Рясной Илья. Бугор

   За прекрасного советского художника Пластова, писавшего солнечные, добрые полотна, выпить я согласен.
   — Продали Пластова? — спросил я.
   — Продали.
   — Тоже скандинаву?
   — Русскому.
   — Новому.
   — И новому, и старому. Твоему знакомому.
   — Чего?
   — Сергею Федосовичу Кандыбе. Он обожает Пластова. Ходил вокруг него полгода. Наконец сговорились о деньгах с моим хозяином. Хороший Пластов. Прекрасный Пластов.
   — И дальше?
   — Дальше немного выпили. Представляешь, Кандыба деньги за Пластова отдал, потом его шофер заходит с сумкой. Там три бутылки «Кьянти», бутылка коньяка и бутылка спирта.
   — Спирта?
   — Этот псих пьет чистый спирт. У него в тайге так положено.
   — Да?
   — Он же геолог был. Начальник партии. В дальних краях столько лет провел. Ты не представляешь, он такие ужасы рассказывал… Знаешь, заключенные, оказывается, когда раньше с Колымы бежали, брали с собой «гастронома» — того, которого сожрут в пути. Не, ну ты представляешь, гастронома!
   — Представляю.
   — Вот такие психи на Колыме сидят, а!..
   — И чего тебе еще Кандыба рассказывал? .
   — И в горах, говорит, он тоже чистый спирт пил. Он же этот… альпеншток.
   — Кто?
   — Тьфу, язык заплетается… Альпинист! В СССР по всем семисотграммовкам пролазил… Тьфу, по семитысячникам. Пик Коммунизма, да! Говорит, когда лазил по тайге, там спирт. И в горах — спирт. Вот на этом и застыли у него потребности. Спирт и огурчик. Психов сколько, а, Алексей, — она сделала два глотка из чашки.
   — Полно.
   — Ты — один из них.
   — Почему? — полюбопытствовал я.
   — А ты догадайся.
   Догадываться я не стал. То, что казалось Кире очевидным, что должны видеть все, на самом деле не видел никто.
   — Ладно, не догадывайся, — разрешила она и до конца опустошила чашку.
   Я тоже пригубил «Кьянти». Вино было прекрасным, настоящим, а не каким-то азербайджанским суррогатом.
   — Да, неплохо живете, — сказал я.
   — Коммерция. Это не ментом работать.
   Она отправилась в комнату, стянула с себя блузку, одарив притягательным зрелищем своих форм.
   — Ты как хочешь, а я сегодня никакая, — она свернулась на диване.
   Я накрыл ее одеялом. И она сладко заснула.
   Проснулась она как всегда утром раненько, как ни в чем не бывало. Вчерашнее застолье особо на ней не сказалось. Вот что значит молодой растущий организм.
   Утром полезла ко мне с нежностями.
   — Чего дуешься? — спросила она.
   — Ты так и не объяснила, почему я псих.
   — А кто сказал, что ты псих?
   — Ты.
   — Я?
   — Вчера, — я сделал оскорбленный вид, хотя ситуация меня забавляла.
   — Ладно, ты не псих, — она впилась губами в мои губы.
   В общем, я умудрился опоздать на работу и получил от начальника отдела головомойку.
   — Может человек проспать? — наконец не выдержал я.
   — Может, может, — вдруг смилостивился Буланов. После совещания мы с Железняковым и Женькой засели на военный совет.
   Я вывалил им воз поднакопившихся за последнее время богатых идей и весьма немногочисленных фактов.
   — Очень может быть, — произнес Железняков.
   — Тогда распределяемся так. Ты, Женька, как самый зеленый, будешь бегать по московским учреждениям, не жалея своих итальянских туфель, и отрабатывать главную линию.
   Бегать Женька был согласен, поскольку замаячили реальные перспективы. Самое противное бегать просто так, когда вся работа впустую и дело не движется ни на сантиметр.
   — А мы с Железняковым засядем за телефоны, — закончил я.
   Так и порешили.
   Мороки оказалось немало. Женька появился к пяти часам с нужными сведениями — перечислением нескольких регионов, представляющих для нас интерес. По этой информации уже можно было работать.
   — Если мы в тех краях найдем следы пребывания Волоха, значит, пасьянс начинает сходиться… Готовим шифровку, — сказал я. — Но завтра утром надо будет отзваниваться. Сколько у нас регионов?
   — Пять, — сказал Железняков.
   — И большинство у черта на рогах, в других временных поясах. И разница в несколько часов.
   — То есть когда тут утро…
   — Там поздний вечер и никто не работает, — сказал я.
   — А когда там утро… — вздохнул Женька.
   — Здесь ночь, — закончил Железняков.
   — Кому-то завтра вставать очень рано, — сказал я. Женька напрягся, зная, что молодые не только бегают за всех, но и вставать должны как ваньки-встаньки по малейшему движению длани начальства.
   — Я сам завтра приеду, — великодушно бросил я, и тут же раскаялся в своем порыве…
 
   О моих чувствах, когда приходится вставать ранним утром, я уже рассказывал. И добавить тут нечего, кроме того, что вставать в полшестого куда хуже, чем в полседьмого.
   Ворочаясь в кровати и не в силах разлепить веки, я вдруг подумал — а на фига мне это надо? Опять куда-то бежать, с кем-то разговаривать, что-то делать. Лежать бы так и лежать. Расслабиться, поплевать в потолок. Поесть. Выпить пивка. Красота.
   Мне вдруг стал противен весь этот сброд, который я ищу, арестовываю. Мне стало наплевать на антиквариат, который я нахожу. Мне осточертели потерпевшие, которые наивно надеются на меня, такого сонного и беспомощного. Дремать бы и дремать так.
   Потом я через силу открыл глаза. Устыдился своих мыслей. И как сомнамбула отправился в душ…
   Пробки на дорогах ранним утром куда более тугие, чем утром поздним. Поэтому до конторы я доехал быстро и оставил машину около парка Эрмитаж.
   Я уселся перед телефоном. Потер виски. И стал отзваниваться.
   Начал я с самых крайних регионов — с Дальнего Востока. Я дозванивался до дежурных по розыску и озадачивал нашими проблемами.
   На быстрый успех я не надеялся. Скорее всего придется слать шифротелеграммы, запрашивать информацию официально. Найти человека по кличке, притом если он обитал в тех краях достаточно давно, — задача не легкая.
   Третий мой звонок был в Анадырь — на Чукотку. Я дозвонился до заместителя начальника уголовного розыска.
   — Как погода? — спросил я.
   — Потепление вот, — сказал замначальника. — Пятнадцать градусов.
   — Не густо. — Я ему объяснил ситуацию и попросил:
   — Мы запрос пришлем. Но нельзя ли как-то убыстрить? Сориентировать сотрудников, пошарить по банкам данных. Получится?
   — Уже получилось, — сказал заместитель начальника розыска. — Да помню я Волоха. Он сидел здесь, в двадцатой ИТК. Потом был на выселках. Я старшим участковым работал. Он на моей территории. У меня сердце ухнуло.
   — А подробнее можно на него данные получить? — спросил я.
   — Подошлем… Волох. Зверюга тот еще. Убийца настоящий. И сидел за убийство.
   — Годится.
   — Его наш бывший опер хорошо знал. Он сейчас старший важняк в ГУВД Московской области.
   — Как фамилия?
   — Володя Толкушин. Поспрашивайте его. Он с Волохом немало общался.
   — По поводу?
   — Кассу взяли тогда совхозную, кассира грохнули. Волох одним из подозреваемых был. Потом исполнителей нашли. Но я до сих пор не уверен, что Волох к этому руку не приложил.
   — Вышел сухим из воды.
   — Да, тут у него большая практика…
   Все, дальше по регионам пока можно не отзваниваться. Зацепили рыбку.
   В ГУВД области, в отличие от Петровки, рабочий день начинается в девять. У нас — в десять.
   Я посмотрел на часы. Восемь. Время есть. Я уронил голову на руки. И очнулся в четверть десятого.
   Прозвонился в дежурку областного розыска. Толкушин действительно работал у них. Мне дали его рабочий телефон.
   Оперативника поймать на работе не так легко. Особенно когда он обслуживает Московскую область. Но мне повезло.
   — Толкушин у телефона, — услышал я солидный бас. Я поздоровался. Представился.
   — Не хотите поделиться воспоминаниями? — спросил я.
   — По поводу? — озадаченно спросил Толкушин.
   — Чукотские времена.
   — А что там?
   — Клиент нарисовался в Москве. Волох.
   — Помню. Тогда мы его в изолятор опускали…
   — По совхозной кассе.
   — Точно…
   — Вину не доказали.
   — У меня-то потом уверенность появилась, что он ни при чем. Исполнителей нашли. Хотя некоторые наши до сих пор думают, что без его идей тут не — обошлось. Но у него тогда другие заботы были.
   — Какие?
   — Он на выселках был. Пристроился на работу. И с одним ушлым руководителем производства там спелся. Руководитель дела ворочал. А Волох ему помогал…. Приезжайте. Разговор длинный.
   — Когда ждете?
   — Если к двенадцати?
   — Хорошо…
   После совещания я подробно обрисовал сложившуюся ситуацию начальнику отдела.
   — Во, я же чувствовал — тут что-то нечисто, — сказал Буланов удовлетворенно.
   — А теперь мы уверены, — сказал я.
   — Ну что ж. Флаг тебе в руки, — сказал полковник. — На Белинку надо? Езжай. Поворачивайся. Нечего в компьютеры играть…
   — Уже еду…
   ГУВД области и МВД России образовывали единый комплекс старых желтых московских зданий с просторными бериевскими подвалами. Раньше все знали, что МВД располагается на Огарева, 6, а ГУВД области — на Белинского, 3. Эти переулочки как раз следуют один за другим. Не знаю, чем Огарев и Белинский не угодили, но улицы, названные их именами, новые власти переименовали. Теперь это были Газетный и Никитинский переулки, что звучало достаточно пресно. Это какая-то раз в несколько десятков лет обрушивающаяся на Россию из космоса болезнь — все переименовывать. То росли как грибы улицы Пятидесятилетия и проезды Шестидесятилетия Октября. Теперь возвращают старые названия — Могильный проезд, Болванов переулок, улица Большая Помойная.
   Я прошел через бублик металлоискателя в ГУВД, протянул удостоверение сержанту. Поплутал по коридорам. И очутился в уголовном розыске.
   Толкушин оказался невысоким, седым, худощавым человеком лет сорока на вид. Сочный бас в таком теле был весьма странен, будто взаймы взят у кого-то большого и толстого.
   В кабинете стояло четыре стола, но, кроме Толкушина, сотрудников не было.
   — Коллеги на боевом задании? — поинтересовался я.
   — Территория вон какая. Неделями рыскаем по всей области, — Толкушин показал на карту. — Хотя для меня это не концы. Это просто отдых.
   — Да, на Чукотке расстояния посерьезнее.
   — «Только самолетом можно долететь», — пропел он. — Да и то не всегда. Арестованных месяцами вывезти не могли. На весь округ — девять человек уголовный розыск. Неделями до места происшествия не доберешься… А здесь — электрички ходят. Автобусы.
   — Цивилизация.
   — Да уж… А там сейчас нерест пошел, — мечтательно произнес он. — Рыба. Природа.
   — Гложит тоска-то?
   — Да. Но с другой стороны — это вымирающий край. Десять лет назад жило сто пятьдесят тысяч. Сейчас едва восемьдесят осталось. Япошки выкупили право рыбачить там, подгоняют к бухте сети, перекрывают ее и всю рыбу без остатка гребут. А нашим хоть бы хрен… Разруха. Будто Мамай прошел. Поселки стоят, не поверишь, как после нейтронной бомбардировки. Квартиры с холодильниками, телевизорами. Въезжай и живи.
   — Чума была?
   — Победа экономических реформ. Отопление зимой выключили, и людей самолетами эвакуировали. Двадцать килограмм разрешали брать с собой — не больше…
   — Жуть, вообще-то…
   — Еще какая. На вертолете над поселками летишь и видишь мертвые улицы. Где в домах стекла выбитые, где целые, но нет жизни. Это как земля после биологической войны.
   — После экономической войны, — сказал я.
   — Да… Военные раньше поддерживали жизнь в поселках, их станции электричество давали. Теперь военных выводят оттуда, да так, что они бронетехнику там прямо бросают — дешевле бросить, чем вывезти… Это действительно чума… Чаю хотите?
   — Хочу.
   — Как раз горячий.
   Он взял чайник «Мулинэкс», стоявший на тумбе, налил в чашку кипятку.
   — Заварку сами бросайте. Сахар. Конфеты.
   — Спасибо.
   — Кстати, мы два опера. На «ты»?
   — А как же.
   — Так насчет Волоха, — Толкушин отхлебнул чая и кинул в рот кусок сахара. — Конечно, гад первостатейный. Из злости весь спаян. На чем он нарисовался?
   — Разбой. Убийство трех человек — хозяев квартиры.
   — Мог. Влегкую. По-моему, ему человека убить — что муху. Готовый киллер…
   — Куда он потом делся?
   — Отбыл срок и убыл в неизвестном направлении. Сам он из Тверской области… Самое интересное, что год назад мы проводили мероприятия. Малину одну накрыли. Он там был.
   — Волох?
   — Да.
   — И что он тебе сказал?
   — А ничего. Я его не лично, а на видеозаписи видел. О назвался перед камерой. Паспорт при нем. Одет прилично. Права не качал. Его подержали несколько часов и отпустили.
   — И больше не попадался?
   — Он в Ногинском районе периодически появляется. У него там приятели по зоне. Но я закидывал крючок — конкретных его делах ничего не известно.
   — Тогда чего он там тусуется?
   — Он игрок страстный в карты. На катранах время от времени по Москве и по области возникает…
   Катраны, объясняю для малограмотных, — это такие пр. тоны для игры в карты. Значит, Волох картежник. Уже ко что, — подумал я и спросил:
   — Последний раз он когда возникал?
   — Недели три назад.
   — Три недели, — повторил я задумчиво.
   — Да. Где-то так. Есть еще один момент очень любопытный.
   — Какой?
   — Кликуху он сменил… Это бывает. Они и фамилии меняют. Им кличку сменить…
   — И кто он теперь?
   — Богатый.
   — Богатый. Интересно… Если нарисуется — свистни, — попросил я.
   — Без вопросов. И что с ним делать будешь?
   — Упакуем. И будем крутить основательно.
   — Но это нелегко. Он никогда и ни в чем не признавался. Ни разу.
   — И не надо, — я отхлебнул чай и — поставил чашку. — Спасибо за приют да ласку.
   — Давай, — он крепко пожал мне руку.
   Следователь Московской городской прокуратуры Гришка Бабин предъявил фототаблицу слегка испуганному, настороженному мужичонке с красными склеротическими веками, какие бывают у алкашей со стажем. На мужичонке был кургузый обуженный пиджачок и потертые джинсы с пузырями на коленях.
   — Узнаете кого-нибудь? — спросил Бабин.
   — Да, — кивнул мужичонка. — Вот эта морда очень похожа.
   — По каким признакам вы его опознали? — спросил следователь.
   — Да по каким признакам? Рожа какая-то втянутая. И губа приподнята. На вампира похож из фильма вчерашнего. По РТР шел. Не видели?
   — Ближе к делу…
   — А. Он это… Неприятный. Ох неприятный. Сволочь, по-моему…
   Следователь оформил протокол опознания. Все присутствующие поставили свои подписи. И наконец мы остались с Бабиным вдвоем.
   — В точку опознал, — потер я руки.
   — Ты сам для себя уверен, что это он? — напряженно осведомился Бабин.
   Он был следак из молодых и немного повернутых на этой работе, готов хоть в огонь, хоть в воду. Мы с ним уживались по этому делу прекрасно.
   — Он, — кивнул я.
   — И где он сейчас?
   — Запрос в Тверскую область послали. Прописан там. Но уже два года как не появлялся.
   — Жена, дети там не плачут? — спросил следователь.
   — С женой разведен. Двое детей есть, но папаше на них плевать…
   — И где сейчас может быть?
   — В Ногинске его видели. По базе данных РУБОП, он под новой кликухой проходит как связь нескольких авторитетов Москвы.
   — Что нам с ним делать? — Бабин положил протокол опознания во второй, прилично растолстевший том уголовного дела.
   — Искать. Опускать в камеру. Проводить опознание, уже не по фотографии, а по натуральной морде. И колоть его. Колоть.
   — Может, поводить его по городу, связи выявить?
   — Я бы не стал рисковать. Он ушлый. Десять раз перепроверится. А срисует наблюдение — и ищи ветра в поле.
   — Может быть, — не слишком уверенно сказал Бабин. Наверное, действительно было бы лучше потаскать Волоха по городу. Тем более, говорят, он не колется. И если наружка будет работать хорошо, ничего он не заметит. Но у меня почему-то была уверенность, что брать его надо сразу. На интуитивные сигналы я привык обращать самое серьезное внимание.
   — Берем его, — сказал я. — Потом заказчика.
   — Заказчика, — задумчиво произнес следователь. — Ох, странная вся эта история.
   — Все нормально. Он это.
   — Пока не доказано.
   — Так давай доказывать.
   — А мы что делаем?.. Вот уж заказчика надо обкладывать со всех сторон. Наружка, прослушка, — сказал Бабин.
   — Обложим.
   — Но главное, нужен Волох. И в ближайшее время.
   — Нужен, так будет…
 
   Все воскресенье мы возились с Измайловским вернисажем. Излюбленное место сбыта краденого антиквариата — это так называемые серебряные ряды. Они состоят из бесконечных лотков, на которых можно найти и серебро, и золото, и чугунный утюг начала века. Хочешь — вон тебе археологические экспонаты — какие-то наконечники от стрел, браслеты, изъеденные влагой. Хочешь — старинные фотоаппараты. Большинство вещей было для психов, одержимых манией погружения в прошлое — ржавые игрушки пятидесятилетней давности, трехкопеечные монеты, кружки, чашки — ненужный хлам. Отдельные лотки были с блестящими самоварами, неожиданно взлетевшими лет пять назад в цене. И отдельный ряд — иконы, частью осыпавшиеся, частью отреставрированные, попросту записанные заново. И на треть — ворованные.
   Там всегда вращаются темные субъекты. Они нас и интересуют. Прошла информация, что какие-то протокольные рожи подторговывают крадеными орденами. На встречу с ними мы и поехали. И быстро окучили троих гавриков-орденопродавцев — все из одной компании. У одного был чемодан, в котором лежало несколько десятков советских орденов и медалей. Ордена Славы и Отечественной войны второй степени толкали по десять-двадцать долларов. Более солидные ордена предлагали за более солидные цены.
   Пик ажиотажного интереса к орденам миновал, но спрос остался. На заре перестройки на Западе к советским орденам возник большой интерес, и тогда они стали появляться на аукционах в Лондоне и Нюртингене, специализирующихся на торговле орденами. Цены зависели от количества награжденных. Например, ордена Ушакова первой степени, которыми награждено 47 человек, Нахимова первой степени — его удостоились 80 героев, при стартовой цене две тысячи долларов уходили за тридцать-сорок тысяч. Естественно, при наличии документов на них. Цена орденов Ленина поднималась до восьми тысяч долларов. Однажды произошло невероятное событие — был продан орден Победы — вещь бесценная, уникальная с художественной точки зрения, усеянная драгоценными камнями. Им было награждено двадцать человек такого масштаба, как генералиссимус Сталин и маршал Жуков. Он в принципе не мог оказаться на аукционе, поскольку после смерти орденоносца сдается государству. Орден Победы, которым наградили румынского короля Михая, продали за четыре миллиона долларов…
   Естественно, на Арбате или в Измайлово цены были куда ниже, не вполне достаточные, чтобы подонки стали рыскать по городам и весям в поисках орденов. И, страшное дело, стали грабить ветеранов. Стали убивать ветеранов. Под видом журналистов к ветеранам втиралась в доверие молодая парочка. Внимательно выслушав рассказы о войне, мальчик и девочка превращались в злобных упырей. Однажды они убили легендарного адмирала Великой Отечественной, которого ни снаряд, ни пуля фашистская не брали. После убийства вычислили их за несколько суток. Другие разбойники едва не убили командира авиаэскадрильи женского авиаполка, похитили Звезду героя, два ордена Красного Знамени.
   Сегодня ордена сильно обесценились. Внучки тащат «дедовы побрякушки», как они говорят, на толкучку. Неважно, за сколько. Лишь бы на вечер в баре или на дозу героина хватило. Лично я считаю, что торгуют орденами законченные подонки. Беспамятство — это вид безумия. Слишком дорогой ценой оплачены эти ордена, слишком много мы должны тем, кто зарабатывал их, ложась на амбразуры и идя на таран в фанерных самолетах, чтобы какие-то недоноски торговали ими на толкучках.
   — Откуда? — спросил я повязанного нами торговца орденами — похожего на обезьяну, длиннорукого, с битой рожей и наглой ухмылкой, без одного переднего зуба.
   — От верблюда, — нахально заявил он, потягиваясь на скрипучей лавке в кабинете отдела милиции Измайлова.
   Да, на коллекционера он не походил, а походил на урку, притом низшего класса, которые лазят по карманам и квартирам и у которых вместо мозгов гуталин.
   — От какого? — спросил я.
   — От двугорбого верблюда.
   Я ему залепил в ухо. Это для него было привычным. Он завалился на пол и крякнул:
   — Сука ментовская…
   Получил еще разок.
   — Пришибу, — сказал я спокойно.
   Силу они чуют. Он тут же заткнулся. И так ничего больше и не сказал.
   Мы прозвонили в Главный информцентр, на номерной учет краденых вещей, в том числе орденов. Нам сообщили, что ордена с такими номерами были похищены в Курске. Все сходилось — парни были из Курской и Московской областей. Несколько орденов были с разбоя на квартире.
   — Давай включайся, — сказал я подельнику «обезьяны» — молодому, стройному и смазливому парню с пустоватыми глазами анашиста.
   — Во что? — спросил он.
   — Соловей курский. Твои подельники уже поют, как квартиру на Октябрьской улице Курска взяли.
   Он прошептал что-то явно нецензурное,
   — Быстрее. Иначе на тебя все повесят. На одного. Они и так уже говорят, что чуть ли не в стороне стояли, а это ты там геройствовал один, — заверил я его.
   — Я? — обиженно посмотрел он на меня.
   — Ты!
   — Это Мартын кулаками на деда махал! Мартын — это была та обезьяна.
   — Как квартиру брали? Давай, быстрее! — понукал я.
   — Баба у Мартына. Она в РЭУ распределяет ветеранам подарки. Ордена ныне, говорили, немало стоят.
   — И?
   — Да разве это деньги? Так, фигня. Видик взяли, бабки… А это… Тьфу, железки. |
   — А что со стариком?
   — Да не убили. Ну, дали немножко деду по башке. Ему на кладбище ползти пора, а он выеживается — я полковник, я солдат.. Ну и получил, солдат, от Мартына так, что сопли только полетели, — парень довольно улыбнулся.
   — Сильно получил?
   — Ощутимо.
   Я отправился к Мартыну. Он сидел на полу в коридоре, злобный, как вонючее, мерзкое животное, пристегнутый наручниками к батарее.
   — Значит, полковника-ветерана по голове, да? — Я нагнулся над ним.
   Он ничего не ответил.
   — Раздавить бы тебя, москита, чтобы кровь ни у кого не сосал, — покачал я головой.
   И в сердцах врезал ему легонько ладонью по голове, так что глазки у него на миг закатились. Убивать бы я его не стал, но моя воля — на костылях бы ходил всю жизнь.
   Когда он очухался, я его отстегнул от батареи и потащил на разбор в кабинет.
   Тут он и раскололся — будто трубу водопроводную прорвало. Рассказал об одиннадцати кражах и двух разбоях. Я чувствовал, что надо додавливать его дальше. Уж точно — одно-два убийства выплывут. Но это найдется кому делать…
   Работали мы с этими мерзавцами всю ночь. Запросы делали, названивали по областям. Из одиннадцати краж где-то треть была вообще не зарегистрирована — обычное дело. Оперативники материалы кладут под сукно, дабы не портить статистику. Чтоб процент раскрываемости впечатлял, ведь по тому проценту оценивается работа розыска. И процент этот как гиря, которая тянет розыск вниз. Никто точно не знает, сколько преступлений совершается, потому как значительная часть энергии сыщика уходит на лакировку статистики. Бедный опер вместо того, чтобы работать по раскрытию, проявляет чудеса изобретательности в борьбе за статистические данные. И не такая редкость — задерживаешь шайку, она колется на полсотни преступлений, а из них не зарегистрировано три-четыре.
   Весь понедельник дорабатывали эту шайку. На вторник я взял отгул. Проснулся в одиннадцать часов дня в самом благостном расположении духа и решил про себя палец о палец не ударить весь день. Послать всех к чертям. Не откликаться на телефонные звонки.
   Но телефонные звонки неожиданно посыпались как из рога изобилия. Врожденный рефлекс не позволял мне игнорировать их, и я брал трубку.
   — Алло, Алексей, в воскресенье в Лондон летит мой знакомый. Не хочешь Котенку что-то передать? — Это Надя.
   — Конечно, хочу.
   — Тогда подъезжай завтра.
   — Хорошо…
   Через десять минут опять звонок.
   — Леша. Это я.
   — Я бывают разные, — отвечаю.
   — Не занимайся глупостями. Это "я" — означает Киру.
   — Нам раздали билеты в театр, — заявила она. — Пойдешь?
   — Нету времени.
   — У тебя на меня никогда не бывает времени, — начинались привычные обиды. — По-моему, ты пользуешься мной лишь в определенных целях.
   — Кира, я устал.
   — Я тоже устала!
   Время от времени на Киру нападает истеричное настроение, и тогда она бывает недовольна мной и моим отношением к ней. Она впадает в депрессию и требует, чтобы я выслушивал ее с проблемами, большей частью коммерческими ил| касающимися взаимоотношений с многочисленными родственниками. Или начинает упрекать, что мы никуда вместе на ходим, что у всех мужики как мужики, цветы дарят, под ручку выгуливают. Это бзик всех женщин. Им хочется, чтобы их выгуливали, как породистых собак. Или им хочется выгуливать своих породистых кобелей, чтобы все видели. Я не люблю ни выгуливать, ни выгуливаться…
   — Все, пока, — сказал я. Хлоп трубкой об аппарат. Придется завтра мне ей звонить. Наводить мосты. Она чувствует себя обиженной. И мне ее жалко. Все-таки я слишком хорошо отношусь к ней. В ее словах и поступках есть что-то такое, отчего на нее невозможно обижаться. Не обижаемся же мы на кошку, которая царапает нас. Такова ее природа — царапаться.