Рутько Арсений Иванович
Пашкины колокола
Арсений Иванович РУТЬКО
Пашкины колокола
Повесть
Книга о судьбе мальчика Павла Андреева - русского Гавроша, участника боев в Москве в октябре 1917 года. Его именем названа одна из улиц столицы.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
1. НА ОКРАИНЕ, ЗА МОСКВОЙ-РЕКОЙ
2. ПОВЕСТКА АНДРЕЮ АНДРЕЕВУ
3. ПАШКИНЫ ЗАБОТЫ
4. ШИПОВНИК
5. ПРОВОДЫ
6. ПРАВДА О ВОЙНЕ
7. ЗЕЛЕНЫЙ И ЗОЛОТОЙ СВЕТ
8. ОТ ДОМА ДО КАЗАРМ
9. "КРУТИТСЯ, ВЕРТИТСЯ ШАР ГОЛУБОЙ..."
10. "НЫНЧЕ В НОЧЬ!"
11. НОЧНАЯ ГРОЗА
12. БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
13. ЛЮСИК-ДЖАН
14. ВСТУПЛЕНИЕ В ЖИЗНЬ
15. "А ВЫ, ЛЮСЯ, САМИ КАК КОЛОКОЛ!"
16. ПАШКА И "ПРИНЦЕССА" ТАНЬКА
17. САМАЯ ДОЛГАЯ ПАШКИНА ЗИМА
18. "А ЗДЕСЬ, ГАВРОШ, ТОЖЕ ФРОНТ!"
19. "В ПИТЕРЕ НИКОЛАШКУ СПИХНУЛИ!"
20. ПОСЛЕ ФЕВРАЛЬСКОЙ
21. "ДЫРКА ОТ БУБЛИКА!"
22. ВОЗВРАЩЕНИЕ АНДРЕЯ
23. НАКАНУНЕ
24. "ДАЕШЬ НАШУ РЕВОЛЮЦИЮ!"
25. ПАШКИНЫ КОЛОКОЛА
26. ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Кандидат исторических наук И. П. Донков
________________________________________________________________
1. НА ОКРАИНЕ, ЗА МОСКВОЙ-РЕКОЙ
Как шла жизнь Пашки-Арбуза до вчерашнего дня? Да очень просто: без особых забот, озорно и весело.
Друзей у него, пожалуй, и не сосчитать: вся рабочая и мастеровая ребятня с Большой и Малой Серпуховки, с Мытной, Ордынки и Пятницкой, от крутой излучины Москвы-реки до Калужской заставы.
А уж в Арсеньевском переулке, где Пашкин отец снимает под жилье часть полуподвала у купца Ершинова, Пашка в дружине - первый верховод.
Почему мальчишки окрестили свое уличное братство дружиной? Может, просто потому, что здорово брала за сердце народная песня о гибели Ермака: "И пала грозная в боях, не обнажив мечей, дружина"? Лет пять назад они даже мечей деревянных себе наделали, готовясь к битвам с воображаемыми Кучумами. Вскоре, однако, мечи забросили: рогатки в уличных схватках и привычней, и надежней. Да, мечи давно сгнили, а название осталось - дружина.
Конечно, Пашкино верховодство и тем объяснить можно: семью Андреевых хорошо знают в Замоскворечье. Литейщики и молотобойцы, кочегары и машинисты всех ближних заводов: Бромлея, Гайтера, "Поставщика". И уж особенно Михельсона - там кузнецы Андреевы издавна гнут хребтину за нелегкий кусок хлеба. Слава о них идет по рабочим слободам добрая: владеют мужики ремеслом! Уважают семью и ткачи с Голутвинской мануфактуры, где мать Пашки мается у станков второй десяток лет.
Само собой, сынки торговцев, чиновничьей да заводской знати, обучающиеся в гимназиях и реальном, вроде ершиновских отпрысков, те сторонятся Пашкиной братвы, у них своя компания. "Как же, белая кость, голубая кровь!" - с усмешкой отзывается о них старший брат Пашки, Андрей. И он прав: наследники богатеев да чинуш разгуливают по городу чистенькие и ухоженные, бахвалятся форменными фуражками и курточками с орластыми пуговицами.
Ну и шут с ними! У них своя жизнь, у Пашки - своя.
Почти все дни он проводит не в сырых стенах полуподвала, а на улицах, где, в траве или в снегу, смотря по времени года, копошится рабочая детвора.
Утром родители вскинутся с первыми гудками, наспех перекусят, приготовят детям еду на день и убегут: как бы не опоздать, не нарваться на штраф. Ведь каждый рубль, каждый пятак в семейном кармане дорог - не прокидаешься!
И нет взрослых дома стемна дотемна; смена - десять, а где и двенадцать часов.
Время-то какое грозное, небывалое - мировая война!
Сидеть дома днем Пашке одному невмоготу - ну что в голых стенах делать? Да и у других ребят то же. У девчонок хоть куклы тряпичные есть, нянькаются с ними, будто с живыми. А мальчишкам такими глупостями разве пристало заниматься?
Вот и остается одно - улица. Зимой, правда, еще школа. Да и она не шибко в радость: уж очень строг главный учитель, батюшка Серафим. Чуть зазеваешься - хвать за ухо или костяным ногтем тык в лоб: "Почто слову божию не внемлешь, олух царя небесного?!" Учитель по арифметике, тот за каждую цифру, какая из строчки вылезла, линейкой по пальцам - хрясь, хрясь! И руки с парты убрать не смей!
Однажды после такого урока Пашка заикнулся отцу: "Не пойду больше". Ну да разве с батей поспоришь? Свою линию гнет: "Все равно учись, сын! Сказано: ученье - свет!"
Пришлось покориться, ничего не поделаешь!
После школы играют то в бабки-козны, то в городки, то в казаки-разбойники, а как началась война с германцем, всё больше в войну. В военных играх у Пашки тоже соперников в зачинщиках нет - не зря же батя всю японскую провоевал! И даже Саша Киреев, хоть и старше Пашки на два года, а не перечит Арбузу. Их связывает давняя и крепкая дружба: Киреев относится к Пашке словно к братишке, и Арбуз отвечает Саше преданностью и любовью.
Да, как Пашка дружине велит, так и сделают. Вот прикажет: "А ну, братва, нужно жадюге-мяснику вывеску и витрины грязью заляпать - не дал, жирный гад, полфунта мяса в долг солдатке Мышкиной, а у нее на руках двое малолеток!" И сказано - сделано! Или кого из зазнавашек-гимназистов проучить - всё будет исполнено!
И до того наловчились ребята прятаться от любой погони по закоулкам и пустырям, что никого еще не излупили торгаши или вооруженные "селедками", то есть шашками, будочники-городовые. Все сходит с рук, потому что выручает закон мальчишеского братства: один за всех, все за одного!
Озоруют иногда здорово! Ведь только подумать - у самого зловредного на все Замоскворечье городового Обмойкина, когда тот задремал у себя в будке, Гдалька с груди свисток срезал!
Вот уж в те дни потрясся от злости Обмойкин! Слышно, здоровую нахлобучку получил от начальства. Ну и поделом! Перед чинушами да богачами в дугу гнется: "Чего изволите-прикажете, ваше степенство или там, скажем, благородие?" А простому жителю прохода нет - к любой пустяковине прицепится!
Понятное дело, Гдалька тогда здорово рисковал, но уж очень хотелось ему перед дружиной выхвалиться. До происшествия со свистком он вовсе неприкаянным был. Хотя у матери после смерти мужа сохранилась на Пятницкой крохотная портновская мастерская, сынки тех, кто побогаче, отпихивали Гдальку от своей компании.
К рабочей ребятне он тоже не мог прилепиться - вроде другого поля ягода.
Его толкали и шпыняли все кому не лень. Но после случая со свистком Пашка взял Гдальку под свою опеку. И с той поры Гдалька крепко привязался к дружине и старался доказать ее вожаку верность и преданность. Поэтому-то заливистый полицейский свисток с куском витого шнура хранится не где-нибудь, а в фанерном сундуке под Пашкиной кроватью вместе с прочими сокровищами.
Да, кроме Саши Киреева, самые близкие Пашкины друзья - тощенький Гдалька, по-уличному - Голыш, долговязый Витька Козликов, сын дяди Егора, стрелочника с Брянского вокзала, и Васятка Дунаев, отец тоже у Михельсона работает. Роднит мальчишек одинаковая судьба, трудная жизнь. И семьи у всех так же ютятся по наемным углам и подвалам, голодают и холодают зимой. И денег - даже копейки! - ни у кого из мальчишек никогда нет. Правда, Гдалька иногда подрабатывает пятаки у художника Зеркалова. Грунтует холсты для портретов, растирает краски, но все до гроша отдает матери.
Летом, понятное дело, жить ребятам куда вольготней.
В теплые дни, когда погода обещает хороший клёв, пятерка отправляется с удочками подальше за заставу, на Москву-реку. Возвращаются - на веревочных куканах красноперые плотички да серебряные уклейки нанизаны. Целое жарево - вот здорово!
Мать вечером еле доплетется с Голутвинки домой, а на припечке, глядишь, к ужину на сковородке жареная рыбешка коричневыми спинками поблескивает. И не беда, что поджарена она на ложке подсолнечного масла, - все равно вкусно.
Пашка сделает вид, будто и не обращает на мать внимания, сядет под окошком, уткнет нос в книжку, шепчет давно заученные пушкинские строки:
Ты не коршуна убил, чародея подстрелил...
Сам исподтишка наблюдает, как мамка вытирает о половичок стоптанные туфлишки, моет у глиняного умывальника руки. Но вот она подойдет к печке: надо сготовить обед и ужин, через час мужики с работы явятся! И увидит сковородку с рыбешкой - Пашка сам ни одной не съел! - и окликнет тихонько, ласково:
- Пашенька!
- Чего, мам? - спросит он, будто не понимая.
Мать подойдет, потреплет ладошкой по вихрастой голове:
- Радость ты моя, Пашенька!
Большего ему и не надо, он и этим счастлив.
И отец, тяжелый, грузный, смывая копоть и сажу, одобрительно глянет из-под насупленных бровей, побеленных ранней сединой.
- Молодец, Пашка!
Только раз, в прошлом году, осенью, крепко рассердился Андреич за принесенное младшим сыном. Вернулись отец с Андреем с завода, а на столе - громадная миска, полная яблок. Красота такая - глаза отвести трудно.
Отец глянул недобро и, скинув прожженную у кузнечного горна робу, дольше, чем всегда, возился у рукомойника. Ожидая, пока освободится умывальник, Андрей стоял рядом.
Швырнув полотенце, отец подошел к столу и спросил так, что у Пашки сразу заныло сердце:
- Откуда?!
- В монастырском саду, на Новодевичке... Там, батя, падалицы не сосчитать ско...
Но договорить не успел: отцовская ладонь так шлепнула Пашку по шее, что мальчишка откачнулся к стене. Вторым ударом отец сшиб со стола миску - красно-желтой радугой полетели яблоки к порогу.
- Еще раз принесешь краденое - выпорю так, неделю на животе спать станешь! Понял?!
Растирая по щекам слезы, Пашка бормотал:
- Ну, батя... Ты же сам сколько говорил... Купцы да заводчики, попы да монахи, они на нашей крови жируют...
- Они - пусть! - перебил отец. - Их такое кровососное дело - красть и грабить! А ты не моги! У рабочего человека и душа, и совесть завсегда чистые быть должны! Заруби на своем курносом! - ворчал отец, усаживаясь за стол.
- Не зря ты, батя, строжишься? - усмехнулся Андрей, подходя к столу. - Можно бы и согласиться с Павлухой: не украл, а свое же, у нас отнятое, взял!
В доме никто не смел перечить отцу: его слово - закон. И сейчас старый кузнец искоса, сердито глянул на первенца.
- Помолчи! Придет время, нарожает тебе Анютка твоих собственных, тогда и воспитывай как хочешь! Пока я здесь хозяин, изволь меня слушать! А не то схлопочешь, как этот паршивец! Ишь моду взяли: на Ершиновых да Михельсонов равняться!.. Эй, мать, подавай, что припасено! Поворочать нынче пришлось в лошадиную силу. Снова огромадный военный заказ Михельсоны хапанули.
Андрей на отцовскую брань смолчал, но украдкой пожал под столом Пашкино колено. Мальчишка вскинул глаза, сквозь слезы глянул на старшего. Тот подмигнул: "Не робей, малыш!" И у Пашки посветлело на душе.
Но все-таки отцовский урок запомнился, что-то было в нем такое, через что Пашка никогда больше не решался переступить.
Правда, мать не выбросила подобранные в монастырском саду яблоки: грешно же губить такое добро! Дождавшись, пока "сам" уснул, собрала и припрятала яблоки в дровяном сарайчике во дворе. И по утрам, перед тем как уйти на работу, совала два-три яблока Пашке под одеяло, шепча на ухо:
- Только гляди, сынка, чтобы отец не прознал: еще больнее пришибить может. Он у нас в таких делах сурьезный. - И целовала сына сухими, рано поблекшими губами. - И счастье, и горе ты мое, Пашенька!.. Добрый ты, последненький мой...
Старший, Андрей, замечал немудреные хитрости матери, но притворялся, будто ничего не видит, лишь усмехался одобрительно. Наверно, не очень-то соглашался с отцом, хотя спорить с ним не заводился.
Вот так она и шла, жизнь... до вчерашнего дня...
2. ПОВЕСТКА АНДРЕЮ АНДРЕЕВУ
А вчера...
Теперь нужно сказать, что совсем недавно с фронта вернулся сын Фрола Никитича Обмойкина, городового, чей пост на самой главной в Замоскворечье Большой Серпуховской.
Явился Николай Обмойкин без правой ноги по колено, на костылях, но с крестом святого Георгия. И крест тот вручен ему самим царем-батюшкой вот о чем вся округа который день шумит. Да и как не шуметь? Награда из рук государя-самодержца - шутка ли? Правда, кое-кто перешептывается, что царь-де награды раздавал в госпитале всем подряд. Дескать, несут за ним коробку, он руку назад сунет, возьмет крестик - и на грудь, не глядя. Но ведь и то верно: раз дали, значит, заслужил!
Сейчас в погожие дни Николай Фролыч с утра до вечера просиживает на скамеечке у своих ворот. Выбритый до синего блеска, поглаживает щегольски закрученные усики, попыхивает папироской "Тары-бары", свысока оглядывает уличную суету.
Проходя мимо, каждый с почтением снимает шапчонку или картуз и кланяется. Как-никак редко кто из рядовых удостоился такой чести: сам император, "Мы, Николай Второй", собственноручно приколол крест к госпитальному халату солдата Обмойкина. Есть чем гордиться - на все Замоскворечье единственный!
Возгордясь сыном-героем, старший Обмойкин стал последнее время необыкновенно важен - ну, ни дать ни взять оживший памятник стоит на посту возле будки. Следя за порядком на подвластных ему улицах, Обмойкин то и дело поглядывает на молодца-сына. Ему от будки все хорошо видно, ведь их дом - рядом с двухэтажным домом-магазином Ершиновых на углу Арсеньевского переулка и Серпуховки.
С самых дальних улиц, даже из-за Москвы-реки и от заставы, приходят поглазеть на героя пораженные рассказами о его подвигах москвичи. А здешняя ребятня толпится вокруг Николая Фролыча весь день. Конечно, никто не осмеливается присесть на скамейку, где отдыхает герой. Пристраиваются на дощатом тротуаре, а то и прямо на мостовой. И, затаив дыхание, слушают рассказы о войне, о кровавых битвах с нехристями-германцами.
Здесь, понятно, и Пашкина дружина. Позабыты на время удочки, заброшены рогатки, не дребезжат по мостовой битки и железяки, сбивая выстроенные в ряды бабки-козны, изображающие немецкие полки. Даже в самый зной ребята не убегают на реку освежиться, поплавать: вдруг пропустишь что-то интересное из рассказов героя!
Положив рядом костыль, украшенный самодельным бронзовым вензелем "Н-2", что должно обозначать "Мы, Николай Второй", Николай Фролыч неспешно покуривает, пускает аккуратные колечки дыма. Он рассказывает мальчишкам об ужасных "стражениях" на полях Галиции, о горах мертвых тел высотой с дом. Но чаще всего повествует он о том, как сам храбро бросался на врагов в островерхих касках, крошил их штыком и саблей. Как врывался в германские окопы и захватывал в плен чуть ли не самых важных вражеских генералов. Даром-то Георгия не дадут!
Слушая героя, Пашка с грустью оглядывал дружину. Жалко, что нет здесь Саши Киреева - уже полгода тот то слесарит, то работает подручным в кузнечном цехе. Отца угнали на войну, и жить семье стало трудно, пришлось Саше бросить мальчишеские забавы и впрячься в рабочую лямку.
С того дня улица для Пашки как бы наполовину опустела. Даже по вечерам они с Сашей видятся лишь урывками. Усталость, накопленная за десять часов у тисков или горна, валит Сашу с ног, опрокидывает в тяжелый сон...
А жизнь на улицах течет своим чередом.
Так было и вчера.
Ребята плотным кольцом окружили воина-героя, восторженно глядя в дымящийся папиросным дымом рот, слушая рассказы о битвах.
Но вот на пороге лавки "Москательные и железоскобяные товары. Ершинов и сыновья" показался ее хозяин. Наказав что-то приказчику Сереге спустился по каменным ступеням и направился к дому Обмойкиных.
Несмотря на жару - сентябрь выдался на редкость знойный, - одет Ершинов в поддевку дорогого синего сукна и высокий картуз с лакированным козырьком. Поддевка распахнута, через грудь играет-переливается золотым блеском толстая цепочка часов. В руке - сложенные пачкой газеты. Тут и обязательные для торговца "Биржевые ведомости", и "Русское слово", и "Голос Москвы", и "Русская речь". Сразу видно: Семен Ершинов - не только образованный человек, но и, безусловно, патриот!
Вышагивает степенно, ему спешить-торопиться некуда: не голь перекатная, в первую гильдию вот-вот подымется!
Испуганной воробьиной стайкой ребята брызнули в стороны, давая дорогу известному на все Замоскворечье торговцу. Но, само собой, далеко не убежали: интересно же, о чем станут беседовать купец и герой галицийских битв.
Как бы и не приметив мелюзгу, не глядя по сторонам, Ершинов прошел к скамейке.
- Наше нижайшее, Николай Фролыч! Герою-воину русскому почет и уважение!
- Ответствую тем же, уважаемый Семен Семенович! Но прошу простить, поскольку не имею сил встать для ответного приветствия! Ужасные раны, нанесенные врагами отечества, ни ночью ни днем не дают покоя! Изнываю от несусветной боли, но соблюдаю мужество, как подобает воину и кавалеру. Не подаю малейшего виду!
- Не извольте беспокоиться, Николай Фролыч, сидите спокойненько! Это перед вами каждый подлинный сын России на коленях стоять должен, потому как пострадали и поныне страдаете за веру святую, любимого государя-батюшку и любезное отечество!
- Весьма и весьма благодарен сочувствию, Семен Семенович!
Заслушавшись, Пашка и не заметил, что с другого угла приближается их учитель закона божия, величественно-бородатый отец Серафим. Он же священник церкви, куда мать водит своего "последненького" в свободное воскресенье. Ходит помолиться, попросить милости у господа-бога: авось услышит, облегчит жизнь.
- Истину изволили сказать, уважаемый Семен Семенович! - густым басом подхватил отец Серафим. - Пострадать за веру православную и за царя благодетеля - нет священнее долга у подлинного россиянина!.. Какие-то важные новости, видимо, отпечатаны в газетках? Сам-то я не успел прочесть, вызывали на требу к страждущим. Не разрешите ли присоединиться к беседе?
- Будьте любезны, отец Серафим! - подвинулся на скамейке Ершинов. Вот тут, промеж мною и обожаемым героем, и присаживайтесь! Новости значительные и, позволю высказать мнение, тревожные.
- Да что вы? - Распахнув полы темной рясы, священник уселся, прикоснулся ладонью к пачке газет: - Нуте-с! Нуте-с! Что же наши вороги еще придумали, какую пакость?
Ершинов неспешно развернул "Утро России", ткнул пальцем в заголовок на первой странице:
- Вот, позвольте обратить внимание, любезные соседушки! Новых пособников ищут кровные недруги.
- О господи! - возмущенно воздел руки отец Серафим. - Да простит мне господь черное слово: ну хлюсты! Ну супостаты! Сколько они уже христианской крови пролили, вероотступники! Не зря же под одним знаменем с басурманами-турками соединились! Не внемлют урокам истории, овцы слепые! Неужто мало поколотила тех же турок Россия под Плевной да под Шипкой? И вероятно, Семен Семеныч, той же, не нашей веры Вильгельм и его генералы союзников подыскивают?
- Именно! - подтвердил Ершинов. - С персами-иранцами шашни пытаются завести!
Отец Серафим широко перекрестился, глядя на золотящийся крест недалекой церквушки.
- Спаси и помилуй, господи, воинов наших!.. Завтра же после утрени отслужу молебен о даровании победы воинству российскому!
Пашка слушал с напряженным интересом, но вдруг увидел, что по ступенькам к двери их квартиры спускается почтальон Кузьмич, держа в руке белую бумагу.
Ни писем, ни газет, ни телеграмм семья Андреевых не получала, и встревоженный Пашка вскочил. Из разговора взрослых знал, что от писем и телеграмм скорее всего горестей ожидать можно.
Он побежал к дому Ершиновых. Замолчав, сидевшие на скамье тоже с любопытством смотрели на почтальона.
А тот, не достучавшись, подергав сослепу висячий замок, уже поднимался по ступеням.
- Вы что, дяденька? - спросил, подбегая, Пашка.
Седоусый Кузьмич пытливо оглядел Пашку.
- Ты не братишка ли Андрею Андрееву?
- Ага!
- Тогда вот держи, парень! Мне с моей подагрой второй раз ковылять сюда не под силу. Тут казенная военная бумага твоему брату. В казармы требуют! Понял, малец? Однако смотри не потеряй, бумага важнейшая!
Пашка протянул руку, но тут над его головой скрипнула дверь в квартиру Ершиновых. Купеческая семья жила над лавкой, занимая весь второй этаж. Туда - особая дверь, рядом со входом в торговое заведение.
Вскинув глаза, Пашка увидел младшего Ершинова, длинношеего Степку, по-уличному - Три Аршина. Тот, подбоченясь, стоял над Пашкой. На плечах форменная курточка реального училища, совершенно и ненужная по такой жаре, накинутая ради форса. И для того же - сбитая на затылок фуражка с желтенькой кокардой. Светло-коричневые глаза любопытно щурились за белесыми ресницами.
Сверкнув глазом на купеческого сынка, Пашка повернулся к почтальону:
- Давайте, дядя Кузьмич!
Но, уже протянув Пашке повестку, почтальон нерешительно опустил руку. И, озабоченно сдвинув на лоб фуражку, почесал в затылке.
- Ах ты напасть какая! Тут же роспись в разносной книге требуется, шут тебя подери! Придется, видно, вечером еще раз ковылять, будь вы неладны!
- Так я могу, дядя Кузьмич! - сказал Пашка.
- Чего можешь?
- Ну, расписаться.
- Неужто грамотный?
- Ага.
Недоверчиво покрутив головой, Кузьмич поплевал на палец и принялся листать затрепанную разносную книгу.
- А ну-ка, гляди сюда, малец! Проверим, какой ты грамотный! Держи карандаш. Вот над этой чертой и пиши: Андреев. А чтобы все по правилам, имя свое напиши. Зовут-то как?
- Павел.
- Ну и пиши, стало быть: Андреев Павел!
Пашка взял карандаш и, насупясь, старательно вывел в указанном месте фамилию и имя. И не вытерпел, с торжеством глянул вверх, на Степку Три Аршина: "Что, подавился? Не один ты в своем реальном шибко ученый!"
И только тут увидел выше Степкиной головы, в окне второго этажа, обрамленное русыми кудряшками лицо, кокетливо перекинутый через плечо голубой шарфик. Это Танька, единственная дочка Ершинова, его любимица, его "принцесса-наследница", как с гордостью величал девчонку отец, с усмешечкой смотрела вниз.
Когда Пашка случайно сталкивался с Танькой на улице, "принцесса" всегда как-то странно поглядывала на него. Уголки красивых капризных губ непонятно - то ли ласково, то ли насмешливо - улыбались.
Она и сейчас улыбалась, и Пашка, озлясь неведомо на что, резко отвернулся.
- Ну, давайте повестку, дядя Кузьмич! Я же расписался!
- Все правильно! Молодец! - похвалил почтальон, почмокав морщинистыми губами. - Ну, держи! Однако повторяю: не потеряй смотри! Ежели что - отвечать станешь по всей строгости законов военного времени. Понял?
- Понял, дядя Кузьмич! Отвечу по всей строгости. Мы ведь не набалованы, как другие-некоторые!
Шаркая подошвами стареньких ботинок, почтальон неторопливо побрел дальше. Но у дома Обмойкиных задержал шаг и поклонился, коснувшись пальцем козырька фуражки.
- Здравия желаю, господа почтенные!
- К вам с тем же, Ларивон Кузьмич! Какие новости квартирантам моим доставили? - полюбопытствовал Ершинов. - Поди-ка, налоги какие в городскую управу не выплачены? А? Так они и мне два месяца за квартиру не плотят. Человек я, видит бог, не злой, а скрепя сердце придется выселять! Единственно, отец Серафим, снисходя к положению, пустил. Но сколько же можно по собственной доброте убытку нести?
Сняв фуражку, вытирая платком лоб, Кузьмич со значением покачал лысеющей головой.
- Э, нет, уважаемый Семен Семеныч! Тут не в налогах суть. Старшего сына Андреевых срочно на действительную службу затребовали. Чтобы завтра утром в Хамовнические казармы без промедления, как штык! Вот и вручил мальцу.
Держа повестку в руке, Пашка брел следом за почтальоном. И тоже остановился, когда остановился Кузьмич. Мальчишки окружили Пашку, разглядывая казенную бумагу у него в руке.
Задира и охотник до всяческих драк, мечтающий о боях и войнах, Васятка Дунаев завистливо протянул:
- А что, Арбуз?! Андрей с фронта тоже, может, героем вернется, как Николай Фролыч? А? Вот бы и всем нам, ребята, туда, на войну! Мы бы германцам задали баню, показали, как на русских нападать! Ведь не один Кузьма Крючков...
- Заткнись ты! - оборвал Витька Козликов. - Ишь герой выискался! Понимал бы хоть что пустой башкой! Слушай, Павлуха, что же, прямо завтра ему и идти?
Пашка не успел ответить, и все они, словно по команде, повернулись к скамейке, где сидел герой Обмойкин и его собеседники. Кто-то там радостно, повизгивая, хохотал.
Отстранив Васятку, Пашка выглянул из-за спины Кузьмича. Ему было странно и даже страшно слышать в такую минуту чей-то восторженный, захлебывающийся смех.
Оказывается, это Николай Обмойкин, откинувшись на спинку скамейки, заливался и захлебывался хохотом. Будто сидел в ярмарочном балагане, где на потеху людям кривляются раскрашенные румянами и мелом клоуны и петрушки.
Мальчишки и взрослые смотрели на Обмойкина с удивлением: ну что смешного?
Но, отсмеявшись, вытирая рукавом покрасневшее лицо, Николай Фролыч сам объяснил причину своего веселья:
- Стало быть, глядишь, не одному мне остаток жизни на культяпке ковылять придется, а?! Пусть-ка покормит в окопах вшей кудрявый красавчик кузнец! Завтра обреют-сдерут ему роскошные кудерьки, на помойку выкинут! А там - окопы, пули, фронт! Может, и поймет тогда, каким геройством Николаю Обмойкину его святой Георгий достался?! Может, и сам отличится, а? Да нет, где ему дослужиться до великой милости, чтобы высочайшую, августейшую ручку поцеловать!
Николай Фролыч выпрямился и продолжал, доставая новую папироску:
- Возможно, и другое-прочее случится! Божья воля - и навек в чужой земле кузнец останется! В братские-то могилы там тысячи и тысячи закопаны! Глянь, и еще один покойничек в них прибавится!
С болезненно-острой, внезапно вспыхнувшей ненавистью Пашка смотрел на чисто выбритое, расплывшееся в улыбке лицо молодого Обмойкина. И, будто толкнули в спину, повернулся и пошел в сторону заводских ворот. И пока не добрел до угла, слышал позади громкий, торжествующий голос:
Пашкины колокола
Повесть
Книга о судьбе мальчика Павла Андреева - русского Гавроша, участника боев в Москве в октябре 1917 года. Его именем названа одна из улиц столицы.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
1. НА ОКРАИНЕ, ЗА МОСКВОЙ-РЕКОЙ
2. ПОВЕСТКА АНДРЕЮ АНДРЕЕВУ
3. ПАШКИНЫ ЗАБОТЫ
4. ШИПОВНИК
5. ПРОВОДЫ
6. ПРАВДА О ВОЙНЕ
7. ЗЕЛЕНЫЙ И ЗОЛОТОЙ СВЕТ
8. ОТ ДОМА ДО КАЗАРМ
9. "КРУТИТСЯ, ВЕРТИТСЯ ШАР ГОЛУБОЙ..."
10. "НЫНЧЕ В НОЧЬ!"
11. НОЧНАЯ ГРОЗА
12. БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
13. ЛЮСИК-ДЖАН
14. ВСТУПЛЕНИЕ В ЖИЗНЬ
15. "А ВЫ, ЛЮСЯ, САМИ КАК КОЛОКОЛ!"
16. ПАШКА И "ПРИНЦЕССА" ТАНЬКА
17. САМАЯ ДОЛГАЯ ПАШКИНА ЗИМА
18. "А ЗДЕСЬ, ГАВРОШ, ТОЖЕ ФРОНТ!"
19. "В ПИТЕРЕ НИКОЛАШКУ СПИХНУЛИ!"
20. ПОСЛЕ ФЕВРАЛЬСКОЙ
21. "ДЫРКА ОТ БУБЛИКА!"
22. ВОЗВРАЩЕНИЕ АНДРЕЯ
23. НАКАНУНЕ
24. "ДАЕШЬ НАШУ РЕВОЛЮЦИЮ!"
25. ПАШКИНЫ КОЛОКОЛА
26. ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Кандидат исторических наук И. П. Донков
________________________________________________________________
1. НА ОКРАИНЕ, ЗА МОСКВОЙ-РЕКОЙ
Как шла жизнь Пашки-Арбуза до вчерашнего дня? Да очень просто: без особых забот, озорно и весело.
Друзей у него, пожалуй, и не сосчитать: вся рабочая и мастеровая ребятня с Большой и Малой Серпуховки, с Мытной, Ордынки и Пятницкой, от крутой излучины Москвы-реки до Калужской заставы.
А уж в Арсеньевском переулке, где Пашкин отец снимает под жилье часть полуподвала у купца Ершинова, Пашка в дружине - первый верховод.
Почему мальчишки окрестили свое уличное братство дружиной? Может, просто потому, что здорово брала за сердце народная песня о гибели Ермака: "И пала грозная в боях, не обнажив мечей, дружина"? Лет пять назад они даже мечей деревянных себе наделали, готовясь к битвам с воображаемыми Кучумами. Вскоре, однако, мечи забросили: рогатки в уличных схватках и привычней, и надежней. Да, мечи давно сгнили, а название осталось - дружина.
Конечно, Пашкино верховодство и тем объяснить можно: семью Андреевых хорошо знают в Замоскворечье. Литейщики и молотобойцы, кочегары и машинисты всех ближних заводов: Бромлея, Гайтера, "Поставщика". И уж особенно Михельсона - там кузнецы Андреевы издавна гнут хребтину за нелегкий кусок хлеба. Слава о них идет по рабочим слободам добрая: владеют мужики ремеслом! Уважают семью и ткачи с Голутвинской мануфактуры, где мать Пашки мается у станков второй десяток лет.
Само собой, сынки торговцев, чиновничьей да заводской знати, обучающиеся в гимназиях и реальном, вроде ершиновских отпрысков, те сторонятся Пашкиной братвы, у них своя компания. "Как же, белая кость, голубая кровь!" - с усмешкой отзывается о них старший брат Пашки, Андрей. И он прав: наследники богатеев да чинуш разгуливают по городу чистенькие и ухоженные, бахвалятся форменными фуражками и курточками с орластыми пуговицами.
Ну и шут с ними! У них своя жизнь, у Пашки - своя.
Почти все дни он проводит не в сырых стенах полуподвала, а на улицах, где, в траве или в снегу, смотря по времени года, копошится рабочая детвора.
Утром родители вскинутся с первыми гудками, наспех перекусят, приготовят детям еду на день и убегут: как бы не опоздать, не нарваться на штраф. Ведь каждый рубль, каждый пятак в семейном кармане дорог - не прокидаешься!
И нет взрослых дома стемна дотемна; смена - десять, а где и двенадцать часов.
Время-то какое грозное, небывалое - мировая война!
Сидеть дома днем Пашке одному невмоготу - ну что в голых стенах делать? Да и у других ребят то же. У девчонок хоть куклы тряпичные есть, нянькаются с ними, будто с живыми. А мальчишкам такими глупостями разве пристало заниматься?
Вот и остается одно - улица. Зимой, правда, еще школа. Да и она не шибко в радость: уж очень строг главный учитель, батюшка Серафим. Чуть зазеваешься - хвать за ухо или костяным ногтем тык в лоб: "Почто слову божию не внемлешь, олух царя небесного?!" Учитель по арифметике, тот за каждую цифру, какая из строчки вылезла, линейкой по пальцам - хрясь, хрясь! И руки с парты убрать не смей!
Однажды после такого урока Пашка заикнулся отцу: "Не пойду больше". Ну да разве с батей поспоришь? Свою линию гнет: "Все равно учись, сын! Сказано: ученье - свет!"
Пришлось покориться, ничего не поделаешь!
После школы играют то в бабки-козны, то в городки, то в казаки-разбойники, а как началась война с германцем, всё больше в войну. В военных играх у Пашки тоже соперников в зачинщиках нет - не зря же батя всю японскую провоевал! И даже Саша Киреев, хоть и старше Пашки на два года, а не перечит Арбузу. Их связывает давняя и крепкая дружба: Киреев относится к Пашке словно к братишке, и Арбуз отвечает Саше преданностью и любовью.
Да, как Пашка дружине велит, так и сделают. Вот прикажет: "А ну, братва, нужно жадюге-мяснику вывеску и витрины грязью заляпать - не дал, жирный гад, полфунта мяса в долг солдатке Мышкиной, а у нее на руках двое малолеток!" И сказано - сделано! Или кого из зазнавашек-гимназистов проучить - всё будет исполнено!
И до того наловчились ребята прятаться от любой погони по закоулкам и пустырям, что никого еще не излупили торгаши или вооруженные "селедками", то есть шашками, будочники-городовые. Все сходит с рук, потому что выручает закон мальчишеского братства: один за всех, все за одного!
Озоруют иногда здорово! Ведь только подумать - у самого зловредного на все Замоскворечье городового Обмойкина, когда тот задремал у себя в будке, Гдалька с груди свисток срезал!
Вот уж в те дни потрясся от злости Обмойкин! Слышно, здоровую нахлобучку получил от начальства. Ну и поделом! Перед чинушами да богачами в дугу гнется: "Чего изволите-прикажете, ваше степенство или там, скажем, благородие?" А простому жителю прохода нет - к любой пустяковине прицепится!
Понятное дело, Гдалька тогда здорово рисковал, но уж очень хотелось ему перед дружиной выхвалиться. До происшествия со свистком он вовсе неприкаянным был. Хотя у матери после смерти мужа сохранилась на Пятницкой крохотная портновская мастерская, сынки тех, кто побогаче, отпихивали Гдальку от своей компании.
К рабочей ребятне он тоже не мог прилепиться - вроде другого поля ягода.
Его толкали и шпыняли все кому не лень. Но после случая со свистком Пашка взял Гдальку под свою опеку. И с той поры Гдалька крепко привязался к дружине и старался доказать ее вожаку верность и преданность. Поэтому-то заливистый полицейский свисток с куском витого шнура хранится не где-нибудь, а в фанерном сундуке под Пашкиной кроватью вместе с прочими сокровищами.
Да, кроме Саши Киреева, самые близкие Пашкины друзья - тощенький Гдалька, по-уличному - Голыш, долговязый Витька Козликов, сын дяди Егора, стрелочника с Брянского вокзала, и Васятка Дунаев, отец тоже у Михельсона работает. Роднит мальчишек одинаковая судьба, трудная жизнь. И семьи у всех так же ютятся по наемным углам и подвалам, голодают и холодают зимой. И денег - даже копейки! - ни у кого из мальчишек никогда нет. Правда, Гдалька иногда подрабатывает пятаки у художника Зеркалова. Грунтует холсты для портретов, растирает краски, но все до гроша отдает матери.
Летом, понятное дело, жить ребятам куда вольготней.
В теплые дни, когда погода обещает хороший клёв, пятерка отправляется с удочками подальше за заставу, на Москву-реку. Возвращаются - на веревочных куканах красноперые плотички да серебряные уклейки нанизаны. Целое жарево - вот здорово!
Мать вечером еле доплетется с Голутвинки домой, а на припечке, глядишь, к ужину на сковородке жареная рыбешка коричневыми спинками поблескивает. И не беда, что поджарена она на ложке подсолнечного масла, - все равно вкусно.
Пашка сделает вид, будто и не обращает на мать внимания, сядет под окошком, уткнет нос в книжку, шепчет давно заученные пушкинские строки:
Ты не коршуна убил, чародея подстрелил...
Сам исподтишка наблюдает, как мамка вытирает о половичок стоптанные туфлишки, моет у глиняного умывальника руки. Но вот она подойдет к печке: надо сготовить обед и ужин, через час мужики с работы явятся! И увидит сковородку с рыбешкой - Пашка сам ни одной не съел! - и окликнет тихонько, ласково:
- Пашенька!
- Чего, мам? - спросит он, будто не понимая.
Мать подойдет, потреплет ладошкой по вихрастой голове:
- Радость ты моя, Пашенька!
Большего ему и не надо, он и этим счастлив.
И отец, тяжелый, грузный, смывая копоть и сажу, одобрительно глянет из-под насупленных бровей, побеленных ранней сединой.
- Молодец, Пашка!
Только раз, в прошлом году, осенью, крепко рассердился Андреич за принесенное младшим сыном. Вернулись отец с Андреем с завода, а на столе - громадная миска, полная яблок. Красота такая - глаза отвести трудно.
Отец глянул недобро и, скинув прожженную у кузнечного горна робу, дольше, чем всегда, возился у рукомойника. Ожидая, пока освободится умывальник, Андрей стоял рядом.
Швырнув полотенце, отец подошел к столу и спросил так, что у Пашки сразу заныло сердце:
- Откуда?!
- В монастырском саду, на Новодевичке... Там, батя, падалицы не сосчитать ско...
Но договорить не успел: отцовская ладонь так шлепнула Пашку по шее, что мальчишка откачнулся к стене. Вторым ударом отец сшиб со стола миску - красно-желтой радугой полетели яблоки к порогу.
- Еще раз принесешь краденое - выпорю так, неделю на животе спать станешь! Понял?!
Растирая по щекам слезы, Пашка бормотал:
- Ну, батя... Ты же сам сколько говорил... Купцы да заводчики, попы да монахи, они на нашей крови жируют...
- Они - пусть! - перебил отец. - Их такое кровососное дело - красть и грабить! А ты не моги! У рабочего человека и душа, и совесть завсегда чистые быть должны! Заруби на своем курносом! - ворчал отец, усаживаясь за стол.
- Не зря ты, батя, строжишься? - усмехнулся Андрей, подходя к столу. - Можно бы и согласиться с Павлухой: не украл, а свое же, у нас отнятое, взял!
В доме никто не смел перечить отцу: его слово - закон. И сейчас старый кузнец искоса, сердито глянул на первенца.
- Помолчи! Придет время, нарожает тебе Анютка твоих собственных, тогда и воспитывай как хочешь! Пока я здесь хозяин, изволь меня слушать! А не то схлопочешь, как этот паршивец! Ишь моду взяли: на Ершиновых да Михельсонов равняться!.. Эй, мать, подавай, что припасено! Поворочать нынче пришлось в лошадиную силу. Снова огромадный военный заказ Михельсоны хапанули.
Андрей на отцовскую брань смолчал, но украдкой пожал под столом Пашкино колено. Мальчишка вскинул глаза, сквозь слезы глянул на старшего. Тот подмигнул: "Не робей, малыш!" И у Пашки посветлело на душе.
Но все-таки отцовский урок запомнился, что-то было в нем такое, через что Пашка никогда больше не решался переступить.
Правда, мать не выбросила подобранные в монастырском саду яблоки: грешно же губить такое добро! Дождавшись, пока "сам" уснул, собрала и припрятала яблоки в дровяном сарайчике во дворе. И по утрам, перед тем как уйти на работу, совала два-три яблока Пашке под одеяло, шепча на ухо:
- Только гляди, сынка, чтобы отец не прознал: еще больнее пришибить может. Он у нас в таких делах сурьезный. - И целовала сына сухими, рано поблекшими губами. - И счастье, и горе ты мое, Пашенька!.. Добрый ты, последненький мой...
Старший, Андрей, замечал немудреные хитрости матери, но притворялся, будто ничего не видит, лишь усмехался одобрительно. Наверно, не очень-то соглашался с отцом, хотя спорить с ним не заводился.
Вот так она и шла, жизнь... до вчерашнего дня...
2. ПОВЕСТКА АНДРЕЮ АНДРЕЕВУ
А вчера...
Теперь нужно сказать, что совсем недавно с фронта вернулся сын Фрола Никитича Обмойкина, городового, чей пост на самой главной в Замоскворечье Большой Серпуховской.
Явился Николай Обмойкин без правой ноги по колено, на костылях, но с крестом святого Георгия. И крест тот вручен ему самим царем-батюшкой вот о чем вся округа который день шумит. Да и как не шуметь? Награда из рук государя-самодержца - шутка ли? Правда, кое-кто перешептывается, что царь-де награды раздавал в госпитале всем подряд. Дескать, несут за ним коробку, он руку назад сунет, возьмет крестик - и на грудь, не глядя. Но ведь и то верно: раз дали, значит, заслужил!
Сейчас в погожие дни Николай Фролыч с утра до вечера просиживает на скамеечке у своих ворот. Выбритый до синего блеска, поглаживает щегольски закрученные усики, попыхивает папироской "Тары-бары", свысока оглядывает уличную суету.
Проходя мимо, каждый с почтением снимает шапчонку или картуз и кланяется. Как-никак редко кто из рядовых удостоился такой чести: сам император, "Мы, Николай Второй", собственноручно приколол крест к госпитальному халату солдата Обмойкина. Есть чем гордиться - на все Замоскворечье единственный!
Возгордясь сыном-героем, старший Обмойкин стал последнее время необыкновенно важен - ну, ни дать ни взять оживший памятник стоит на посту возле будки. Следя за порядком на подвластных ему улицах, Обмойкин то и дело поглядывает на молодца-сына. Ему от будки все хорошо видно, ведь их дом - рядом с двухэтажным домом-магазином Ершиновых на углу Арсеньевского переулка и Серпуховки.
С самых дальних улиц, даже из-за Москвы-реки и от заставы, приходят поглазеть на героя пораженные рассказами о его подвигах москвичи. А здешняя ребятня толпится вокруг Николая Фролыча весь день. Конечно, никто не осмеливается присесть на скамейку, где отдыхает герой. Пристраиваются на дощатом тротуаре, а то и прямо на мостовой. И, затаив дыхание, слушают рассказы о войне, о кровавых битвах с нехристями-германцами.
Здесь, понятно, и Пашкина дружина. Позабыты на время удочки, заброшены рогатки, не дребезжат по мостовой битки и железяки, сбивая выстроенные в ряды бабки-козны, изображающие немецкие полки. Даже в самый зной ребята не убегают на реку освежиться, поплавать: вдруг пропустишь что-то интересное из рассказов героя!
Положив рядом костыль, украшенный самодельным бронзовым вензелем "Н-2", что должно обозначать "Мы, Николай Второй", Николай Фролыч неспешно покуривает, пускает аккуратные колечки дыма. Он рассказывает мальчишкам об ужасных "стражениях" на полях Галиции, о горах мертвых тел высотой с дом. Но чаще всего повествует он о том, как сам храбро бросался на врагов в островерхих касках, крошил их штыком и саблей. Как врывался в германские окопы и захватывал в плен чуть ли не самых важных вражеских генералов. Даром-то Георгия не дадут!
Слушая героя, Пашка с грустью оглядывал дружину. Жалко, что нет здесь Саши Киреева - уже полгода тот то слесарит, то работает подручным в кузнечном цехе. Отца угнали на войну, и жить семье стало трудно, пришлось Саше бросить мальчишеские забавы и впрячься в рабочую лямку.
С того дня улица для Пашки как бы наполовину опустела. Даже по вечерам они с Сашей видятся лишь урывками. Усталость, накопленная за десять часов у тисков или горна, валит Сашу с ног, опрокидывает в тяжелый сон...
А жизнь на улицах течет своим чередом.
Так было и вчера.
Ребята плотным кольцом окружили воина-героя, восторженно глядя в дымящийся папиросным дымом рот, слушая рассказы о битвах.
Но вот на пороге лавки "Москательные и железоскобяные товары. Ершинов и сыновья" показался ее хозяин. Наказав что-то приказчику Сереге спустился по каменным ступеням и направился к дому Обмойкиных.
Несмотря на жару - сентябрь выдался на редкость знойный, - одет Ершинов в поддевку дорогого синего сукна и высокий картуз с лакированным козырьком. Поддевка распахнута, через грудь играет-переливается золотым блеском толстая цепочка часов. В руке - сложенные пачкой газеты. Тут и обязательные для торговца "Биржевые ведомости", и "Русское слово", и "Голос Москвы", и "Русская речь". Сразу видно: Семен Ершинов - не только образованный человек, но и, безусловно, патриот!
Вышагивает степенно, ему спешить-торопиться некуда: не голь перекатная, в первую гильдию вот-вот подымется!
Испуганной воробьиной стайкой ребята брызнули в стороны, давая дорогу известному на все Замоскворечье торговцу. Но, само собой, далеко не убежали: интересно же, о чем станут беседовать купец и герой галицийских битв.
Как бы и не приметив мелюзгу, не глядя по сторонам, Ершинов прошел к скамейке.
- Наше нижайшее, Николай Фролыч! Герою-воину русскому почет и уважение!
- Ответствую тем же, уважаемый Семен Семенович! Но прошу простить, поскольку не имею сил встать для ответного приветствия! Ужасные раны, нанесенные врагами отечества, ни ночью ни днем не дают покоя! Изнываю от несусветной боли, но соблюдаю мужество, как подобает воину и кавалеру. Не подаю малейшего виду!
- Не извольте беспокоиться, Николай Фролыч, сидите спокойненько! Это перед вами каждый подлинный сын России на коленях стоять должен, потому как пострадали и поныне страдаете за веру святую, любимого государя-батюшку и любезное отечество!
- Весьма и весьма благодарен сочувствию, Семен Семенович!
Заслушавшись, Пашка и не заметил, что с другого угла приближается их учитель закона божия, величественно-бородатый отец Серафим. Он же священник церкви, куда мать водит своего "последненького" в свободное воскресенье. Ходит помолиться, попросить милости у господа-бога: авось услышит, облегчит жизнь.
- Истину изволили сказать, уважаемый Семен Семенович! - густым басом подхватил отец Серафим. - Пострадать за веру православную и за царя благодетеля - нет священнее долга у подлинного россиянина!.. Какие-то важные новости, видимо, отпечатаны в газетках? Сам-то я не успел прочесть, вызывали на требу к страждущим. Не разрешите ли присоединиться к беседе?
- Будьте любезны, отец Серафим! - подвинулся на скамейке Ершинов. Вот тут, промеж мною и обожаемым героем, и присаживайтесь! Новости значительные и, позволю высказать мнение, тревожные.
- Да что вы? - Распахнув полы темной рясы, священник уселся, прикоснулся ладонью к пачке газет: - Нуте-с! Нуте-с! Что же наши вороги еще придумали, какую пакость?
Ершинов неспешно развернул "Утро России", ткнул пальцем в заголовок на первой странице:
- Вот, позвольте обратить внимание, любезные соседушки! Новых пособников ищут кровные недруги.
- О господи! - возмущенно воздел руки отец Серафим. - Да простит мне господь черное слово: ну хлюсты! Ну супостаты! Сколько они уже христианской крови пролили, вероотступники! Не зря же под одним знаменем с басурманами-турками соединились! Не внемлют урокам истории, овцы слепые! Неужто мало поколотила тех же турок Россия под Плевной да под Шипкой? И вероятно, Семен Семеныч, той же, не нашей веры Вильгельм и его генералы союзников подыскивают?
- Именно! - подтвердил Ершинов. - С персами-иранцами шашни пытаются завести!
Отец Серафим широко перекрестился, глядя на золотящийся крест недалекой церквушки.
- Спаси и помилуй, господи, воинов наших!.. Завтра же после утрени отслужу молебен о даровании победы воинству российскому!
Пашка слушал с напряженным интересом, но вдруг увидел, что по ступенькам к двери их квартиры спускается почтальон Кузьмич, держа в руке белую бумагу.
Ни писем, ни газет, ни телеграмм семья Андреевых не получала, и встревоженный Пашка вскочил. Из разговора взрослых знал, что от писем и телеграмм скорее всего горестей ожидать можно.
Он побежал к дому Ершиновых. Замолчав, сидевшие на скамье тоже с любопытством смотрели на почтальона.
А тот, не достучавшись, подергав сослепу висячий замок, уже поднимался по ступеням.
- Вы что, дяденька? - спросил, подбегая, Пашка.
Седоусый Кузьмич пытливо оглядел Пашку.
- Ты не братишка ли Андрею Андрееву?
- Ага!
- Тогда вот держи, парень! Мне с моей подагрой второй раз ковылять сюда не под силу. Тут казенная военная бумага твоему брату. В казармы требуют! Понял, малец? Однако смотри не потеряй, бумага важнейшая!
Пашка протянул руку, но тут над его головой скрипнула дверь в квартиру Ершиновых. Купеческая семья жила над лавкой, занимая весь второй этаж. Туда - особая дверь, рядом со входом в торговое заведение.
Вскинув глаза, Пашка увидел младшего Ершинова, длинношеего Степку, по-уличному - Три Аршина. Тот, подбоченясь, стоял над Пашкой. На плечах форменная курточка реального училища, совершенно и ненужная по такой жаре, накинутая ради форса. И для того же - сбитая на затылок фуражка с желтенькой кокардой. Светло-коричневые глаза любопытно щурились за белесыми ресницами.
Сверкнув глазом на купеческого сынка, Пашка повернулся к почтальону:
- Давайте, дядя Кузьмич!
Но, уже протянув Пашке повестку, почтальон нерешительно опустил руку. И, озабоченно сдвинув на лоб фуражку, почесал в затылке.
- Ах ты напасть какая! Тут же роспись в разносной книге требуется, шут тебя подери! Придется, видно, вечером еще раз ковылять, будь вы неладны!
- Так я могу, дядя Кузьмич! - сказал Пашка.
- Чего можешь?
- Ну, расписаться.
- Неужто грамотный?
- Ага.
Недоверчиво покрутив головой, Кузьмич поплевал на палец и принялся листать затрепанную разносную книгу.
- А ну-ка, гляди сюда, малец! Проверим, какой ты грамотный! Держи карандаш. Вот над этой чертой и пиши: Андреев. А чтобы все по правилам, имя свое напиши. Зовут-то как?
- Павел.
- Ну и пиши, стало быть: Андреев Павел!
Пашка взял карандаш и, насупясь, старательно вывел в указанном месте фамилию и имя. И не вытерпел, с торжеством глянул вверх, на Степку Три Аршина: "Что, подавился? Не один ты в своем реальном шибко ученый!"
И только тут увидел выше Степкиной головы, в окне второго этажа, обрамленное русыми кудряшками лицо, кокетливо перекинутый через плечо голубой шарфик. Это Танька, единственная дочка Ершинова, его любимица, его "принцесса-наследница", как с гордостью величал девчонку отец, с усмешечкой смотрела вниз.
Когда Пашка случайно сталкивался с Танькой на улице, "принцесса" всегда как-то странно поглядывала на него. Уголки красивых капризных губ непонятно - то ли ласково, то ли насмешливо - улыбались.
Она и сейчас улыбалась, и Пашка, озлясь неведомо на что, резко отвернулся.
- Ну, давайте повестку, дядя Кузьмич! Я же расписался!
- Все правильно! Молодец! - похвалил почтальон, почмокав морщинистыми губами. - Ну, держи! Однако повторяю: не потеряй смотри! Ежели что - отвечать станешь по всей строгости законов военного времени. Понял?
- Понял, дядя Кузьмич! Отвечу по всей строгости. Мы ведь не набалованы, как другие-некоторые!
Шаркая подошвами стареньких ботинок, почтальон неторопливо побрел дальше. Но у дома Обмойкиных задержал шаг и поклонился, коснувшись пальцем козырька фуражки.
- Здравия желаю, господа почтенные!
- К вам с тем же, Ларивон Кузьмич! Какие новости квартирантам моим доставили? - полюбопытствовал Ершинов. - Поди-ка, налоги какие в городскую управу не выплачены? А? Так они и мне два месяца за квартиру не плотят. Человек я, видит бог, не злой, а скрепя сердце придется выселять! Единственно, отец Серафим, снисходя к положению, пустил. Но сколько же можно по собственной доброте убытку нести?
Сняв фуражку, вытирая платком лоб, Кузьмич со значением покачал лысеющей головой.
- Э, нет, уважаемый Семен Семеныч! Тут не в налогах суть. Старшего сына Андреевых срочно на действительную службу затребовали. Чтобы завтра утром в Хамовнические казармы без промедления, как штык! Вот и вручил мальцу.
Держа повестку в руке, Пашка брел следом за почтальоном. И тоже остановился, когда остановился Кузьмич. Мальчишки окружили Пашку, разглядывая казенную бумагу у него в руке.
Задира и охотник до всяческих драк, мечтающий о боях и войнах, Васятка Дунаев завистливо протянул:
- А что, Арбуз?! Андрей с фронта тоже, может, героем вернется, как Николай Фролыч? А? Вот бы и всем нам, ребята, туда, на войну! Мы бы германцам задали баню, показали, как на русских нападать! Ведь не один Кузьма Крючков...
- Заткнись ты! - оборвал Витька Козликов. - Ишь герой выискался! Понимал бы хоть что пустой башкой! Слушай, Павлуха, что же, прямо завтра ему и идти?
Пашка не успел ответить, и все они, словно по команде, повернулись к скамейке, где сидел герой Обмойкин и его собеседники. Кто-то там радостно, повизгивая, хохотал.
Отстранив Васятку, Пашка выглянул из-за спины Кузьмича. Ему было странно и даже страшно слышать в такую минуту чей-то восторженный, захлебывающийся смех.
Оказывается, это Николай Обмойкин, откинувшись на спинку скамейки, заливался и захлебывался хохотом. Будто сидел в ярмарочном балагане, где на потеху людям кривляются раскрашенные румянами и мелом клоуны и петрушки.
Мальчишки и взрослые смотрели на Обмойкина с удивлением: ну что смешного?
Но, отсмеявшись, вытирая рукавом покрасневшее лицо, Николай Фролыч сам объяснил причину своего веселья:
- Стало быть, глядишь, не одному мне остаток жизни на культяпке ковылять придется, а?! Пусть-ка покормит в окопах вшей кудрявый красавчик кузнец! Завтра обреют-сдерут ему роскошные кудерьки, на помойку выкинут! А там - окопы, пули, фронт! Может, и поймет тогда, каким геройством Николаю Обмойкину его святой Георгий достался?! Может, и сам отличится, а? Да нет, где ему дослужиться до великой милости, чтобы высочайшую, августейшую ручку поцеловать!
Николай Фролыч выпрямился и продолжал, доставая новую папироску:
- Возможно, и другое-прочее случится! Божья воля - и навек в чужой земле кузнец останется! В братские-то могилы там тысячи и тысячи закопаны! Глянь, и еще один покойничек в них прибавится!
С болезненно-острой, внезапно вспыхнувшей ненавистью Пашка смотрел на чисто выбритое, расплывшееся в улыбке лицо молодого Обмойкина. И, будто толкнули в спину, повернулся и пошел в сторону заводских ворот. И пока не добрел до угла, слышал позади громкий, торжествующий голос: