем художественной самодеятельности в ДК ЗИЛ. Ранней весной, стоя на балконе дворца рядом с художником Ильиным, руководителем кружка живописи, я, потрясенный, увидев яркую зелень деревьев после серой весны, высказал вслух: «Как красиво!» Ильин, не задумываясь, выпалил: «Вы что, какая это красота?! Вот месяца через два, ближе к осени, все деревья приобретут свою, только им присущую окраску. Будет такая гамма красок – у художников голова пойдет кругом. А сейчас это ядовитая зеленая краска, можно сказать, пустая и невыразительная…» Вот вам школа! Случайный человек! Это – между прочим!..
В тридцать седьмом году, юбилейном пушкинском, я учился в четвертом классе. В коридоре нашего этажа висели листы с моими рисунками: стилизованные иллюстрации к сказкам, исполненные черной тушью под манеру самого Пушкина. Висели до конца года. Ребята спорили, где пушкинские и где мои. Сейчас рисовать так я уже не могу. Да и перьев теперь таких нет…
Моя двоюродная сестра, она жила на Малой Тульской, приехала за стенгазетой, которую я готовил для их класса. Там я нарисовал по их просьбе с одной стороны портрет Ленина, с другой – Сталина.
– Я пришла не одна, – сообщила запыхавшаяся сестра. – Меня ждет сын Сталина, Василий Сталин. Мы учимся вместе.
Я вышел посмотреть. Он был в темно-синем школьном костюме с пришитым белым воротничком и белыми манжетами. Я вспомнил свою учительницу, которая уговаривала нас, мальчиков: «Обязательно приходите с белым воротничком и манжетами. Даже сын Сталина ходит так!..»
Сестра охотно рассказала: Василий живет отдельно. Учится, получая из зарплаты отца 800 рублей, включая не только прожиточные траты, но и оплату квартиры и домработницы.
Я спросил сестру, как он учится. Ответила: «Как все. Он стеснительный. Стесняется, когда ему отметки ставят выше, чем другим». Он учился, наверно, в шестом или седьмом классе. Я к нему не подошел – неловко было. Глядел на него из-за угла дома и думал: «Надо же, сын великого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина и такой простой; стоит у нас во дворе в ожидании одноклассницы, со старушкой теть Фросей разговаривает и крошки какие-то голубям кидает. Знала бы старушечка, с кем болтает! И так просто!» Я был поражен! Вечером рассказал отцу:
– Пап, сегодня у нас во дворе был Василий, сын Сталина! Он с Катей приезжал, я им стенгазету оформлял…
– К нам заходил?
– Ты что?! К нам в подвал? – я даже испугался, ведь мы тогда еще в подвале жили. – Не-е, он с теть Фросей разговаривал…
– Конечно!.. Ну да, правильно! – отец прошелся по комнате, присел и, упокоившись, сказал: – Я бы тоже постеснялся. Это тебе не что-нибудь или там… Это… Да-а!.. Нет, я бы ему все-таки сказал бы: «Дружок, друзьями верными окружи себя! Дружи только с теми, кто лучше тебя. Бери с них пример! А худшие…» – отец махнул рукой.
Я попробовал возразить:
– А если лучший друг тоже захочет дружить только с лучшим, чем он сам? И не захочет дружить со мной? Тогда как?
– А надо стараться быть таким, чтоб он признал в тебе хорошего человека… Эх, судьба-матушка, не обойди парней!.. – и, что-то вспомнив, отец вышел…
…Мне восемьдесят два. Смотрюсь в зеркало, вижу свое отражение и понимаю – Я!.. А вроде и не я! Сознанием я начинаю ощущать себя каким-то другим – без возраста, что ли?! Чувства, привычки, пристрастия – все прежнее. Но в снах, раздумьях, спорах я все чаще возвращаюсь в прошлое. По-моему, это неизбежный процесс для любого, у кого прошлого, сокрытого временем, больше, чем будущего. Вероятно, это так. Да?..
Для меня уже становится привычкой нырять в воспоминания. В «туда», где тебе три-пять лет, семь или пятнадцать. Где были живы молодые родители, братья, сестры, друзья, знакомые, – и вообще, добрые люди, унесенные годами, ушедшие с войной, со временем. С ними и молодеешь, и испытываешь какой-то удивительный подъем. У-ди-ви-тельный! Почему? Видимо, потому, что это непостижимая игра подсознания, это какое-то чудо – вроде машины времени. Меня постоянно туда тянет и манит! С прошлым я и живу, и спорю, болею, и переживаю. И плáчу… Я весь там. А память непрестанно подкидывает разные факты, разрозненные фрагменты, целые эпизоды. Мне уже хочется их записать. Для кого? Бог знает!..
Постепенно этот процесс воспоминаний превращается в какую-то беседу. С кем?.. Может, с внуком! Или с правнуком? Или с кем-то из другого поколения… Ведь то, что я пережил, неведомо и тебе, читатель! Я хочу и с тобой поделиться. Ты – не против?.. А – против, отложи, я не навязываю. Просто обидно не поделиться хорошим из прошлого. Например, как мне, пятилетнему, было обидно за поляну с маргаритками.
Война
О войне?..
Война! Война, война…
Что ж! Помню войну. Но эти воспоминания другие, не такие, что мы читаем в книгах или привыкли видеть на экране. Это какие-то разрозненные вспышки прошлого, скорее неосознанное восприятие первых дней войны. Ужасы явились потом. А тогда…
Мы играли в прятки, в ножичек, в «войну», – много было разных игр. Играли, как обычно, на заднем дворе дома, на пустыре. Раньше там был большой дикий сквер, заросший высоким кустарником, заросли орешника. Мы пропадали там днями, и никакой лес нам не был нужен. Потом приехали рабочие-дорожники, всё раскопали, построили железную дорогу вплотную к нашему дому. Утром у нас во дворе оказался паровоз с вагоном. Потом дорожники переложили рельсы заново, только взяли далеко влево. Задвинули туда паровоз с вагоном и забыли… Мы там играли в прятки, лазали на паровоз. Прятались от взрослых ребят, устраивали свои собрания. Мы не знали, что в этом вагоне, этим паровозом из Горок в Москву привезли тело Ленина. Это уж потом, после войны, там построили павильон и открыли филиал музея Ленина.
Мы жили в доме Бахрушина, по адресу Кожевники, 6. В нашем большом дворе обычно проходили всевозможные районные занятия БГТО (Будь готов к труду и обороне), ГТО (Готов к труду и обороне), БГСО, ГСО (к санитарной обороне) и другие. Все это мы воспринимали как или почти как игры, игры взрослых, потому что они нас привлекали к этим «играм». Нас перевязывали, таскали на носилках как раненых, накладывали нам жгуты. Учили нас надевать противогазы и еще многое что. В этих занятиях мы были взрослым нужны…
Помимо того, что нам давали эти необходимые знания, в предвоенное время в нас воспитывали боевой дух. Трое старших ребят – Сидоровский Саша, Матвеев Володя и, не помню фамилию третьего, Виктор из восьмого дома, ушли заниматься в аэроклуб. Он размещался в старой церкви, в конце нашей улицы. К сорок первому году они были уже летчиками, ходили в красивой летной форме темно-синего цвета с кортиками и планшетами, висящими ниже колен.
Некоторые ребята ходили в райвоенкомат с заявлениями о призыве раньше срока. Это было время романтиков и энтузиастов. Мы были как птенцы, впервые вылетевшие из гнезда: каждому подай самое увлекательное дело, самую героическую судьбу. Молодежь после десятилетки искала, куда пойти, где труднее. Скрывали свои замыслы от друзей, чтоб не перехватили. Как бы не прогадать! Не оказаться среди последних.
Вообще двор у нас отличный. Ребята дружные. Из сквера напротив постоянно неслась громкая музыка – «Рио-Рита» какая-нибудь или «Брызги шампанского». Недалеко находился кинотеатр имени Моссовета, и мы всей ватагой бегали в кино смотреть «Чапаева» или «Александра Пархоменко», «Четвертый гарнизон». Смотрели раз по десять. Мы все были преисполнены патриотизма. Если бы спросили тогда любого парнишку: «Кем хочешь стать?», в ответ, скорее всего, услышали бы: военным…
А летом в жаркую пору все выходили спать на улицу, на газон. Дворник дядя Федя Якунин разрешал. Трава перед домом, под окнами, сплошь покрывалась белыми постелями. Не гудели тогда ночи напролет машины, насыщая воздух парами бензина, не трещали петарды и фейерверки, не орали подвыпившие юнцы. Этого всего просто не было. Мы лежали рядком, дышали чистым воздухом, глядя в бездонное звездное небо, мечтали… О чем? О будущем.
Многие ребята хотели быть пограничниками; Мухин Толя – врачом, непременно на Северном полюсе, Тармосин – танкистом, другие – летчиками, «спасателями челюскинцев». Мухин Колька хотел быть, как и отец, «рабочим человеком». Девчонки все – врачами, санитарками. Кто-то – «Гризодубовой», «Осипенко». Только одна Зоя Фатеева после многократного просмотра фильма «Подруги» мечтала стать «Зоей Федоровой». А Якунина Маша – меньшая, их было две сестры и обе Маши (в один день с матерью родились, тоже Машей), мечтала стать матерью-героиней. Интересно, как они узнавали, кого дядя Федя зовет – три Маши в семье! Старшая сестра, как и Зоя Фатеева, «в артистки бы пошла»…
Эх, детство! Где она, наша юность? Куда все это ушло?.. Нет, многие все же добились своего!
Так вот, как-то в разгар игры «в войну» прибежал Минаев, парнишка лет десяти, кричит брату: «Митька, иди домой, мамка зовет! Война! Домой!.. Мамка ругается…» Мы сначала не поняли: сами играем в войну. Но потом побежали к дому: в открытые окна слышно чье-то выступление по радио… Непривычно жесткое и тревожное.
Из окна мать кричит Сидоровскому Вальке:
– Домой! Щас же!..
Это было 22 июня в середине дня. Все ребята быстро разбежались. Прибежал домой и я. И докладываю маме, как открытие какое:
– Мам, война началась! Мы щас играли в войну, а Шурик, Митькин брат…
Она смотрела на меня, как мне казалось, с ужасом. Только позже я смог объяснить ее состояние: война!.. Два взрослых сына призывного возраста, 1913-го и 1910 года, дочь старшая, мать-героиня, с восьмерыми детьми живет в Ленинграде. Нас детей-школьников пять человек, племянник-дошкольник – шестой, у нас жил, его родители работали в Крыму.
Она смотрела на меня глазами полными слез и отчитывала:
– Ты что радуешься, дурачок? Ты знаешь, что это такое?! Садись вон кушать. Слушай радио!..
По радио, по-моему, Молотов выступал. Мне почему-то стало не по себе, странное чувство – война, безотчетная тревога и что-то интригующе интересное! Ведь мы столько играли в войну, казалось, многое знакомо нам. Вспомнил пулемет «Максим», из фанеры вырезанный, на двух колесах, с трещоткой. Разыгрывали, кому достанется пулемет в очередной игре…
Тревога взрослых не совсем была понятна нам, школьникам. Почему-то взрослые говорили о войне негромко, будто боялись чего-то. Немцев?..
А мы, ребята, все готовы были идти на фронт. Это воспоминание потрясает: в военкоматах битком было ребят-подростков. Каждый верил, что он, именно он необходим фронту, в разведке, его-то возьмут обязательно. Джека Зельман или партизаном хотел быть, или в разведке. Он лучше всех других прятался во время игр, говорил: «На фронте – я буду самым незаметным. В крайнем случае, возраст прибавлю! Но вернусь к нашему двору, к ребятам, победителем!..»
На фронт он не попал, погиб под Москвой, когда с другими копал окопы. При немецком артобстреле. Весть о его гибели была первой похоронкой для нашего двора.
А потом, дня через два, с заднего двора было видно, как с незнакомым зловеще-надрывным гулом летит самолет. Объявили тревогу. Началась стрельба. А самолет продолжал лететь мимо вспышек в сторону центра. Взрослые, стоявшие рядом, переговаривались:
– Высоко летит, сволочь, снаряды не достают. Не долетают!
Как досадно было это…
Вечером в подъезде вывесили список дежурных: кому и где находиться с противогазами на случай воздушной тревоги. Мы ходили по квартирам и просили: «Можно за вас подежурить?» Все соглашались. И так в тревогу все ребята и девчонки, забрав противогазы, поднимались на чердаки своих домов. Наш двор объединял три дома, и с крыш мы наблюдали ночное небо с бегающими прожекторами и вспышками разрывов зенитных снарядов.
Были случаи, когда пробив крыши, падали зажигательные бомбы и с треском взрывались. Мы их тушили. Пылающие искры разлетались веером, мы едва успевали забрасывать их песком. Я был ранен в обе ноги, раны долго не заживали, и шрамы остались на всю жизнь.
Взрослые нас предупреждали:
– Не лазайте на крыши, можно попасть под осколки… В таком-то доме кого-то ранило, кого-то убило…
Мы как-то не очень на это обращали внимание, а может, и не очень верили. А потом как-то в середине дня зачем-то полезли на крышу и поразились: все крыши были, как решето, пробиты осколками. Как решето!..
Конечно, мы стали осторожнее. Но все равно, как только начинала выть сирена и из репродукторов неслось: «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!» – мы все бросались по своим местам на крышах. Девчонки визжали, но бежали среди первых, особенно хохотушка Лида Кузнецова и ее сестра Нина, Мухина Надя. Не отставали Тармосины, сестра с братом и Мухин Коля, Сидоровский Валька, братья Савины, Зоя Фатеева, Наумова Лида и много еще. Нас, детей школьного возраста, на три дома было более тридцати. Сохранились фотографии.
Как-то с Мухиным Колей возвращаемся во двор, видим дворника дядю Федю с огромным мешком за плечами. Заметив нас, он с трудом, осторожно опустил мешок:
– Ребята! Бегите на «Парижку» (фабрика «Парижская коммуна»), там обувь раздают, бери, сколь хошь!
Мы помчались: это через улицу от нашего двора. С фабрики мужики, женщины – все выходят с мешками, сумками, узлами…
Прибежали. Пусто. Все разобрано. Ходят люди по цехам в поисках чего-то. Прошлись и мы. Ничего нет, одни срезки кож разных цветов в железных ящиках. Мы вернулись к себе во двор. Смотрим, – а дворник на костре жжет принесенную обувь. Оказалось, он взял ее с конца конвейера, а там были туфли все одного размера и все левые. Мы долго потом смеялись над дядей Федей:
– Дядь Федь, а ведь кто-то правых набрал! Зря вы все пожгли! Могли бы объявление дать. Поменять…
Война… За свою жизнь, особенно в период «холодной войны», я пережил несколько войн – как режиссер-документалист. Через мои руки и душу прошли сотни тысяч метров пленки о войне в Корее, Вьетнаме, событиях на Даманском, войне в Афганистане. Но на вопрос, «что это такое», сразу и не сообразишь, как ответить. Главное – это горе, всепоглощающее, вселенское. Это человеконенавистническая жестокость, смерть детей и материнские слезы. Это какой-то гигантский Молох, перемалывающий в тлен, в труху судьбы, мечты, радость, жизнь… Но это и любовь к Родине, защита Отечества. Это победа, независимость и свобода! И многое другое… Но остро я осознал, что такое война, когда вырос мой сын, когда понял я, что и он может оказаться в этой кровавой мясорубке.
Великая Отечественная война оставила глубокую борозду в нашей семье. Сестра старшая, мать-героиня, и четверо ее детей в блокаду умерли в Ленинграде от голода. Под Вязьмой погибли оба моих брата. В дни эвакуации, в селе Никольском, нашу семью тоже не обходили трудности. Меня по разнарядке райисполкома периодически отправляли то на лесозаготовки, то на «гужевую повинность». Местных не трогали: они в колхозе знали и умели все. У них была постоянная работа на трудодни, которые обещали выплатить после войны. И для колхоза они были нужнее – это факт!.. Я же работал и трактористом, и пахарем, и косцом, и возчиком, – кем только не работал, лишь бы хоть раз в месяц лошадь дали в лес за дровами съездить. А не работать было преступлением. И требовать оплаты тоже… «За так» работали в колхозе и две мои сестры – одиннадцати и тринадцати лет. Матери тоже не давали покоя: приходили за ней то «копнить», то снопы вязать, сено ворошить…
Кормил всех нас отец, отмеряя за день многие километры в поисках муки, в обмен на вещи, которые быстро «таяли». Летом меняли уже последние зимние одежки, полагая, что осенью уедем в Москву… «Во всяком случае, поедем, – думали, – вскроем свою яму с вещами и выберем, что нужно для обмена на муку, соль, зерно, свеклу». Сушеная свекла отлично заменяла нам сахар.
Война! Война, война…
Что ж! Помню войну. Но эти воспоминания другие, не такие, что мы читаем в книгах или привыкли видеть на экране. Это какие-то разрозненные вспышки прошлого, скорее неосознанное восприятие первых дней войны. Ужасы явились потом. А тогда…
Мы играли в прятки, в ножичек, в «войну», – много было разных игр. Играли, как обычно, на заднем дворе дома, на пустыре. Раньше там был большой дикий сквер, заросший высоким кустарником, заросли орешника. Мы пропадали там днями, и никакой лес нам не был нужен. Потом приехали рабочие-дорожники, всё раскопали, построили железную дорогу вплотную к нашему дому. Утром у нас во дворе оказался паровоз с вагоном. Потом дорожники переложили рельсы заново, только взяли далеко влево. Задвинули туда паровоз с вагоном и забыли… Мы там играли в прятки, лазали на паровоз. Прятались от взрослых ребят, устраивали свои собрания. Мы не знали, что в этом вагоне, этим паровозом из Горок в Москву привезли тело Ленина. Это уж потом, после войны, там построили павильон и открыли филиал музея Ленина.
Мы жили в доме Бахрушина, по адресу Кожевники, 6. В нашем большом дворе обычно проходили всевозможные районные занятия БГТО (Будь готов к труду и обороне), ГТО (Готов к труду и обороне), БГСО, ГСО (к санитарной обороне) и другие. Все это мы воспринимали как или почти как игры, игры взрослых, потому что они нас привлекали к этим «играм». Нас перевязывали, таскали на носилках как раненых, накладывали нам жгуты. Учили нас надевать противогазы и еще многое что. В этих занятиях мы были взрослым нужны…
Помимо того, что нам давали эти необходимые знания, в предвоенное время в нас воспитывали боевой дух. Трое старших ребят – Сидоровский Саша, Матвеев Володя и, не помню фамилию третьего, Виктор из восьмого дома, ушли заниматься в аэроклуб. Он размещался в старой церкви, в конце нашей улицы. К сорок первому году они были уже летчиками, ходили в красивой летной форме темно-синего цвета с кортиками и планшетами, висящими ниже колен.
Некоторые ребята ходили в райвоенкомат с заявлениями о призыве раньше срока. Это было время романтиков и энтузиастов. Мы были как птенцы, впервые вылетевшие из гнезда: каждому подай самое увлекательное дело, самую героическую судьбу. Молодежь после десятилетки искала, куда пойти, где труднее. Скрывали свои замыслы от друзей, чтоб не перехватили. Как бы не прогадать! Не оказаться среди последних.
Вообще двор у нас отличный. Ребята дружные. Из сквера напротив постоянно неслась громкая музыка – «Рио-Рита» какая-нибудь или «Брызги шампанского». Недалеко находился кинотеатр имени Моссовета, и мы всей ватагой бегали в кино смотреть «Чапаева» или «Александра Пархоменко», «Четвертый гарнизон». Смотрели раз по десять. Мы все были преисполнены патриотизма. Если бы спросили тогда любого парнишку: «Кем хочешь стать?», в ответ, скорее всего, услышали бы: военным…
А летом в жаркую пору все выходили спать на улицу, на газон. Дворник дядя Федя Якунин разрешал. Трава перед домом, под окнами, сплошь покрывалась белыми постелями. Не гудели тогда ночи напролет машины, насыщая воздух парами бензина, не трещали петарды и фейерверки, не орали подвыпившие юнцы. Этого всего просто не было. Мы лежали рядком, дышали чистым воздухом, глядя в бездонное звездное небо, мечтали… О чем? О будущем.
Многие ребята хотели быть пограничниками; Мухин Толя – врачом, непременно на Северном полюсе, Тармосин – танкистом, другие – летчиками, «спасателями челюскинцев». Мухин Колька хотел быть, как и отец, «рабочим человеком». Девчонки все – врачами, санитарками. Кто-то – «Гризодубовой», «Осипенко». Только одна Зоя Фатеева после многократного просмотра фильма «Подруги» мечтала стать «Зоей Федоровой». А Якунина Маша – меньшая, их было две сестры и обе Маши (в один день с матерью родились, тоже Машей), мечтала стать матерью-героиней. Интересно, как они узнавали, кого дядя Федя зовет – три Маши в семье! Старшая сестра, как и Зоя Фатеева, «в артистки бы пошла»…
Эх, детство! Где она, наша юность? Куда все это ушло?.. Нет, многие все же добились своего!
Так вот, как-то в разгар игры «в войну» прибежал Минаев, парнишка лет десяти, кричит брату: «Митька, иди домой, мамка зовет! Война! Домой!.. Мамка ругается…» Мы сначала не поняли: сами играем в войну. Но потом побежали к дому: в открытые окна слышно чье-то выступление по радио… Непривычно жесткое и тревожное.
Из окна мать кричит Сидоровскому Вальке:
– Домой! Щас же!..
Это было 22 июня в середине дня. Все ребята быстро разбежались. Прибежал домой и я. И докладываю маме, как открытие какое:
– Мам, война началась! Мы щас играли в войну, а Шурик, Митькин брат…
Она смотрела на меня, как мне казалось, с ужасом. Только позже я смог объяснить ее состояние: война!.. Два взрослых сына призывного возраста, 1913-го и 1910 года, дочь старшая, мать-героиня, с восьмерыми детьми живет в Ленинграде. Нас детей-школьников пять человек, племянник-дошкольник – шестой, у нас жил, его родители работали в Крыму.
Она смотрела на меня глазами полными слез и отчитывала:
– Ты что радуешься, дурачок? Ты знаешь, что это такое?! Садись вон кушать. Слушай радио!..
По радио, по-моему, Молотов выступал. Мне почему-то стало не по себе, странное чувство – война, безотчетная тревога и что-то интригующе интересное! Ведь мы столько играли в войну, казалось, многое знакомо нам. Вспомнил пулемет «Максим», из фанеры вырезанный, на двух колесах, с трещоткой. Разыгрывали, кому достанется пулемет в очередной игре…
Тревога взрослых не совсем была понятна нам, школьникам. Почему-то взрослые говорили о войне негромко, будто боялись чего-то. Немцев?..
А мы, ребята, все готовы были идти на фронт. Это воспоминание потрясает: в военкоматах битком было ребят-подростков. Каждый верил, что он, именно он необходим фронту, в разведке, его-то возьмут обязательно. Джека Зельман или партизаном хотел быть, или в разведке. Он лучше всех других прятался во время игр, говорил: «На фронте – я буду самым незаметным. В крайнем случае, возраст прибавлю! Но вернусь к нашему двору, к ребятам, победителем!..»
На фронт он не попал, погиб под Москвой, когда с другими копал окопы. При немецком артобстреле. Весть о его гибели была первой похоронкой для нашего двора.
А потом, дня через два, с заднего двора было видно, как с незнакомым зловеще-надрывным гулом летит самолет. Объявили тревогу. Началась стрельба. А самолет продолжал лететь мимо вспышек в сторону центра. Взрослые, стоявшие рядом, переговаривались:
– Высоко летит, сволочь, снаряды не достают. Не долетают!
Как досадно было это…
Вечером в подъезде вывесили список дежурных: кому и где находиться с противогазами на случай воздушной тревоги. Мы ходили по квартирам и просили: «Можно за вас подежурить?» Все соглашались. И так в тревогу все ребята и девчонки, забрав противогазы, поднимались на чердаки своих домов. Наш двор объединял три дома, и с крыш мы наблюдали ночное небо с бегающими прожекторами и вспышками разрывов зенитных снарядов.
Были случаи, когда пробив крыши, падали зажигательные бомбы и с треском взрывались. Мы их тушили. Пылающие искры разлетались веером, мы едва успевали забрасывать их песком. Я был ранен в обе ноги, раны долго не заживали, и шрамы остались на всю жизнь.
Взрослые нас предупреждали:
– Не лазайте на крыши, можно попасть под осколки… В таком-то доме кого-то ранило, кого-то убило…
Мы как-то не очень на это обращали внимание, а может, и не очень верили. А потом как-то в середине дня зачем-то полезли на крышу и поразились: все крыши были, как решето, пробиты осколками. Как решето!..
Конечно, мы стали осторожнее. Но все равно, как только начинала выть сирена и из репродукторов неслось: «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!» – мы все бросались по своим местам на крышах. Девчонки визжали, но бежали среди первых, особенно хохотушка Лида Кузнецова и ее сестра Нина, Мухина Надя. Не отставали Тармосины, сестра с братом и Мухин Коля, Сидоровский Валька, братья Савины, Зоя Фатеева, Наумова Лида и много еще. Нас, детей школьного возраста, на три дома было более тридцати. Сохранились фотографии.
Как-то с Мухиным Колей возвращаемся во двор, видим дворника дядю Федю с огромным мешком за плечами. Заметив нас, он с трудом, осторожно опустил мешок:
– Ребята! Бегите на «Парижку» (фабрика «Парижская коммуна»), там обувь раздают, бери, сколь хошь!
Мы помчались: это через улицу от нашего двора. С фабрики мужики, женщины – все выходят с мешками, сумками, узлами…
Прибежали. Пусто. Все разобрано. Ходят люди по цехам в поисках чего-то. Прошлись и мы. Ничего нет, одни срезки кож разных цветов в железных ящиках. Мы вернулись к себе во двор. Смотрим, – а дворник на костре жжет принесенную обувь. Оказалось, он взял ее с конца конвейера, а там были туфли все одного размера и все левые. Мы долго потом смеялись над дядей Федей:
– Дядь Федь, а ведь кто-то правых набрал! Зря вы все пожгли! Могли бы объявление дать. Поменять…
Война… За свою жизнь, особенно в период «холодной войны», я пережил несколько войн – как режиссер-документалист. Через мои руки и душу прошли сотни тысяч метров пленки о войне в Корее, Вьетнаме, событиях на Даманском, войне в Афганистане. Но на вопрос, «что это такое», сразу и не сообразишь, как ответить. Главное – это горе, всепоглощающее, вселенское. Это человеконенавистническая жестокость, смерть детей и материнские слезы. Это какой-то гигантский Молох, перемалывающий в тлен, в труху судьбы, мечты, радость, жизнь… Но это и любовь к Родине, защита Отечества. Это победа, независимость и свобода! И многое другое… Но остро я осознал, что такое война, когда вырос мой сын, когда понял я, что и он может оказаться в этой кровавой мясорубке.
Великая Отечественная война оставила глубокую борозду в нашей семье. Сестра старшая, мать-героиня, и четверо ее детей в блокаду умерли в Ленинграде от голода. Под Вязьмой погибли оба моих брата. В дни эвакуации, в селе Никольском, нашу семью тоже не обходили трудности. Меня по разнарядке райисполкома периодически отправляли то на лесозаготовки, то на «гужевую повинность». Местных не трогали: они в колхозе знали и умели все. У них была постоянная работа на трудодни, которые обещали выплатить после войны. И для колхоза они были нужнее – это факт!.. Я же работал и трактористом, и пахарем, и косцом, и возчиком, – кем только не работал, лишь бы хоть раз в месяц лошадь дали в лес за дровами съездить. А не работать было преступлением. И требовать оплаты тоже… «За так» работали в колхозе и две мои сестры – одиннадцати и тринадцати лет. Матери тоже не давали покоя: приходили за ней то «копнить», то снопы вязать, сено ворошить…
Кормил всех нас отец, отмеряя за день многие километры в поисках муки, в обмен на вещи, которые быстро «таяли». Летом меняли уже последние зимние одежки, полагая, что осенью уедем в Москву… «Во всяком случае, поедем, – думали, – вскроем свою яму с вещами и выберем, что нужно для обмена на муку, соль, зерно, свеклу». Сушеная свекла отлично заменяла нам сахар.
Пещера сокровищ
Дело в том, что перед отъездом в деревню, в эвакуацию, на случай разрушения дома от попадания бомб или пожара мы с отцом вырыли во дворе яму – два на два метра и глубиной два метра. Сложили туда все, что не могли увезти. Тогда многие рыли такие ямы, некоторые даже в воздушную тревогу ночевали в них – не ходили в метро. Мы погрузили в яму все, что могло быть погребено под руинами дома.
Сложили шесть гнутых венских стульев, купленных отцом еще до революции, напольные часы с четырьмя боями, ножную швейную машинку «Зингер». Мать говорила, «лишили ее рук»: этой машинкой она обшивала всех нас в доме. В земляное хранилище погрузили всякие хитроумные приспособления, которые отец собирал не столько для себя, сколько для нас. Он частенько говаривал: «И детям, и внукам вашим достанется!» Помню музыкальный ящик с валиком и многими металлическими дисками с разными мелодиями, машинку механическую настольную для чистки картофеля, соледробилку, серебряную перцемолку и много всего прочего, приобретенного в различных магазинах Торгсина в период нэпа. Туда же пошел полный набор старинного столового серебра – ножей, вилок, ложек на двенадцать персон. Фамильные фарфоровые сервизы производства завода Кузнецова – столовый, чайный, кофейный; старинная трость какого-то зеленоватого дерева с серебряной инкрустацией, много всяких интересных хрустальных, серебряных, бронзовых вещиц – антикварных. Туда же, естественно, спрятали носильные вещи старших братьев, ушедших на фронт – костюмы, пальто, кожаные куртки, – чтоб было что надеть, когда вернутся с войны. Каждый пытался сохранить самое дорогое для себя: отец опустил в яму ружье и охотничьи принадлежности, мать положила пуховую перину и знаменитую подушку – подарки юных подружек к свадьбе; она очень дорожила памятью подружек детства. Девчонки побросали свои мячики, я – свой игрушечный фанерный пулемет с трещоткой. Видимо, – о, наивный сосунок! – я надеялся продолжить свои любимые игры после окончания войны.
Сложили шесть гнутых венских стульев, купленных отцом еще до революции, напольные часы с четырьмя боями, ножную швейную машинку «Зингер». Мать говорила, «лишили ее рук»: этой машинкой она обшивала всех нас в доме. В земляное хранилище погрузили всякие хитроумные приспособления, которые отец собирал не столько для себя, сколько для нас. Он частенько говаривал: «И детям, и внукам вашим достанется!» Помню музыкальный ящик с валиком и многими металлическими дисками с разными мелодиями, машинку механическую настольную для чистки картофеля, соледробилку, серебряную перцемолку и много всего прочего, приобретенного в различных магазинах Торгсина в период нэпа. Туда же пошел полный набор старинного столового серебра – ножей, вилок, ложек на двенадцать персон. Фамильные фарфоровые сервизы производства завода Кузнецова – столовый, чайный, кофейный; старинная трость какого-то зеленоватого дерева с серебряной инкрустацией, много всяких интересных хрустальных, серебряных, бронзовых вещиц – антикварных. Туда же, естественно, спрятали носильные вещи старших братьев, ушедших на фронт – костюмы, пальто, кожаные куртки, – чтоб было что надеть, когда вернутся с войны. Каждый пытался сохранить самое дорогое для себя: отец опустил в яму ружье и охотничьи принадлежности, мать положила пуховую перину и знаменитую подушку – подарки юных подружек к свадьбе; она очень дорожила памятью подружек детства. Девчонки побросали свои мячики, я – свой игрушечный фанерный пулемет с трещоткой. Видимо, – о, наивный сосунок! – я надеялся продолжить свои любимые игры после окончания войны.