Страница:
Турок с лотком. Шоколад
А дело было так.
Чужой дядя, которого звали Осман, часто бывал у нас дома. Говорили, что он турок-лотошник. Он ходил по вагонам, продавал с лотка шоколад, шоколадные конфеты, карамельные конфеты-палочки, батончики, инжир и разные заморские сладости. Ему надо было зачем-то съездить в Москву. Видимо, он давно подвизался на Расторгуевском полустанке и, зная нашу семью, попросил разрешения оставить лоток с непроданным товаром до своего возвращения. Я знал этот лоток. Голова не раз туманилась от увиденного. В снах сам ходил с этим лотком по вагону и ел шоколад на ходу, облизывая обертки…
Лоток задвинули под кровать, и мне не надо было его выдвигать. Но после отъезда турка я полез под кровать и… нырнул в лоток! Только открыл – закружились шоколадки в глазах от обалденного запаха. Хоть с бумажками ешь! Я блаженствовал, как говорят, «не отходя от кассы». Забылся… В упоении мне казалось, что конфеты пляшут передо мной в пестром искрящемся хороводе. Сколько съел – не помню: может, один раз ел, может, прикладывался и днем, и ночью. Не помню, – и не важно! Я так объелся, что заснул прямо там – на лотке под кроватью. И снился мне сладкий сон: конфеты, словно стеклышки в детской игрушке-калейдоскопе, плавали, складывались в узоры, мигая и поддразнивая.
На другой день, увидев в окно приближающегося турка, я похолодел. Застучали зубы… Наверное, правильно говорят, преступник возвращается к месту преступления: я нырнул под ту же кровать, где упивался сладким.
Ноги турка встали рядом с кроватью. Видимо, он нагнулся: я увидел колено и его руку, которой он шарил по полу. Вытянул лоток…
У меня зашумело в ушах! От дурноты помутилось в голове. Я весь сжался, зажмурился. И ничего не слышал! Сколько прошло времени, не знаю…
Пришел в себя, открыл потихоньку один глаз…
…Ног турка уже не было видно. Зато увидел ноги матери. Они приближались к кровати! Помню, мать заглянула ко мне и ахнула. Потянула за ногу, и я видел – под кроватью остается море блестящих оберток!..
Когда опомнился, мать выметала веником разноцветные фантики. Их было больше, чем большая мамина подушка!..
Когда случается мне ощутить аромат, не говоря уже о вкусе, настоящего шоколада, я сразу вспоминаю лоток турка, удивительный запах того шоколада, ворох шоколадных оберток… и мамину большую подушку!
На этой подушке мы все выросли. После Расторгуева она переехала с нами в Видное, потом в Москву и была с нами до 41-го года, когда в тайник мы закопали все самое сокровенное и дорогое для каждого.
Мне, видимо, еще раньше надо было пояснить: все воспоминания изложенные, можно сказать, сюжеты, возникали в памяти в разное время и по поводу разных событий. И не надо искать или ждать здесь какой-то определенной повествовательности, одной общей драматургии. Если что-то не понятно – возникнет и разъяснится в другом рассказе, близком по времени воспоминания; если нет – то мало ли как в жизни у человека бывает: произошла встреча, событие, что-то вспомнилось, всколыхнулось… А нет, – какая разница?.. Может, мне самому вспомнился почему-то только этот кусочек жизни. Осталось в памяти сердца только это…
Из глубин памяти выныривают факты, характеры и я, наслаждаясь, перебирая их, как драгоценные бусинки на четках, переживаю и общаюсь с ними вновь. Что-то записываю… Откладываю, чтобы снова и снова возвращаться к пережитому. И хочется мне найти понимание, родственную душу.
А может быть, современному читателю не будет понятно и это… Я все это с грустью, а где-то и с болью, перебираю в памяти – и скорее всего, наверное, для себя…
Вернусь к прерванному – к рассказу о Косте Тыртове. Ибо друзья, а они есть у каждого, это что-то особенное, согласитесь. Это часть нашей души, нашего сознания, часть нас самих. Причем самая лучшая, самая дорогая. Неотрывная… И незабвенная…
После войны какое-то время Костя в Расторгуеве держал часовую мастерскую. И, надо сказать, в своем деле преуспевал. К нему не только расторгуевские, со всей округи приходили, зимой даже из Москвы ехали дачники с различными хитрыми часами, – так широка была его слава «мастера золотые руки».
У меня от прапрадеда остались настенные часы с четырьмя боями; механизм не работал, то есть не ходили они лет десять. Как Костя разобрался в старинном механизме, где достал запасные части, не представляю. Но он наши фамильные часы починил! Часы бьют четверть, полчаса, три четверти и бой! Пока ходят…
Разговаривая со мной по телефону или наведываясь в гости, Костя в первую очередь, после вопросов о здоровье, интересовался:
– А как часы-то? Ходят? – И сам удивлялся: – Надо же!
Чему он удивлялся: живучести старого механизма или своему умению, хитроумию? Ведь это он оживил эту древность!
Вот они эти часы на стене. Только что пробили четверть! Мягко так, глуховато отсчитывают время, будто напоминая: Костя! Кос-тя!..
У Тыртовых когда-то был большой красивый дом, построенный еще в двадцатые годы прошлого века. Был, до колхозов, свой большущий яблоневый сад, много кустов крыжовника. Костина мать варила особенное, ароматное крыжовенное варенье; всегда угощала и передавала со мной для моей матери, они были подружками.
В тридцатых годах этот сад обобществили. Каждую осень жители нескольких дворов сообща собирали урожай, делили по числу членов семьи. Тыртовым, конечно, доставалось куда меньше чем многодетным. Но несмотря ни на что, они не бросали заботу о любимом саде, просто не могли не ухаживать за ним.
После переезда Тыртовых в Москву сад, без внимания хозяев, перестал плодоносить. И его вырубили. Участок кому-то передали…
Случилось как-то быть в тех краях. Я свернул с дороги, решил посмотреть, что там у Тыртовых. Там копали, рыли, возили, месили. По-моему – нечто похожее на склад или хранилище. Мне это было уже не интересно.
Конечно, не со злополучных вафель началась наша дружба. Жили рядом, воспитывались людьми, близкими по духу.
Дышали одним – расторгуевским воздухом, теми же – расторгуевскими красотами подпитывались наши души, развивалась эмоциональность. Не буду философствовать – все равно не докопаюсь до корней, до истины, каким образом зародилась в нас обоих тяга к лицедейству, к киноискусству. Но безусловно одно: киностудия «Союздетфильм» и «Союзфото», где работал мой отец, имели общий пионерлагерь, и, скорее всего, именно там вожатыми или педагогами от «Детфильма» и были заронены в наши души первые зерна творчества. В Косте они проросли раньше: когда ему было лет девять, он снялся в своем первом фильме «Дума про казака Голоту». А дальше – пошло-поехало…
Костя Тыртов был одним из лучших артистов дубляжа, не побоюсь этого слова. Я слышал это и от его коллег-артистов, и от режиссеров. Это особое искусство, требующее от актера и определенных навыков, и особого, можно сказать, уникального мастерства. И далеко не каждому – даже самому именитому артисту это дается! Нужно, глядя на экран – на маленькую монтажную фразу, склеенную в кольцо так, что она постоянно крутится на экране, пока не выключат проектор, войти в образ, созданный исполнителем роли, проникнуться манерой его речи, ритмом, уловить тембр, – и синхронно (!), попадая в артикуляцию персонажа, играть его реплики. Не произносить чужие слова, а играть!..
Так вот Костя владел этим в совершенстве! Когда в кинотеатре смотрел какой-нибудь новый зарубежный фильм, я с радостью вслушивался в голос Кости, дублирующего того или другого героя! Сколько у него было таких ролей! Сотни, а может, тысячи!..
Эх, времечко!.. Я уже был женат, а все старался урвать минутку, чтобы повидаться с другом. Если случалось быть недалеко от старого Дома кино, обязательно брал пару бутылочек коньяка и забегал в дубляжный цех к Косте. Мне даже не надо было созваниваться с ним, он обязательно был занят.
Так и вижу их тесную дружескую компанию: Костя, Граббе, Захарченко, почти всегда с ними – Дружников, Глузский, зачастую – Милляр – «могучая кучка». Мне всегда было интересно находиться в их кругу, участвовать в их разговорах об актерском творчестве, о новых работах, об удачах или неудачах каких-то исполнителей в новом фильме.
– Да подожди ты! Сейчас освободимся… Еще посидим!
А мне-то, по сути, была интересна их работа. Бывало, и вовсе за рукав удержат, особенно это было присуще Глузскому. На вид-то – серьезный мужик, вроде даже суровый. А в быту – в усах всегда улыбка пляшет: то ли шутит человек, то ли… вовсе смеется! Он меня даже к дубляжу привлекал:
– Давай, помогай, брат! Быстрее это кольцо кончим. Сейчас «гур-гур» делать будем…
А «гур-гур», надо сказать, тоже искусство дубляжа: это когда надо создать фон возбужденной группы или даже толпы. Люди на экране что-то говорят, перебивают друг друга на разные голоса, а слов разобрать невозможно.
Не поверите, как лихо они это делали: интонируя, перекликаясь на разные голоса, умело накладывая их друг на друга: то «форте», то «пиано», «легато» или «стаккато», наслаждаясь процессом и собственным мастерством. Из простенькой фразы: «А что говорить, когда нечего говорить» – они создавали поразительное многоголосие – оркестр с необходимым режиссеру настроением.
Я, как правило, с трудом уходил с этих дружеских посиделок, потому что прежде всего это были настоящие артисты! Мастера! И все, что я видел у них, откладывалось в подсознании в мою будущую режиссерскую копилку.
Как же тепло на душе от этих воспоминаний! Это была не просто дружба, – это было что-то более тонкое, теплое, родственное. Когда люди общаются с раннего детства почти на уровне подсознания и понимают друг друга с полуслова. Когда души открыты… Кстати, порой я ощущал заботу Кости – ну прямо как со стороны старшего брата.
Помню, заехал к нему на дубляж, имея в запасе часок-другой, перед вылетом в командировку в Душанбе. Пообщались… И я улетел.
Душанбе. Рано утром проводник с местной студии повез нас в горы выбирать натуру. Издали – горы, облака, скалы; горный лесок, – живописный кусочек. Подъезжаем… Оцепление. Милиция! Что такое?..
Идут съемки… Тьфу ты, и тут съемки! Занято место.
И вдруг, команда:
– Камера!..
Смотрю… из-за скалы выползает овчарка на поводке, появляется Николай Граббе в форме пограничника с пистолетом в руке. Увидел меня, опешил:
– Постой! Ты как здесь?! А… где остальные? Костя, Володя, Миша?.. Надо же! Ведь, вроде, мы только что за столом сидели!.. Ха-ха-ха!..
Обнялись… Разумеется, дубль в корзину! Ситуация!.. Всего несколько часов назад – Москва, веселый стол… Захарченко и другие из «могучей кучки», наверное, еще спят, сны видят. А тут – пещера, скалы. Душанбе… И встреча!
Да… И далеко, и близко.
Кости уже нет с нами. Я был в Монголии, на съемках, и даже не знал, что моего приятеля, моего Костан-бека уже похоронили. Горько, обидно. Но…
Чужой дядя, которого звали Осман, часто бывал у нас дома. Говорили, что он турок-лотошник. Он ходил по вагонам, продавал с лотка шоколад, шоколадные конфеты, карамельные конфеты-палочки, батончики, инжир и разные заморские сладости. Ему надо было зачем-то съездить в Москву. Видимо, он давно подвизался на Расторгуевском полустанке и, зная нашу семью, попросил разрешения оставить лоток с непроданным товаром до своего возвращения. Я знал этот лоток. Голова не раз туманилась от увиденного. В снах сам ходил с этим лотком по вагону и ел шоколад на ходу, облизывая обертки…
Лоток задвинули под кровать, и мне не надо было его выдвигать. Но после отъезда турка я полез под кровать и… нырнул в лоток! Только открыл – закружились шоколадки в глазах от обалденного запаха. Хоть с бумажками ешь! Я блаженствовал, как говорят, «не отходя от кассы». Забылся… В упоении мне казалось, что конфеты пляшут передо мной в пестром искрящемся хороводе. Сколько съел – не помню: может, один раз ел, может, прикладывался и днем, и ночью. Не помню, – и не важно! Я так объелся, что заснул прямо там – на лотке под кроватью. И снился мне сладкий сон: конфеты, словно стеклышки в детской игрушке-калейдоскопе, плавали, складывались в узоры, мигая и поддразнивая.
На другой день, увидев в окно приближающегося турка, я похолодел. Застучали зубы… Наверное, правильно говорят, преступник возвращается к месту преступления: я нырнул под ту же кровать, где упивался сладким.
Ноги турка встали рядом с кроватью. Видимо, он нагнулся: я увидел колено и его руку, которой он шарил по полу. Вытянул лоток…
У меня зашумело в ушах! От дурноты помутилось в голове. Я весь сжался, зажмурился. И ничего не слышал! Сколько прошло времени, не знаю…
Пришел в себя, открыл потихоньку один глаз…
…Ног турка уже не было видно. Зато увидел ноги матери. Они приближались к кровати! Помню, мать заглянула ко мне и ахнула. Потянула за ногу, и я видел – под кроватью остается море блестящих оберток!..
Когда опомнился, мать выметала веником разноцветные фантики. Их было больше, чем большая мамина подушка!..
Когда случается мне ощутить аромат, не говоря уже о вкусе, настоящего шоколада, я сразу вспоминаю лоток турка, удивительный запах того шоколада, ворох шоколадных оберток… и мамину большую подушку!
На этой подушке мы все выросли. После Расторгуева она переехала с нами в Видное, потом в Москву и была с нами до 41-го года, когда в тайник мы закопали все самое сокровенное и дорогое для каждого.
Мне, видимо, еще раньше надо было пояснить: все воспоминания изложенные, можно сказать, сюжеты, возникали в памяти в разное время и по поводу разных событий. И не надо искать или ждать здесь какой-то определенной повествовательности, одной общей драматургии. Если что-то не понятно – возникнет и разъяснится в другом рассказе, близком по времени воспоминания; если нет – то мало ли как в жизни у человека бывает: произошла встреча, событие, что-то вспомнилось, всколыхнулось… А нет, – какая разница?.. Может, мне самому вспомнился почему-то только этот кусочек жизни. Осталось в памяти сердца только это…
Из глубин памяти выныривают факты, характеры и я, наслаждаясь, перебирая их, как драгоценные бусинки на четках, переживаю и общаюсь с ними вновь. Что-то записываю… Откладываю, чтобы снова и снова возвращаться к пережитому. И хочется мне найти понимание, родственную душу.
А может быть, современному читателю не будет понятно и это… Я все это с грустью, а где-то и с болью, перебираю в памяти – и скорее всего, наверное, для себя…
Вернусь к прерванному – к рассказу о Косте Тыртове. Ибо друзья, а они есть у каждого, это что-то особенное, согласитесь. Это часть нашей души, нашего сознания, часть нас самих. Причем самая лучшая, самая дорогая. Неотрывная… И незабвенная…
После войны какое-то время Костя в Расторгуеве держал часовую мастерскую. И, надо сказать, в своем деле преуспевал. К нему не только расторгуевские, со всей округи приходили, зимой даже из Москвы ехали дачники с различными хитрыми часами, – так широка была его слава «мастера золотые руки».
У меня от прапрадеда остались настенные часы с четырьмя боями; механизм не работал, то есть не ходили они лет десять. Как Костя разобрался в старинном механизме, где достал запасные части, не представляю. Но он наши фамильные часы починил! Часы бьют четверть, полчаса, три четверти и бой! Пока ходят…
Разговаривая со мной по телефону или наведываясь в гости, Костя в первую очередь, после вопросов о здоровье, интересовался:
– А как часы-то? Ходят? – И сам удивлялся: – Надо же!
Чему он удивлялся: живучести старого механизма или своему умению, хитроумию? Ведь это он оживил эту древность!
Вот они эти часы на стене. Только что пробили четверть! Мягко так, глуховато отсчитывают время, будто напоминая: Костя! Кос-тя!..
У Тыртовых когда-то был большой красивый дом, построенный еще в двадцатые годы прошлого века. Был, до колхозов, свой большущий яблоневый сад, много кустов крыжовника. Костина мать варила особенное, ароматное крыжовенное варенье; всегда угощала и передавала со мной для моей матери, они были подружками.
В тридцатых годах этот сад обобществили. Каждую осень жители нескольких дворов сообща собирали урожай, делили по числу членов семьи. Тыртовым, конечно, доставалось куда меньше чем многодетным. Но несмотря ни на что, они не бросали заботу о любимом саде, просто не могли не ухаживать за ним.
После переезда Тыртовых в Москву сад, без внимания хозяев, перестал плодоносить. И его вырубили. Участок кому-то передали…
Случилось как-то быть в тех краях. Я свернул с дороги, решил посмотреть, что там у Тыртовых. Там копали, рыли, возили, месили. По-моему – нечто похожее на склад или хранилище. Мне это было уже не интересно.
Конечно, не со злополучных вафель началась наша дружба. Жили рядом, воспитывались людьми, близкими по духу.
Дышали одним – расторгуевским воздухом, теми же – расторгуевскими красотами подпитывались наши души, развивалась эмоциональность. Не буду философствовать – все равно не докопаюсь до корней, до истины, каким образом зародилась в нас обоих тяга к лицедейству, к киноискусству. Но безусловно одно: киностудия «Союздетфильм» и «Союзфото», где работал мой отец, имели общий пионерлагерь, и, скорее всего, именно там вожатыми или педагогами от «Детфильма» и были заронены в наши души первые зерна творчества. В Косте они проросли раньше: когда ему было лет девять, он снялся в своем первом фильме «Дума про казака Голоту». А дальше – пошло-поехало…
Костя Тыртов был одним из лучших артистов дубляжа, не побоюсь этого слова. Я слышал это и от его коллег-артистов, и от режиссеров. Это особое искусство, требующее от актера и определенных навыков, и особого, можно сказать, уникального мастерства. И далеко не каждому – даже самому именитому артисту это дается! Нужно, глядя на экран – на маленькую монтажную фразу, склеенную в кольцо так, что она постоянно крутится на экране, пока не выключат проектор, войти в образ, созданный исполнителем роли, проникнуться манерой его речи, ритмом, уловить тембр, – и синхронно (!), попадая в артикуляцию персонажа, играть его реплики. Не произносить чужие слова, а играть!..
Так вот Костя владел этим в совершенстве! Когда в кинотеатре смотрел какой-нибудь новый зарубежный фильм, я с радостью вслушивался в голос Кости, дублирующего того или другого героя! Сколько у него было таких ролей! Сотни, а может, тысячи!..
Эх, времечко!.. Я уже был женат, а все старался урвать минутку, чтобы повидаться с другом. Если случалось быть недалеко от старого Дома кино, обязательно брал пару бутылочек коньяка и забегал в дубляжный цех к Косте. Мне даже не надо было созваниваться с ним, он обязательно был занят.
Так и вижу их тесную дружескую компанию: Костя, Граббе, Захарченко, почти всегда с ними – Дружников, Глузский, зачастую – Милляр – «могучая кучка». Мне всегда было интересно находиться в их кругу, участвовать в их разговорах об актерском творчестве, о новых работах, об удачах или неудачах каких-то исполнителей в новом фильме.
– Да подожди ты! Сейчас освободимся… Еще посидим!
А мне-то, по сути, была интересна их работа. Бывало, и вовсе за рукав удержат, особенно это было присуще Глузскому. На вид-то – серьезный мужик, вроде даже суровый. А в быту – в усах всегда улыбка пляшет: то ли шутит человек, то ли… вовсе смеется! Он меня даже к дубляжу привлекал:
– Давай, помогай, брат! Быстрее это кольцо кончим. Сейчас «гур-гур» делать будем…
А «гур-гур», надо сказать, тоже искусство дубляжа: это когда надо создать фон возбужденной группы или даже толпы. Люди на экране что-то говорят, перебивают друг друга на разные голоса, а слов разобрать невозможно.
Не поверите, как лихо они это делали: интонируя, перекликаясь на разные голоса, умело накладывая их друг на друга: то «форте», то «пиано», «легато» или «стаккато», наслаждаясь процессом и собственным мастерством. Из простенькой фразы: «А что говорить, когда нечего говорить» – они создавали поразительное многоголосие – оркестр с необходимым режиссеру настроением.
Я, как правило, с трудом уходил с этих дружеских посиделок, потому что прежде всего это были настоящие артисты! Мастера! И все, что я видел у них, откладывалось в подсознании в мою будущую режиссерскую копилку.
Как же тепло на душе от этих воспоминаний! Это была не просто дружба, – это было что-то более тонкое, теплое, родственное. Когда люди общаются с раннего детства почти на уровне подсознания и понимают друг друга с полуслова. Когда души открыты… Кстати, порой я ощущал заботу Кости – ну прямо как со стороны старшего брата.
Помню, заехал к нему на дубляж, имея в запасе часок-другой, перед вылетом в командировку в Душанбе. Пообщались… И я улетел.
Душанбе. Рано утром проводник с местной студии повез нас в горы выбирать натуру. Издали – горы, облака, скалы; горный лесок, – живописный кусочек. Подъезжаем… Оцепление. Милиция! Что такое?..
Идут съемки… Тьфу ты, и тут съемки! Занято место.
И вдруг, команда:
– Камера!..
Смотрю… из-за скалы выползает овчарка на поводке, появляется Николай Граббе в форме пограничника с пистолетом в руке. Увидел меня, опешил:
– Постой! Ты как здесь?! А… где остальные? Костя, Володя, Миша?.. Надо же! Ведь, вроде, мы только что за столом сидели!.. Ха-ха-ха!..
Обнялись… Разумеется, дубль в корзину! Ситуация!.. Всего несколько часов назад – Москва, веселый стол… Захарченко и другие из «могучей кучки», наверное, еще спят, сны видят. А тут – пещера, скалы. Душанбе… И встреча!
Да… И далеко, и близко.
Кости уже нет с нами. Я был в Монголии, на съемках, и даже не знал, что моего приятеля, моего Костан-бека уже похоронили. Горько, обидно. Но…
Лешка Ширяев
Приближались дни празднования тридцатилетия ГДР – Германской Демократической Республики. Наше государство, так уж было заведено, не могло не принять участия в праздновании; и Советский военно-морской флот – со своей стороны, тоже решил принять участие – в какой форме, какими силами и как – решалось оперативно, в кратчайшие сроки.
Чтобы передать читателю точнее атмосферу и заботы того момента, воспользуюсь рассказами очевидцев…
В кабинете замначальника Политуправления флота контр-адмирала Гречко раздается звонок. На проводе капитан первого ранга Копытов:
– Товарищ контр-адмирал, через день в ГДР, в Росток, с визитом дружбы в честь тридцатилетия отходит крейсер. А что если мы на нем отправим Ансамбль песни и пляски Балтийского флота?
– Ну и прекрасно! Конечно!.. Вот и займитесь этим – сами. И не забудьте включить киногруппу, пусть снимут – празднования, поздравления от имени ВМФ… Может, понадобится подарить копию Хонеккеру, он это любит. И группу подберите потрезвей, вы понимаете?
– Да! Есть такая группа. Они недавно по нашему заказу сняли фильмы «Аврора», «Заре навстречу» – очень достойные работы. Да вы помните!
– М-м-м, да…
– И потом они же снимали «Ленин в октябре»…
– Что-что?..
– Э-э-э… «Ленин во флоте»… Э-э-э… «Ленин и флот»! Двухсерийный фильм, тоже по заказу нашего Политуправления…
– Да-да! В Октябре!.. То есть, «Ленин и флот». В киноотдел позвоните, там замполит что-то в прошлый раз против поездки выступал. Но они же на крейсере вместе с ансамблем пойдут без оформления…
– Ну конечно! Да и времени-то практически не осталось!..
– А кого из консультантов с ними направить? Ачкасов-то не вернулся из отпуска? Что там у него?
– Болен!..
Итак, мы идем в Росток. Весь ансамбль на палубе. Руководитель ансамбля разговаривает с первым помощником капитана, по-моему, хочет заняться репетицией: подзывает одного, другого, отдает распоряжения. Но не тут-то было: все мигом разбрелись по кораблю. Опустела палуба. Исчезли, будто волной смыло! Но не надолго.
Стали появляться – группками, парочками: то на корме, то на носу, то в кают-компании – словом, подальше от руководителя – не хотят попадаться ему на глаза! Ведь впервые на корабле-то! Да еще при такой погоде: хоть и прохладно, осень, но небо ясное. Солнечно. А идем-то куда?! За границу! Какие уж тут занятия: рыбы смеяться будут! Вон чайки по всему свету разнесут!
Капитан, польщенный вниманием солисток, плотно сгруппировавшихся вокруг него, что-то оживленно рассказывает, видимо, о своем судне. Показывает на отдельные части крейсера, машет руками: в одну сторону, в другую, – ну ни дать ни взять – дирижер неопытный перед поселковым оркестром. И только.
Младший командный состав, матросы, свободные от вахты, с девчатами шушукаются. А девчата наши – «актрисочки», начисто позабыв о своих напарниках… – вот чертовки, надо же! – напропалую кокетничают, в упор не видя, буквально игнорируя своих танцоров, скучающих у накрытых брезентом орудий.
Э-эх!.. Девчонки! Вам бы только пококетничать!.. Но ничего. Вернемся, – покружитесь еще, чертовки! Побегаете!..
Перед входом в акваторию Ростока я подошел к капитану:
– У нас две камеры: одной снимаем с корабля, а другой надо с берега снять причаливание. Как бы нам заранее оператора послать на пристань?
– Не проблема. Немцы звонили: подойдет катер с оператором студии «ДЕФА», он будет тоже снимать с корабля. Вот с катером и отправим вашего оператора. Вам надо было договориться с немцами, они бы вам все сняли.
– Нет, у нас свой сценарий, да и оператор свой – Неговский Александр Борисович, лучший оператор на киностудии, в институте преподает.
Подошел катер. Мы приняли на борт кинооператора студии «ДЕФА» и «благословили Александра Борисовича первым ступить на землю недавних врагов, еще раз уточнив ему задачу.
На берегу, не только на пристани, а именно по всему берегу, сколько видит глаз, народу – море! На постройках пристани, на столбах, на крышах машин, на заборах – ну как у нас, когда действительно очень интересное событие какое-то! Что-то похожее я видел, когда Москва встречала первого космонавта Юрия Гагарина. Во!.. Будто немцы встречают своего Гагарина!..
Мы все высыпали на палубу. Удивительно! Какой-то ажиотаж, немыслимый восторг, волнение захватили нас всех – целиком, оптом и без остатка! Впечатление было такое, будто это нас, именно нас, ликуя, встречает весь немецкий народ. Кричат, улыбаются. Машут цветами, флажками. Старики, девушки. Школьники в галстуках. Дети на плечах родителей!..
Забыто, напрочь забыто прошлое! Нет войны, нет ненависти. Мир. Дружба! Всюду флаги – наши и гэдээровские.
Транспаранты. Растяжки с приветствиями. Портреты Хонеккера, Брежнева.
На ближайшем доме, перекрывая окна третьего и четвертого этажей, висит громадный портрет Брежнева. Но, к сожалению, с корабля видно: черная тень от стрелы башенного крана, падая на правый глаз Брежнева, полосой прочерчивает все его лицо – до подбородка! Вот досада! А ведь с портретом Брежнева – это самый выигрышный общий план пристани. Пытаясь перекрыть приветственные возгласы, кричу оператору:
– Кран мешает! Закрывает портрет!..
Неговский не слышит.
– Лицо портрета режется!..
Оператор показывает на уши: не слышит!..
Гляжу, стрела крана опускается, и вся махина быстро отъезжает. Ну, думаю: «Надо же! Оператор ближе, – и не слышал! А немцы!.. Кто-то просек и быстренько распорядился. Вот это оперативность!..»
Вдруг взвилась и запела завораживающая медь фанфар! Разрезая возгласы приветствий и общий гул четкой синкопированной дробью барабанов, появляется квадрига марширующих девушек. Красотки!.. Как на подбор: коротенькие юбочки, длинные сапожки на стройных ногах. А что выделывают палочками на висящих на груди тамбуринах – уму непостижимо! Шаг чеканят, бедрами покачивают: чок-чок! Поворот – дробь: тра-та-та!.. Тра-та-та-та-та-та-та!.. А впереди – самая красивая, статная тамбурмажор! Жезлом дает отмашки, отбивает такт музыки. Вот это организация! Вот это встреча!..
Забыл сказать, что с оператором «ДЕФА» к нам на корабль прибыли переводчик и два человека с ним, очевидно, на случай «соблюдения бдительности». Переводчик представил их:
– Помогать нам всюду, круглую сутку будут…
Эти ребята действительно не отходили от нас ни на минуту и всюду торопили, внося в наши съемки излишнюю суматошность. Помню, как-то, готовясь к съемкам парада, на верхней ступеньке какой-то лестницы мы начали устанавливать штатив для камеры – снять общий план с верхней точки. Один из этих помощников «на круглую сутку» подошел, начал пристально изучать головку штатива…
– В какую сторону снимать будете?
Оператор показал.
– Нэлзя! – вынес он решительный вердикт.
– Что «нельзя»? – возмутился Александр Борисович. Он вообще легко заводился и ради хорошего кадра был готов и спорить, и лезть на рожон. Но тут, видимо, решил пошутить: – Там что, военный завод?
Ответ снова был кратким и категоричным:
– Нэлзя!
– Александр Борисович, – попытался я разрядить обстановку, – раз они показывают, что там секретный завод…
– Рустам Бекарович, может, они нам покажут, где у них другой секретный завод? Чтобы мы не снимали и в ту сторону?
Переводчик, видимо, что-то понял:
– Пойдемте, покажу, где можно снимать и ничего запретного нет.
План встреч с «Ансамблем песни и пляски» у немцев был разработан плотно: посещения заводов, фабрик, какого-то коневодческого заведения, каких-то коллективных хозяйств – но не колхозов. И везде после осмотра – накрытые столы. С утра – завтраки: в одном месте, в другом. Потом обед – там, тут… Полдники, «часы кофе», – и так нескончаемой чередой! Время было прохладное, везде начинали с глинтвейна. А на столах чего только не было: водка разная, вина, фрукты, овощи, салаты, колбасы, (вы можете себе представить, сколько и каких колбас могут выставить немцы?!), копчения, различные виды мяса, заливного. А сколько птицы всякой: фазаны, цесарки, перепела – неслыханные и невиданные! Во всяком случае, для нас названия многих блюд остались непонятны. Спрашивать было неудобно и потому усладить твой слух и вкус, читатель, увы, не могу!
Наш звукооператор Митичкин принял на себя тяжелое бремя посчитать, сколько сортов сыра подавалось.
Насчитал пять или семь! Как вы понимаете, даже просто попробовать все блюда не было никакой возможности! Все ели, ели – от души! Столько, сколько могли съесть! И все равно много оставалось – столы казались нетронутыми…
Снимать было сложно. Вот, кажется, только-только приехали на объект, но… Не успеешь и глазом моргнуть, как все уже удалились к пиршеству!
А мы снимаем!.. Снимаем объекты, достижения ГДР за тридцать лет: то, что предъявляют нам немцы, чем гордятся. Фиксируем и то, что нас самих интересовало, поражало – словом, набираем материал для фильма. «Помощники» – представители, коих к нам прикрепили, были недовольны: все уходят пировать, а мы снимаем! Им так хотелось сесть за стол, но «нэлзя»! Прикреплены! И, стало быть, вынуждены находиться рядом со съемочной группой. Пожаловались звукооператору:
– Ваш режиссер – Эйзенштейн номер два, но дезорганизатор – номер один!..
Но мы не сдавались, делали свое дело. Тем не менее, наши «помощнички» своего не упускали: в одном месте первый уходил «на халяву», в другом – второй. Нам было интересно, как так они ухитрялись: по два раза завтракать, по нескольку раз обедать? И неоднократно – ужинать? Оказывается, и у немцев существуют «халявщики»!
И потом, неужели не было согласованности? Везде после посещения советских гостей все остается! Кто же это так сорит деньгами? Может, для того, чтобы после нас самим «погужеваться»? Как у нас, в СССР: посидели с делегацией какой полчасика… выпроводили. И сами потом за этим столом – до первых троллейбусов с песней: «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться…»
Помимо всего прочего повезли нас на Пушкин-плац, площадь Пушкина по-немецки. Но это не площадь, а кладбище погибших после Дня Победы! Кладбище ухоженное; у каждого захоронения цветы, гранитные столбики и надписи: родился в 1925-м, погиб 10 мая 1945 года; 11-го, 14-го, 23-го… И годы рождения – 26-й, 25-й, 24-й.
Кто-то похоронен в начале июня. Сколько же их полегло после Победы! На одной могиле надпись: Ширяев А. А., родился в 1926 году, похоронен 11 мая 1945 г.
Ширяев А. – Алексей?! Друг мой!.. Мы с ним вместе работали на военном заводе. С нами был еще Чубуков Миша или Михал Михалыч, как его называли иногда.
Но Ширяев?! Неужели мне довелось побывать на могиле друга? Весь день у меня в голове звучала песня «Темная ночь». Он так любил эту песню! И пел ее всегда, всюду, только бы свободная минутка выпала…
– Что ты?! Не так это было!..
Боже мой! Как он пел «Темную ночь»! Наверно, и, погибая, он пел эту песню. Умирал – а песня была на его губах. Он пел «песню эпохи», не осознавая, что невольно изливал трепетную душу народа. И стал его частицей! Это в свои шестнадцать лет…
Я стоял перед могилой и не мог сдержать слез. Перед глазами был завод. Цех. Лешка сидит на верстаке; за спиной, на пирамиде, дюжина его автоматов, готовых к сдаче в ОТК. А он сидит, свесив ноги, и поет «Темную ночь»…
У него всегда была испачкана переносица.
– Леш, у тебя нос в смазке!..
Он потрет нос указательным пальцем и еще больше вымажется – руки-то рабочие! Но Лешка ничего не замечает: песня, захватив его целиком, ведет, не отпускает…
Я рассказал все переводчику. Он на немецком переговорил с «помощниками» и исчез. Скоро появился с бутылкой вина и бумажными стаканчиками. В память о моем друге и за всех, кто здесь не забыт, выпили молча.
– Светлая память тебе, Леша!..
В Москве, по приезде, пошел я на завод, в кадры. Хотел разузнать что-либо: ведь меня в сорок четвертом выдернули с завода – за анекдот! Но об этом позже…
Никто ничего не знает. Прошло около сорока лет, на заводе из знакомых – никого. За эти годы одни ушли из жизни, другие уволились. Кого искать? Где?..
Возвращаюсь к воротам, – женщина седая:
– Володь?! Это ты в кадрах ребят спрашивал?..
– Я!.. А-а?..
– А меня ты не узнаешь? Конечно, где там узнать, столько лет прошло! Мне сейчас позвонили, говорят: Зин, какой-то Мамин про ребят военных лет спрашивает. Я сразу про тебя подумала, Володь…
– Постойте! Вы… Зина Зинченко – ты-ы?!
– Да! Неужели узнал?
– Когда назвалась Зиной… Ты же одна Зина была – на весь цех!
Зинченко во время войны раздавала нам мелкие детали для сборки автоматов, была вроде кладовщицы. Выяснилось, что сейчас она продолжает работать на заводе главным бухгалтером.
Мы сидели на скамейке, на территории завода, перед такой же, как тогда, клумбой с оранжевыми бархатцами. Сохранилась аллея, где когда-то, среди портретов других стахановцев, висели три наших, размером 60 на 90: Ширяев, Мамин, Чубуков. А напротив – портреты вождей – 120 на 180… Сидели мы с Зиной часа три, до конца рабочего дня. И сидел я с ней, как с родной сестрой! И все вспоминали, вспоминали… Ребят. Девчонок. Кто кем стал…
Чтобы передать читателю точнее атмосферу и заботы того момента, воспользуюсь рассказами очевидцев…
В кабинете замначальника Политуправления флота контр-адмирала Гречко раздается звонок. На проводе капитан первого ранга Копытов:
– Товарищ контр-адмирал, через день в ГДР, в Росток, с визитом дружбы в честь тридцатилетия отходит крейсер. А что если мы на нем отправим Ансамбль песни и пляски Балтийского флота?
– Ну и прекрасно! Конечно!.. Вот и займитесь этим – сами. И не забудьте включить киногруппу, пусть снимут – празднования, поздравления от имени ВМФ… Может, понадобится подарить копию Хонеккеру, он это любит. И группу подберите потрезвей, вы понимаете?
– Да! Есть такая группа. Они недавно по нашему заказу сняли фильмы «Аврора», «Заре навстречу» – очень достойные работы. Да вы помните!
– М-м-м, да…
– И потом они же снимали «Ленин в октябре»…
– Что-что?..
– Э-э-э… «Ленин во флоте»… Э-э-э… «Ленин и флот»! Двухсерийный фильм, тоже по заказу нашего Политуправления…
– Да-да! В Октябре!.. То есть, «Ленин и флот». В киноотдел позвоните, там замполит что-то в прошлый раз против поездки выступал. Но они же на крейсере вместе с ансамблем пойдут без оформления…
– Ну конечно! Да и времени-то практически не осталось!..
– А кого из консультантов с ними направить? Ачкасов-то не вернулся из отпуска? Что там у него?
– Болен!..
Итак, мы идем в Росток. Весь ансамбль на палубе. Руководитель ансамбля разговаривает с первым помощником капитана, по-моему, хочет заняться репетицией: подзывает одного, другого, отдает распоряжения. Но не тут-то было: все мигом разбрелись по кораблю. Опустела палуба. Исчезли, будто волной смыло! Но не надолго.
Стали появляться – группками, парочками: то на корме, то на носу, то в кают-компании – словом, подальше от руководителя – не хотят попадаться ему на глаза! Ведь впервые на корабле-то! Да еще при такой погоде: хоть и прохладно, осень, но небо ясное. Солнечно. А идем-то куда?! За границу! Какие уж тут занятия: рыбы смеяться будут! Вон чайки по всему свету разнесут!
Капитан, польщенный вниманием солисток, плотно сгруппировавшихся вокруг него, что-то оживленно рассказывает, видимо, о своем судне. Показывает на отдельные части крейсера, машет руками: в одну сторону, в другую, – ну ни дать ни взять – дирижер неопытный перед поселковым оркестром. И только.
Младший командный состав, матросы, свободные от вахты, с девчатами шушукаются. А девчата наши – «актрисочки», начисто позабыв о своих напарниках… – вот чертовки, надо же! – напропалую кокетничают, в упор не видя, буквально игнорируя своих танцоров, скучающих у накрытых брезентом орудий.
Э-эх!.. Девчонки! Вам бы только пококетничать!.. Но ничего. Вернемся, – покружитесь еще, чертовки! Побегаете!..
Перед входом в акваторию Ростока я подошел к капитану:
– У нас две камеры: одной снимаем с корабля, а другой надо с берега снять причаливание. Как бы нам заранее оператора послать на пристань?
– Не проблема. Немцы звонили: подойдет катер с оператором студии «ДЕФА», он будет тоже снимать с корабля. Вот с катером и отправим вашего оператора. Вам надо было договориться с немцами, они бы вам все сняли.
– Нет, у нас свой сценарий, да и оператор свой – Неговский Александр Борисович, лучший оператор на киностудии, в институте преподает.
Подошел катер. Мы приняли на борт кинооператора студии «ДЕФА» и «благословили Александра Борисовича первым ступить на землю недавних врагов, еще раз уточнив ему задачу.
На берегу, не только на пристани, а именно по всему берегу, сколько видит глаз, народу – море! На постройках пристани, на столбах, на крышах машин, на заборах – ну как у нас, когда действительно очень интересное событие какое-то! Что-то похожее я видел, когда Москва встречала первого космонавта Юрия Гагарина. Во!.. Будто немцы встречают своего Гагарина!..
Мы все высыпали на палубу. Удивительно! Какой-то ажиотаж, немыслимый восторг, волнение захватили нас всех – целиком, оптом и без остатка! Впечатление было такое, будто это нас, именно нас, ликуя, встречает весь немецкий народ. Кричат, улыбаются. Машут цветами, флажками. Старики, девушки. Школьники в галстуках. Дети на плечах родителей!..
Забыто, напрочь забыто прошлое! Нет войны, нет ненависти. Мир. Дружба! Всюду флаги – наши и гэдээровские.
Транспаранты. Растяжки с приветствиями. Портреты Хонеккера, Брежнева.
На ближайшем доме, перекрывая окна третьего и четвертого этажей, висит громадный портрет Брежнева. Но, к сожалению, с корабля видно: черная тень от стрелы башенного крана, падая на правый глаз Брежнева, полосой прочерчивает все его лицо – до подбородка! Вот досада! А ведь с портретом Брежнева – это самый выигрышный общий план пристани. Пытаясь перекрыть приветственные возгласы, кричу оператору:
– Кран мешает! Закрывает портрет!..
Неговский не слышит.
– Лицо портрета режется!..
Оператор показывает на уши: не слышит!..
Гляжу, стрела крана опускается, и вся махина быстро отъезжает. Ну, думаю: «Надо же! Оператор ближе, – и не слышал! А немцы!.. Кто-то просек и быстренько распорядился. Вот это оперативность!..»
Вдруг взвилась и запела завораживающая медь фанфар! Разрезая возгласы приветствий и общий гул четкой синкопированной дробью барабанов, появляется квадрига марширующих девушек. Красотки!.. Как на подбор: коротенькие юбочки, длинные сапожки на стройных ногах. А что выделывают палочками на висящих на груди тамбуринах – уму непостижимо! Шаг чеканят, бедрами покачивают: чок-чок! Поворот – дробь: тра-та-та!.. Тра-та-та-та-та-та-та!.. А впереди – самая красивая, статная тамбурмажор! Жезлом дает отмашки, отбивает такт музыки. Вот это организация! Вот это встреча!..
Забыл сказать, что с оператором «ДЕФА» к нам на корабль прибыли переводчик и два человека с ним, очевидно, на случай «соблюдения бдительности». Переводчик представил их:
– Помогать нам всюду, круглую сутку будут…
Эти ребята действительно не отходили от нас ни на минуту и всюду торопили, внося в наши съемки излишнюю суматошность. Помню, как-то, готовясь к съемкам парада, на верхней ступеньке какой-то лестницы мы начали устанавливать штатив для камеры – снять общий план с верхней точки. Один из этих помощников «на круглую сутку» подошел, начал пристально изучать головку штатива…
– В какую сторону снимать будете?
Оператор показал.
– Нэлзя! – вынес он решительный вердикт.
– Что «нельзя»? – возмутился Александр Борисович. Он вообще легко заводился и ради хорошего кадра был готов и спорить, и лезть на рожон. Но тут, видимо, решил пошутить: – Там что, военный завод?
Ответ снова был кратким и категоричным:
– Нэлзя!
– Александр Борисович, – попытался я разрядить обстановку, – раз они показывают, что там секретный завод…
– Рустам Бекарович, может, они нам покажут, где у них другой секретный завод? Чтобы мы не снимали и в ту сторону?
Переводчик, видимо, что-то понял:
– Пойдемте, покажу, где можно снимать и ничего запретного нет.
План встреч с «Ансамблем песни и пляски» у немцев был разработан плотно: посещения заводов, фабрик, какого-то коневодческого заведения, каких-то коллективных хозяйств – но не колхозов. И везде после осмотра – накрытые столы. С утра – завтраки: в одном месте, в другом. Потом обед – там, тут… Полдники, «часы кофе», – и так нескончаемой чередой! Время было прохладное, везде начинали с глинтвейна. А на столах чего только не было: водка разная, вина, фрукты, овощи, салаты, колбасы, (вы можете себе представить, сколько и каких колбас могут выставить немцы?!), копчения, различные виды мяса, заливного. А сколько птицы всякой: фазаны, цесарки, перепела – неслыханные и невиданные! Во всяком случае, для нас названия многих блюд остались непонятны. Спрашивать было неудобно и потому усладить твой слух и вкус, читатель, увы, не могу!
Наш звукооператор Митичкин принял на себя тяжелое бремя посчитать, сколько сортов сыра подавалось.
Насчитал пять или семь! Как вы понимаете, даже просто попробовать все блюда не было никакой возможности! Все ели, ели – от души! Столько, сколько могли съесть! И все равно много оставалось – столы казались нетронутыми…
Снимать было сложно. Вот, кажется, только-только приехали на объект, но… Не успеешь и глазом моргнуть, как все уже удалились к пиршеству!
А мы снимаем!.. Снимаем объекты, достижения ГДР за тридцать лет: то, что предъявляют нам немцы, чем гордятся. Фиксируем и то, что нас самих интересовало, поражало – словом, набираем материал для фильма. «Помощники» – представители, коих к нам прикрепили, были недовольны: все уходят пировать, а мы снимаем! Им так хотелось сесть за стол, но «нэлзя»! Прикреплены! И, стало быть, вынуждены находиться рядом со съемочной группой. Пожаловались звукооператору:
– Ваш режиссер – Эйзенштейн номер два, но дезорганизатор – номер один!..
Но мы не сдавались, делали свое дело. Тем не менее, наши «помощнички» своего не упускали: в одном месте первый уходил «на халяву», в другом – второй. Нам было интересно, как так они ухитрялись: по два раза завтракать, по нескольку раз обедать? И неоднократно – ужинать? Оказывается, и у немцев существуют «халявщики»!
И потом, неужели не было согласованности? Везде после посещения советских гостей все остается! Кто же это так сорит деньгами? Может, для того, чтобы после нас самим «погужеваться»? Как у нас, в СССР: посидели с делегацией какой полчасика… выпроводили. И сами потом за этим столом – до первых троллейбусов с песней: «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться…»
Помимо всего прочего повезли нас на Пушкин-плац, площадь Пушкина по-немецки. Но это не площадь, а кладбище погибших после Дня Победы! Кладбище ухоженное; у каждого захоронения цветы, гранитные столбики и надписи: родился в 1925-м, погиб 10 мая 1945 года; 11-го, 14-го, 23-го… И годы рождения – 26-й, 25-й, 24-й.
Кто-то похоронен в начале июня. Сколько же их полегло после Победы! На одной могиле надпись: Ширяев А. А., родился в 1926 году, похоронен 11 мая 1945 г.
Ширяев А. – Алексей?! Друг мой!.. Мы с ним вместе работали на военном заводе. С нами был еще Чубуков Миша или Михал Михалыч, как его называли иногда.
Но Ширяев?! Неужели мне довелось побывать на могиле друга? Весь день у меня в голове звучала песня «Темная ночь». Он так любил эту песню! И пел ее всегда, всюду, только бы свободная минутка выпала…
А пел он лучше, чем Бернес! Бернес «исполнял»! Исполнял известную песню. Как все. За песней не было человека… А когда пел Алексей – это была его песня. Он пел так, будто пела его чистая звонкая душа, будто сейчас, именно в это мгновение рождаются эта незамысловатая мелодия, эти рвущиеся из сердца слова:
Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…
За песней был человек, Алексей – не сильный, трогательный и незащищенный. Совсем как фарфоровая ваза – хрупкий. Светлые невинные глаза потрясали глубиной, оберегали его. Когда его не понимали, Лешкины руки беспокойно принимались хватать пуговицы на груди, он в порыве вцеплялся в вашу руку:
Верю в тебя, дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила…
– Что ты?! Не так это было!..
Боже мой! Как он пел «Темную ночь»! Наверно, и, погибая, он пел эту песню. Умирал – а песня была на его губах. Он пел «песню эпохи», не осознавая, что невольно изливал трепетную душу народа. И стал его частицей! Это в свои шестнадцать лет…
Я стоял перед могилой и не мог сдержать слез. Перед глазами был завод. Цех. Лешка сидит на верстаке; за спиной, на пирамиде, дюжина его автоматов, готовых к сдаче в ОТК. А он сидит, свесив ноги, и поет «Темную ночь»…
У него всегда была испачкана переносица.
– Леш, у тебя нос в смазке!..
Он потрет нос указательным пальцем и еще больше вымажется – руки-то рабочие! Но Лешка ничего не замечает: песня, захватив его целиком, ведет, не отпускает…
Эх, Лешка, и это твое последнее пристанище? Друг мой, как же судьба оторвала тебя от Родины? За что?.. Пусть земля здешняя пухом тебе будет. Гляди, сколько ребят нашего возраста здесь с тобой! Не забыть нам вас, Лешка, милый!
Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас гу-ба-ми-и!..
Верю в тебя, дорогую подругу мою…
…И поэтому, знаю, со мной ничего не случится…
Я рассказал все переводчику. Он на немецком переговорил с «помощниками» и исчез. Скоро появился с бутылкой вина и бумажными стаканчиками. В память о моем друге и за всех, кто здесь не забыт, выпили молча.
– Светлая память тебе, Леша!..
В Москве, по приезде, пошел я на завод, в кадры. Хотел разузнать что-либо: ведь меня в сорок четвертом выдернули с завода – за анекдот! Но об этом позже…
Никто ничего не знает. Прошло около сорока лет, на заводе из знакомых – никого. За эти годы одни ушли из жизни, другие уволились. Кого искать? Где?..
Возвращаюсь к воротам, – женщина седая:
– Володь?! Это ты в кадрах ребят спрашивал?..
– Я!.. А-а?..
– А меня ты не узнаешь? Конечно, где там узнать, столько лет прошло! Мне сейчас позвонили, говорят: Зин, какой-то Мамин про ребят военных лет спрашивает. Я сразу про тебя подумала, Володь…
– Постойте! Вы… Зина Зинченко – ты-ы?!
– Да! Неужели узнал?
– Когда назвалась Зиной… Ты же одна Зина была – на весь цех!
Зинченко во время войны раздавала нам мелкие детали для сборки автоматов, была вроде кладовщицы. Выяснилось, что сейчас она продолжает работать на заводе главным бухгалтером.
Мы сидели на скамейке, на территории завода, перед такой же, как тогда, клумбой с оранжевыми бархатцами. Сохранилась аллея, где когда-то, среди портретов других стахановцев, висели три наших, размером 60 на 90: Ширяев, Мамин, Чубуков. А напротив – портреты вождей – 120 на 180… Сидели мы с Зиной часа три, до конца рабочего дня. И сидел я с ней, как с родной сестрой! И все вспоминали, вспоминали… Ребят. Девчонок. Кто кем стал…