Рутько Арсений. Пашкины колокола

   Самокатчик в облезлой кожаной куртке и такой же фуражке подкатил к крыльцу поляковского заведения, соскочил и, козырнув часовому, вбежал по ступеням. Притихнув, толпа ждала. Тут и там слышалось:
   - Не иначе, новости.
   - Должно, приказ из Совета!
   Ждать пришлось недолго. На втором этаже со звоном распахнулось окно, на подоконник вскочил чернобородый человек, размахивая бумажным листком.
   - Товарищи! - Помолчал, пока не наступила тишина. - Товарищи! Я говорю от имени созданного ночью Военно-революционного комитета Замоскворечья! Временное правительство в Питере свергнуто! Министры-капиталисты, которые продолжали начатую царизмом войну, отправлены в Петропавловскую крепость!
   Площадь отозвалась тысячеголосым "Ура-а-а!".
   - Да, товарищи! - Человек в окне требовательно вскинул над головой руку. - Но это не значит, что победа над врагами революции одержана полностью. Вы, вероятно, слышали про разгром Калужского Совета. Там убито много наших товарищей! И здесь, в Москве, враг не сложил оружия!
   Площадь отвечала и гневными, и тревожными, и радостными криками.
   - Революция в опасности! - продолжал стоявший на подоконнике. Сейчас получен приказ из Военно-революционного комитета Москвы. Необходимо возводить баррикады! И в первую очередь вокруг осиного гнезда на Пречистенке! Вокруг их главного штаба, где засели рябцевы и грузиновы, куда сгоняются со всей Москвы юнкерские и казачьи силы! Дорогие, родные товарищи! Все, кто в силах взять в руки лопату, топор, лом, идем возводить крепости, которыми всегда защищала себя революция! На баррикады, товарищи!
   Площадь колыхнулась, как одно большое, могучее тело.
   - Веди!
   - Куда идти?!
   В этот момент Пашка и увидел выбежавшую на крыльцо Люсик. Черные волосы выбились из-под шляпки, глаза блестели. Пашка бросился к крыльцу.
   - Шиповник!
   Она услышала.
   - Павлик! Миленький! И ты здесь?!
   - Где же мне?! - засмеялся он. - Вы куда, Люсик-джан?
   - Идем готовить санитарные пункты для раненых. Сейчас займем кафе "Франция". Попросим женщин принести кто что может! Подушки, простыни, полотенца...
   Площадь пришла в движение. Люди в шинелях и матросских бушлатах формировали из добровольцев отряды, уводили их в сторону мостов через Москву-реку.
   Мальчишки всегда мальчишки. Кого в детстве не тянуло к морю, если даже он видел море лишь на картинках, если о бурях и штормах знал только по страничкам книг? Наверно, поэтому-то Пашка и его друзья оказались возле моряка, на бескозырке которого блестели золотые буковки "Орел". Матроса все кругом звали просто Орлом, никто не знал и не спрашивал его имени: "Орел велел!", "Орел приказал!".
   Через пять минут матрос шагал впереди отряда и бесцеремонно стучал, а если не заперто, без стука, по-хозяйски входил во дворы, требовал лопаты, топоры, ломы. Подчинялись его командам беспрекословно, хотя иные и смотрели не очень-то добро.
   По пути, уже на мосту, Пашка оглядел тех, кто шел рядом. Да, Витька, Гдалька и Васятка здесь, и Яшка-газетчик из Сытинской, и другие знакомые ребята. Должно быть, и их потянуло к матросской бескозырке с развевающимися лентами.
   Отряду Орла поручалось возвести баррикаду на Остоженке, помешать прорыву юнкерских и казачьих частей к Замоскворечью, к рабочим кварталам и заводам.
   Работа кипела. Валили и вырывали из земли фонарные столбы, катили бочки, опрокидывали заборы. Из окон пустовавших буржуйских домов выбрасывали матрацы, шкафы, кресла. Из чьего-то двора выволокли и перевернули вверх колесами ломовую телегу. Вдали, поближе к Пречистенке, у главного штаба гарнизона, мелькали и исчезали неразличимые тени.
   Левым концом баррикада упиралась в дом, на котором красовалась вывеска: "Чайная Бахтина". У входа висели жестянки с нарисованными на них медными самоварами и белыми чайниками.
   Когда принялись отдирать жестянки с самоваром, дверь чайной распахнулась. На крыльцо вышел однорукий бородатый человек и, покачав головой, сказал Орлу:
   - А ты, матросик, мое заведение не рушил бы! Глядишь, пока воюете, я вас чайком поить стану! Дождит здорово! И холодишко к ночи набирает силу.
   Кто-то от баррикады крикнул:
   - Да это же наш! Гришка Бахтин! С Михельсона!
   Один из пожилых рабочих, рябоватый и тонкошеий, подбежал к крыльцу.
   - В торговлю подался, Григорий?
   - Да куда же я, братцы, с одной-то клешней?
   Орел усмехнулся:
   - Кому подарил вторую?
   - А тому же Михельсону! Спасибо, адвокат зубастый попался, отвоевал пенсию! Ежели бы обе руки целы были, я бы с вами сейчас плечо к плечу стоял!
   Орел похлопал Бахтина по плечу.
   - Ладно! Оставим ему, братишки, его баржу? Согласны?
   - Свой брат! Бывший литейщик! Душа-то рабочая жива в нем!
   Баррикаду возвели меньше чем за полчаса, а оказалась она повыше человеческого роста.
   - Флаг бы сюда красный! - мечтательно сказал Орел. - И тогда все!
   Пашка побежал, постучался в дверь ближайшего дома. Открыла сморщенная старушка. Студенистые глаза равнодушно оглядели Пашку.
   - У меня взять нечего, воители! Сама милостыней с паперти живу.
   - Нам, бабушка, платочек бы какой красненький или другое что. Только бы красного цвета!
   - И детишек в войну запрягли, - вздохнула старуха и ушла в дом, но дверь не закрыла. Через минуту вынесла Пашке красную, заношенную до дыр кофтенку.
   - Вот, ежели сгодится на ваше дело...
   Улыбнулась странно, будто смотрела на происходящее перед ее домом из далекого далека.
   - Годен! - похвалил Орел, когда Пашка показал ему прибитый к штакетине самодельный флаг. - Раз красный, значит, наш. Молодец, салага!
   За баррикадой таилась тишина, ни одна тень не маячила там, где в сторону Пречистенки сворачивал переулок. Дождик усиливался. Многие с жадностью поглядывали на окна чайной Бахтина. Наконец Орел распорядился:
   - Ну вот что, братишки! Похоже, мокнуть здесь доведется порядком. А харч нам боженька с неба кидать не станет, это уж точно! Мы не к его флотскому экипажу приписаны. Кто поближе живет, дуйте, пока затишек, по домам, тащите, что поесть сыщется! Голодный и матрос не воин...
   Через полчаса мамка обнимала Пашку. За столом в шинелях сидели Андрей и Сапунов, торопливо допивали чай.
   Захлебываясь словами, Пашка рассказывал об Орле, о баррикаде. Мамка, стащив с него промокшую брезентовку, пыталась высушить ее утюгом.
   - Снова убежишь, горе ты мое? - вздохнула она.
   - Ну как же, мам...
   - А мне одной куковать! Хоть бы Люсенька дело какое подобрала.
   Пашка даже подпрыгнул от радости:
   - Ты, ма, на Калужскую площадь иди. Там кафе такое, "Франция" называется. Шиповник в ней больницу для раненых устраивает. Знаешь, как она тебе обрадуется!
   Мать с сомнением покачала головой.
   - Да что я могу, сынка? Не доктор, не фершелица, не сестра милосердная.
   - Хоть попить подашь, кто попросит!
   Мать не ответила, и Пашка, огорченный, присел рядом с братом.
   В Озерковский госпиталь, оказывается, утром нарочный привез приказ: с наступлением темноты двум сотням двинцев прибыть на Скобелевскую площадь для охраны Совета. Стало известно, что, обманом разоружив полк, юнкера, охранявшие Кремлевский арсенал, расстреляли из пулеметов около пятисот человек и теперь угрожают Московскому Совету.
   Попивая с блюдечек горячий чай, Андрей и Сапунов то и дело поглядывали в окно.
   Наконец стемнело. Они поднялись. Пашка тоже вскочил, натянул брезентовку.
   - А ты куда? - нахмурился Андрей.
   - С вами, братка! У нас на баррикаде совсем тихо. Может, в юнкерском штабе и не осталось уж никого? Вдруг все на Совет двинули?
   - Не твоего ума дело! - буркнул Андрей. - Иди, куда велено!
   Но Пашка не послушался брата. Отставив корзинку, которую мамка доверху наложила вареной в мундире картошкой, он напялил шапчонку и бросился к двери.
   - Я мигом, мам! За корзинкой забегу. Только гляну, как мимо юнкеров через Красную площадь пройдут!
   Не слушая, что мамка кричит вдогонку, кинулся к Озерковскому госпиталю.
   И успел. Отряд, еще с утра вооруженный доставленными с вокзала винтовками, выходил из ворот особняка. Стараясь не попасть на глаза брату, Пашка крался следом.
   Дождь лил все сильнее, небо цеплялось лохмотьями туч за крыши, скрывало трубы заводов.
   На мосту отряд остановил юнкерский патруль. Пашка не слышал, о чем говорили, но через две-три минуты двинцы зашагали дальше. На Пашку юнкера не обратили никакого внимания. Горбясь, он проковылял мимо: какой с него, с убогого, спрос?
   На Красную площадь Пашка вышел в тот момент, когда возле Иверской часовенки юнкерский патруль снова задержал революционный отряд.
   Пашка остановился, присматриваясь.
   Вблизи кремлевской стены, у ворот и у памятника посреди площади пылали костры, отсветы пламени плясали по красному кирпичу стен. Возле ограды собора Василия Блаженного дымились походные кухни. У костров, посверкивая огоньками папирос, громко переговаривались и смеялись юнкера.
   Пашка пробежал вдоль стеклянных витрин торговых рядов и издали увидел, что патрульные яростно спорят с Сапуновым. Офицер кричал и махал рукой, по жестам Пашка понял: не пропускают, велят назад. Слов разобрать не мог, но видел, как офицер выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в Сапунова. Сапунов сделал шаг вперед, покачнулся, выронил винтовку и повалился навзничь.
   Пашке показалось, что он услышал, как стукнулась о камни голова. На выстрел от костров к месту схватки, щелкая на ходу затворами винтовок, бросились юнкера.
   "Где же Андрей? - с ужасом всматривался Пашка, отбросив капюшон брезентовки. - Не видно. Может, и брата, как Сапунова?.."
   Дождь лил, струи стекали по шее на спину, но Пашка не чувствовал, не замечал их.
   А! Вон Андрюха размахивает винтовкой! На ее штыке краснеет ленточка - утром Анютка привязала ее, выдернув из своей косы. Жив Андрей, жив!
   Схватка у Иверской часовенки длилась недолго. Двинцам удалось прорваться к Тверской улице, тени их скрылись в темноте. Дрожа мелкой дрожью, Пашка долго стоял, привалившись спиной к мокрой ледяной стене. Юнкера снова хохотали и дымили папиросами вокруг костров, хлопали друг друга по плечам. Пашка, не различая лиц, смотрел на них с такой ненавистью, какой не чувствовал никогда.
   Тела убитых неподвижно лежали на площади. Своих убитых юнкера снесли к подножию памятника. Через полчаса приехали две санитарные фургонки, убитых юнкеров погрузили в них, накрыли брезентом и увезли. А мертвые двинцы - человек десять - остались лежать посреди площади под проливным дождем.
   Пашка прокрался вдоль стены до Иверской часовенки. Дверь в нее была распахнута, внутри светлыми точечками теплились свечи, блестели серебряные и золотые оклады икон.
   Тело Сапунова лежало совсем недалеко от Пашки, неподвижное и странно плоское, словно втоптанное в землю.
   Пашка ни о чем не думал, его будто бы вела какая-то посторонняя, невидимая, но необоримая сила. Сначала опустился на колени, оперся ладонями о мокрые скользкие камни, потом лег на живот и пополз к Сапунову. Он видел, что тот совершенно неподвижен, понимал, что Еня, как звала Сапунова мамка, убит насмерть, и все-таки полз. Зачем? Так ведь в кармашке гимнастерки у дяди Жени лежит неотосланное письмо домой, к отцу, жене и детям.
   Если бы не дождь, Пашке вряд ли удалось бы сделать то, что подсказывало ему сердце. Патрули грелись у костров, укрывшись плащами, сидели возле огня на корточках, балагурили и хохотали.
   Да, Сапунов был мертв. Пашка не отличил холода мертвой руки, к которой прикоснулся, от холода камней мостовой. Почти негнущимися от стужи пальцами все же смог расстегнуть и шинель, и пуговку кармашка гимнастерки. Нащупал листочки - их дождем еще не промочило. Он вытащил их и со страхом подумал: а куда же спрятать, чтобы не промокли, чтобы можно было послать тем, кому написаны?
   - Ты что, сволочонок, у мертвяков из карманов копейки выбираешь?! рявкнул кто-то прямо над ним.
   Вскочив, Пашка увидел двух юнкеров с винтовками, с папиросами в зубах.
   - Я думал... хлебушка кусочек... - пробормотал он.
   - Ври, сопляк! А ну, чеши отсюда, аллюр три креста!
   Мамка неподвижно сидела у стола, ждала, когда Пашка вернется за корзинкой с едой. В полуподвале было странно тихо. Лишь сверчок за печкой пиликал свою привычную музыку. Не вытерев у порога налипшую на ботинки грязь, не сняв шапчонки, Пашка молча прошел к столу и положил перед мамкой письмо Сапунова.
   И только когда мать в страхе отшатнулась от стола, Пашка увидел на бумаге кровь.
   - Еню? - спросила она побелевшими губами.
   Пашка кивнул и, не ожидая вопроса, который боялась задать мать, крикнул:
   - Жив Андрей! Говорю: жив! Прорвались!
   Он чувствовал, что за один час стал не просто взрослее, а словно бы постарел на десяток лет. Совсем по-отцовски погладил мамкино плечо:
   - Я пошел, мам!
   Подхватив корзинку, он шагнул к двери, но не вытерпел, оглянулся. И остановился. Накинув жакетку, мать торопливо повязывала головной платок.
   - Ты куда, мам?
   - Чего же я одна здесь маяться стану? - тихо спросила она. - Сам же в помощь Люсеньке звал. На Калужской, что ли?
   - Там, ма! Я мимо побегу.
   - Вот и проводи меня! Погоди чуть, я из бельишка кое-что захвачу, на бинты сгодится. Война-то ишь к самому дому подкатила.
   Пашка довел мамку до "Франции", где Люсик и Катя Карманова под присмотром ворчливого очкастого фельдшера готовились к приему раненых.
   На сдвинутых столиках постланы простыни и одеяла, фыркал кипящий самовар.
   Раненых еще не было, и Люсик встретила Пашкину мамку радостным возгласом:
   - Я ведь знала, майрик, что вы обязательно придете!
   Дальше, к Остоженке, Пашка летел как на крыльях. Там было по-прежнему тихо. Юнкера затаились, даже костров не разводили.
   Заглянув в Пашкину корзинку, Орел одобрительно похлопал мальчишку по плечу:
   - Исправно служишь, салага! Так держать!
   Окна чайной призывно светились сквозь блестящее ситечко дождя. Распахнулась дверь, и, встав на пороге, щурясь в темь, скрывавшую баррикаду, Бахтин крикнул:
   - Эй, Орел! Как твои братишки? Не прозябли? Пока беляки дремлют, не глотнуть ли вам по кружечке крутого кипяточку? Да и сухарей по штуке на душу хозяйка наскребла! Слышь, Орел?
   - Идите, дядя Гордей, - предложил Пашка стоявшему рядом Дунаеву. Мы с Витькой, Васяткой и Гдалькой станем перебегать от винтовки к винтовке, постреливать. Чтоб юнкера не думали, что мы отступили. Идите!
   - Да ведь как Орел велит, он командир.
   - Вот тут мамка поесть собрала. Возьмите, дядя Гордей!
   А матрос, стоя над баррикадой, пытливо всматривался в неподвижную, занавешенную дождем тьму. Потом махнул рукой:
   - Поплыли, братва, в камбуз! А вы, салаги, тут не дремлите, чуть что - аврал, полундра!
   - Глядим вовсю, дядя Орел!
   Взрослые ушли в чайную.
   Так Пашке досталась на краткое время роль командира. Вскарабкавшись на гребень баррикады, как минуту назад Орел, Пашка пристально вглядывался в застланную дождем и туманом даль улицы, в темные окна домов, в стены, освещенные дрожащим заревом недалекого пожара. Потом спускался, приникал лицом к амбразуре, прижимал к плечу приклад винтовки. Перед глазами как бы застыла Красная площадь и распластанные на камнях неподвижные тела. С какой ненавистью, с какой мстительной радостью, прижав к плечу железку приклада, он посылал пули в мелькнувшую, а может, и померещившуюся вдали тень. Мы еще повоюем, мы еще покажем вам, гады!
   И снова, вскарабкавшись на верх баррикады, всматривался до рези в глазах.
   Да, тени за пеленой тумана шевелились, темнели гуще. Пашка спрыгнул, потянулся к винтовке дяди Гордея. Почему-то вспомнились слова Андрея: "А ведь как загорится, Гордей, вместе с нами в огонь бросишься".
   Выстрел.
   И как такое могло случиться?!
   Что-то обрушилось с внешней стороны баррикады, и винтовка дяди Гордея, скользнув по мокрым доскам и вывескам, вывалилась из амбразуры на ту сторону.
   Пашка не думал ни единой секунды. Карабкаясь, как кошка, по навалу баррикады, взобрался наверх, поскользнулся, свалился вниз.
   Ага, вот она, винтовка дяди Гордея!
   Но что-то раскаленным ножом блеснуло, резануло тысячами искр перед самыми глазами. В лицо ударила каменная крошка... Ах ты, черт! Не выпустить бы только винтовку... Но раскаленная волна снова и снова хлестнула по баррикаде.
   Из чайной Бахтина, крича, выбегали гвардейцы, впереди, размахивая бескозыркой, Орел.
   - Полундра, братишки! Полундра!
   Но Пашка уже ничего не видел и не слышал. Его обступили тишина и тьма...
   25. ПАШКИНЫ КОЛОКОЛА
   С трудом приоткрыв тяжелые веки, Пашка долго смотрел вверх, ничего не понимая. Сквозь зыбкий красноватый туман, застилавший глаза, ему виделись белые ребятишки с крылышками за спиной, с пухлыми щечками и улыбающимися губами. Вокруг белых ребятишек, неподвижно висевших на потолке, сплетались в венок узорчатые листья, но не зеленые, как в садах и в лесу, а белые, будто выкрашенные мелом. И рядом с венком куда-то летела, трубя в длинную трубу, похожая на Таньку девчонка в развевающемся платье...
   "Чудной какой сон, - подумал Пашка, зажмуриваясь. - Наслушался мамкиных сказок, ну и мерещится всякое. Вот закрыл глаза, а открою - и ничего нет".
   Открыл. Но через узенькую щелочку припухших век снова увидел тех же ребятишек - летали под самым потолком... Ага, вон что: они прилеплены там для красоты.
   "Где я? - хотел спросить Пашка. - Что за потолок красивый? Никогда такого не видел..."
   И вдруг, будто озаренная невидимым светом, встала в памяти картина... Вывороченные из мостовой булыжники, сбитая с магазина вывеска, поваленные фонарные столбы, опрокинутые вверх колесами телеги и пустые пивные бочки. Баррикада?.. Ну да, она! И моросящий без конца октябрьский дождь - за его кисеей поблескивают вспышки выстрелов... Где это? Похоже, на Остоженке? Как будто там? Помнишь: винтовка дяди Гордея вывалилась из-под твоих рук за баррикаду!..
   - Очнулся, Пашенька, радость ты моя горькая? - глухо, словно из погреба, донесся голос мамки.
   Хотел повернуть голову, но острая боль раскаленным гвоздем пробила все тело от затылка до пяток... И снова обступила тьма...
   Мать сидела у госпитальной койки Пашки третьи сутки.
   Когда в первую ночь боев Витька Козликов распахнул двери бывшего кафе "Франция" и с порога крикнул мамке, что раненого Пашку увезли в госпиталь, она сорвалась с места и, не накинув кацавейки, не повязав платка, помчалась по улицам, чуть не падая, похожая на птицу-подранка. Витька едва поспевал за ней.
   Пашкина мамка оглядывалась, кричала:
   - Где? Где?
   Витька махал рукой в сторону Остоженки. Так они и добежали до госпиталя, открытого с начала боя в пустовавшем с февраля буржуйском особняке.
   Мать не села, а упала на стул возле Пашкиной койки. Мальчишка лежал без сознания, сквозь повязку на лбу и на шее проступила кровь.
   - Сынонька! Сыночек! - позвала мать.
   Пашка не ответил. Так она и сидела с тех самых пор.
   Андреич забегал раза три на дню, присаживался в ногах сына. Вот ведь как поворачивается жизнь: боялись либо раны или гибели для старшего, а вражья пуля настигла мальчишку.
   Старый кузнец приходил и уходил. Как ни давило горе, а он не мог оставить товарищей, бившихся с юнкерьем и казаками. Он и в госпитальную палату входил, не оставляя винтовки. Забегал, чтобы узнать, не вернулась ли к Пашуньке память, есть ли надежда. Совал в судорожно застывшие руки жены кусок хлеба, силой заставлял глотнуть воды, выводил в коридор. Но она будто не понимала ничего, сейчас же кидалась обратно, к койке Пашки, и сидела там, не сводя глаз с забинтованного, осунувшегося лица...
   А Пашку то поглощала кромешная тьма, то за ее разорванными тенетами проступали знакомые лица, дома, белели страницы книг, билось пламя в кирпичной пасти горна. И без конца звучали в памяти когда-то прочитанные строчки: "Ты не коршуна убил, чародея подстрелил..."
   "Ага, слышишь, лязгают о камни подковы римской конницы, шелестят на ветру знамена восставших. Интересно: а какого цвета были у Спартака знамена: красные, как наши, или другие? Надо спросить Люсик... И шесть тысяч крестов с распятыми спартаковцами выстраиваются, но не вдоль дороги в какую-то неведомую Капую, а по заросшим полынью обочинам Калужского тракта. Надо узнать еще: что они тогда писали на знаменах?.. "Мира и хлеба"? "Свобода, равенство, братство!"? Или что другое?"
   Голос Шиповника и голос того плевавшего кровью арестанта, освобожденного из Бутырской тюрьмы, били в уши Пашки, словно набатные колокола. Колокола... Это Люсик говорила про людей и колокола. А вот и еще голос. Это на Воскресенской площади, у городской думы, оратор кричит с крыльца в граммофонную трубу: "Солдаты! Присоединяйтесь к рабочим! Помните: в эти часы решается судьба революции!"
   Ой, если б не так болела голова! Будто железный клин вбит в нее и кто-то безжалостно ворочает и ворочает его без передыху, мешает думать...
   А это что? Гроза гремит, что ли? Или снова стреляют, или паровые молоты бьют в соседнем цеху? Или снова звенят колокола? Нет, Арбуз, это просто кровь с болью стучит в голове, будто кто красными молотками колотит изнутри по вискам...
   И снова - тьма... И голос Люсик-Шиповника пробивается сквозь туман... "Нет, Павлик, они хотели жить и очень любили жизнь, но не могли поступить иначе..." А почему все такое красное? Даже дождь на Остоженке, за баррикадой, сыплется на землю красный. Чуть косенький от ветра и красный... Дядя Гордей ушел с Орлом в чайную Бахтина пить чай... Ага, вот чего хочется: чайку...
   - Пи-и-и-ить. Пить!
   Кто-то прислоняет к пересохшим губам край кружки, зубы звякают по железу... Хорошо, вода холодная, как в том родничке, к которому водила в лесу Ксюта на маминой родине... А вот оно, гляди, Пашка, и озеро, и облака в нем, видишь? И ты летишь там, рядышком с облаками. И голые белые ребятишки, и длинноногая девчонка с трубой. Где ты ее видел? Никак не припомнить...
   Чьи-то осторожные пальцы щупают лоб, приподнимают голову.
   Пашка приоткрывает веки и видит маленький красный крест и под ним два голубых озерца. Да нет, никакие не озерца, а девчачьи глаза, добрые, как у Люсик... Правда, у Люсик темные, а эти больше похожи на Анюткины, Андрюхиной невесты...
   - Лежи, лежи, мальчик... Я сменю повязку... Тебе ведь стало получше, правда?
   И глухой, будто из-под воды, голос мамки:
   - Пашенька...
   А она зачем здесь? Ей же на смену пора, в швейный, где крутятся и крутятся без остановки колеса "зингерок" и кучами навалены солдатские гимнастерки... И злюка-надсмотрщица орет на Пашку, чтобы не мешал мамке...
   - Ну вот, голову перевязали, - доносится добрый голос. - Теперь шею и грудь... Ты потерпи, мальчик, потерпи...
   Ласковые прохладные руки то тут, то там касаются тела, приподнимают. И опять острая, гасящая сознание боль. И - тьма, тьма. И голос. Нет, Арбуз, уж это не девичий голос, а ручеек звенит, прыгает по коричневым камушкам, звенит и щебечет, как птица... Ксюта и Митяй знали всех лесных птиц, умели находить спрятанные в кустах и в траве гнезда из тоненьких прутиков и стебельков, устланные пухом, - птичьи колыбельки... Это там, в деревне, у тетки Вари, колыбель называется - зыбка... А что? Очень даже подходит... Колыбель колеблется, качается, а зыбка зыбится... Ведь у Пушкина написано "морская зыбь", значит, и зыбка зыбится - можно...
   Что-то тяжелое и холодное ложится на лоб. Пашка хочет поднять руку, пощупать, но рука не слушается, в ней тоже колотятся болью красные молотки.
   - Несколько сквозных пулевых, - говорит в Пашкином сне грубоватый, но добрый голос. - Скажите спасибо, вот здесь на сотую вершка выше прошла... Потеряно много крови... Делаем все возможное, но наберитесь мужества...
   Кому это про мужество? Ему, Пашке?
   Мужество!.. Да, все те, о ком рассказывала Шиповник, они мужественные, они - витязи... не боялись боли, не боялись смерти...
   Вечер... Зеленая лампа... Стрекозиные крылышки блестят над книжкой... Слышишь? Шиповник рассказывает, как вешали декабристов... Они тоже хотели сделать революцию, но не сумели. Тогдашний царь велел их повесить... Рассказывала про Питер, там много дворцов, где жили цари. Нева... "Невы державное теченье, береговой ее гранит..." А это у Пушкина про Неву написано...
   Опять из дальней дали пробивается глухой голос:
   - Посмотрим, как пройдет ночь... Сестра Таня, обезболивающий укол!
   А при чем здесь Танька-"принцесса", неужто и она раненая?..
   Лесной комар ужалил руку пониже плеча... Боль в голове гаснет, красный туман, застилавший глаза, редеет, тает. Так бывало по вечерам, когда садится солнышко за избенкой бабки Вари, помнишь? Багровое небо тускнеет, тускнеет, из оврагов за речкой Вилюйкой выползает туман...
   Красные молотки перестают стучать в голове, Пашка открывает глаза. Голые белые ребятишки по-прежнему порхают над ним, а снизу на них откуда-то летит желтоватый свет...
   - Мам... Ты тут, что ли?
   - Да, Пашенька! Да, кровинка моя милая!
   Пашка долго молчит, вспоминает: ведь о чем-то важном надо спросить мамку! Ага, вспомнил!
   - Мам... А юнкеров прогнали с Остоженки, от баррикады?
   - Прогнали, Пашенька, везде их, проклятых, прогнали! И с Остоженки, и со Скобелевской площади. И из Кремля выбили, сынонька...
   Пашка улыбается сквозь сон:
   - Значит, витязи победили?.. Как хорошо, мам, да?
   - Хорошо, сынок.
   И сны окружили Пашку, тихие, светлые. Колышется над озером зеленый камыш, едва слышно шепчутся о чем-то травы, поют, заливаются спрятавшиеся в ветвях птицы. И смеющийся голос Ксюты - это там, где жила покойная мамкина сестра, бабка Варя, - звенит над самым Пашкиным ухом: "Мы тебе перепелкино гнездушко покажем, там их целых шесть, цыплятушек махоньких..." Широкий, до самого леса, разлив белых ромашек с золотыми сердечками. И звон, звон в небе. И тоненький голос Ксюты: "А ты не смотри, не пялься зря. Ты городской, ты его и не увидишь, жаворонка-то. Он как взлетит, так в синем небе и растворится, только песни и слыхать..."