– От вашего завода на соискание войдете вы, – продолжала Наталья Кирилловна, – от института – я, Леонид и Шебодаев. Шебодаев бездарность, но он еще не получал Сталинской, ему хотят дать, его надо вставить обязательно.
Наталья Кирилловна говорит так откровенно не потому, что Сталинская премия ей нужна, у нее их было две, а потому, что получение Сталинской премии означало признание ее работы, признание ее личности, а неполучение означало непризнание.
– Работу закончим в срок, – сказал Миронов сухо, – что касается выдвижения на премию, то ни один работник завода не может быть включен в список института.
– Что за чепуха! – возразила Наталья Кирилловна.
– Таково решение партийной организации, – сказал Миронов, хотя такого решения не было. – Как вы съездили?
В обращении с собой Наталья Кирилловна не допускала такого тона. Но уж очень нужен был ей Миронов.
– Ужасные гостиницы, – сказала она. – И во всем подражание Москве. Поезжайте в Прибалтику – там все самобытно, а у нас под одну гребенку. Построили в Москве такие павильоны, – она обвела рукой павильон, в котором они сидели, – пожалуйста, и здесь тенты, мороженое и девицы. – Она кивнула в сторону девиц, на которых поглядывал Леня.
– А чем вам не нравятся эти девушки? – спросила вдруг Лиля.
– Вам они нравятся?
– Очень. Молодые. Очень нравятся.
Медали на груди Натальи Кирилловны звякнули.
– Лепя, попросите счет!
– Вы же их не знаете, – кривя губы, продолжала Лиля, – может быть, они совсем не то, что вы думаете! Пьют вино – разве это запрещено? Ведь мы тоже пьем.
– Я предпочитаю девушку с книгой, а не с бутылкой вина, – сказала Наталья Кирилловна.
– А они предпочитают бутылку вина. Кому до этого дело?
Миронов взял у официантки счет.
– Володя, Володя! – Наталья Кирилловна протянула одну руку к счету, другой раскрыла сумочку.
– Вы у меня в гостях, – ответил Миронов, расплачиваясь.
Наталья Кирилловна встала.
Я жду от вас подробного письма, Володя. А еще лучше жду вас в Москве.
Лиля сидела, опустив голову на руки.
– Ты на меня сердишься?
– Что ты, Лиля.
– Я плохо вела себя, извини. Только, знаешь, сидит здесь. А что она видела, что знает? Она в автоматных будках не ночевала, ее, как мышь, не гоняли из угла в угол. Еще смеет осуждать! Любовника содержит, корова! Она порядочная, другие непорядочные!
– Не расстраивайся, – сказал Миронов, – она маленько идиотка.
– Думаешь, я не могла в Москве остаться? Сколько угодно! За меня большие люди хлопотали. Сама не захотела.
– Слушай, она категорична, бестактна. Но она не делает людям подлостей – уже это хорошо. У нас с ней общая работа.
– А я тебе помешала, – печально проговорила Лиля.
– Нисколько. Не она мне нужна, я ей нужен.
– Тебе еще попадет за меня.
– За что это?
– Устроил, встречаешься… Ведь здесь не Москва, всё знают.
– Никогда не говори об этом. Никогда, слышишь!
Она покачала головой.
– Нет, Володя, не принесу я тебе счастья. Ты талантливый, все это говорят, а я тебе только помешаю. Видишь, даже вести себя не умею.
– Мне никто не нужен, кроме тебя, – сказал Миронов.
– Я совсем не такая, как ты думаешь. Ты не знаешь, что я повидала, чего хлебнула, и никогда не узнаешь. Я давно приехала и все не решалась встретиться с тобой. Обстоятельства заставили, не могла никак устроиться на работу. Я не хотела идти на наш завод, но никуда не брали. – Она закрыла лицо руками.
– Не страшно, – сказал Миронов, – справимся.
– Меня посадят, – сказала Лиля, – и тебя, если будешь со мной. Нет, нет, ничего не надо. Ничего не хочу.
– Я люблю тебя, всегда любил, я ждал тебя, – сказал Миронов.
– Ничего не выйдет, Володя, – она вынула платочек, вытерла глаза, – тогда не вышло – и сейчас не выйдет, и ничего ты не знаешь.
– Прошу тебя, успокойся, поговорим в другой раз. Идет?
– Идет, – прошептала Лиля и заплакала опять.
А улица шумела и веселилась – главная улица областного города в солнечный воскресный полдень. Толпы людей растекались по магазинам, кафе, закусочным, и новые толпы вливались в нее из боковых улиц и переулков. За столиками кафе люди пили, ели, смеялись, разговаривали, дети играли в скверике, в воздухе дрожала мелодия песенки. И не верилось, что кому-то нет места, нет выхода, нет надежды.
На следующий день он подошел к ней в цехе.
– Прости меня, Володя, – сказала Лиля.
– Это за что?
– Прости, что я поехала с тобой, я не имела права.
– О чем ты говоришь?
– Я люблю другого человека, – прошептала Лиля.
– Так. – Он видел, что она говорит неправду. – Это тебе не помешает встретиться и поговорить со мной.
– О чем нам говорить?
– Я прошу тебя.
– Ну хорошо, – сухо проговорила Лиля, – завтра.
…Груды соли лежали на берегу. По реке, уже окутанной предвечерним туманом, тянулись баржи с нефтью, с серным колчеданом, лесом, углем.
Лиля останавливалась, наклонялась, морщилась, жаловалась, что ей жмут туфли.
– Ладно, – добродушно сказал Миронов, – эта дорожка не для твоих туфель.
Они присели на доски, издававшие смолистый запах сосны и сухой, щекочущий запах свежих опилок. Лиля сняла туфли, вытряхнула песок.
Миронов, улыбаясь, смотрел на нее. Не так уж, наверно, жмут ей туфли. Просто хочет удержаться в состоянии враждебности. Но это ей не удастся. Сейчас она рассмеется, улыбнется ему, как улыбалась позавчера в магазине и кафе, как улыбалась, когда они шли в толпе по оживленной улице и он держал ее руку в своей.
– Ну, так что? – вытряхивая туфли, спросила Лиля.
– Может, поженимся?
– Я тебе все сказала: я люблю другого.
– Это мы уладим, – засмеялся Миронов.
– Нам нечего улаживать. С чего ты взял? Смешно. Ты совсем не то подумал. Мне хотелось посидеть за рулем. Ты сам предложил. Если бы я знала, что ты так поймешь, я бы не поехала. Я поехала с тобой просто по-дружески. Неужели мы не можем быть хорошими товарищами?
Он взял ее за плечи, повернул к себе:
– Я люблю тебя.
Освобождаясь, она повела плечами.
– Я тебе сказала: я люблю другого человека. И уеду к нему.
– Врешь, конечно. Кто он?
– Парень. Какая тебе разница? Простой парень. Не всем же быть знаменитостями.
– И ты уезжаешь к нему?
– Уезжаю.
– Зачем ты устраивалась на завод?
– Тебе жалко, что зря устраивал?
– Ах ты дура, дура.
– Только тебя я должна любить, почему? Ты ведь тогда отказался от меня.
– Тогда тебе было семнадцать лет, – сказал Миронов.
– Ведь ты жил без меня, и я жила без тебя, и дальше так жить будем. И не хочу я жить здесь – мне здесь все противно, все равно уеду.
Он взял ее за руку:
– Никуда ты не уедешь.
– Ты так думаешь, имеешь на меня права?
– Конечно.
– Даже так! Может быть, считаешь, что я у тебя в долгу? За то, что на работу устроил? Пожалуйста, могу рассчитаться, если тебе это требуется.
Он молча смотрел на нее, на ее измученное лицо. Она закрыла лицо руками.
– Прости меня, Володя, прости, это ужасно, что я сказала, но мне так тяжело, у меня ничего нет, ведь я предупреждала тебя: не надо было нам видеться… – Она вскочила. – Прости меня, Володя, дорогой. – И, увязая в песке, побежала от берега.
Другие события заслонили прошлое, отбросили его далеко назад.
Лилю Миронов почти не видел. Но однажды к нему подошла Фаина, сияя сказала:
– Поздравь, Володя, девочка у нас теперь, дочка.
– Лиля вышла замуж?
– Вышла, да не вышло. Ничего. Чей бы бычок ни скакал, а телочка наша…
Лиля снова появилась на заводе. Она изменилась, стала еще красивее. В улыбке ее, обращенной к Миронову, было что-то новое, доброе, что-то от прошлого, которое касалось только их двоих.
Все в ней было законченное, сложившееся, завершенное. Раньше она ни на кого не была похожа. Теперь она стала похожа на других, таких же красивых, уверенных в себе зрелых женщин.
Как-то Миронов поехал на стройку жилых корпусов. Разыскивая прораба, он поднялся на третий этаж и увидел женщин, их было пять или шесть, гревшихся возле железной времянки в пустой, только что оштукатуренной, еще не побеленной и не оклеенной комнате.
Они сидели тихо, как сидят строители, знающие, что среди этих бесчисленных пустых комнат их никто не найдет, если только сами они не будут шуметь, не выдадут себя своими голосами.
Грязные, еще не промытые окна не пропускали солнечного света: в комнате было темновато и от запаха сырости, от красного накала железной времянки казалось еще темнее.
Лиля сидела на полу, вытянув ноги в стеганых брюках и крошечных зеленых носочках. На полене возле печки сушились ее валенки. Телогрейка была наброшена на плечи для того, чтобы можно было прислониться к сырой стене. Под курткой была голубая, низко вырезанная майка, обнажавшая тонкие руки, нежную шею и худую грудь с заметными ключицами. Ушанка была сдвинута на затылок.
– Баранова не видели? – спросил Миронов про прораба.
Фаина махнула рукой:
– Ищи в шалмане.
– Посиди с нами, Володя, – сказала Лиля, – все мы холостые, любую выбирай.
– Темновато здесь, разглядеть вас трудно.
– Не пугай его, Лилька, – вступила в игру Фаина, – а то в самом деле напугаешь.
– Сейчас Баранова пришлю – сгонит он вас с теплого местечка, – сказал Миронов.
– Куда гнать-то, – возразила Фаина, – нет материала, не подвезли материал.
Лиля лениво улыбнулась:
– Для себя работаем, собственные квартиры строим, сами себе начальники, ты нас лучше не трогай.
– Вас тронешь, – ответил Миронов.
Это был единственный случай, единственная встреча, когда Лиля вела себя так свободно. Шутливость ее была добрая, дружеская, но она завершала их прошлые отношения: Лиля говорила и шутила с ним так, как говорила и шутила с другими.
10
Будущему историку покажется, быть может, самым поразительным то, что мы называем прозаическим словом: «заводской коллектив». В людях, объединенных на первый взгляд только производственным процессом, он увидит прообраз будущего общества. Завод для рабочего – это его завод, репутация завода – его репутация. Он хочет, чтобы завод был знаменит делами, а не кляузами.
Коршунов не придавал этому значения: общественным мнением надо руководить, а не руководствоваться. И с Мироновым не сговоришься, прав Ангелюк. Но признаться в этом Коршунов мог только самому себе: выглядеть в данную минуту умнее других – в этом и состоит секрет руководства.
Коршунов позвонил прокурору в присутствии Ангелюка.
– Для обвинения Миронова не собрано никаких данных, – ответил прокурор, – основания к прекращению дела бесспорны.
– Я рад, что все кончилось благополучно, – сказал Коршунов и положил трубку.
«Прокуратура – „карающий меч“, – подумал Ангелюк, – вот кого туда понасажали».
– Ну что ж, – сказал Коршунов, – никто не хотел плохого Миронову, но обстановку на заводе надо разрядить. Я думаю, управление согласится перевести Миронова на другой завод. Хорошие инженеры всюду нужны.
Он опять поднял трубку и велел соединить себя с Верхним.
– Кого вы там найдете? – усмехнулся Ангелюк. – Время десять, они свои часы соблюдают.
Ангелюк и на этот раз оказался прав: в управлении никого не было.
– Рады поскорее домой удрать, – продолжал Ангелюк, – а что дома? Телевизоры смотрят… Обывательщина! Еще придумали в субботу на два часа раньше отпускать.
Коршунов приказал соединить себя с квартирой Лапина. Лапин был дома.
– Женя, – сказал Коршунов, – в связи с делом Колчина на заводе создалась нездоровая обстановка, ее надо разрядить. Было бы правильно перевести Миронова на другой завод. Прошу меня поддержать.
– Позволь, – возразил Лапин, – ты настаивал на создании комиссии.
– Но комиссии нет.
– Будет, вероятно…
– Почему вероятно?..
– Здесь не уверены, что нужна проверка.
– А ты?
– Я тоже не уверен.
– Почему такое изменение позиции?
– Выясняются новые обстоятельства.
– Что ты имеешь в виду?
– Прокурор прекратил дело, ты знаешь?
– Знаю. Что из того?
– Валерий, – сказал Лапин, – неужели ты не видишь, что? происходит?
Ничего больше Коршунову не надо было говорить, он все хорошо понял. Интонации голоса, малейшие оттенки голоса он мог бы различить и по самому дальнему междугородному телефону, вырос на этом. И если уж Лапин так осмелел…
Коршунов пристально посмотрел на Ангелюка, тот неподвижно сидел в кресле, только глаза его внимательно следили за Коршуновым. Какая, однако, тупая, злобная морда…
– Матвей Кузьмич, – спросил Коршунов, – Миронов утверждает, что именно вы посоветовали ему перевести Колчина в архив. Так это?
Ангелюк продолжал сверлить его своими свиными глазками.
– Я у вас спрашиваю, Матвей Кузьмич.
Ангелюк усмехнулся:
– Миронову надо было взять в цех инженера-механика, способного… Вакансии для этого способного не было. Я и сказал Миронову: есть в архиве вакансия, хочешь – перемещай. Но про Колчина я ничего не говорил и имени его не упоминал.
– Но ведь никого, кроме Колчина, он перевести не мог, механиком у него работал Колчин.
– А это меня не касается. Спросил про вакансию – я ему сказал, что есть в архиве.
– Некрасиво вышло, – сказал Коршунов, – делали вместе, а сваливаете на одного.
Кончено с Ангелюком. Он не намерен вверять свою судьбу какому-то Ангелюку. Когда-то он вверял свою судьбу могущественнейшим людям, а что от тех людей осталось?
– Позвоните в седьмой корпус, – приказал Коршунов, – и выясните, когда работает аппаратчица Кузнецова. Если работает сейчас, пусть после смены зайдет ко мне.
И вот Лиля сидит в кабинете Коршунова, в том самом кресле, в котором несколько дней назад сидел Лапин.
В ее облике, в модной прическе что-то московское, что-то от Столешникова и Петровки. Коршунов с сочувствием и симпатией смотрел на нее. И она заброшена судьбой в Сосняки так же случайно, как и он сам. Да, легко понимать издержки времени теоретически, но когда это перед твоими глазами…
– Я не был знаком с вашим отцом лично, но, конечно, слышал, – начал Коршунов, – его знала вся страна. Его имя напоминает великое время, он был из той железной когорты. Что делать? Все получилось так ужасно. Но прошлого не вернешь. Я давно хотел поговорить с вами, но опасался, что разговор будет вам неприятен. Вы в чем-нибудь нуждаетесь?
– Все у меня есть.
– Вы замужем, у вас дети?
– Дети есть, мужа пока нет.
– Квартира?
– В новых корпусах живу.
– Хотите учиться?
– Ученая уже.
– Кстати, каким образом Колчин взял у вас дихлорэтан?
– Очень просто – налил в пробирку. Я как раз вниз уходила. Когда поднялась, мне моя лаборантка говорит: «Приходил инженер, пробу взял». Ну взял и взял, мне-то что!
– Вы его раньше знали, Колчина?
– Знала, что инженер по аппаратам, – небрежно бросила Лиля.
– Ну, а так… он с вами никогда не разговаривал? Ведь он давно на заводе. Еще при вашем отце работал.
Скрытый смысл этой фразы заставил Лилю поднять голову, посмотреть на Коршунова.
– Ничего не знаю!
– Поразительные есть люди, – сказал Коршунов, – зачем он вас припутал?
– Чем же он меня припутал? Взял дихлорэтан? Так ведь он инженер, имел право.
– Я того же мнения.
– Ну и слава богу, – насмешливо сказала Лиля.
Трудно говорить с девкой, держится как в милиции…
Коршунов посмотрел на стенные часы – они показывали половину первого.
– Вот как я вас задержал, – он повернулся к телефонному столику, – сейчас вызову машину, вас отвезут.
– Не беспокойтесь, – сказала Лиля, вставая, – доеду…
Лиля пересекла площадь и подошла к трамвайной остановке. Последний трамвай еще должен быть, а будет или нет – неизвестно.
Лиля поежилась, застегнула верхнюю пуговицу пальто, – не то холодно, не то поздно. Светились огнями проходная, несколько окон в заводоуправлении, верхние этажи корпусов. На площади никого не было, ночная смена уже заступила, вечерняя разъехалась.
Показались огни автомашины, Лиля побежала на шоссе, машина промчалась не останавливаясь. Лиля хотела вернуться на остановку, но показались еще огни. Лиля подняла руку. Машина – это был маленький автобус – резко затормозила.
Шофер открыл дверцу, и Лиля услышала громкое «джи-джи, буджи-буджи, бу-бу-бу…». Она вошла в автобус и увидела молодых слесарей Студенкова и Виктора и двух девочек с завода.
– Добрый вечер, Елизавета Петровна, – сказал Виктор.
Студенков и обе девушки тоже поздоровались.
– Привет, ребята, – ответила Лиля, – вы откуда?
– «Средь шумного бала, случайно…» – запел Студенков.
– Повторяешься, повторяешься, Студенков, – закричала девушка, которую Лиля знала в лицо, лаборантка из ЦЗЛ.
Виктор посмотрел на Лилю так, будто хотел извиниться за глупое веселье своих друзей: все это, может быть, не смешно, но нам смешно. Девушки были хорошенькие, в широких юбках, надетых на шуршащие нижние юбки, в рубашках, похожих на мужские. Мода новая, и сами они новые, как называла Сонечка тех, кого находила молодыми. И лица новые, и голоса, и даже слова.
– Вы откуда, ребята? – спросила Лиля.
– «Средь шумного бала, случайно…» – снова запел Студенков.
– Заткнись ты! – крикнул Виктор.
– Осторожнее: он может укусить, – засмеялась вторая девушка, похожая на хорошенькую негритяночку.
– Думаете, просто быть душой общества? – сказал Студенков. – Никто не берется. Устаешь, иссякаешь, изматываешься. А я и без того уже уставший, измотанный, издерганный на работе.
Виктор сказал Лиле, что они едут из Верхнего, были на балу в честь комсомольцев, уезжающих на Север на строительство новых электростанций и промышленных предприятий…
– По призыву ЦК КПСС от восемнадцатого мая! – объявил Студенков. – В счет пятисот тысяч комсомольцев! Я один из пятисот тысяч!
– Ты уезжаешь, Студенков? – удивилась Лиля. – Ты же на установке.
– Установка пущена, разве вы не знаете? – сказал Виктор, радуясь возможности сообщить такую новость. – И девчата едут…
Лиля с удивлением посмотрела на девочек, а те смеялись и веселились…
– Мы думали, придется поездом возвращаться, – сказала лаборантка из ЦЗЛ, – а нам дали автобус.
– Ура! – закричал Виктор. – Споем что-нибудь в честь водителя – простого нашего рабочего парня!
Они встали у кабины и спели веселую песню – что-то спортивное, туристическое и лихое, что-то такое, чего никогда не пела и не слышала Лиля.
И шофер высовывался из кабины, и кричал им тоже веселое и лихое, и прибавлял скорости, и помчал автобус по пустому ночному шоссе.
А Лиля сидела на скамейке под надписью «Для детей и инвалидов» и улыбалась им.
– Елизавета Петровна, – услышала она басок Виктора, – а вам не хочется петь?
– Мне? Я не знаю слов, – ответила Лиля.
– Зачем слова? – закричал Студенков. – Можно мычать. Важен темп, ритм. Джибл-джибл. Даже Виктор с этим справляется.
– Заткнись или защищайся! – Виктор встал в боксерскую стойку – последний раунд они провели в мчащемся автобусе, и прекрасные девушки смотрели на них.
– Сам заткнись! – заорал Студенков. – Щажу в тебе своего преемника.
– Брек! – закричала одна из девушек.
Виктор смеялся, и девушки смеялись, и Лиля смеялась вместе с ними.
– Завтра в первую смену – опять не выспимся, – сказал Виктор.
– Не выспимся, – сказали девушки радостно.
– А ты, Виктор, не едешь в Минусинск? – спросила Лиля.
– Ой, не могу, – Студенков схватился за живот, – Виктор в Минусинск!
– Виктор едет на всесоюзную спартакиаду, – сказала девушка из ЦЗЛ.
– Виктор у нас поедет в Мельбурн, – с улыбкой глядя на Виктора, сказала девушка, похожая на негритяночку.
– Виктор не выйдет даже в полуфинал, – объявил Студенков, – у Виктора нет удара левой.
– У тебя у самого нет удара левой, – обиделась девушка, похожая на негритяночку.
– В Мельбурне наши веса: полулегкий, легкий, первый полусредний, второй средний и полутяжелый. В остальных весах серебряные, – сказал Виктор.
– Брось ты свои прогнозы, – сказал Студенков, – что ты пророчил зимой, вспомни, когда наши поехали в Кортино д'Ампеццо?
Они заспорили об очках, голах, медалях. Девушка из ЦЗЛ пересела к Лиле на скамейку и сказала:
– Совсем не хочется спать. Правда? Хороший автобус.
– А я вижу огни Сосняков, – объявил Виктор.
– Музыка играет туш, – сказал Студенков.
11
Лиля встретила Ирину Колчину после работы на трамвайной остановке. Сдержанно кивнула ей – так обычно здоровалась со своими бывшими школьными подругами, не любила их, по ним видела, как стареет сама.
Ирина была такая же, как и в школе, – толстая, курносая, недалекая, но добрая, только старая. А ей столько же, сколько и Лиле.
– Как живешь?
– Спасибо, живу.
В вагоне они сидели друг против друга. Громыхая и звеня, трамвай несся по проложенным в степи рельсам, задерживаясь на редких остановках, похожих на полустанки, с невысокими деревянными платформами и одиноким фонарем посередине. Узкие деревянные тротуары, переброшенные через шоссе, соединяли платформы с воротами заводов, номера или названия которых кондукторша объявляла монотонным голосом: «двадцать четвертый», «восемнадцатый», «Корд», «Калинина», «ТЭЦ», «насосная», «регенераторный» … И только когда трамвай стал приближаться к городу, она объявила первую улицу – «Овражная».
– Про комиссию знаешь? – спросила Лиля.
– Какую комиссию?
– Насчет твоего отца. Выясняют.
– А чего выяснять, нечего выяснять.
– Довели его, говорят. Миронов довел, знаешь Миронова?
– Глупости все это.
– А ты не слышала?
– Не слышала.
Странное дело: Лиля верила ей. Не хотела верить, а верила. Она не дружила с ней после школы. Встретятся на улице или в проходной, кивнут друг другу, перекинутся словом – вот и все. И все же Лиля верила ей.
– Где твоя мама?
– В Пензу уехала, сестры там у нее.
– Одна живешь?
– Одна.
– Заехать к тебе, что ли, на минуточку, давно в этих местах не была.
– Чего же, буду рада.
Давно не сходила Лиля на этой остановке. Бараки, где жила она когда-то, снесли, новых домов не построили – заводы слишком близко. И только на берегу реки, как и раньше, стояли итээровские коттеджи.
Они обветшали, старые, облупленные, заставленные сараями и навесами. И та же твердая, как камень, тропинка, строительный мусор, сваленный по оврагам, продуктовый ларек в выцветшей голубой краске, с пачками «Беломора» и дешевыми конфетами за стеклом.
И этот старый, запущенный дом, в котором она бывала девочкой. Колчин приходил к ним в барак, брал ее поиграть с Ириной. Фаина одевала ее почище – в гости идет, к инженеру, в хороший дом. Тогда этот дом действительно казался Лиле хорошим, особенным: ничего, кроме барака, она не видела. Она вспомнила запах ватрушек, которыми ее здесь угощали, румяных, горячих ватрушек со сладким творогом. Теперь здесь пахло пылью, скрипели под ногами рассохшиеся половицы, шуршали старые обои, вздувшиеся и отставшие от стен.
Флегматичная Ирина была возбуждена. Лиля Кузнецова, франтиха, столичная штучка, сидит у нее в комнате, нога на ногу, курит сигареты, весело рассказывает о своей жизни, о своем неудачном замужестве.
– Он работал в кино – оператором на кинохронике, – рассказывала Лиля. – Ну что тебе сказать? Пока мы ездили на футбол или ходили в ресторан, все было мило, а как началась настоящая жизнь – оказалось не то. Дома ему скучно, всем недоволен, сам не знает, чего хочет… И мамочка его во все вмешивалась. Он у нее «единственный». Он жил в Верхнем, я в Сосняках… Как-то он долго не приезжал, дней пять, наверно. Я к этому привыкла, он иногда неделями не появлялся – уезжал на съемки. А в этот раз я знала, что он в Верхнем и никаких съемок нет. Мне это было безразлично, я уже понимала, что жизни не будет. С ним не ладилось, с мамашей его не ладилось, и на Фаину они косились, а разве я позволю на Фаину коситься? Все понимала, а обидно: заставляет меня сидеть одну, я тогда была уже на шестом месяце. В это время, сама знаешь, все задевает, все кажется обидным. Вечером я собралась и поехала в Верхний. Открывает дверь его мамочка, увидела меня. «Эдика нет дома», а сама стоит в дверях, растерялась. Я вхожу, Эдик мой сидит за столом с девицей, выпивают, рука его у нее на плече, – Лиля засмеялась, – смотрят на меня, онемели от ужаса. А мамаша шепчет за моей спиной: «Лилечка, Лилечка…» Я стою и раздумываю, что надо в таких случаях делать. Ведь полагается что-то делать: скандалить, тарелки на пол кидать. А я ничего не могу и ничего не хочу, только уйти. У меня скоро ребенок должен быть. Повернулась и ушла… Приехала домой, собрала его барахло и отослала с Фаиной, – Лиля опять засмеялась, – ну а что им там Фаина выдавала, за это я, конечно, не отвечаю.
– Вот как у тебя получилось… – Ирина покачала головой, – такая красотка… Как ты в Москву уехала, ну, думаю, не вернется наша Лилька, устроит свою жизнь.
– Люди везде одинаковые, – пожала плечами Лиля. – А мне серьезные никогда не попадались. Всё такие, знаешь, для компании. Пока я была рядом – были хороши со мной, а когда рядом не было – забывали. Я перекидывала сумочку через плечо, – Лиля взмахнула рукой, показывая, как она перекидывала сумочку через плечо, – и никто не спрашивал, куда я пойду, есть ли мне куда идти. Знали, что мне некуда идти, и потому не спрашивали. А что они могли для меня сделать? Ни-че-го!
– Да уж, – сочувственно проговорила Ирина, – пришлось тебе хлебнуть.
– И знаешь, – грустно улыбаясь, продолжала Лиля, – только таким мальчишкам я и нравилась. И откровенно сказать: и они мне тогда нравились, просто так нравились, по-человечески. Веселые, беззаботные, живут, как птицы, и чего их шпыняют! И как они говорили, мне нравилось: «кир», еще как-то, я уже не помню.