Снова зазвонил телефон.
   Нет, на это раз я не подойду… Третий звонок. Пятый. Седьмой. Звонил кто-то шибко настырный.
   — Алло, — произнес я. Звонил Женька.
   — Привет, — воскликнул он бодро.
   — Тебя приличиям в Морфлоте не учили? Если к телефону не подходят, значит, никого нет дома. Или не хотят никого слышать.
   — Тебе Толкушин звонил. Говорил, что-то срочное.
   — Срочное, — у меня радостно екнуло внутри. — Ты там один?
   — Железняков в отгуле тоже. На дачу укатил.
   — Ладно. Никуда не двигайся. Жди моего звонка… Я надеялся, что Толкушин искал меня не просто так. Я дозвонился до него.
   — Это Тихомиров.
   — Здорово, — сказал Толкушин.
   — Мой возник? — спросил я.
   — Возник.
   — Где?
   — В Москве ворюги собираются. Катран у них. Краса и гордость блатная встречается.
   — И что вы будете делать?
   — Ты Волоха забивать на нары будешь?
   — Да, обязательно.
   — Тогда поехали. С СОБРом решили этот катран обшмонать и кой-кому харю отполировать. Мне там двух человечков надо взять.
   — Когда?
   — В десять вечера приличные люди на катран съезжаются… Значит, в одиннадцать мы их прихватим.
   — Где встречаемся? — Я сжал трубку телефонную так, что она едва не треснула.
   — Подъезжай к нам часов в семь, — прикинул Толкушин. — Переговорим.
   — Утрясли. Буду.
 
   — Они своего соглядатая выставили, — сказал командир собровской группы, протягивая Толкушину бинокль.
   Мы стояли на пропахшей каким-то кислым запахом лестничной площадке седьмого этажа дома в центре Москвы. Отсюда просматривался вход в пятиэтажный желтый, весь какой-то покорябанный старый дом с печными трубами на островерхой крыше. Печки там лет сорок не топили, но трубы остались.
   — Вон тот? — спросил Толкушин. — На лавочке в черной рубахе?
   — Да, — кивнул собровец. — Наверное, у него рация в кармане. Задача одна — если милиция или враги кавказского разлива появятся, нажать на кнопку пару раз. И оттуда все свинтят.
   — Ты уверен, что сторож один? — спросил Толкушин.
   — Похоже…
   — Надо его аккуратно снять.
   — Попробуем, — командир собровской группы взял рацию. — Третий. Принимаете клиента на лавочке. Аккуратно. Чтобы не успел пискнуть. Ясно?
   — Работаем, — доложили по рации.
   — Пятый. Как «сторожа» пакуют, входите в подъезд.
   — Принято.
   — Пошли, — кивнул нам командир группы, и мы бегом ринулись по ступеням вниз.
   Взяли «сторожа» просто. Подошел собровец. Попросил закурить. Когда «сторож» полез за сигаретой, оперативник двинул ему в челюсть и отключил. Когда тот очнулся — руки в наручниках.
   Из-за угла вырулил собровский желтый «рафик» с занавесками на окнах. Он начал тормозить у подъезда, а из него на ходу уже сыпались упакованные в бронежилеты собровские костоломы.
   Мы уже были на улице и тоже рванули в подъезд.
   Тяжелые башмаки грохотали по лестнице. Нам на последний этаж. Последняя дверь — это не наше. Нам еще выше. На чердак. В последнее время мансарды стали приспосабливать под жилища.
   Дверь ржавая, еще с тех времен, когда это был чердак. Но замок крепкий.
   — Давай, — кивнул боец СОБРа напарнику. Ключ — так называется кувалда для вышибания замков. Огромный детина в комбезе размахнулся кувалдой, и с первого удара дверь вылетела.
   — На пол! — с криком бойцы ворвались в помещение.
   Я, по привычке не прятаться за чужими спинами и лезть вперед, двинул за ними.
   Мой глаз разом все ухватил. Просторное помещение, балки под скошенным, спускающимся вниз потолком. В центре — длинный стол, покрытый сукном, прямо как в казино, только не зеленым, а коричневым. На нем — карты. Деньги. Человек десять сидят.
   Морды самые разные. Одни больше бизнесменов напоминают. У других рожи висельников. Но все они — урки, пусть и поднабравшиеся за последние годы лоску и денег. Катран — это такой профессиональный клуб, где собираются блатные перекинуться в картишки. И нередко эти игры заканчиваются трагически, поскольку не заплативший становится фуфлыжником и с ним можно делать, что хочешь. Можно забрать в рабство, обязав на мокрую грязную работу. Можно прирезать, и никто тебе не возразит.
   И тут один из бандюганов с ликом бритой гориллы потянулся к выключателю на балке. И свет погас.
   — Атас, бродяги! — послышался крик. — Менты! И началась неразбериха. Звуки ударов. Крики. Прогремел выстрел.
   — Лежать, гады! — Это голос собровца.
   Новые звуки ударов. Кряканье. Мат-перемат. Крики боли. Куча мала.
   И все в темноте.
   Я-то знал, кто мне нужен. Я сразу усек, где Волох. И видел, что его фигура, едва заметная в темноте, рванула к окошку.
   Звон разбитого стекла. И Волох вырвался на крышу.
   Я рванул следом, попутно добрым молодецким ударом сбив картежника и, кажется, сломав ему челюсть.
   Что такое погоня по крышам? Это любимая забава американских режиссеров. Со стороны выглядит интересно. Но если участвуешь сам — занятие не такое забавное. Особенно когда крыша косая. И когда металл мокрый. И ботинки новые. скользят по металлу — тянет их к асфальту, который где-то далеко внизу. И надо не свалиться. Надо удержаться. Но этого мало. Надо ведь еще догнать беглеца. А беглец — это не шпаненок. Это мокрушник со стажем, прошедший через зоны и этапы Волох.
   — Стой! — крикнул я. Куда там.
   — Стреляю!
   Волох, от трубы к трубе качаясь, подбежал к пожарной лестнице. Обернулся.
   — Стоять! — гаркнул я.
   Он уцепился за поручни, перекинул ногу наружу. Он уже начал спускаться, когда ноги его стали разъезжаться.
   — Я-а! — крикнул он с болью, пытаясь удержаться. Но рука тоже соскальзывала с мокрого поручня.
   Я бросился вперед, рискуя довольно сильно. И протянул руку.
   Но она схватила воздух.
   Волох отправился в полет. Лететь ему, впрочем, было недолго. О его прибытии на землю доложил глухой стук. Я вздрогнул, и на миг в груди возник холод. Прошлась холодная волна, которая всегда проходит по телу, когда рядом гибнет живая тварь…
   Я, соскальзывая по крыше, осторожно, чтобы не сверзиться, отправился к окошку, в котором уже горел свет.
   Все завершилось победой московской краснознаменной милиции. Всех упаковали. Одного собровца задело выстрелом из пистолета — пуля прошла касательно по бронежилету, так что парню повезло. Катранщиков же задело сапогами собровцев, и сейчас уголовники представляли плачевное зрелище. Дорогие костюмы изодраны, морды биты.
   А Волох лежал во дворе на асфальте.
   Мы спустились вниз. Толкушин пригнулся над телом.
   — Готов, — проинформировал оперативник.
   — Прекрасно, — кивнул я. — И кто показания давать будет?
   — Кстати, один из урок сейчас сказал, что Волох не один на катран заявился, — проинформировал Толкушин, прилаживая на рубашке порванный ворот. — У него напарник был.
   — Кто?
   — Узнаем…
   Того, с кем пришел на катран Волох, мы установили без проблем. В отделении, куда доставили всю компанию, я уединился с ним в отдельном кабинете.
   Весь татуированный, возрастом лет под тридцать, жилистый, какой-то жизнью потертый, смуглый, рожа тупая — человека, который, не задумываясь, распилит кого хочешь на части бензопилой «Дружба». И кликуха соответствующая — Осина. То есть — дерево.
   — Рассказывай, — предложил я.
   — Что рассказывать? — тупо спросил Осина, сомкнув руки и глядя в покрытый линолеумом желтый пол, будто хотел что-то рассмотреть.
   — Седой сказал, что на Фрунзенской набережной ты коллекционера без его ведома замочил, — бросил я наугад. То, что Волох разбился, Осина не в курсе. И знать ему об этом в ближайшее время не надо.
   — Я замочил?! — Осина вскочил, но я отправил его ударом ладони обратно на прислоненный к стене стул, так что он слегка двинулся затылком о стену и взвыл.
   — Ты, — уверено произнес я. — Кстати, сейчас мораторий на смертную казнь заканчивается. Так что лоб зеленкой тебе живо намажут.
   — За что?!
   — За убийство!
   — Это Волох всех замочил! Я вообще из тачки не вылазил!
   — Ну да. А в Питере кто в милиционера музейного стрелял?
   — Это Баллон… Я же у них на подхвате!
   — Шестеришь?
   Осина хмуро посмотрел на меня. Потом кивнул.
   — Рассказывай, — предложили. — Облегчай себе перспективы на ближайшие годы. И он тут же потек весь.
   — Знаешь, где Баллон сейчас?
   — Знаю, — кивнул Осина.
   — И где?
   — У мартышки своей.
   — Адрес мартышки?
   — В Щербинке.
   — Адрес. Быстрее!
   Осина долго объяснял, как найти дом, куда зайти, как постучаться. Нарисовали мы схему.
   — Ну смотри, если напутал, — погрозил я ему пальцем. Он смотрел на мой палец, как будто я им его гипнотизировал.
   — Ничего не напутал. Я тоже там был не раз! — обиделся он.
   — Зачем? — полюбопытствовал я.
   — Да ту же мартышку трахал.
   — Понятно. Такой сплоченный коллектив.
   — Ну и че?
   — А ни че… До встречи. Если наврал, я найду способ тебя на место поставить.
   Я передал Осину оперативникам и отправился на поиск Толкушина. Тот сидел в дежурке и лаялся со следователем, который не понимал, что делать со всеми задержанными, и все порывался тут же всех отпустить, включая того, кто стрелял из пистолета.
   — Адрес нужно поднять, — сказал я. — Собровцев нам дадут — до Щербинки махнуть, припечатать клиента?
   — Дадут, — кивнул Толкушин.
   Он договорился со старшим группы. И вскоре две машины — моя и собровская — двинули в направлении Щербинки.
   Баллон, по форме и объемам действительно напоминавший этот предмет, и его тощая, с всклокоченными белыми волосами дама были пьяные в дым. Они в полуголом виде пытались чем-то заниматься на ковре, но у них не особо получалось. На грохот вылетающей двери и омоновских башмаков внимания особенного не обратили.
   Баллона не пришлось сдергивать с постели, ронять на пол. Просто его стащили с «мартышки» и защелкнули наручники.
   Он полежал с минуту, с трудом повернул голову, скосил глаз на бугаев в пятнистой форме и пообещал:
   — Сейчас еще полежу, потом наручники порву. И всех тут отхерачу!
   Заявление было встречено с пониманием — взрывом хохота.
   — Вставай, Брюс Ли, карета подана, — ткнул его носком ботинка собровец.
   — А пошли вы все, — Баллон прикрыл глаза.
   Его поставили на ноги, встряхнули, как драную шубу. На всякий случай дали оплеуху, чтобы он заткнулся и не портил своим воем и матом хорошее настроение присутствующих. И потащили в машину.
   Итак, почти вся шайка была в моих руках.
   Мой телефонный звонок поднял следователя горпрокуратуры с постели. Он досматривал самый сладкий сон.
   — Нашел я Волоха. Взяли двух его подельников.
   — Так. Сейчас, приду в себя, — Бабин наконец проснулся — мне было его искренне жаль — и осведомился:
   — Машину когда можешь подослать?
   — Заеду за тобой минут через двадцать, — пообещал я.
   — Отлично…
   До утра я и Бабин работали с задержанными. Привели в чувство Баллона, который больше «херачить» никого не собирался. До него дошло, где они и по какому поводу. Сперва он от всего отказывался, но очная ставка с перепуганным Осиной поставила его на место.
   — Один вопрос — где все вещи? — спросил Бабин у Баллона.
   — У Волоха спросите. Он их барыге отдавал.
   — Ты заказчика знаешь?
   — Не знаю. Он какой-то кореш Волоха еще по Северу. Но сам барыга тот перед нами никогда не рисовался. Такая хитрая сволочь. Но Волох говорил, что он шишка.
   Плохо. Доказухи не будет. Из цепочки заказчик выпал напрочь.
   — Вещи где? — снова спросил я.
   — Все у этого барыги… Дом у него есть, где все держит. Волох говорил, что он псих. Он эти картинки веселые не толкает. Для себя.
   — Значит, не барыга, — усмехнулся я.
   — Значит, не барыга, — озадаченный, согласился Баллон.
 
   Я просмотрел утренние газеты.
   «Бандита, подозреваемого в убийстве коллекционера, взяли с тузом в рукаве», — гласила статья в «Московском комсомольце».
   Конечно, никаких тузов в рукаве у Волоха не было, но не приврешь — не проживешь, — по этому принципу существовала газета.
   — Смотри, — протянул я «МК» Железнякову. Он пробежал глазами статью.
   — Красиво врут, — кивнул он. — Главное, что написано — Волох жив. И никакого намека на его трагическую судьбу.
   — Вот именно.
   — Интересно, главный клиент уже ознакомился с газетой?
   — Не с этой, так с другой. Или телевизор посмотрел. Шум мы устроили немаленький… Ну что, звоним?
   — Звоним, — махнул рукой Железняков с таким видом, с каким говорят «наливай».
   Я запер дверь кабинета, чтобы никто не беспокоил. И кивнул:
   — Заводи.
   Железняков пододвинул к себе телефон, нажал на громкоговоритель и нащелкал номер. Трубку на том конце взяли. И сказали:
   — Вас слушают.
   — Здорово, Бугор, — Железняков назвал его по кличке, по которой этого человека знали только на Чукотке.
   — Кто такой? — резко спросили на том конце провода.
   — Баклажан из Смоленска.
   — И что тебе надо, Баклажан из Смоленска?
   — Привет тебе от Волоха.
   — И что?
   — Он просил передать, чтобы ты о нем позаботился. Ему хочется побыстрее выйти.
   — Да?
   — Да. А иначе он молчать не собирается. Ему мокруху клеют, — Железняков говорил по-блатному, нараспев, очень убедительно. Был бы видеотелефон, он бы еще пальцы веером сделал. — Ты бабки кому-нибудь отстегни…
   — Что?
   — То, что слышишь. Или Волох тебя притянет. И тогда уж бежать тебе до самой Америки. Или обратно в Чукотский автономный округ.
   — Ладно, — на том конце провода помолчали. — Скажи, что-то придумаем.
   — Скажи, да… Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, но я его скоро не увижу. Меня вчистую оправдали. Я тебе привет передал. Все.
   Железняков положил трубку.
   — И какие у него будут телодвижения? — задумчиво спросил я.
   — Масса вариантов, — неопределенно повел рукой Железняков. — Может ждать у моря погоды. Или обнаглеет до того, что полезет выкупить Волоха.
   — Это нереально, и он понимает прекрасно. Вероятнее всего, он попытается переправить за бугор хотя бы часть коллекции. А сам свинтит в страну, откуда нет выдачи преступников.
   — Думаешь, решится? — с сомнением произнес Железняков.
   — Он решится, — уверил я. — Такой человек — он всю жизнь на что-то решался.
   — Поглядим.
   — Да, думаю, недолго ждать…
   Ждать оказалось действительно не так долго. К вечеру с нами вышел на связь командир бригады наружного наблюдения и сообщил:
   — Объект проверялся несколько раз, нет ли «хвоста». Едва его не упустили. Кажется, он собирается двинуть из города.
   — Мы присоединяемся, — сказал я. — Где вы сейчас?
   — На Ленинградском проспекте. В конце.
   — Двигаем… По коням, — крикнул я. — Быстрее. Как ветром нас вынесло из здания Петровки. На ходу я показал удостоверение постовому. И бросился к стоянке, где была моя машина.
   Нацепил мигалку на крышу. И по газам. Прочь правила Дорожного движения. Если объект проверялся, значит, толкают его вперед важные дела. А какие у него могут быть важные дела?
   — Париж-Дакар, — сказал Железняков, когда я на всех парах пролетел на красный свет. Я только прибавил скорости.
   — Где вы? — запросил наружку по рации Железняков.
   — Застряли немножко в пробке…
   — Так, скоро мы вас нагоним.
   Действительно нагнали. Я различил и «Вольво-850» клиента и «Жигули» наружки. Потом вторую машину наружки — синюю «Волгу»… А вон третья… В четыре тачки можно его провожать нормально.
   Все, теперь мне не до гонок. Теперь мы пристроимся в хвост. И будем ждать…
   Объект выехал на кольцевую; Добрался до скоростной трассы. И тут врезал по газам.
   Наружка еще могла с ним тягаться. Я же сразу остался позади — не моему движку с импортным тягаться.
 
   Как мы его не потеряли — до сих пор мне непонятно. Гнал он как псих. Пару раз мне пришлось останавливаться у постов ГИБДД, просить, чтобы по трассе прозвонили тормознуть мчащийся как бешеный зеленый «Вольво». И пока с водителем разбирались инспектора, машины наружки расставлялись по трассе, перекидывались номера, по возможности менялся их вид, пересаживались водители.
   Все это секреты мастерства. Но важно главное — «хвост» клиент не сбросил. «Хвост» прибыл с ним на место назначения.
   Отмахали мы километров двести пятьдесят. Не скажу, что я в восторге от такого времяпрепровождения. Не настолько я люблю кататься на машине.
   — Куда он намылился, интересно? — .спросил я.
   — В логово, — сказал Железняков, сменивший меня за рулем.
   — Твоими бы устами…
   На двести тридцать пятом километре «Вольво» свернул на проселочную дорогу. И тут появились новые проблемы. На трассе машин полно — «хвост» можно не заметить. Но по проселочной дороге — дело другое.
   — Держитесь на максимальном расстоянии, — велел я «топтунам».
   — Да уж и так… Не бойтесь, все нормально будет, — послышалось в рации.
   Мы катили по трассе и пропустили нужный поворот, пришлось разворачиваться. За этим занятием нас застало сообщение:
   — Все, он на месте.
   — На каком таком месте? — спросил я.
   — Поселок. Тут дом кирпичный. На участок машина въехала.
   — Вас не срисовали?
   — Нет. Сто процентов. Сейчас в бинокль их рассматриваю.
   — Что делает?
   — Вышел из машины. Его кто-то встретил. О, человек с ружьем.
   — Кто, сторож, бандит?
   — Сторож.
   — Мы уже близко. Как вас в этом поселке найти?
   — После указателя с названием — направо. Там магазинчик…
   До цели мы добирались еще минут двадцать. И застали оперов из наружки около павильончика на окраине дачного поселка — один глушил пиво, другой держал бутылку с лимонадом.
   В поселке была тишь да гладь. Рядом с павильончиком шел глубокий ров, в котором застыл экскаватор и играли детишки. Девушка с коромыслом — сто лет его не видел — набирала из колонки воду.
   — Ну, где? — спросил я.
   — Вон, улочка сворачивает. Видишь за деревьями — островерхая крыша. Это его дом.
   — Сетчатый забор?
   — Да. Участок — соток восемь. Домик не ахти какой. Обычный, островерхий. Далеко не вилла. И даже не коттедж драный.
   — Что делать будем? — обернулся ко мне Железняков.
   — Надо входить, — сказал я.
   — Ты уверен, что это надо? — осведомился Железняков.
   — А что делать? Еще его неделю таскать?
   — Ох, — вздохнул Железняков, — А представь, тут ничего нет.
   — Есть.
   — Почему ты так уверен?
   — Потому что больше всего в жизни его заботят эти самые предметы. И первое, куда он двинет, к ним… Все, заходим. Вы в дом не суетесь, — велел я операм-"топтунам". — Нас страхуете.
   — Ясно дело.
   Наружка вообще не имеет права принимать участия ни в каких мероприятиях, кроме непосредственно наружного наблюдения. Все остальное — дело обычных оперов. Но сил постоянно не хватает, так что правила приходится нарушать и наружка так же задерживает бандитов, как и все.
   Я перекрестился, и мы с Железняковым направились к дому…
 
   За воротами сторож, мужичок лет пятидесяти, собирал яблоки в ведро. Ружья при нем не было. Зато у его ног был волкодав — грязно-желтого цвета и мрачного вида, здоровый, хищный.
   Около веранды стоял «Вольво», одним колесом заехав на клумбу. В доме слышалась музыка — это работал телевизор.
   — Хозяин дома? — крикнул я.
   — А чего? — недружелюбно осведомился сторож.
   — Открывай, милиция, — я продемонстрировал удостоверение.
   — И чего?
   — А ничего, — я вытащил пистолет. — Убери своего волкодава, а то пристрелю. И открывай быстрее, пень замшелый! — прикрикнул я.
   Он понял, что пришли люди грубые, вооруженные, да еще и шуточки не шутят. Взглянул через забор на удостоверение.
   — Сидеть, — пристегнул он на короткий поводок волкодава. — Спокойно, дружище, спокойно, — он ласково погладил меж ушей в миг погрустневшего пса, который, глядя на нас, понадеялся, что ему подвалила халтурка, ан нет.
   Сторож открыл калитку.
   Я спрятал пистолет за пояс. Пусть будет поближе. На случай, если возникнут непредвиденные обстоятельства. А они очень даже могут возникнуть.
   Мы поднялись по скрипучим ступеням и вошли на веранду. Я оттеснил сторожа, который хотел доложить о просителях.
   Он сидел в кресле в глубине дома, рядом стояла бутылка с прозрачной жидкостью — спирт. И огурчики. Он хлопнул стопку, потом обернулся.
   — Здравствуйте, Сергей Федосович, — вежливо произнес я.
   Лицо его на миг исказилось, но он быстро взял себя в руки и осведомился:
   — Вы откуда?
   — Из Москвы. Чуть движок не запороли. Очень вы гоните. И адрес не оставили.
   Он молчал.
   — Скромная обитель, — развел я руками. — Место, где можно отдохнуть от суеты. И полюбоваться коллекцией.
   — Коллекция у меня в Москве, — сказал Кандыба. — Объясните, что все это значит.
   — Вы задержаны. Не буду перечислять длинный список ваших злодеяний, вы и без нас в курсе. Вопрос по существу — где краденые полотна русских мастеров?
   — Ничего более глупого я не слышал, — сказал Кандыба, налив еще стопку. — Не хотите? — кивнул он на бутылку с прозрачным, как слеза, спиртом.
   — Нет… Где вещи, Сергей Федосович? — Я присел напротив него. — Вы должны понять — проигрыш есть проигрыш. Волох понял, что проиграл. Он опытный картежник. Пора и вам понять.
   Он молчал.
   — Они здесь, — продолжал я жонглировать словами. — Мы разберем весь дом по кирпичику. Отбойным молотком. Весь участок перероем. Но найдем все. Просто это займет много времени. И картины могут пострадать от варварства нашего.
   — Да. Могут пострадать. От варварства, — кивнул Кандыба. — Ладно. Пошли…
   Мы спустились в подвал. Я держал его в поле зрения. И ждал какой-нибудь гадости. Например, он выхватывает с полки заряженный обрез и всаживает в нас заряд. Или подрывает гранату. Или нажимает на кнопку, и весь дом взлетает в воздух — ну, это уже из области американских боевиков.
   Обошлось.
   Он зажег тусклую лампочку. Откинул в сторону несколько ведер. Пошарил рукой под низким, почти касающимся головы, потолком. Оттянул что-то со щелчком. И толкнул стену.
   Такое тоже в кино бывает. И очень редко — в жизни. Кусок стены провалился вперед. И образовался зияющий проход.
   — Гробница Рамзеса, — оценил подвал Железняков. Я прошел вперед, спустился на несколько ступеней. Железняков спускался, придерживая под локоть хозяина дома.
   — Осторожнее, — прикрикнул Кандыба. — Справа выключатель. Еще повредите по-медвежьи что-нибудь!
   Я нашарил выключатель. Нажал на него.
   И остолбенел…
   Просторное помещение — метров сто пятьдесят квадратных. Датчики, как в музеях, — влажность, температура.
   Мини-галерея. Десятки полотен, освещение соответствующее. Сделано по высшему разряду.
   Свет из мягких светильников лился на прекрасные лики, живущие в глубине старых полотен. На выпавшие из цепи времени пейзажи — осколки прошлого, того мига, когда художник сидел с мольбертом, и в его лицо дул ветер, который так хотелось запечатлеть на полотне.
   Несколько картин были сложены в углу. Им не хватило места.
   Рядом со мной застыл Кандыба. Он молча разглядывал картины. И я видел в его глазах тоску. Он прощался со своими любимыми полотнами. Подошел к портрету Рокотова, провел пальцами по раме. Я не стал его останавливать.
   — Зачем вы все это сделали? — спросил я.
   — Я люблю эти картины. Вам этого не понять.
   — Страстно любите?
   — Страстно, — кивнул он.
   — И за них людей убивали?
   — А кому нужны люди — грязные, низкие скоты, думающие лишь о своем брюхе? — обернулся он ко мне. Глаза его горели. Ему бы сейчас на трибуну. — Все, что в них есть лучшего, — в этих полотнах. И я не хочу их делить с быдлом. Это только мое. Русская живопись. Великая живопись… А ее продают, как девку на панели. В нее вкладывают капитал. Эти вещи выше того, чтобы ими торговали, как семечками…
   Я немножко передернул плечами. Сейчас в его глазах было безумие.
   — Нет такого, что чего-то стоит в жизни. Есть только это, — он провел ладонью по картине Шишкина «Дождь».
   Распрямился.
   — Я в вашем распоряжении, — в нем была снова спокойная уверенность.
   И я где-то даже зауважал его с его маниакальной целеустремленностью. Она весьма незаурядна в мире торгашей и крохоборов, свихнувшихся на баксах.
   Вот только те три трупа в квартире на Фрунзенской набережной. Это не оправдать ничем.
 
   Баклан работал в этой дыре уже неделю. Точнее, изображал, что работает. Он с детства понял, что самое неприятное — получить грыжу. И всячески опасался этого.
   Из колонии он вышел со справкой об освобождении. Ехать ему никуда не хотелось. И нанялся в геологическую партию.
   — Будешь хорошо работать, будешь хорошо получать, — с нажимом на «хорошо» сказал вербовщик в Анадыре.
   Понятия «хорошо» у бригадира и у Баклана сильно разнились. В понятии бригадира — это двенадцать часов пахоты не за страх, а за совесть, в грязи, машинном масле, разгребая породу гнутой лопатой, а иногда и руками. Ранняя весна, холод. В общем, ничего хорошего здесь не было.
   Бригада была на отшибе, в нескольких десятках километров от основного расположения геологической партии, где были и техника, и транспорт, и бухгалтерия, и начальство. В бригаде было человек двадцать. Народец подобрался в основном никчемный — бомжи, протоптавшие ногами весь Советский Союз и не находившие нигде пристанища больше чем на три месяца. Как ни странно, работали они дисциплинированно, и хилого, седого, с морщинистой наглой мордой бригадира по имени Кузьма слушали с полуслова. Баклан, понятно, его слушать не собирался.